Платон Константинович Карсавинlvi
Летом, когда закрывались Императорские театрыlvii, артисты на три месяца уезжали из города отдохнуть в деревне. Ясная, теплая погода, сосновый бор и озера, столь изобильные в ста верстах от Санкт-Петербурга, помогали восстановить силы после тяжелой зимы; но счастливое отпускное безделье не освобождало от ежедневных упражнений.
Мне посчастливилось пользоваться уроками отца во время летних каникул. Жаркое лето он считал самым подходящим временем для освоения нового и особенно работы над слабыми сторонами техники. По его мнению, жара, делающая мышцы более гибкими, была настоящим божьим даром для каждого балетного танцора; а хорошенько попотев, можно было и поплавать в озере. Мягкий и добродушный во всем, мой отец был строгим учителем: даже головную боль он не считал достаточным основанием для пропуска утренних занятий.
В свое время он был очень хорошим танцовщиком. Его исправления, всегда уместные, вытекали из его собственного опыта. Более того, его поучения не ограничивались объяснением того, что не надо делать; мог показать, что делать надо. Он откладывал скрипку и, тихонько насвистывая, замечательно показывал пируэт или арабеск. Мой ласковый папа мог иногда хлопнуть меня по руке смычком, чтобы я не «роняла» локти, но никогда не сердился и всегда был терпелив.
Мой отец был учеником Петипа, которого считал «средним танцовщиком, переигрывающим мимом и превосходным учителем», и сформировался как танцовщик в период расцвета французской школы. Его пример может послужить блестящим опровержением для тех, кто обвиняет эту школу в том, что в ней нет виртуозности. Ведь отец сочетал элегантность с большой технической сноровкой. Критики единодушно хвалили Платона Карсавина с его дебюта в 1875 г. (когда он еще учился в школе) и до конца его карьеры в 1891 г. Его прыжок в элевации сравнивали с упругим отскоком резинового мяча. Он получал свою долю аплодисментов публики, но, увы, карьера его была прервана. Отсчет двадцати лет службы начинался тогда с шестнадцатилетнего возраста, еще до выпуска из школы. За ними мог последовать так называемый «второй срок службы», на который отец, как он сам считал, имел право благодаря своей не пострадавшей от времени технике, но этот срок не был ему предоставлен. Не он один счел это несправедливостью. В прессе возвышались голоса, выражающие сожаление о его преждевременной отставке; были даже намеки на театральные интриги. Весьма вероятно, что причиной этому стала неосторожность, с которой отец обвинил Петипа в намеренном и систематическом подавлении талантливого русского балетмейстера Льва Ивановаlviii. Это, а также утверждение, что Иванов лучше чувствует музыку, возможно, достигли слуха Петипа. Его слово было закон, и, вероятно, ранняя отставка отца объяснялась обидой Петипа.
{17} После прощального представления отец отделил себя от балетного мира, сохранив только место педагога в классе мальчиков. Он никогда не ходил на спектакли, даже когда я танцевала; только годы спустя он посетил «Баядерку»lix, когда я уже была прима-балериной. Меня очень тронула его похвала, тем более что в ней слышалась некая робость, как будто он просил извинения за прежние отзывы о своей ученице — «кобыла хромая, медуза» и прочие реприманды.
В отличие от большинства артистов на покое, отец не поддерживал отношений с бывшими товарищами по сцене — причиной этому была и оскорбленная гордость, и стесненные обстоятельства. Небольшой пенсии и скудного учительского жалования, даже с прибавкой от частных уроков, никак не хватало на прием гостей. Награды и подарки, полученные на бенефисном представлении, не задержались в доме надолго. Помню, как мне, еще девочке, показывали серебряный кубок и кольцо с изумрудом, подарки царя. Как я теперь понимаю, в конце концов их пришлось унести в заклад. Огромный лавровый венок разошелся на приправу каш и борщей. Одна вещь осталась дольше — бронзовые часы с фигурками Урании и Сатурна, предмет моего восхищения; я, бывало, подолгу их разглядывала, как самую прекрасную на свете вещь. Теперь понимаю, что это был подлинный образчик французского стиля Ампир. Мне кажется, первое представление о телесной грации я получила, любуясь тонко выполненной фигуркой Урании.
Хотя с уходом отца на пенсию наше хозяйство велось не на широкую ногу, летний отдых удавалось устроить благодаря дешевизне жизни в деревне.
Отец давал мне летние уроки в течение семи лет, и я многое из них помню. Помню, каким мотивы он играл: «Марсельезу» для grands battementslx, бойкую еврейскую польку «Кушку» для па на два такта, отрывки из «Жизели» и «Лючии ди Ламермур»lxi. Играть на скрипке он научился в школе — там это было так же обязательно для мальчиков, как игра на пианино для девочек. Виртуозом он не был, но имел тонкий музыкальный слух. Стакан чая всегда был у него под рукой, и стоило ему опустеть, посылал за другим. Само собой разумеется, в русском хозяйстве самовар кипел целый день.
