Ломако О.М.
доктор философских наук
Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского, профессор
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ В КОНТЕКСТЕ КУЛЬТУРЫ: ГЕНЕАЛОГИЯ И ИСТОРИЯ
Современность – поликультурное социальное пространство. В настоящее время общество представляет собой чрезвычайно сложное образование, предполагающее переплетение различных языков, традиций, образов жизни, стилей одежды, манер поведения. Наличие мигрантов многократно усугубляет ситуацию, в которой неизбежна конфронтация между новыми и старыми жителями, культурными потоками. Надежды на демократизацию, как правило, не оправдываются, поскольку сама по себе демократизация позитивного результата не даёт. Она, как правило, носит формальный характер, тогда как для продолжения культурных традиций необходимо, прежде всего, народное участие, взаимопонимание и толерантность. В условиях глобализации, транснациональной интеграции и стремительного роста городского населения особую актуальность и остроту обретает проблема культурных коммуникаций и культурной идентичности. Методологические возможности решения этой проблемы следует связывать не только с будущим, но и с прошлым, с философским осмыслением социокультурных феноменов сравнительно-историческим методом генеалогии.
Человек живет не в идеально сконструированном, а реальном мире, где есть страдания, смерть, насилие, боль, страх. Отказываясь от любой абсолютной истины, генеалогия представляет собой специфический способ рассмотрения социально-культурных явлений, особенностью которого является отрицание их неизменности и всеобщности основания происхождения. Генеалогия предполагает описание конкретного множества причин их возникновения. Не противопоставляя себя истории, генеалогия отрицает надисторические идеальные смыслы, усматривая в историческом основании вещей не тождество происхождения, а разногласие и неравенство. Генеалогия ведёт поиск гетерогенности того, что мыслилось однородным.
Ницшеанская генеалогия как действительная история (Wirkliche Historie), как «историческое чувство» в оценке Фуко противостоит надисторической точке зрения, обеспечивающей вневременную точку опоры. Не страшась заглянуть в низменное, она перемещает своё внимание на самое близкое: на тело, что ближе медицине, чем философии. История должна быть наукой о целительных средствах и не ставить в начало то, что появляется в её конце. Человек в генеалогии Ницше рассматривается в неразрывном единстве жизни и смерти. Предлагаемый им проект означает возвращение к первичной фундаментальной интенции – к осознанию человеком себя как смертного существа. Его философия становится собиранием культуры в ее целостность и выявлением почвы, подлинной родины человека.
Важнейшей задачей генеалогии Ницше является, по определению П. Слотердайка, попытка соединить в едином мыслительном контексте понятие просвещения и понятие драмы. Вступая в «родильную палату», где европейская культура заново рождается в качестве культуры трагической, философия ставит себя сознательно по ту сторону оппозиции «за» и «против».
В «Археологии знания» М. Фуко определяет дискурс как идеальную фигуру, которую следует очистить от ненужных противоречий и, следовательно, найти основное противоречие, задающее некую «связность» дискурса. Называя закон связности эвристическим правилом, обладающим почти нравственным характером, он в то же время предупреждает: поиск истоков, реконструкция традиции всегда связаны со страхом «впустить Другое в лабораторию нашей мысли» [1, с. 17].
Речь идёт о генеалогическом прояснении понятий «истина» и «гуманизм». М. Хайдеггер решительно критикует гуманизм, призывая переосмыслить античность, которая уходит все дальше в прошлое, но не становится чем-то отдельным от нас и недостижимым. Напротив, настойчиво повторяет философ, мы «часть этого прошлого». Мы не просто из «уважения к традиции» являемся «друзьями классической древности», – вся философия и наука построены на фундаменте греческой философии. Это настолько существенно, что даже не осознается, а «само собой разумеется». Именно в том, чего мы больше не видим в силу его повседневности, присутствует некое действие, но, будучи подвергнуто чисто рациональному анализу, оно ускользает от понимания как «живое» действие [2, с. 10]. Чем чаще употребляются понятия «истина», «гуманизм», тем абстрактнее и непонятнее они становятся. Так, греческие образы и мысли одновременно и «присутствуют», и «отсутствуют» в современной жизни и миропонимании. В конце концов, мы настолько привыкли к понятиям, пришедшим к нам из античности, что не задумываемся об их значении. Потеряв свой первоначальный смысл, эти понятия утратили и свое экзистенциальное воздействие на человека.
