Содержание
Скачать 1.89 Mb.
|
6. Человек и его основные отношения Основные отношения человека, выражающие его природу, его специфику и уникальную позицию в мире это отношения к другому человеку, к обществу, культуре и природе. I. Я и Ты (Проблема Другого) Я важнейшая тема антропологии, и всегда останется таковой, потому что «Я» всегда существует только в тесном переплетении с «Ты», с Другим, с окружающими вещами, с «Мы», и антропология в каждую эпоху снова и снова выясняет суть этих отношений, их значение в конституировании Я. Само по себе «Я» не существует без этих переплетающихся отношений. Это проявляется уже на стадии телесного опыта. Сознание тела неизбежно сопровождается, считал М. Мерло-Понти, неотвязным присутствием другого. «Никто не мог бы мыслить свободно, – цитировал он П. Валери, – если бы его глаза не могли избегать заглядывающего в них взгляда другого. Как только взгляды встречаются, уже не существует в полном смысле слова двоих, и с этого момента невозможно остаться в одиночестве». Происходит своего рода мгновенное взаимное ограничение. Ты берешь мой образ, мою внешность. Я забираю твою. Ты не Я, поскольку ты меня видишь, а я себя не вижу. Мне недостает как раз того меня, которого видишь ты. А тебе не хватает как раз того тебя, которого вижу я. И чем дальше мы продвигаемся в познании друг друга, тем больше мы размышляем о себе, тем больше мы становимся Другими.1 Человек обычно не показывает своего тела, а если делает это, то с чувством страха или намерением обольстить. Ему либо кажется, считал Мерло-Понти, что чужой взгляд, брошенный на его тело, грабит его, похищает его у него самого, либо же, напротив, он воображает, что выставление напоказ своего тела выдает ему другого без защиты, и другой в этом случае обращается в рабство. Диалектика Я и Другого состоит из стыда и бесстыдства, это диалектика господина и раба. Поскольку я имею тело, другой взгляд может сделать меня объектом, не признавать меня как личность. И, наоборот, я могу стать его господином, рассматривая его. Но тогда другой перестанет быть личностью, признание которой я хотел бы заслужить, другой больше для меня ничего не значит. «Следовательно, говорить, что я имею тело, значит утверждать, что я могу быть рассматриваемым как объект, но хочу быть рассматриваемым как субъект; что другой может быть моим господином или моим рабом, таким образом стыдливость и бесстыдство выражают диалектику множественности сознаний и имеют метафизическое значение. ...Диалектика не есть отношение между противоречащими друг другу и друг друга дополняющими идеями: она есть направленность одного существования на другое, при этом первое отрицает второе, но не может без него утвердить себя»1. Фрейд, по мнению Мерло-Понти, говорил о «сексуально-агрессивном» отношении к другому. Так как агрессивность направлена не на вещь, а на личность, переплетение сексуального и агрессивного означает, что сексуальность обладает внутренним измерением. Таким образом, сексуальность – это наш способ проживать свою взаимосвязь с другими. Тело как сексуальность – это отношение к Другому, а не просто к другому телу, оно сплетается между другим и мной в круговую систему проекций и вопрошаний, наполняет светом бесконечный ряд отражений – отражающих и отраженных, благодаря чему я становлюсь другим, а другой – мной. «Когда человек полагает себя универсальным, забота о самом себе и забота о другом для него неразличимы; он личность среди личностей, а другие – это другие его «я». Но если он, напротив, признает неповторимость переживаемого изнутри воплощения, другой необходимо является ему под знаком муки, зависти, или, по меньшей мере, беспокойства. Обреченный, из-за своего воплощения, предстать перед посторонним взглядом и оправдываться перед ним, прикованный вместе с тем, тем же воплощением, к собственной ситуации, способный почувствовать нужду и потребность другого, но неспособный обрести покой в другом, он весь в обращении бытия-для-себя и бытия-для-другого, которое, по Прусту, составляет трагедию любви»2. Я могу обладать собственным телом только в том случае, если есть тело Другого, и без этого фундаментального дополнения его границы не могут быть очерчены. Я обретаю собственное тело благодаря договору с Другим, а не по собственному произволу. Если кто-то говорит Я, полагает В. Подорога, относя его к себе, он уже в норме и признает договор, давно и не им