Аннотация Книга «Другая Троица»
Скачать 3.57 Mb.
|
| мы сами, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем, пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в ней было всего одно слово — "существовать". Или я мыслил… как бы это выразиться? Я мыслил категорией принадлежности. Я говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого цвета, или зеленый цвет — одна из характеристик моря". Даже когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они существуют, — они представали передо мной как некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе — вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки — все исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы — голые бесстыдной и жуткой наготой. Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и среди зарослей лавра — Велледу. Все эти предметы… как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно. Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало, поддавалось существованию — так усталые женщины отдаются смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться". <...> Мы являли собой уйму существований, которые сами себе мешали, сами себя стесняли; как у одних, так и у других не было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий, смущаясь, с безотчетным беспокойством ощущал себя лишним по отношению к другим. Лишний — вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решеткой, камнями. Тщетно пытался я сосчитать каштаны, соотнести их в пространстве с Велледой, сравнить их высоту с высотой платанов — каждый из них уклонялся от связей, какие я пытался им навязать, отъединялся и выплескивался из собственных границ. Я чувствовал всю условность связей (размеры, количества, направления), которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение человеческого мира, — они теперь отторгались вещами. Каштан впереди меня, чуть левее, — лишний. Велледа — лишняя… И я сам — вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, — я тоже был лишним181. <...> Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность. Совсем недавно в парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне было ни к чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность — это была не мысль, родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа — не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо сформулировать, я понял тогда, что нашел ключ к Существованию, ключ к моей Тошноте, к моей собственной жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится к этой основополагающей абсурдности. Абсурдность — еще одно слово, а со словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только относительно — по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное — абсолютное, или абсурд. Вот хотя бы этот корень — в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по отношению к камням, к пучкам желтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к небу, к зеленым скамейкам. Неумолимо абсурден; даже глубокий, тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой, я знал не все — я не видел, как прорастало семя, как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно бессмысленно: мир объяснений и разумных доводов и мир существования — два разных мира. Круг не абсурден, его легко можно объяснить, вращая отрезок прямой вокруг одного из его концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, наоборот, существовал именно постольку, поскольку я не мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне свое существование. Тщетно я повторял: "Это корень" — слова больше не действовали. Я понимал, что от функции корня — вдыхающего насоса — невозможно перебросить мостик к этому, к этой жесткой и плотной тюленьей коже, к ее маслянистому, мозолистому, упрямому облику. Функция ничего не объясняла — она позволяла понять в общих чертах, что такое корень, но не данный корень. <...> Удивительная минута. Неподвижный, застывший, я погрузился в зловещий экстаз. Но в самый разгар экстаза возникло нечто новое: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать свое открытие. Но думаю, что отныне мне будет нетрудно облечь его в слова. Суть его — случайность. Я хочу сказать, что — по определению — существование не является необходимостью. Существовать — это значит быть здесь, только и всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности. <...