С развитием Разума и цивилизации происходит «выдворение» детей и стариков из жизни. В силу идеализированного статуса детства дети «все больше заточались в гетто инфантильного мира, в отверженное состояние невинности». Согласно идеалам гуманизма дети стали «не-людьми», так же как и старики. Но самое главное, разрушились природные границы бытия: между жизнью и смертью, между женским и мужским началом. «Нет сегодня менее надежной вещи, чем пол – при всей раскрепощенности сексуального дискурса» [3], – утверждает Ж. Бодрийяр, – и «мертвым не отводится больше никакого места, никакого пространства и времени, им не найти пристанища, их просто развеивают в дым» [4, с. 234]. От первобытных обществ к обществам современным идет необратимая эволюция: мало-помалу мертвые перестают существовать. Они выводятся за рамки символического оборота группы; они больше не признаются полноценными существами, достойными партнерами обмена. И им все яснее на это указывают, переселяя все дальше и дальше от живых – из домашней интимности на кладбище, затем все дальше от центра на периферию и, в конечном счете, в никуда. В новых городах и современных столицах для мертвых не предусмотрено уже ничего ни в физическом, ни в психическом пространстве. Но поскольку смерть – социальная демаркационная линия, отделяющая мертвых от живых, она в равной мере касается и тех и других.
Жизнь нельзя свести к «абсолютной прибавочной стоимости», отсекая от нее смерть. Если нет мертвых, значит, нет и живых.
В генеалогии Ницше культура предстаёт как некая драматическая схема социального, как первичная трагическая рефлексия. Дионисийская трагедия – огороженный, прирученный через искусство хаос. Это пространство единения можно обозначить как некое хоровое, собирающее место, где человек учился без страха смотреть в лицо смерти и без отвращения воспринимать ужасы жизни, видеть разгул людских страстей и достойно переживать скорбь утраты близких. Это место встречи и расставания, где спасаются через объединение. Смерть становится не явлением во времени, а переживанием в пространстве. Чтобы победить все разрушающее время, необходимо создать гетерогенное пространство, в котором соединяются экзистенциальное и социальное. В действии, передаваемом древнегреческим глаголом χορεώ – «дать место», подразумевается обретение места в социальной жизни. Ницше рассматривает хор как «живую стену, воздвигаемую трагедией вокруг себя, чтобы отгородиться от действительного мира» с его страхом смерти и ужасами жизни и «сохранить для себя идеальную почву и поэтическую свободу» [5, с. 808-809].
Основной стиль жизни античности – пространство соревнования. Первоначальное значение α̉̉γών – «место сбора», затем «место состязания», уже позднее «спортивное состязание», и α̉̉γών λόγων – «состязание в речах». Вся античная жизнь и мышление связаны именно с пространством, переживаемым и осознаваемым как «место», как «совместность». Русское слово «вместе» – «в-месте» очень точно передает эту интенцию. Основная мысль Ницше состоит в том, что индивид не может спастись от страха в одиночку, выход – в хоровой жизни, в возвращении к дионисийскому искусству, ближайшее назначение которого заключается именно в том, чтобы преодолеть все пропасти между людьми чувством единения [6, с. 25].
Изменение географии современного города благодаря скорости передвижения, изменение жилища в соответствии с принципом комфортности стали условиями реализации индивидуализма в эпоху модерна. Но решение этой проблемы тут же породило другую – одиночество и незащищенность. Старое место понималось как гетерогенное пространство, в котором прививались солидарность и прочие моральные и социальные добродетели людей. Пространство и движение в городе сделали человека инертным и обособленным. И всё же в современных городах существуют невидимые формы порядка и власти, которые обеспечивают его единство и стабильность. Важной коммуникативной структурой, связывающей индивидов в общественное целое, является реклама. Реклама создаёт ощущение заботы со стороны общества через интеграцию человека в систему вещей, она специфическая форма связи индивида и общества. Власть рекламы осуществляется через детерминацию человека общественным целым, воспринимается как новая защищенность и дар [7, с. 398]. Однако это только видимость заботы и иллюзия защищенности.
Суть философского подхода генеалогии к анализу социокультурной реальности заключается в его гетерогенности, в преодолении противоречия своё-чужое. Обозначая границу между жизнью и смертью, прошлым и будущим, он удостоверяет естественный порядок бытия как единство социального и индивидуального, экзистенциального и рационального. Расширяя проблемное поле социальной философии, генеалогия объединяет органический, исторический и культурный миры. Это соединение находит свое наиболее полное выражение в социальной памяти.
Литература
Фуко М. Археология знания. Киев, 1996.
Heidegger M. Platon: Sophistes // Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd I9. Frankfurt a. M., 1992.
См.: Бодрийяр Ж. Соблазн. М., 2000.
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.
Nietzsche F. Die Geburt der Tragödie // Nietzsche F. KSA. Bd 1. Berlin; New York, 1988.
Ломако О.М. Генеалогия и социальная память // Известия Саратовского государственного университета. Новая серия. Серия Философия. Психология, Педагогика. 2012. Том 12. Вып. 3
Марков Б.В. Люди и знаки: антропология межличностной коммуникации. СПб., 2011.
|