заключенный, между якобы внутренним, интимно личностным отношением к себе и внешним явлением тела Другого. «Я коммуникативный очаг, где непрестанно пульсирует совокупность отношений, без которых мы не можем встроиться в близкий нам мир»3. Вообще все ощущения, связанные с формированием психического Эго ребенка, определяются самым ближайшим к нему Другим. Еще до овладения языком ребенок зачарован именем «Отца»: оно как бы первоначальный источник всех значений, и он стремится им овладеть, так же как вторжение речи Другого, например, родителей, – это возможность рождения самой речи, ибо она не рождается из самой себя, но только через и в речи Другого. Без других людей для меня нет мира. Даже когда нет никого вокруг меня, все равно везде виднеются следы, оставленные другими. Если я один в пустой квартире, то отзвуки или дыхание других людей, здесь живущих, реют вокруг меня, впечатываются в узорный рисунок обоев, помещаются между грязными тарелками на кухне, скрипят дверцей шкафа, и у меня все время присутствует ощущение, что я не один, что за мной кто-то, хотя и неизвестно кто, наблюдает. В мире растений, животных все наоборот, там нас ничто не тревожит. Ницше говорил, что нам приятно быть на лоне природы, потому что у нее нет мнения о нас. Но когда появляется другой, когда мы затрагиваем тему других, мы как бы настороженно восклицаем: «Стой! Кто идет?» Другой опасен. Откуда в человеке берется знание о других Я? Если оно возникает эмпирически, опытным путем, тогда познание другого человека аналогично познанию предметов внешнего мира. Но другой человек очевидно не является для нас просто объектом. Хотя мы видим только тело и жесты другого, писал известный испанский философ Х. Оргега-и-Гассет (1883 — 1955), но сквозь них наблюдаем невидимое – абсолютную сокровенность, нечто, что каждый знает исключительно от самого себя. Тело Другого – настоящий семафор, посылающий бесчисленное множество сигналов, говорящих о том, что происходит в его, Другого, сокровенном мире. Но эти сигналы — лишь косвенное свидетельство внутреннего мира другого, по ним можно лишь догадываться о сути человека, так же, как мы догадываемся, что у яблока, помимо видимой нами стороны, есть еще другая, невидимая.1 Во всяком индивиде уже присутствует другое Я, оно заранее составляет конститутивный элемент сознания. Таким образом, со-бытие «других Я» даётся не эмпирически, а трансцендентально, составляет внутреннюю структуру личности, и эта структура является онтологическим основанием индивидуального опыта. Ядро самовосприятия индивидуума есть процесс, суть которого составляет направленность на другого. Пока человек не может посмотреть на себя, как на другого, акт самовосприятия не может состояться.1 Первое, писал Ортега, что появляется в жизни каждого – Другой. Мы, например, рождаемся в семье. Первое, что мы видим – Они. Свет и мир – это светский и мирской. Человек с самого начала открыт для другого, для постороннего, он приходит к пониманию себя, уже имея исходный опыт о существовании тех, кто не есть он. «Быть открытым для других – это исконное, определяющее свойство Человека, а не некий поступок. Любое действие – поступить как-то с людьми, что-то сделать для них (или навредить им) – всегда предполагает предварительное пассивное состояние открытости человека. Подобное состояние – отнюдь не «социальное отношение» в собственном смысле, ибо оно еще не определилось в каком-нибудь конкретном акте. Это простое сосуществование, основа всевозможных «социальных отношений», чистое присутствие в моей жизни людей – присутствие, представляющее собой подлинное со-присутствие «Другого» (в единственном или множественном числе)» 2. С точки зрения С.Франка, не существует проблемы того, как Я может встретиться с чужим сознанием, так как нет никакого готового Я до встречи с Ты, до отношения к Ты. Это явление встречи с Ты и есть, согласно Франку, то место, в котором впервые в подлинном смысле возникает само Я. Здесь возникает Я в качестве Ты, одновременно с Ты, как точка реальности, соотносительная с Я, как член конституирующего единства Мы. Отношение «Я Ты» это не внешняя встреча между двумя реальностями, которые существовали бы сами по себе до этой встречи. «Дело в том, что никакого готового сущего-в-себе «я» вообще не существует до встречи с «ты». В откровении «ты» и в соотносительном ему трансцендировании непосредственного самобытия – хотя