Содержани е
Скачать 1.99 Mb.
|
2.13 Финансовый и экономический кризис 2008-2009 годов и его последствия Кризис, который случился в конце первого десятилетия XXI века, особенно его неожиданные быстрота и глубина, стал явлением, которое ознаменовало крушение предыдущего хода событий и которое имеет и будет иметь долгосрочные экономические, политические и идеологические последствия. При этом в контексте споров, которые о нем ведутся, речь идет о двух не совсем идентичных вещах. Первая – причины этого кризиса, вторая – используемые для борьбы с ним методы, которые приводят к экономическим и политическим последствиям – как это выглядит сейчас – более тяжелым, чем сам кризис. И хотя я убежден, что все темы, обсуждаемые в этой книге, имеют актуальное значение, в этом случае это значение особенно очевидно. Кроме того, проблема заключается в том, у нас нет достаточного времени, чтобы посмотреть на кризис со стороны. Мы все еще «внутри». (Не говоря уже о том, что, как видно сегодня, кризис возвращается, что несомненно является результатом ошибочных решений.) Конкретных причины кризиса 2008-2009 годов было много и сегодня они каждый день рассматриваются в экономической (и неэкономической) литературе. Однако если взглянуть на эту проблему более широко, попытаться увидеть лес, а не отдельные деревья, мы не сможем не заметить почву, на которой взрос этот кризис и которая определила методы его лечения. Основной причиной этого кризиса, несомненно более глубокого, чем все кризисы, начиная с 1930-х годов прошлого века, я считаю жизнь с необоснованными иллюзиями о невозможности возникновения каких-либо серьезных проблем в экономической, социальной и каких угодно других сферах. Такое поведение в немалой мере усилилось беззаботностью, которая распространилась на Западе после падения коммунизма и после окончания «холодной войны». Ее частью является всеми любимый, особенно после 1989 года, тезис о конце истории и тому подобные иллюзии. Трагических ошибок, однако, было больше. Хотя сциентистская гордыня, сциентистские мудрость и всемогущество существовали в западном мире уже давно — по крайней мере, со времен французской революции – но только сейчас они получили новое измерение. Их укрепила революция информационных технологий, компьютер, мобильный телефон, Интернет и их постоянное совершенствование. Люди поверили лжепророкам, которые проповедовали им, что существовавшей до последнего времени проблемой человечества, а ныне преодоленной, является недостаточность информации116, что, конечно, не новая идея. Она всегда лежала в основе рассуждений плановиков всех мастей. Все они мечтали, что будут иметь когда-нибудь в будущем в руках всю необходимую информацию и на ее основе хорошо (и быстро) принимать решения. Казалось, что громадное развитие информационных технологий представляет собой путь решения этой проблемы. Так считали и разумные в других вопросах люди117. Была трагически забыта теория Хайека о рассеянном знании, которое никогда и никоим образом уже по самой своей природе не поддается централизации118, нарастали попытки все новой и новой централизации, все больше доверяли «мудрому центру» и не доверяли свободному рынку, все большее развитие получало вмешательство государства, которое подавляло рынок и его нормальное функционирование. Сюда же относятся и совершенно бессмысленные иллюзии об «экономике знаний» или «экономике, базирующейся на знаниях», которые стали еще одним утопическим идеалом. Запад даже начал думать, что нет необходимости производить, что достаточно знания и знаний, скрытых в слове «услуги». Поэтому его политики и идеологи намеревались поддерживать главным образом науку и исследования (что являлось любимым лозунгом всех левых сил), хотя очевидно, что знания сами по себе не имеют никакого смысла и продуктивного эффекта. Глубина недавнего кризиса несомненно связана с тем фактом, что производство переместилось на «Восток», в Китай и Юго-Восточною Азию (а скоро будет перемещаться и на Юг). Производство сместилось, мы покупаем производимую продукцию, и мы должны для этого занимать. И влезаем в долги. Я хочу быть правильно понят, я не меркантилист, я последовательный сторонник свободного рынка. Я ничего не имею против того, что наш интерес к их товарам вытаскивает эти страны наверх. Но мы должны помнить, что, когда Запад являлся производителем для остальной части мира, он богател. Теперь это обратный процесс, и соответственно поэтому сейчас он беднеет. Постепенно была забыта и экономическая теория информации Стиглера119, в которой лауреат Нобелевской премии экономист Джордж Стиглер попытался показать, что не существует информации самой по себе. Что есть – как свидетельствуют его строго экономические рассуждения – с одной стороны предложение информации и с другой – спрос на информацию (и вытекающая из этого цена информации), что убеждение в том, что у информации нулевая цена, является мистификацией, и ошибочно считать, что больше информации автоматически означает «больше»! Очевидно, что смысл имеет лишь та информация, на которую есть спрос. Не говоря уже о том, что далеко не вся информация является знанием, которое можно было бы использовать для принятия решений120. Я настоятельно рекомендую: давайте смиренно возвратимся к Хайеку и его критике «сциентистской гордыни», к его вдохновляющему анализу «симуляции знаний», которые являются ядром всей проблемы, проявляющейся в вере в завершение периода недостатка информации, в отождествлении информации со знанием и знаниями, во всеобщей исчислимости. В неуважении к целому ряду вещей вокруг нас, которые возникли в ходе спонтанной эволюции на основе рационального поведения миллионов людей и многих поколений. В отсутствии уважения к консервативным ценностям, которые больше, чем любые, придуманные человеком законы, формируют современный мир. В экономической области значительную роль сыграла необоснованная вера в окончательное преодоление экономического цикла и в то, что мы вошли в эпоху «Великого