> Беспричинно все — этот парк, этот город и я сам. Когда это до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет, как было в тот вечер в "Приюте путейцев", — вот что такое Тошнота, вот что Подонки с Зеленого Холма и им подобные пытаются скрыть с помощью своей идеи права. Жалкая ложь — ни у кого никакого права нет; существование этих людей так же беспричинно, как и существование всех остальных, им не удается перестать чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они лишние, то есть бесформенные, расплывчатые, унылые. Как долго длилось это наваждение? Я был корнем каштана. Или, вернее, я весь целиком был сознанием его существования. Пока еще отдельным от него — поскольку я это сознавал — и, однако, опрокинутым в него, был им, и только им. Зыбкое сознание, которое, однако, всей своей ненадежной тяжестью налегало на этот кусок инертного дерева. Время остановилось маленькой черной лужицей у моих ног182, после этого мгновения ничто уже не могло случиться. Я хотел избавиться от этой жестокой услады, но даже представить себе не мог, что это возможно; я был внутри: черный комель не проходил, он оставался где был, он застрял в моих глазах, как поперек горла застревает слишком большой кусок. <...> Я встал, я пошел к выходу. Дойдя до калитки, я бросил взгляд назад. И тут парк улыбнулся мне. Опершись на решетку ограды, я долго смотрел на него. Улыбка деревьев, зарослей лавра должна же была что-то означать; так вот она, истинная тайна существования. Я вспомнил, как однажды в воскресенье, недели три тому назад, я уже подметил, что вещи выглядят словно бы сообщники. Чьи сообщники — мои? Я с тоской чувствовал, что мне не по силам это понять. Не по силам. И все же это было тут, это ждало, это напоминало взгляд. Оно было там, на стволе этого каштана… это был сам каштан». Перед тем как направиться к выходу, Антуан еще наблюдает покачивающиеся ветки — и видит, что на самом деле движения «на колеблющихся ветках, слепо шаривших вокруг» — нет, а значит, нет и времени («время остановилось маленькой черной лужицей у моих ног»), есть лишь разные состояния пространства, каждое из которых — лишняя вещь: «Все эти крошечные подрагивания были отделены друг от друга, выступали сами по себе183. Они со всех сторон кишели на ветках и сучьях. <...> Само собой, движение было чем-то иным, нежели дерево. И все равно это был абсолют. Вещь. Все, на что натыкался мой взгляд, было заполнено». Подытожим трактат Антуана о каштане: «поверхность» или «декорация», созданная с помощью «категории принадлежности», с помощью «дважды два четыре», есть панцирь насекомого (стена). Вещи же — шевелящиеся под этим панцирем ножки («влажное и грязное» чудовище за стеной). И ты сам — это чудовище, одна из бесчисленных лишних ножек его. Ты прикоснулся к стене — а она поддалась, провалилась. Ты прошел, ты упал сквозь нее, встретился с мертво-живым монстром и стал им. И от этого тебя тошнит. 10 В состоянии «остранения» (со знаком «минус») слова перестают соответствовать вещам, как бы отлипают от них, сползают с них: «Под скамьей, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность. Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня». Или (Антуан глядит на скамейку в трамвае): «Вещи освободились от своих названий. Вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. Я среди Вещей, среди не поддающихся именованию вещей». Многие люди, наверное, знают такое ощущение: начинаешь повторять какое-то слово — пусть это будут, например, «корень» или «скамейка», — и в какой-то момент происходит странная штука: перестаешь их узнавать. Словно слово — лишь пустая, бессмысленная оболочка, ненужная кожура. Словно можно было условиться, чтобы корень назывался «скамейкой», а скамейка — «корнем». В «Войне и мире» в уме тоскующей, не находящей себе места в отсутствие князя Андрея Наташи всплывает ничего для нее в данный момент не значащее, «самовитое» слово «Мадагаскар» — и это слово выражает бессмыслицу и тоску всего, что ее окружает и что вокруг нее происходит184: «"Боже мой, Боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать?" И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Иогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Иогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным, задумчивым