бы в случайной и беглой встрече двух пар глаз – как бы впервые совместно рождается и «я», и «ты»; они рождаются, так сказать, из взаимного, совместного кровообращения, которое с самого начала как бы обтекает и пронизывает это совместное царство двух взаимосвязанных, приуроченных друг к другу непосредственных бытия»1. В новорожденном или грудном младенце сознание, потом выражаемое словами «я есть», рождается впервые, полагал Франк, лишь когда ребенок испытывает на себе любящий или угрожающий взор матери и отвечает на этот извне направленный на него луч жизни соответствующей живой динамикой. В этом плане момент «ты» столь же первичен, как само «я». Для ребенка и первобытного человека весь мир наполнен «духами», явлениями «ты-образного» характера, одушевленными силами, к которым они стоят в отношении «я – ты». «Просвещенное сознание» полагает, отмечал Франк, что это психологическая иллюзия. Но нельзя заранее отрицать возможности того, что сознание ребенка, первобытного человека, поэта в их одушевлении мира глубже проникает в подлинное, скрытое существо реальности, чем наше трезвое прозаическое и научное сознание. Ты дает мне знать о себе во враждебном или ласковом взоре, в суровости или мягкости его обращенности, в жестах. Но за этими пределами содержание чужой душевной жизни мне недоступно. Чужая душа – потемки, и даже самый близкий друг может вдруг удивить нас неожиданным поступком. Но эта загадочная непостижимая реальность именно в своей непостижимости каким-то образом дана нам совершенно непосредственно. «Ты» не есть предмет познания – ни отвлеченного познания в понятиях, ... ни познания-созерцания. Оно «дает нам знать о себе», затрагивая нас, «проникая» в нас, вступая в общение с нами, некоторым образом «высказывая» себя нам и пробуждая в нас живой отклик. Всяческому познаванию предшествует здесь не просто «обладание», а ... живое взаимодействие или общение... Есть только одно понятие, которое подходит к этому соотношению: это понятие откровения. ...Особенно четкий и точный смысл понятие откровения приобретает лишь как откровение для другого, как открывание себя, явление себя другому...»2. Во взоре, в выражении лица, в мимике внутреннее просвечивает и пробивается наружу. Откровение – это, во-первых, активное самораскрытие, исходящее от самой открывающейся реальности, направленное на «меня» и именно тем конституирующее и открывающее мне эту реальность в качестве «ты». Знание, основанное на откровении, резко отличается от обычного типа знания, прежде всего потому что здесь идет речь об откровении непостижимого; то, что при этом открывается, не перестает быть непостижимым, оно открывается в своей непостижимости. Другой не перестает быть для нас тайной, но это явленная тайна, которая соприкасается со мной, вторгается в меня, мной переживается через ее активное воздействие на меня. Все это дано уже в любом чужом взоре, направленном на меня, в тайне живых человеческих глаз, на меня устремленных. Вторжение Ты в меня есть и мое вторжение в него, как бы скромно и сдержанно ни было это вторжение. «Встреча двух пар глаз, скрещение двух взоров – то, с чего начинается всякая любовь и дружба, но и всякая вражда, – всякое вообще, хотя бы самое беглое и поверхностное «общение» – это самое обычное, повседневное явление есть, однако, для того, кто хоть раз над ним задумался, вместе с тем одно из самых таинственных явлений человеческой жизни, – вернее, наиболее конкретное обнаружение вечной тайны, образующей самое существо человеческой жизни. В этом явлении совершается подлинное чудо: чудо трансцендирования непосредственного самобытия за пределы себя самого, взаимного самораскрытия друг для друга двух – в иных отношениях замкнутых в себе и только для самих себя сущих – носителей бытия»1. Ты может являться мне, и так бывает всегда, когда люди сталкиваются впервые, как нечто чуждое и угрожающее. Я испытывает страх внутренней необеспеченности, оно отступает внутрь себя, замыкается, чтобы защититься от нападения. Наиболее конкретным выражением отступления служат застенчивость, стыд. Я возникает и существует лишь перед лицом Ты как чужого, жутко-таинственного, страшного и смущающего своей непостижимостью явления мне-подобного-не-я. Но Ты может иметь и совсем иной смысл: Я узнаю в Ты успокоительную, отрадную реальность сходного, родного. Встречаясь с Ты, писал Франк, я осознаю себя уже не единственным, не