регулирования» (Great Moderation), когда все так контролируется, что уже не может возникнуть больших проблем. К моему удивлению, стали прислушиваться к современным экономическим историкам, которые начали проповедовать о начавшейся эпохе «Великого регулирования», что является американским термином, который я не могу хорошо перевести. Это было интерпретировано ими как новая историческая эпоха, когда человек, - подразумевается политик и его просвещенные советники, - держит экономику в своих руках. Конечно, это было не что иное, как выглядевшее просвещённым, но по существу «старое доброе» кейнсианство с его верой в мощные инструменты фискальной и денежно-кредитной политики и благодаря им в возможность эффективного управления экономикой. Там была и близорукость кейнсианского мышления, потому что — как пропагандировал Кейнс – в долгосрочной перспективе мы все мертвы. Было там и предпочтение, которое Кейнс отдавал экономическим агрегатам перед реальной экономикой121. Совсем другое представляет собой обсуждение конкретных причин кризиса 2008-2009 годов. Противники рынка – со стороны красных, алых, оранжевых или зеленых – вдруг увидели в происходящем аргумент, подтверждающий их старое мнение, что во всем виноват рынок и недостаточное государственное регулирование, таким образом, это - «сбой рынка». Нельзя принять эту точку зрения, хотя несомненно имел место сбой (или нечестное поведение) различных субъектов рынка. Но прежде всего имел место очевидный провал государства, его политики и форм регулирования. Кризису предшествовал длительный период очень низких процентных ставок (особенно в США, в эпоху Гринспена и в Европе после введения евро), которые посылали экономике ошибочные сигналы. Казалось, что накоплений больше, чем инвестиций (чего в США определенно не было), что почти каждая инвестиция окупится, что легко получить кредит и будет легко его погасить и, главное, что так будет всегда. Экономисты, которые считают, что процентная ставка (наряду с обменным курсом) является ключевым экономическим показателем, должны были бы уже давно громко кричать, что их значение слишком низкое, и ошибочно брать их за ориентир. Кризису предшествовали и отказа от монетаризма, а вместе с ним по-кейнсиански отказ от элементарного тезиса о том, что «деньги имеют значение» («money matters»), то есть что деньги имеют значительное влияние. Под предлогом проблем с определением (и статистикой) денежных агрегатов (то есть денежной массы) было утрачено видение основного макроэкономического контекста. Милтон Фридман был забыт, кроме того почти символически за год до начала кризиса он умер122. Отказ от использования денежных агрегатов и переход к «interest targeting» (установление целевых ориентиров денежной системы – прим. перев.) (установление целевых ориентиров процентных ставок) и «inflation targeting» (инфляционное таргетирование - прим. перев.) (установление целевых ориентиров инфляции) я критиковал с самого начала123. В общих чертах это основные проблемы, которые я вижу в денежно-кредитной политике. Не было лучше и в бюджетно-финансовой политике. Она слишком уверовала в себя, в свою способность обеспечить долгосрочный экономический рост и, следовательно, не была обеспокоена перманентным бюджетным дефицитом, надеясь, что быстрый (или относительно быстрый) рост экономики в будущем постепенно устранит дефицит (или задолженности). Контрольные лампочки не мигали, политики без опасений увеличивали задолженность государства. Красный свет загорелся только в кризис, но было слишком поздно (не говоря уже о нерациональном методе его лечения.) В то же время в результате победы социальной политики над политикой экономической снизились стандарты на предоставление ипотечных кредитов (особенно в США, а также в «периферийных» странах южного крыла Европейского союза). Активизированная президентом Клинтоном политика субсидирования ипотечных кредитов создала долговой пузырь, который помимо США мы видим и в Испании, и во многих других местах в Европе. Неоплаченные кредиты, взятые для приобретения недвижимости, квартир (и домов) по-прежнему представляют собой большую опасность (в этом убеждают теперь различные испанские банки). Нашей целью не является анализ отдельных черт кризиса, поэтому мы не будем рассматривать их подробно. Но я не могу не упомянуть о регулировании банковской деятельности, которое под влиянием иллюзии, что из экономики (и вообще из человеческого общества) можно устранить риск, стало неблагоприятным вмешательством. Это регулирование прямо поощряло финансовые нововведения, в результате которых и возникли эти несчастные «производные». Естественная реакция банков на целый ряд отдельных мероприятий по регулированию привела их к уходу в нерегулируемые сферы, что создало огромное количество опасных, как говорят сейчас, токсичных банковcких активов, которые всех нас долго будут преследовать. Не случайно я неоднократно упоминаю США и Европейский союз, хотя до сих пор в СМИ говорят о глобальном кризисе. Этот кризис не является и не был глобальным, это североамериканско-европейский кризис. Я понял это особенно ясно в октябре 2010 года в Брюсселе на саммите ЕС – Азия, на котором обеспокоенные представители стран ЕС постоянно говорили о кризисе, пока не взял слово вице-президент Индии Мохаммад Хамид Ансари и сказал: «О каком кризисе вы говорите? У вас кризис, у нас нет кризиса. Наш ВВП в этом году вырастет на 8,5%, здесь некоторое время назад выступал Председатель правительства Китая и сказал, что их рост в этом году составит 10,5%». Это был жесткое высказывание, но даже оно, кажется, не открыло глаза представителям ЕС и странам ЕС. Они не хотят видеть реальность124. Причины евро-американского кризиса были неправильно поняты. Не хватило мужества принять кризис как процесс «созидательного разрушения» по Шумпетеру или как шанс для будущего, как избавление от того, что должно быть «разрушено». В противном случае все недостатки сохраняются и становятся зародышем будущего кризиса. Следует