Уроки отца были долгими, но когда дело доходило до упражнений в центре зала, можно было передохнуть. Учителя французской школы каждый день составляли новые adagios и enchaînements. Когда много лет спустя, работала с итальянскими педагогами, рутина, установленная для каждого дня неделиlxii, казалась мне довольно скучной. Признаю, что благодаря их методу все стороны техники ровно распределяются в течение недели. Он, возможно, более систематичен, но не вдохновляет. Интерес же к разнообразному уроку всегда оставался живым; правда, он неизбежно зависел и от настроения учителя.
В те дни, когда отца охватывали воспоминания о балеринах, которыми он восхищался в прошлом, работа становилась прямо-таки захватывающей; его живописные описания того, как они делали то или иное па, ставило передо мной высокую цель, ради которой не жалко было потратить все усилия, на которые я только была способна.
Самое горячее его восхищения возбуждала Петипа (Суровщиковаlxiii); высочайшей похвалой я считала его слова «ты напомнила мне Марию Сергеевну». Он хвалил Дель-Эру, утверждая, что ее стиль более соответствовал традиции Тальониlxiv, чем итальянской школе. Итальянцев он бранил за подъем колен в прыжках («как лягушки») и за «скомканность» арабеска.
Поддерживая освященную временем классификацию, он считал Чекетти замечательным гротескным танцором, непригодным, однако, для высокого стиля. Карлотте Брианцаlxv с ее прозаичной виртуозностью не хватало душевности. Я бы сказала, что {18} в целом отец отличался терпимостью; он признавал чужие заслуги, хотя и судил о них по стандартам своей собственной подготовки.
Отец никогда не читал мне моральных поучений, но знаю, что моими нравственными ценностями я обязана ему. Однажды подошла к нему пожаловаться, что кухаркина девчонка оттаскала меня за волосы. Он не поднял головы от верстака, на котором строгал доски, и через некоторое время проговорил словно про себя «не надо быть суровым с детьми бедняков». Отец сам обучился плотницкому делу. Он считал это чистой, святой работой — «христовым ремеслом».
В 1894 г., когда наша семья проводила лето в Нижнем Новгороде, на Волге, где отец ставил несколько балетов для опереточного сезона, на нашу семью обрушился еще один удар. Официальным письмом его известили, что он отстранен от места учителя в Театральной школе; писали, что на эту должность требуется более молодой педагог. Такое объяснение было плохим предлогом. Отцу оставались частные уроки танцев. В то время вальс на три такта, полька, мазурка, кадриль, лансье, шаконн и нововведенный па-д’эспань были в большой моде. Па требовали большой точности; они были основаны на упрощенной балетной технике. В кадрили не прогуливались, а выполняли скользящие chassés, основным па мазурки было contretempslxvi, а вальса — смягченное balancélxvii. Эффект скольжения достигался благодаря легкому подъему пяток на втором такте. Хотя эти старомодные танцы не требовали такой затраты сил, как твист, чтобы овладеть ими, занятия у учителя танцев были необходимы. Тогда среди учителей бальных танцев господствовал смешной обычай всегда носить полный вечерний костюм. С раннего утра отец облачался в накрахмаленную рубашку и фрак; когда он возвращался домой с урока, крахмал размокал, а отец чувствовал полное изнеможение. Особенно тяжел для него был день, когда ему приходилось давать уроки студентам Лесного института. Это значило длинное путешествие на конном омнибусе на окраину города — трудное испытание холодной зимой. Более приятными были уроки с детьми Великого князя Владимира. Младший, Андрей Владимирович, был очень робок. Он всегда прятался. Однажды отец нашел его за ширмой и вывел на свет божий, приговаривая: «Ну, пойдем, ваше маленькое высочество, будь молодцом».
Отец всегда любил учить детей; он умел с ними обращаться. В суровые годы революции старик составлял короткие, простые танцы для своей младшей внучки Марианны.
Хотя отец лишил себя общества товарищей-артистов, он все еще был болен сценой. После смерти матери решил присоединиться к обществу актеров-пенсионеров в приятных окрестностях Невского острова — некогда модном дачном месте. В дачную виллу русских дворян государство вселило Дом престарелых актеров. Хочется думать, что причудливое убранство старого дома напоминало ему какие-нибудь любимые декорации.
Мне трудно найти причину, почему артистическая судьба отца, столь многообещающая, сложилась неудачно. Возможно, что-то вроде душевной лени заставляло его смиряться с притеснениями, вместо того, чтобы отстаивать свои права; а может быть, его робкая гордость запрещала ему выставляться и заискивать перед власть имущими; или в его артистической натуре был некий изъян? Не знаю, но думаю, что он «многое мог бы совершить»…
|