одиноким – вне себя я нашел мне-подобное, сущее по моему образу. Тайна другого не перестает быть тайной, но это уже не жуткая и устрашающая, а сладостная тайна. В сущности это тайна любви. Здесь Я находит как бы подтверждение своего бытия вне себя самого. Вне уважения к другому, вне восприятия Ты как внутренне правомерной реальности – нет законченного самосознания. Правда, в Ты, в пространстве всей моей любви к нему и взаимном доверии всегда остается непреодолимый до конца момент чуждости, во всяком любимом и родном мне Ты есть нечто жуткое и непонятное для меня – именно потому, что я для себя все же есть безусловно единственный и одинокий. Ненависть может быть выражением тайной любви и наоборот. Отношения «Я – Ты» есть некое таинственное непостижимое единство тайны страха и вражды с тайной любви. Любовь, полагал Франк, в своем существе обнаруживается не только в эротической и супружеской любви, в материнской любви, в любви к родителям, братьям и сестрам, в истинной интимной дружбе, но и во всяком отношении к Ты как однородной мне подлинной реальности, во всяком отношении к Ты как к «ближнему». Всякое сочувствие, улыбка привета, даже простая вежливость, поскольку она не внешне заученная манера, а вытекает из непосредственного уважения к человеческой личности – все это проявления любви в метафизической ее сущности. Но не существует и совершенной любви, не существует такого отношения «Я Ты», которое было бы только «чистой» любовью, потому что момент чуждости Ты, неравноценности его мне присутствует во всякой конкретной человеческой любви. Всякое отношение «Я Ты» есть колебание между двумя полюсами – между истинной любовью как бытием Я в самой реальности Ты и простым обладанием этим Ты как фактором моего собственного самобытия. С точки зрения Ортеги, становлению моего Я более всего способствует та опасность и враждебность, которую я чувствую со стороны Другого. Любой Другой опасен, но каждый по-своему и в определенной степени. Невинный ребенок – одно из самых опасных созданий – он может поджечь спичками дом или налить кислоту в тарелку. Опасность Другого вообще первичное его качество, даже если оно не связано с понятием угрозы. Оно характеризует, согласно Ортеге, наше общение со знакомыми и даже с близкими родственниками. Мы обычно его не замечаем, так же, как живущие рядом с водопадом не замечают его шума. Но почва нашего общения с другими — это прежде всего борьба. Даже образцовая гармония в счастливой семье — лишь результат сложного процесса примирения и взаимоприспособления, достигнутый его членами, после того, как они получили бесчисленные травмы в столкновении с другими. Если в детстве человек распространяет свое Я на весь мир, считает его тождественным миру, то все дальнейшее развитие — это ограничение Я до его истинных размеров, постоянное сжатие Я в силу постоянных столкновений с Другими, которые ограничивают мои претензии. «Мы открываем наше «Я» так же постепенно, как и все остальное, в ходе длительного ряда жизненных опытов, следующих установленному порядку. Удивительно, но факт: мы узнаем, что мы — это «Я» только после того и благодаря тому, что значительно раньше познакомились со многими «ты», которые суть наши «ты», вступив с ними в столкновение и борьбу, называемые социальными отношениями»1. Там, где Ты выступает для меня только как предмет обладания, входит в мои интересы и утилитарные расчеты, там есть уже не Ты, а Оно. В своем знаменитом произведении «Я и Ты» М. Бубер утверждал, что не существует «Я» самого по себе, а существуют только два отношения «Я — Ты» и «Я — Оно». При естественной опытной установке к миру последний является нам как совокупность окружающих предметов, как «Оно» — т.е. нечто бездушное, мертвое, равнодушное к человеку. Здесь человек противопоставлен миру, непричастен ему, и знания, получаемые от мира, находятся в нем, а не между ним и миром. Но человек способен и на другое отношение: отношение к миру как к Ты. Я могу, рассуждал Бубер, рассматривать дерево как колонну, как экземпляр, свести его к числовой зависимости, но может случиться, а для этого нужны воля и благодать, что, рассматривая дерево, я буду вовлечен в отношение к нему. Тогда это дерево — больше не «Оно». Так же и с человеком: я могу судить о нем по цвету его волос, тембру голоса, и «он» больше уже не Ты. Человека, которому я говорю «ты», я не познаю. Отношение к Ты непосредственное. Никакая