избавиться от всех плохих инвестиций, от всех неконкурентных продуктов, всех убыточных предприятий, от всех проблемных банков, но я всегда добавляю, что и от всех несостоятельных идей, представлений и доктрин. Я говорю не только о ЕС. Очевидно, что даже некоторые государства станут банкротами. Беспрецедентными, однако, были методы преодоления кризиса. Не только в США, но и в Европе, они привели к невыплачиваемой задолженности государств и огромным дефицитам государственных бюджетов, которых в прошлом – мы не берем период обеих мировых войн – мир не знал. Политики испугались так, что попытались заполнить экономику деньгами. Помимо бюджетных расходов этому поспособствовало столь же беспрецедентное «количественное смягчение» (так называемое QE – Quantitative Easing), или печатание денег центральными банками. Так как не случилось естественной адаптации экономик (они просто были перегружены деньгами, а это стало тормозом для любой адаптации), они не смогли быстро ожить. Возникает непосредственная опасность долгосрочного (или, по крайней мере, продолжающегося несколько лет) застоя японского типа. Это очень реалистичный прогноз, из которого мы должны исходить. Когда осенью 2008 года началось банкротство второго большого американского банка, я читал лекции в американском Сиэтле, и в мою честь был организован обед с известными жителями этого прекрасного города. На обеде был один американский конгрессмен, который извинился, что он должен покинуть обед и лететь в Вашингтон, чтобы голосовать по поводу спасательного плана Буша. Он был готов проголосовать против, но план был одобрен подавляющим большинством. Последствий кризиса было больше. Одним из наиболее важных было обнажение иррациональности валютных механизмов в Европе, которые многие из нас критиковали еще задолго до кризиса. Во многих своих текстах я неоднократно писал, что создание общей европейской валюты было проектом для «хорошей погоды», или проектом, который продлится только до первого большого внешнего шока, первого кризиса. Это же среди всего прочего говорил на протяжении всех 90-х годов и Милтон Фридман. Но я не списывал у него, поскольку для меня эти его рассуждения уже давно в целом логично следуют из его рационального экономического мышления, ярким представителем которого во второй половине прошлого века он и был. Я учился образу его мыслей, а не этим конкретным вещам. В ноябре 1997 года я читал лекцию в Стэндфордском университете, и организаторы попросили Милтона Фридмана сказать вступительное слово. Он заметил, что Клаус сумел разделить чехословацкую валюту, и это может пригодиться Европе, если нужно будет разделить европейскую валюту. Может быть тогда это звучало как острое словцо, но после пятнадцати лет мы к этому опасно приближаемся. Если я что-то и почерпнул у Милтона Фридмана в этом контексте, то скорее из его статьи 1953 года, которая называлась «Аргументы в пользу гибких обменных курсов»,125 в которой он критиковал неустойчивую иррациональность Бреттон-Вудской системы фиксированных валютных курсов, которая была создана после Второй мировой войны126. Валютный союз является экстремальным примером модели фиксированных курсов, и именно так его следует рассматривать127. Он мог сохраниться только в хорошую погоду, которая закончилась кризисом 2008-2009 годов. Неустойчивость евро (для 17 сегодняшних стран-членов еврозоны) совершенно очевидна, его сохранение требует чрезвычайно больших расходов, которые ошибочно интерпретируются как помощь Греции, Ирландии, Португалии, Испании. Это преднамеренный обман, это помощь евро (и идее тотального объединения Европы, и стирания европейских государств с карты Европы под девизом европейской версии «глобального управления»128). Такие государства, как Греция, Португалия и Испания являются жертвами единой европейской валюты, которая отвечает другим экономическим параметрам, нежели те, которые имеют эти страны европейского Юга. Эти страны могли бы «жить» со своими экономическими ресурсами, которые определяет множество экономических и неэкономических факторов, но они были наказаны за то, что у них нет такой экономической мощи, как у Германии, Нидерландов и некоторых других европейских стран. Это ужасно несправедливо по отношению к ним, даже в том случае если признать то, что является очевидным: им не следовало вступать в этот валютный союз. Они пытаются говорить о том, что не были достаточно предупреждены. Для экономистов этих стран это в любом случае не может быть оправданием. Я думаю, можно утверждать, что чехов я предупреждал достаточно. В истории много хорошо известных случаев неудавшихся валютных объединений (или союзов). Одним из них была Чехословакия, но нам этот валютный союз двадцать лет назад удалось быстро разделить (см. раздел 2.6). Вторым подходящим примером является Германия. Но в Германии экономические пороки вытекают из экономической неоднородности Западной и Восточной Германии, что стало результатом немецкого объединения, и они были компенсированы благодаря огромным расходам (в виде финансовых переводов, которые на протяжении последних двадцати лет – и сегодня также – гораздо больше, чем помощь слабым странам зоны евро). Из литературы известна и проблематичность валютного союза Великобритании, который на протяжении веков доплачивал за Уэльс, Шотландию и Ирландию. И даже Соединенные Штаты не были полтора века назад оптимальной валютной зоной. В современной Европе уже в течение 150 лет мы имеем случай гетерогенной валютной зоны, которая называется Италия. Италия не посылает на свой юг такие же трансферы, как Германия на восток страны. На Сицилии как раз в эти дни говорят о банкротстве этой итальянской провинции. Я был там последний раз 46 лет тому назад, в 1966 году, и уже давно с нетерпением ожидал, что в конце августа 2012 года я поеду туда на конференцию. Сицилия прекрасна. Эриче, где проходила конференция, является невероятно живописном местом. Но у меня есть ощущение, что в Сицилии со времени моего предыдущего