лицом и встала. — Остров Мадагаскар, — проговорила она. — Ма-да-гас-кар, — повторила она отчетливо каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. — Петя! Петька! — закричала она ему. — Вези меня вниз. — Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками, и он, подпрыгивая, побежал с ней. — Нет, не надо… остров Мадагаскар, — проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз». Подобное мы видим и в рассказе Набокова «Ужас» (1926)185 (и замечаем, что остранение слова связано с двойничеством): «Со мной бывало следующее: просидев за письменным столом первую часть ночи, когда ночь тяжело идет еще в гору, — и очнувшись от работы как раз в то мгновенье, когда ночь дошла до вершины и вот-вот скатится, перевалит в легкий туман рассвета, — я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал в спальне свет — и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за время глубокой работы я отвык от себя, — и, как после разлуки, при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой таинственной анестезии, и облик человека, на которого смотришь, снова оживет, потеплеет, займет свое обычное место и снова станет таким знакомым, что уж никаким усилием воли не вернешь мимолетного чувства чуждости, — вот точно так я глядел на свое отраженье в зеркале и не узнавал себя. И чем пристальнее я рассматривал свое лицо, — чужие, немигающие глаза, блеск волосков на скуле, тень вдоль носа, — чем настойчивее я говорил себе: вот это я, имярек, — тем непонятнее мне становилось, почему именно это — я, и тем труднее мне было отождествить с каким-то непонятным "я" лицо, отраженное в зеркале. Когда я рассказывал об этом, мне справедливо замечали, что так можно дойти до чертиков. <...> Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть, бесконечность, планеты — все это страшно именно потому, что это вне нашего представления. И вот, в тот страшный день, когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей, — душа моя внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное, человеческое. Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и мир был сам по себе, — и в этом мире смысла не было. Я увидел его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом... — все это скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный облик, — как получается бессмысленный звук, если долго повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово. И с деревьями было то же самое, и то же самое было с людьми. Я понял, как страшно человеческое лицо. Все — анатомия, разность полов, понятие ног, рук, одежды, — полетело к черту, и передо мной было нечто — даже не существо, ибо существо тоже человеческое понятие, — а именно нечто, движущееся мимо. <...> Охваченный ужасом, я искал какой-нибудь точки опоры, исходной мысли, чтобы, начав с нее, построить снова простой, естественный, привычный мир, который мы знаем. Я, кажется, сидел на скамейке в каком-то парке. Действий моих в точности не помню. Как человеку, с которым случился на улице сердечный припадок, нет дела до прохожих, до солнца, до красоты старинного собора, — а есть в нем только всепоглощающее желание дышать, — так и у меня было только одно желание: не сойти с ума. Думаю, что никто никогда так не видел мира, как я видел его в те минуты. Страшная нагота, страшная бессмыслица. Рядом какая-то собака обнюхивала снег. Я мучительно старался понять, что такое "собака", — и оттого, что я так пристально на нее смотрел, она доверчиво подползла ко мне, — и стало мне до того тошно, что я встал со скамьи и пошел прочь. И тогда ужас достиг высшей точки. Я уже не боролся. Я уже был не человек, а голое зрение, бесцельный взгляд, движущийся в бессмысленном мире. Вид человеческого лица возбуждал во мне желание кричать». Вот с чего начинается всякое художество, вот его первый (и смертельно опасный) шаг: «Моя связь с миром порвалась <...> и остался только бессмысленный облик, — как получается бессмысленный звук, если долго повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово». Слово должно пройти через «остранение», через «войну», чтобы иметь возможность оказаться в «мире»186. Чтобы быть не только условным обозначением, но и портретом вещи, чтобы прикоснуться к самой вещи («...со словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи»). Чтобы стать ладонью, положенной на стену, за которой — другая ладонь. Я нуждаюсь в этой гипотезе187. Наиболее очевидно слово становится ладонью в стихотворении. Я не поэт (не живу тем, что пишу стихи), однако несколько стихотворений за жизнь почему-то написал. Приведу свое юношеское стихотворение — не Бог весть что, но оно иллюстрирует установку: Когда подступит смерть, как ветер С горчащим привкусом травы, Вдруг, забывая всё на свете, Ты вспомнишь кружево листвы, Увидишь: лиственные тени Живой пронизывает свет... Спроси о смерти у растений — Они зашелестят в ответ. В первой строке звуками Д и Т изображается стена Д-ДТТ-Т-Т188, а в предпоследней строке перед этим роковым Т затевают игру двойники (СР и РС): смерти, растений, С(М)РТ-РСТ(Н) — игру, которая была анонсирована уже и в первом слове строки: спроси, СРС. В последней строке «двойник» выходит на связь — и ответ его так же тверд, как была в начале тверда стена: зашелестят в ответ, СТТ-ТТ. Конечно, звук Е из первой строки (смЕрть, вЕтЕр) уже предвещает отвЕт — последнее слово стихотворения. В слове смЕрТь звук Е упирается в стену, а в слове вЕТЕр он ее пронизывает (Е-Т-Е) — из-за стены на меня надвигается «какое-то животное». Слово же оТвЕТ есть обуздание слова вЕТЕр, оберег от него. Это я сейчас так разбираю и рассуждаю, сочинял же я совершенно бездумно. Но я теперешний стремлюсь к тому же, что и я тогдашний: мне нужен оберег.  Хáмса — оберег в форме ладони с глазом, распространенный на Ближнем Востоке. Связь между двойничеством и художественностью (основанной на повторе — то есть на встрече с антиподом — как в поэзии, так и в прозе) хорошо видна в повести Владимира Набокова «Отчаяние», написанной незадолго до «Тошноты» (в 1930 году): «Мнe нравилось — и до сих пор нравится — ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох. Что дeлает совeтский вeтер в словe ветеринар? Откуда томат в автоматe? Как из зубра сдeлать арбуз? В течение нeскольких лeт меня преслeдовал курьезнeйший и неприятнeйший сон, — будто нахожусь в длинном коридорe, в глубинe — дверь, — и страстно хочу, не смeю, но наконец рeшаюсь к ней подойти и ее отворить; отворив ее, я со стоном просыпался, ибо за дверью оказывалось нeчто невообразимо страшное, а именно: совершенно пустая, — голая, заново выбeленная комната, — больше ничего, но это было так ужасно, что невозможно было выдержать189. <...> Хохоча, отвeчая находчиво, (отлучиться ты очень не прочь!), от лучей, от отчаянья отчего, Отчего ты отчалила в ночь? Мое, мое, — опыты юности, любовь к бессмысленным звукам… Но вот что меня занимает: были ли у меня в то время какие-либо преступные, в кавычках, задатки? Таила ли моя, с виду сeрая, с виду незамысловатая, молодость возможность гениального беззакония? Или, может быть, я все шел по тому обыкновенному коридору, который мнe снился, вскрикивал от ужаса, найдя комнату пустой, — но однажды, в незабвенный день, комната оказалась не пуста, — там встал и пошел мнe навстрeчу мой двойник». Мы видим двойничество в словах (слова «зуБР» и «аРБуз» — зеркальные двойники, двойники-антиподы). На нем же строится и приведенный рассказчиком поэтический текст: «ХоХоЧа, отвeЧая наХодЧиво...». Х — ХЧ — ЧХ — Ч. (Просто шахматы какие-то.) На повторах строится и художественная проза. Набоков это делает всегда явно, чуть ли не с насмешкой, то есть автопародийно (как насмешлива, автопародийна и сама повесть «Отчаяние», которую можно было бы назвать «Антидвойник»190). С одной стороны, двойник есть, с другой стороны, это ведь жуть — и автор хочет от этого как-то отойти. Вот один из таких повторов. Жена Германа в начале повести взбивает гоголь-моголь, а в конце повести варит кофе. Рассказчик, говоря о первом событии, уже видит, как сквозь это событие просвечивает другое, второе. Он видит их перекличку, их аллитерацию: 1. «Когда я вернулся из Праги в Берлин, Лида на кухнe взбивала гоголь-моголь… <...> Она принялась опять вертeть ложкой в густой желтой массe, похрустывал сахарный песок, было еще рыхло, ложка еще не шла гладко, с тeм бархатным оканием, которого слeдует добиться. <...> "Ну как, — хорошо съeздил?" — спросила жена, сильно вертя рукояткой и зажав ящик между колeн. Кофейные зерна потрескивали, крeпко благоухали, мельница еще работала с натугой и грохотом, но вдруг полегчало, сопротивления нeт, пустота… Я что-то спутал. Это как во снe. Она вeдь дeлала гоголь-моголь, а не кофе». 