абстракция, никакие знания и фантазия не стоят между Я и Ты. Никакая цель и никакие вожделения не стоят между ними. Там, где все средства рассыпались в прах, происходит встреча. К уровню Ты относятся и отношения с духовными сущностями. Мы не слышим никакого Ты, но все же чувствуем зов, творя образы, думая. Самая главная ущербность нашего общения заключается в том, что любое Ты рано или поздно превращается в Оно — как только устаешь находиться на уровне одухотворенного отношения, чувство подменяет привычка, как только утомляются эмоции, а в отношения проникают соображения пользы. После этого Ты становится объектом среди объектов, пусть важнейшим, но все-таки одним из них, вещью среди вещей. Человек воспринимает все вокруг через вещность, через вещи в пространстве и во времени, ограниченные другими вещами и событиями – это упорядоченный, расчлененный мир. Это мир Оно. Только относительно такого мира можно объясниться с другими, он готов служить нам, но в нем я не могу встретиться с другими. Без него я не могу устоять в жизни, его надежность поддерживает меня. Но человек не может жить только в мире Оно. Тем более, что упорядоченный мир не есть мировой порядок. «Бывают мгновения безмолвной глубины, когда мировой порядок открывается человеку как полнота Настоящего. Тогда можно расслышать музыку самого его струения; ее несовершенное изображение в виде нотной записи и есть упорядоченный мир. Эти мгновения бессмертны, и они же – самые преходящие из всего существующего: они не оставляют по себе никакого уловимого содержания, но их мощь вливается в человеческое творчество и в человеческое знание, лучи этой мощи изливаются в упорядоченный мир и расплавляют его вновь и вновь»1. Таким образом, есть мир Ты, где мы можем ощущать себя людьми, где мы находим любовь, сочувствие, сострадание; и есть мир Оно, в котором нам приходится жить, действовать, познавать. «Мгновения Ты являются в этой прочной и полезной летописи как причудливые лирико-драматические эпизоды, соблазнительно волшебные, но влекущие к опасным крайностям, ослабляющие испытанную связь, оставляющие за собой больше вопросов, чем удовлетворенности, подрывающие безопасность – тревожные эпизоды, неизбежные эпизоды»2. Мир Ты – это мир, в котором нам не удается долго удержаться, он волнует, тревожит, опаляет. Это мир актуального настоящего, когда мы чувствуем, что живем в полном смысле этого слова. Но в одном только настоящем жить невозможно, оно истощило бы вконец человека, если бы не было предусмотрено, что оно быстро и основательно преодолевается. А в одном только прошедшем жить можно; как раз только в нем и возможно устроить жизнь. Нужно только заполнить каждый мир познанием и использованием – и он уже становится понятным, знакомым, обжитым и в достаточной мере скучным. Человек не может жить без Оно, считал Бубер, но тот, кто живет только с Оно – не человек. Когда мы живем в актуальном настоящем, в мире духовных и душевных отношений, в мире Ты, мы – личности, мы имеем отношение к бытию, мы самобытны. Но только в определенной степени, потому что ни один человек не является в чистом виде личностью. Выпадая из мира Ты, мы становимся индивидуальностями, но тоже только в определенной степени, поскольку ни один человек, раз он все-таки человек и причастен бытию, не может быть в чистом виде индивидуальностью. «Каждый живет в двойственном Я. Но есть люди, настолько личностно-определенные, что их можно назвать личностями, и настолько индивидуально-определенные, что их можно назвать индивидуальностями. Между теми и другими решается подлинная история»1. Живя в мире, наполненном Другими, мы постоянно пытаемся выбраться из глубин изначального одиночества, каковой является наша жизнь, преодолеть свою заброшенность, достичь единения с другими, чтобы даровать свою жизнь и взамен получить иную, чужую. И в то же время Другие, считал Ортега-и-Гассет, постоянно мешают нам вступить в контакт с нашей жизнью как с радикальной ценностью, которая всегда есть только радикальное одиночество, только наше Я в одиночестве. Человек приходит к правде о себе только в одиночестве: в обществе он так или иначе подменяет себя на условное, мнимое Я. Подобный возврат и есть философия – отступление к самому себе. Философия – это пугающая нагота себя перед самим собой. Перед другими мы не способны до конца обнажиться: когда на нас смотрит Другой, он неизбежно заслоняет