визита ничего не изменилось. Возможно, и существует проект, по которому Сицилия, а вместе с ней и вся Европа, являются музеем под открытым небом. Однако я не уверен, что люди, проживающие в этой части мира, согласились на это добровольно. Затраты, направляемые на сохранение евро, которые являются скорее расходами на проект объединения Европы, продолжают расти. И речь идет не только о прямых, на первый взгляд огромных, выплатах странам европейского Юга. Значительно большей расплатой является неизбежный долгосрочный застой в Европе. Потеря темпов экономического роста Европы даже на один единственный процент является гораздо большей потерей, чем то, сколько сегодня составляют денежные вливания (даже если это с точки зрения малых стран Центральной и Восточной Европы может показаться не так). Эти потери от замедления экономического роста, граждане-избиратели, к сожалению, не могут ни вычислить, ни обдумать. Если бы не было кризиса 2008-2009 годов, то рано или поздно небо омрачилось бы другим облаком, но то, которое пришло, нанесло идее европейской единой валюты тяжелый удар. Я не хочу рассуждать о шансах восстановления еврозоны (в ее нынешнем составе). Чудеса случаются. Однако шансы на это чудо мне кажутся очень маленькими. Кризис 2008-2009 годов вызвал значительную перегруппировку сил в мировой экономике. Уже в разделе 2.7, обсуждая китайское экономическое чудо, которое фактически, несмотря на все сомнения, продолжается более чем три десятилетия, я упомянул об этом феномене. О слабых сторонах китайского экономического развития известно многим, но замедление роста к ним не относится. Я восхищаюсь всеми, кто осмеливается «мудрствовать» о конфуцианстве, но, возможно, в нем что-то скрыто. Конфуцианская демократия, которая называется «минь бэнь» (принцип, сформулированный Мэн-цзы, жившим в 372 – 289 годах до н. э.), объясняет это так: хотя люди и являются основой государства, но из этой доктрины не следует, что люди должны управлять. Решающую роль играет патерналистский идеал повышения их благосостояния, и правительство легитимизировано не тем, каким образом оно пришло к власти, а наличием или отсутствием результатов повышения благосостояния людей. Хотя для нас это не приемлемо, у нас другой идеал демократии, но современная европейская демократия далека и от него. Эвфемистический термин «дефицит демократии» значительно преуменьшает современную европейскую проблему отсутствия демократии. Речь идет не только о Китае. Есть также другие страны, страны БРИКС – Бразилия, Россия, Индия и Южно-Африканская Республика, и многие другие. Мои визиты в 2012 году в Турцию, Саудовскую Аравию, Малайзию, Индонезию (и в Марокко) и ранее в Азербайджан, Аргентину и Чили в конце концов, даже в Сенегал) наглядно показывают наличие (или отсутствие) экономической динамики. Перегруппировка экономических сил не может не иметь целый ряд последствий, и я не уверен, готова ли к ним Европа. Речь все-таки идет о распространении иных культурных и поведенческих моделей. Конечно кризис 2008-2009 годов не разразился потому, что мир (и экономика) стали более сложными, чем ранее, и поэтому нуждаются в большем регулировании умными и избранными. Неправда, как утверждает один из крупнейших оставшихся кейнсианцев Роберт Скидельски129, что мы живем в нерегулируемой экономике («неуправляемой экономике»). Напротив, наша экономика чересчур зарегулирована. Людей не надо водить за руку, просто они не должны получать ошибочные, вводящие в заблуждение сигналы и инструкции. Я согласен с Р. Дж. Самуэльсоном, (который является сыном известного экономиста, лауреата Нобелевской премии Пола Самуэльсона), что «не отсутствие регулирования является проблемой. Проблема заключается в том, что те, кто регулирует, не умнее тех, кого регулируют»130. Мы уже за несколько лет позабыли, но вспомним, как три-четыре года тому назад велись поиски конкретных виновных и политики старались не искать системные причины. Самуэльсон остроумно замечает, что «американцы склонны пересказывать каждый кризис в форме нравоучительной сказки о борьбе добрых и злых».131 Я не верю, что этот кризис и его последствия станут уроком. Скорее все останется по-старому. 2.14 Трагическая смерть Леха Качиньского и Центральная и Восточная Европа В субботу утром, 10 апреля 2010 года, я прибыл в собор Святого Вита в Праге на инаугурационную мессу по случаю избрания Доминика Дуки Пражским архиепископом. Я тщательно подготовил свое выступление, потому что высоко ценил (теперь уже) кардинала Доминика Дуку и был рад, что эту очень важную кафедру наконец займет человек, который сможет придать Католической Церкви у нас совершенно новый человеческий облик, чего, к сожалению, не было при бывшем пражском архиепископе. Я верил в его мудрость, открытость и политическую объективность, я верил, что с его назначением закончится длящаяся два десятилетия открытая односторонняя ангажированность в пользу одного политического течения в нашей стране, я верил, что произойдет идейное сближение Пражского архиепископа (и чешского примаса) со смелыми взглядами и позицией Папы Бенедикта XVI и что и у нас Церковь станет активным и дружественным участником столь необходимого социального диалога. Я пытался все это сформулировать в своем выступлении, которое должно было в этот день прозвучать132. Когда подъезжал к собору, я получил сообщение, что у самолета президента Польши при посадке в российском Смоленске возникли какие-то проблемы. Следующие два часа я сидел в костеле в первом ряду, надеялся, что это были просто «проблемы», и непрерывно смотрел в мобильный телефон. В ходе мессы пришло страшное сообщение, подтвердившее трагическую катастрофу. По стечению обстоятельств именно в этот момент я должен был произносить речь. Я не захотел испортить праздничную, так ожидаемую инаугурацию, произнес подготовленную речь и только кратко упомянул о трагической аварии польского президента. Возможно, тогда это было правильное, хотя и беспомощное решение. В тот момент я ни с кем не мог пообщаться и проконсультироваться. Аналогичный момент я пережил в декабре 2011 года. Когда меня гримировали перед началом часового политического ток-шоу на телеканале Prima TV, я получил от службы охраны президента, думаю, что первым, печальное известие о смерти Вацлава Гавела. Я не хотел, чтобы семья или бывшие соратники президента обвинили меня в том, что я присвоил себе обнародование этого сообщения, и поэтому ничего не сказал. Возможно, я и в этом случае поступил правильно, даже несмотря на то, что тем самым я предоставил возможность сообщить об этом миру человеку, который этого вообще не заслуживает – Вацлаву Моравцу. Трагическая авиакатастрофа и смерть человека, которого я считал своим другом (в мире политики их немного, если таковые вообще имеются), были громом среди ясного неба. Это была и есть огромная потеря для Польши, для Европы, для посткоммунистического мира Центральной и Восточной Европы, Чешской Республики, для меня и моей жены. Для всех, кто знал и любил Леха Качиньского, его жену и коллег (которые погибли вместе с ним). В самолете с ним были десятки людей, с которыми мы – и многие из моих коллег на Пражском Граде – имели возможность познакомиться лично за несколько лет тесного сотрудничества и контактов. Меня очень раздражают постоянно повторяющиеся недостойные конспиративные теории о причинах крушения самолета в Смоленске. Я не могу представить, чтобы это могло быть в интересах российской стороны. Что все это было кем-то организовано. Пожалуй, правда, что это могла быть посадка в плохих погодных условиях, могу себе представить, что пилота могли заставить попытаться приземлится, но ничего другого. В качестве аргумента я также не ссылался бы на качество русских самолетов Ту. Я думаю, что все эти «теории» в меньшей степени отражают боль от потери этого необыкновенного человека (и его близких) и в большей степени, безусловно, во многом оправданную злость в отношении почти полувекового коммунизма в Центральной и Восточной Европе и несогласие с нынешней, выглядящей вновь очень самоуверенно политикой России в умах людей, которые прожили свою жизнь в бывших странах-сателлитах коммунистического и ведущего себя по-имперски Советского Союза. Их жизнь сильно испортил коммунизм, без сомнения экспортированный с Востока. Лех Качиньский был поляком до мозга костей, жил Польшей и ее историей. Был непрактичным и неспортивным, но тонким, последовательным и очень вдумчивым человеком. Он говорил в основном спокойно и без бумаги, и я не думал, что он был пламенным оратором, до тех пор, пока в июне 2006 года он не пригласил меня в Познань, где я вместе с ним должен был выступить перед десятками тысяч людей, на площади, на митинге, который был посвящен 50–летию беспощадного подавления первого польского антикоммунистического протеста в 1956 году (который у нас находится несколько в тени кровавого венгерского восстания в Будапеште, произошедшего примерно в то же время). На мировые и европейские события Лех Качиньский смотрел глазами поляка. Это формировало и его взгляды на Европу и на сегодняшние насильственные методы ее объединения. Ему было тяжелее, чем мне, потому что Польша более интегрирована в ЕС, чем Чешская Республика. От ЕС она хотела что-нибудь получить (как Испания и Португалия двадцатью годами ранее). Мы же даже не хотели ничего получить, потому что знали, что это не даром, а за слишком высокую плату. Для рассуждений поляка Леха Качиньского ключевым всегда было отношение к России, а именно, как сделать так, чтобы никогда больше не повторялось ее неблагоприятное влияние на польскую историю. И поэтому он так сильно был вовлечен в «оранжевую революцию» на Украине, и поэтому поддерживал очень противоречивую фигуру президента Грузии Михаила Саакашвили. По иронии судьбы, его жизнь закончилась на пути в Катынь, к тому роковому для польского народа месту, о котором он мне неоднократно говорил. Когда был снят чрезвычайно ценный фильм Вайды о катынской бойне, он долго мне об этом рассказывал и лично послал в Прагу одну из первых копий фильма, чтобы я смог посмотреть его, прежде чем он попадет в прокат. Я не могу не упомянуть о его похоронах на краковском Вавеле. Они проходили в то время, когда исландский вулкан остановил работу воздушного транспорта в Европе (или, скорее, когда вулкан дал повод остановить работу воздушного транспорта). Мы ехали с женой и кардиналом Домиником Дуком поездом до Остравы и оттуда машиной в Краков. Я не мог себе представить, что не приеду на похороны, в отличие от многих западноевропейских государственных деятелей, которые посчитали вулкан политически корректной причиной, чтобы не участвовать в похоронах кого-то, кто не был одним из них. Личность типа Леха Качиньского им в Европе не требовалась. Он был для них не совсем своим, и у него было свое собственное мнение. Этого в Европе не переносят. На похоронах меня разочаровали две неубедительные речи спикера Сейма Польши (нынешнего президента) и краковского архиепископа. На похоронах я впервые в жизни видел премьер-министра Украины Юлию Тимошенко, но мы не говорили. Потеря президента Качиньского является потерей не только для Польши, но и для всего региона Центральной и Восточной Европы, потому что он был в этой части мира все два десятилетия со времени падения коммунизма единственной значительной личностью, которая могла войти в европейскую историю. Такой личностью не был ни известный его предшественник Лех Валенса (несмотря на все его неоспоримые заслуги в падении коммунизма в Польше), ни чешский президент Вацлав Гавел, который всегда главным образом привлекал внимание к себе. Качиньский думал о Польше. Здесь самое место и время, чтобы признаться в замешательстве, которое вызывает у меня современное развитие посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы. О Юго-Восточной Европе соответствующих глубоких представлений я не имею. Проблема, которую я чувствую, состоит не в том, что мы «не рассчитались» с коммунизмом, а лишь в том пассивном