нас от собственного взора. Именно таков феномен стыда, когда обнаженная плоть, желая укрыться, набрасывает на себя пурпурные одежды. Действительно, философия может вернуть человека в атмосферу одиночества, поставить его перед самим собой, но это всегда будет искусственная атмосфера, потому что мир без Других это невозможный мир. Например, я рассматриваю какой-нибудь объект, писал Жюль Делез в «Логике смысла», затем переключаю внимание, позволяя ему уйти на задний план. И в то же время с заднего плана выходит новый объект моего внимания, и если этот новый объект не шокирует и не ошеломляет меня с неистовством снаряда, то только потому, что первый объект уже располагал заполненным окружением, где я уже ощущал предсуществование объекта, который должен был появиться, предсуществование целого поля виртуальностей и потенциальностей, которые способны актуализироваться. Но такое знание и чувство, считал Делез, возможно только через других людей. Ту часть объекта, которую я не вижу, я полагаю видимой для другого, я в принципе могу объединить наши знания, восприятия и получить целостное видение. Что касается объектов за моей спиной, то я чувствую, что они объединяются вместе и образуют мир — потому что они видимы для другого и видятся им. Другой гарантирует границы и переходы в мире, регулирует изменение формы, фон и вариации. «Он предотвращает нападение сзади. Он наполняет мир благожелательным шепотом. Он заставляет вещи быть благосклонными друг к другу и искать себе естественные дополнения друг в друге. Когда мы выражаем недовольство по поводу невыносимости другого, мы забываем про иную и еще более страшную невыносимость а именно, про невыносимость вещей, которая имела бы место без другого»1. Делез писал о книге М.Турнье «Пятница, или Тихоокеанский лимб», где автор описывает ситуацию Робинзона, анализируя психологию полного и абсолютного одиночества. Робинзон Д.Дефо пытался воспроизвести мир, в котором он жил раньше. Робинзон М.Турнье – построить такой мир, в котором принципиально нет Другого. Что же происходит, когда Другой отсутствует в структуре мира? Тогда, по мнению Делеза, царствует только брутальная оппозиция солнца и земли, невыносимого цвета и темной бездны. Все известное и неизвестное, воспринимаемое и невоспринимаемое противостоят друг другу абсолютно, без посредников и оттенков. «Вместо относительно гармоничных форм, набегающих с заднего плана и возвращающихся в него согласно порядку пространства и времени, теперь существуют только абстрактные линии, светящиеся и губительные: только без-дна, мятежная и всепоглощающая. ... Все непримиримо. Перестав стремиться и тяготеть друг к другу, объекты поднялись угрожающе; в них мы открываем злобу, уже не человеческую. Можно было бы сказать, что каждая вещь, избавленная от своей рельефности и сведенная к самым резким линиям, дает нам пощечину или наносит удар сзади. Отсутствие другого ощущается, когда мы вдруг сталкиваемся с самими вещами, когда нам открывается ошеломляющая стремительность действий»2. Нет других, нет стыда, и даже нагота становится роскошью, которую может себе позволить только тот человек, что живет в согревающем окружении себе подобных. Теперь же, у Турнье, слабая, белая плоть Робинзона отдана на произвол грубых, безжалостных стихий. Другой, согласно Делезу, это не просто субъект, но и не просто объективно существующая вещь, хотя то и другое имеют место. Другой это не ад (Ж.-П.Сартр) и не рай. Другой это структура перцептивного поля, в которой мы можем воспринимать мир, приспосабливаться к нему, жить в нем. Я и Мы (Проблема общества) Необходимость тесной взаимосвязи между Я и Ты неизбежно приводит к проблеме Мы. Мы это в данном случае не только множественное число, не просто совокупность Я. «Я», считал Франк, вообще не имеет множественного числа, оно уникально и неповторимо. Поэтому Мы это не множественное число первого лица, а единство Я и Ты. Мы – первичная категория личной человеческой, а потому и общественной, жизни. Это единство, противостоящее множеству и разделению. Человек как Я развивается в лоне Мы всю свою бессознательную и сознательную жизнь. Разделение на Я, Ты и Они (Оно) возможно лишь на основе всеобъемлющего единства Мы. Язык, культура, нравственность, весь духовный капитал, которым мы живем и который составляет наше существо, берется из сложившихся жизненных отношений между людьми. Социальная, общественная жизнь не есть, следовательно, какая-то чисто внешняя форма человеческой жизни. Она есть необходимое выражение единства всех людей, составляющая основу человеческой жизни во всех ее областях. Человек живет в обществе, согласно Франку, не потому, что так жить удобнее, а потому, что лишь в качестве члена общества он может состояться как человек, подобно тому, как лист может быть только листом целого дерева. И человек создает общество, и общество создает человека. В социальной философии ХХ века выделяют два типа человеческих общностей органическую и механическую. Эта противоположность была впервые выражена Ф.Теннисом в книге «Общность и общество», где под общностью понималось органическое целое, а под обществом механическое. В русской религиозной философии – от Хомякова до Франка – органическая целостность называлась «соборностью», т.е. объединением людей в духе, в живой вере и т.п. Высшим видом соборности является объединение людей в любви. Органическая общность не может быть создана искусственно, как нельзя искусственно создать жизнь. Механическое объединение не менее важно, чем органическое. В обществе необходимы власть, право, направляющая воля, дисциплина. Но все это имеет силу и устойчивость только в том случае, если основывается на органической связи людей. Что может быть более механическим, чем армия: бюрократическая организация, основанная на чисто внешней дисциплине? Но никакая дисциплина не может спаять армию и заставить ее сражаться, если нет идеи правого дела, патриотизма, любви к родине и т.п. Социальность, жизнь в «Мы» не есть нечто внешнее, искусственное по отношению к человеку, это необходимая составная часть человеческой природы, она образует богатство и внутреннее достояние человека. Если Другой дан нам прежде всего через откровение, то в бытии «Мы» мы имеем дело, по Франку, с еще более первичным родом откровения. «В откровении «мы» нам дан радостный и укрепляющий нас опыт внутренней сопринадлежности и однородности «внутреннего» и «внешнего» бытия, опыт интимного сродства моего внутреннего самобытия с окружающим меня бытием внешним, опыт внутреннего приюта души в родном доме. Отсюда святость, умилительность, неизбывная глубина чувства родины, семьи, дружбы, вероисповедного единства. В лице «мы» реальность открывается как царство духов, и притом через внутреннее самооткровение самой себе»1. Мы это прежде всего духовное и душевное объединение. Н. Мандельштам в своих воспоминаниях писала о том, что после революции произошло распадение российского общества, несовершенного, как всякое человеческое объединение, но скрывавшего и обуздывавшего свои пороки, общества, где существовали небольшие группки, имевшие право сказать «мы». Без этого Мы, считала Мандельштам, не может осуществиться самое обыкновенное Я, личность. Я нуждается для своего осуществления в Мы и, в случае удачи – в Ты. Искусственный разрыв любого Мы приводил к тягчайшим последствиям: люди больше не верили друг другу, боялись друг друга, процветали доносы, подозрительность, исчезали семья, дружба, товарищество, почти все, что можно было объединить словом Мы, распалось и перестало существовать. Осталось лишь Мы как идеал духовной связи, как некое потенциальное Мы, без которого вообще нет человеческого общества. «Настоящее «мы» – незыблемо, непререкаемо и постоянно. Его нельзя разбить, растащить на части, уничтожить. Оно остается неприкосновенным и целостным, даже когда люди, называвшие себя этим словом, лежат в могилах»2. Органическое единство проявляется в семье, в этносе, в общности судьбы народа. Мы бы хотели проследить далее проявление Мы на примере такого объединения людей, как этнос. Этнос – это объединение людей, лежащее на границе природы и общества, это жизнь людей в конкретных природных условиях, определяюших физиономию этноса, и в то же время жизнь, связанная социальными, культурными законами. Греческое слово «этнос» означает вид, порода. В данном случае речь идет о виде, породе людей – homo sapiens. Этнос – это свойство человеческого вида группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и «своих» всему остальному миру. Эллины и варвары, иудеи и все остальные, европейцы-католики в средние века и нечестивые. Объединиться в этнос нельзя, он возникает, как природное явление, и каждый человек с младенчества принадлежит тому или иному этносу. Есть и социальные объединения – классы, государства; есть