состоянии и неспособности играть в Европе достойную и уверенную роль и отстаивать свои позиции, демонстрируя огромный урок, который мы извлекли из жизни при коммунизме. Не все его извлекли. В нашей части Европы, к сожалению, преобладают две абсолютно разные тенденции: 1. Быть хорошим учеником Западной Европы, то есть западных политиков, делать то, что прочитаешь в их глазах, сжиматься, только для того, чтобы не поставить под угрозу (весьма сомнительную) финансовую помощь со стороны ЕС, отказаться от своей собственной позиции, от своей политики; 2. Внутренние противоречия, недальновидное политиканство, неспособность за частностями увидеть целое (и реальные проблемы), заискивание перед средствами массовой информации и разработанными ими стандартами, радость от борьбы, а не от строительства, игнорирование порядка, стандартных механизмов, элементарной этики, корректного поведения и так далее. Чешская Республика занимает в этом одно из первых мест (но об этом в другой работе). Исключительную роль во всем этом играет зависть и недоброжелательность, а также отсутствие элементарного уважения. Это, безусловно, явления, общие для всего современного мира, не только для Центральной и Восточной Европы, но здесь их больше видно. Коммунизм этому несомненно способствовал, но преодоление этих взглядов и моделей поведения состоит не в том, чтобы «рассчитаться» с коммунизмом. Это не должно быть преодоление в стиле современных несколько запоздалых борцов с давно несуществующим коммунизмом и уж тем более борцов с сегодняшней Россией. Я упомянул Россию. Взгляд на эту гигантскую страну с очень сложным прошлым остается в нашей части мира по-прежнему очень неясным и противоречивым. Неясны и причины этой противоречивости, особенно у ряда людей, охваченных некритической враждебностью. У меня нет привычки упрощать вещи и принимать самую дешевую (и наиболее привлекательную) правду, и поэтому я все время спрашиваю, насколько это отражает проблему России, проблему того, что в действительности происходит в России сегодня и насколько это наша проблема, проблема наших априорных представлений, нашего недоверия и нашей неуверенности. Определенно, и то, и другое133. У нас есть тысячи причин не прощать России (но я всегда склонен говорить скорее коммунизму, нежели России) то, что мы должны были переживать более чем четыре десятилетия. Повторю еще раз, что за коммунизм больше всех заплатила сама Россия. Вот почему я никогда не мог смириться с людьми, которые заявляли: «Я так ненавижу коммунизм, Советский Союз и Россию, что не читаю даже Достоевского» (это подлинное заявление одного из наших посленоябрьских министров иностранных дел). Таким образом нельзя смотреть на мир. После первого посткоммунистического десятилетия мне показалось, что это начинает развиваться в более или менее рациональном направлении. Я помню один теннисный матч в рамках Открытого чемпионата Чехии на острове Штванице в Праге в конце 90-х годов, когда публика не хотела, чтобы финальный матч быстро закончился, и поэтому совершенно неожиданно стала поддерживать явно более слабого российского теннисиста (я не знаю, против кого он играл, возможно, против мировой звезды испанца Серхи Бругеры), и я сказал себе – это хороший сигнал. Боюсь, что во втором посткоммунистическом десятилетии у нас эти тенденции не нашли продолжения. Вероятно, это было связано с тем, что в этот период Россия стала более успешной и уверенной, что ей больше удавалось в экономике (хотя в основном благодаря ценам на нефть и газ), она подняла голову и начала вести себя соответственно стране ее размера. Определенный сдвиг в нужном направлении произошел, по моему мнению, с приходом Медведева, у которого благодаря возрасту другие взгляды, чем у его предшественника на посту президента. Не знаю, не поменялось ли это опять в результате последних выборов. Другие бывшие советские республики, теперь независимые государства, в эпоху коммунизма определенно страдали больше, чем мы. Мы, по крайней мере, были формально самостоятельным, хотя и ограниченно, государством, они – нет. Нас никто в массовом порядке не высылал в Сибирь. Поэтому я полностью понимаю их усилия, направленные на то, чтобы ничего подобного никогда не могло повториться. Однако и сегодня я не могу видеть только черное или белое и не знаю, можно ли симпатизировать поведению президентов Ющенко и Саакашвили. Я не знаю, возможно ли создание в России действующей демократии. Она может возникнуть только снизу. И должна быть разрешена сверху. Как децентрализовать и демократизировать гигантскую Россию, я не знаю. Я никогда не забуду, как два десятилетия тому назад премьер-министр России Егор Гайдар сказал: «Я допускаю, что могу победить на выборах в большой Москве (с таким же числом жителей, как в Чешской Республике), мне это даже удалось, но я не знаю, как выиграть во всей России». После него премьер-министром был Виктор Черномырдин, и в одну из моих поездок в Москву он организовал спокойную, четырехчасовую встречу. Он пригласил своего стенографиста (я был с доктором Вейгелем) и сказал мне: «Попробуйте мне рассказать, исходя из успешного опыта преобразования вашей страны, что мне делать в России». Я попытался, но я знал, что дело не в моих очень умных и не очень умных словах. Это может сделать только «народ», обладающий подлинным гражданским чувством. Но его пока нет. Оно может возникнуть только в результате длительной эволюции и не может быть экспортировано откуда-либо. Решение проблемы заключается в политическом процессе, а не в хороших или плохих взглядах политической элиты. Самое интересное, как (и почему) я в наших политических и медийных кругах подвергаюсь нападкам из-за России. Я был там за последние 20 лет, примерно десять раз, в то время как в США – определенно сто раз. Я не являюсь защитником России, не могу только принять фальшивые игры некоторых наших запоздалых борцов с давно не существующим советским коммунизмом. Эти люди ослеплены и не видят других опасностей сегодняшнего дня. Они не видят проявления коммунизма в директивах из Брюсселя. Их беспокоит, как бы мы опять не вывозили в Россию больше своих товаров, как это было в прошлом. У нас есть для этого значительные сравнительные преимущества, которые мы из-за ряда предрассудков не реализуем. Это особенно абсурдно, учитывая долгосрочный экономический застой в Западной Европе. Россия – большая страна. Страна нашего размера должна быть бдительной в отношении крупных стран. Но она не должна действовать глупо. 