природные объединения – семья, род, племя, народность, раса, и даже отчасти нация. Этнос как бы перекрывает и то, и другое объединения, являясь в то же время самостоятельной единицей. Этнос связан не только с природой, он имеет отношение к сознанию, к психологии человека. Оригинальный историк и этнограф Лев Гумилев (1912 — 1992) в своей книге «Этногенез и биосфера Земли» приводил такой пример: во Франции живут кельты-бретонцы и иберы-гасконцы (это, строго говоря, не французы, первые – выходцы из Англии, вторые – из Испании). В лесах Вандеи и на склонах Пиренеев они одеваются в свои костюмы, говорят на своем языке и на своей родине четко отличают себя от французов. Но можно ли сказать про маршала Мюрата или про мушкетера д’Артаньяна, что они – не французы? Они считали себя принадлежащими к французскому этносу. Русский этнос в 1869 году – это поморы, питерские рабочие, староверы в Заволжье, сибирские золотоискатели, крестьяне лесных и крестьяне степных губерний, казаки донские и казаки уральские – все они очень непохожи друга на друга, говорят на разных диалектах, у них совершенно разный образ жизни, но народного единства это не разрушало. А вот терские казаки по быту очень близки чеченцам, но эта близость их друг с другом никогда не объединяла. Цыгане вот уже тысяча лет, как оторвались от своего общества и от Индии, откуда они пришли, потеряли связь с родной землей и, тем не менее, не слились ни с испанцами, ни с французами, ни с румынами. Они везде, куда бы ни попадали, оставались иноплеменной группой. Этносы часто складываются в систему этносов. Например, «китайцы» или «индусы» эквивалентны не «французам» или «немцам», а западноевропейцам в целом, ибо являются системами этносов, объединенных на других принципах культуры. Индусов связывает система каст, а китайцев – иероглифическая письменность. Как только уроженец Индостана переходил в мусульманство, он переставал быть индусом. Китаец, живший среди варваров, в древние времена рассматривался как варвар, а иноземец, знавший китайский этикет – как китаец. В Иране, наоборот, персом нужно было родиться. В США, чтобы стать полноценным американцем, нужно там родиться, а кто ты по национальности – еврей, русский или немец – не важно. Этнос – это, согласно Гумилеву, еще и поведение людей, его составляющих. Каждый человек должен вести себя особым образом, и характер поведения определяет его этническую принадлежность. Возникновение нового этноса – это также создание нового стереотипа поведения. Особенно это относится к суперэтносам, которые, складываясь на основе старых этносов, создавали новый специфический тип поведения. Современные испанцы, как считал Гумилев, сложились в этнос, носящий это название, относительно поздно – в средние века – из смешивания древних иберов, кельтов, римских колонистов, германских племен: свевов и вестготов, к которым примешались баски – прямые потомки иберов и аланов (потомков сарматов и ближайших родственников осетин), арабов-семитов, мавров и туарегов-хамитов, норманнов и каталонцев, частично сохранивших свое этническое своеобразие. Англичане |
Похожие:
 | Пояснительные записки, тематическое планирование и тексты учебных пособий Летней физико-математической школы. 2002 и 2003 гг | | Общие требования к первой (предквалификационной) и второй частям заявок (содержание, оформление, подача, изменение, отзыв) 15 |
| Общие требования к первой (предквалификационной) и второй частям заявок (содержание, оформление, подача, изменение, отзыв) 15 | | В соответствии с решением Совета депутатов г. Мурманска от 26. 12. 2006 года №30-357 «Об организации дошкольного образования и родительской... |
 | В соответствии с решением Совета депутатов г. Мурманска от 26. 12. 2006 года №30-357 «Об организации дошкольного образования и родительской... | | Научное содержание нир, оформленное по образцу научной публикации (объемом до 15 машинописных страниц, через 1,5 интервала) |
| Неправильное составление договора или неполное содержание влечёт за собой проблемы различного характера | | Разъяснения по выгрузке информации о прекращении банковской гарантии в иных, отличных от окончания срока гарантии случаях. 145 |
| Характеристики, структура и содержание Раздел Характеристики, структура и содержание учебной дисциплины | | Суть и содержание понятия «маркетинг». Цели, задачи, объект и предмет маркетинга. Эволюция содержания маркетинга |