2.15 Арабская весна Весна 2011 года принесла абсолютно неожиданный поворот в одной из частей мира, которая в течение длительного времени существовала без каких-либо заметных изменений. Арабский мир, Ближний Восток и северная часть африканского континента, на протяжении десятилетий выглядел так, как будто там ничего не происходит. Внешний наблюдатель, неспециалист по этой части мира видел в этом регионе постепенный экономический подъем, иногда войны (Кувейт, Ирак), продолжающийся десятилетиями, неизменный израильско-палестинский конфликт, нестабильный Ливан, отзвуки иранской революции, экстравагантность Каддафи, редкие кровавые террористические акты почти во всех этих странах, эксклюзивность режимов арабского полуострова, но по сути ему казалось, что преобладает странный баланс или стабильность, связанные, в частности, с нефтяным богатством. Неожиданно в Тунисе вспыхнуло народное восстание, которое начало быстро распространятся на весь регион. Западный мир это событие, на мой взгляд, интерпретировал неправильно. Он сравнил его с событиями осени 1989 года, с падением коммунизма в Центральной и Восточной Европе, и посчитал, что в этой части мира происходит что-то очень похожее, что это следующая революция во имя свободы и демократии и против несвободы и абсолютизма. Мы более опытные, жившие при коммунизме, с самого начала знали, что ликование такого рода является преждевременным. Я помню, например, что на саммите ЕС в Брюсселе в марте 2011 года первым получил слово председатель Европейского парламента (что является игрой Брюсселя в демократию) поляк Ежи Бузек, который, как оказалось, ничего не понял и с энтузиазмом говорил о связи с революциями осени 1989 года в Восточной Европе. Я попытался с ним в перерыве об этом поговорить, но это было совершенно безнадежно. Два месяца спустя, на саммите 18-ти президентов стран Центральной, Восточной и Южной Европы в Варшаве в качестве гостя участвовал американский президент Обама, который также с энтузиазмом сравнил события в арабском мире с нашими бархатными революциями. Я попытался поспорить с ним, но и это было напрасно. И хотя он публично сказал, что ему всегда нравится со мной дискутировать и что хорошо, что я не «застенчивый» (он, наверное, думал, что несмелый или робкий, потому что с ним никто не осмелился полемизировать), но мне было снова довольно грустно. Признаюсь, однако, что я арабский мир большую часть своей жизни не знал и специально не изучал. Я был в Египте в апреле 1967 года, играл в баскетбол (непосредственно перед Шестидневной войной). И во второй раз я был в этой части мира как премьер-министр на похоронах убитого террористом премьер-министра Израиля Ицхака Рабина в 1995 году. В 1990-е годы я посетил Египет, Кувейт и Эмираты. И вновь Израиль. В период своего президентства я был несколько раз в Турции, два или три раза в Египте и Саудовской Аравии, в Иордании, Ливане, Катаре, Кувейте, Ливии, Тунисе, Марокко, конечно в Израиле, в Сенегале и на мусульманском севере Нигерии. Там не было европейского мира либерального типа, но я не замечал там и чувства такого угнетения и несвободы, какие ощущал в эпоху коммунизма в нашей части мира. Поэтому я считаю, что целью восстания в Тунисе была не демократия в нашем смысле этого слова. Хотя западный мир думал именно так, но там, вероятно, было что-то другое. Речь шла об избавлении от политической верхушки, давно находившейся у власти и дискредитировавшей себя, об ослаблении и либерализации системы (не о либеральной системе), об уменьшении зла бюрократии, о повышении уровня жизни для миллионов людей, об уменьшении вопиющего неравенства. Но это была «революция» без лидеров и без сформулированной программы. В глазах Запада это была вера в «народ» из Фейсбука, в неполитику, то есть в неполитическую политику, вера в силу неорганизованной общественности. Также была недооценена роль религии (ислама) в арабском обществе, и поэтому вызвали удивление результаты египетских выборов. Оказалось, что Запад просто недооценил этот аспект - во вред себе. Было в этом также и большое лицемерие Запада и его политиков. Я никогда не ездил на двусторонние переговоры с Каддафи в Ливию, но, когда в конце ноября 2010 года в Ливии проходил саммит ЕС-Африканский союз, я был рад, что приехал туда. Это было удивительно, как западноевропейские президенты и премьер-министры пытались «подружиться» с Каддафи (и я был единственным, кто после его появления не пошел с ним поздороваться) и как они приветствовали его на этом мероприятии. Через несколько недель или месяцев некоторые об этом забыли. Я также был на саммите ЕС в Брюсселе (март 2011 года), где весь день обсуждался вопрос бомбить или не бомбить Ливию. Многие из тех, кто незадолго до этого братался с ливийским диктатором (независимо от того, какие удивительные вещи он говорил им на саммите прямо в глаза) были самыми радикальными. Заметим, что против спорного военного вмешательства активнее всех выступали канцлер Меркель, президент Румынии Бэсеску и я. Многие из участников за все 10 часов встречи не сказали ни единого слова. «Бороться», то есть бомбить в основном хотели Саркози и Кэмерон. То, как обошлись c президентом Египта Мубараком, кажется мне совсем абсурдным. У меня было много возможностей поговорить с ним, он не был демократом европейского типа, но он не был и непредсказуемым демоном (как некоторые из его соседей). Я никогда не забуду обед на Крамаржовой вилле, который когда-то в середине 90-х, когда он был с визитом у президента Гавела, я дал в его честь. Стояла невероятная чешская августовская жара, на вилле не было кондиционера, и президенту Египта в Праге стало плохо от жары. И это случилось только в самом начале так называемого глобального потепления! Во время моего последнего визита в Египет в феврале 2010 года было видно, что он не здоров, но несмотря на это в тот же самый день он встречался с несколькими иностранными государственными деятелями и вечером еще улетал за границу. Мне кажется, что Египту больше подошло бы постепенное эволюционное развитие, нежели то, что там произошло и происходит сейчас. Победителем египетской революции не является ни Фейсбук (или Твиттер), ни демократия. Скорее «Братья-мусульмане» и армия, которая остается государством в государстве. И во всей области настает еще большая неуверенность. В апреле 2012 года я был приглашен на конференцию в марокканский (красивый и таинственный) Фес, и благодаря этому у меня состоялись встречи с марокканскими политиками, министрами, королевской семьей и, главное, я три раза встречался с председателем правительства от умеренной мусульманской Партии справедливости и развития, и мне показалось, что ослабление роли королевской семьи и укрепление политических деятелей, таких как он, для этой части мира является хорошей перспективой. Вместо создания демократии европейского типа – содействие определенной эволюции – и, главное, без хаоса. Я был приглашен выступить, основываясь на нашем опыте, на тему «как происходит падение режимов» и «как вернуться к свободе».134 На конференции я попытался объяснить, что в этих странах речь идет не о «возвращении» к свободе, а о попытке продвинуться «вперед» к свободе и демократии. Я объяснил им, что невозможно «ввезти демократию» (и также невыполнимо желание Запада экспортировать демократию). Я указал, что даже наши бархатные революции не были импортом демократии, которую нам некто экспортировал. Я убежден, что роль «внешнего мира» в системных изменениях такого типа очень мала, и что наш коммунизм пал, главным образом, из-за его уже непреодолимых внутренних слабостей. Я задал вопрос, приведет ли в арабском мире свержение политических элит к эпохе просвещения (и радикальной секуляризации), как когда-то в Европе, или к возобновлению старых религиозных доктрин и образа жизни в еще более фундаменталистской, чем ранее, версии. Напомнил я и о своей известной концепции трех опорных точек, которые должны быть к этому моменту: 1.У политиков должно быть ясное и прямое видение будущего, они должны знать, куда мы хотим идти; 2.Политические деятели должны знать, как туда попасть, должны знать механизм и технологию процессов трансформации; 3. Политики должны уметь свои идеи объяснить народу своей страны, защитить их и убедить. Я не уверен, что «арабская весна» знала, куда идти. Протест против существующего старого режима еще не является путем вперед. Я не эксперт, который прочитал каждый опубликованный документ из этой части мира, но пока я не вижу ее цели. Она должна быть сформулирована подлинным политическим процессом, а не мудростью того или иного лица. Профессора американских университетов (наши Швейнары) не могут оказать реальной помощи. «Арабская весна» несколько снизила в глазах мировой общественности доминирующую роль палестино-израильского конфликта для этой части мира, хотя остается по-прежнему, а также иррационального иранского режима. Здесь я не буду делать каких-либо сильных заявлений. Я только думаю, что ужас и трагизм судьбы евреев в нацистской Германии в период Второй мировой войны не является оправданием для любого поведения Израиля шестьдесят лет спустя. Палестино-израильский конфликт не может быть решен иначе, чем путем переговоров, и они должны начаться. Вопрос в том, является ли новая степень нестабильности арабского мира положительным или отрицательным вкладом в решение палестино-израильского конфликта. Можно было предполагать, что думал об этом Мубарак, а о том, что думает сегодняшний Египет, и предположить нельзя. Точку во всем этом поставила Сирия, которая не является ни демократическим режимом европейского типа, ни самым жестоким абсолютизмом в арабском мире. В подлинность ее народного восстания (когда «народ» имеет на вооружении тяжелое оружие) я не верю. Мне скорее кажется, что известный эффект домино привел международных революционеров арабского мира сейчас прямо в Сирию, где они вдруг нашли себе применение. Известные западные экспортеры революции, согласно ожиданиям, бьют в барабаны, что меня не удивляет. Они снова думают, что происходит их революция. Сирийская точка является скорее двоеточием. Только развитие событий вокруг Ирана покажет, не стоим ли мы на пороге глубокого кризиса, который может иметь для всего мира действительно непредсказуемые последствия. Арабский мир остается по-прежнему, и после «Арабской весны», проблемной территорией. Все произошло только «вчера», и у нас нет достаточной дистанции. Поэтому подождем с принципиальными выводами135. Но будем готовы к тому, что после весны может прийти «мусульманская зима». |
Похожие:
 | Буква закона (66/2010) | | Теоретические основы административной юрисдикции пограничных органов фсб россии 10 |
| Обращение к читателям Президента Адвокатской палаты Иркутской области Середы Г. В | | Обращение к читателям Президента Адвокатской палаты Иркутской области Середы Г. В |
| Выплаты, которые включаются в объект обложения страховыми взносами, но не облагаются ими 11 | | Отчетность за 9 месяцев 2011 года: бухгалтерская, налоговая, персонифицированная, по страховым взносам |
| Отчетность за 1 квартал 2011 года: бухгалтерская, налоговая, персонифицированная, по страховым взносам | | Отчетность за 1 – е полугодие 2011 года: бухгалтерская, налоговая, персонифицированная, по страховым взносам |
 | Общая характеристика жесткого обращения с животными как преступления против общественной безопасности 6 | | Авторское выполнение научных работ на заказ. Контроль плагиата, скидки, гарантии, прямое общение с |