2. «"Сейчас я хочу кофе, ужасно хочу". "Пойдем на кухню, — сказала она, утирая слезы. — Я все сдeлаю. Только побудь со мной, мнe страшно". На кухнe, все еще потягивая носом, но уже успокоившись, она насыпала коричневых крупных зерен в горло кофейной мельницы и, сжав ее между колeн, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, с хрустом и треском, потом вдруг полегчало». На таких прозаических, сюжетных аллитерациях построена вся повесть, поскольку это повесть о двойнике, а двойник — это принцип повтора, ставший плотью (или, наоборот, повтор — способ проявления двойника): «Снова я видeл желтый столб и ходил по лeсу, уже обдумывая свою фабулу; снова в осенний день мы смотрeли с женой, как падает лист навстрeчу своему отражению, — и вот я и сам плавно упал в саксонский городок, полный странных повторений, и навстрeчу мнe плавно поднялся двойник». Да и сам двойник не просто является, но и повторяется (подобно черному монаху в рассказе Чехова «Черный монах»): «Я закрыл глаза, лег на бок, хотeл заснуть тоже, но не удалось. Из темноты навстрeчу мнe, выставив челюсть и глядя мнe прямо в глаза, шел Феликс. Дойдя до меня, он растворялся, и передо мной была длинная пустая дорога: издалека появлялась фигура, шел человeк, стуча тростью по стволам придорожных деревьев, приближался, я всматривался, и, выставив челюсть и глядя мнe прямо в глаза, — он опять растворялся, дойдя до меня, или вeрнeе войдя в меня, пройдя сквозь меня, как сквозь тeнь, и опять выжидательно тянулась дорога, и появлялась вдали фигура, и опять это был он. Я поворачивался на другой бок, нeкоторое время все было темно и спокойно, — ровная чернота; но постепенно намeчалась дорога — в другую сторону, — и вот возникал перед самым моим лицом, как будто из меня выйдя, затылок человeка, с заплечным мeшком грушей191, он медленно уменьшался, он уходил, уходил, сейчас уйдет совсeм, — но вдруг, обернувшись, он останавливался и возвращался, и лицо его становилось все яснeе, и это было мое лицо». 11 В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха (рыцарский стихотворный роман начала XIII века) есть герой, совершающий подвиги как бы параллельно Парцифалю, — Гаван. Парцифаль покоряет (скажем так) замок Грааля, а Гаван — Чудесный Замок (Schastel marveile). При этом Гаван попадает на Чудесную кровать (Lît marveile). По сути, это то же самое, что скамейка Сартра, только гораздо круче. Как только Гавану удается запрыгнуть на убегающую от него на колесиках кровать, она начинает носиться по помещению и биться о стены, стараясь сбросить непрошеного пользователя. То есть ведет себя как явно враждебное, живое существо. Когда кровать наконец останавливается, в Гавана сначала мечут камни пятьсот пращей, а затем выстреливают пятьсот арбалетов (никаких людей при этом не наблюдается). Герой едва успевает закрыться большим плотным щитом192, но все равно получает раны. Затем следует поединок с неотесанным великаном, облаченным в рыбью чешую, затем поединок со львом. Еле живой, герой выходит победителем. Вещь в мифе не нейтральна. Перед героем либо Грааль (дружественная вещь, что-то вроде «скатерти-самобранки»), либо Чудесная кровать (враждебная вещь). Но все же: с кем сражался герой? С кроватью? Или со злым волшебником Клингсором (в романе: Клиншором)? У Гавана, средневекового рыцаря, в голове правильная троичная форма: Гаван ↔ Чудесная кровать ↔ Клингсор. А вот Антуан Рокантен никак не может увидеть своего Клингсора, хотя и ощущает жуть его присутствия. 12 Сидя в кафе, Антуан слушает песню — и по мере ее звучания все случайные, лишние, абсурдные вещи, окружающие его в данный момент, становятся как бы частью единого художественного произведения, единого фильма. Становясь частью художественного произведения, вещи остаются абсурдными, поскольку они остаются свободными от принадлежности к разрядам и от причинно-следственных связей между собой. В механизме вещи несвободны (и неабсурдны), вещи же в художественном произведении свободны — и именно произведение выпускает каждую из них на свободу. Например, именно в стихотворении начинает полноценно звучать каждое отдельное слово, становясь верным портретом вещи (предмета, явления, чувства и т. п.). В «Войне и мире» Петя Ростов (ночью, в военном лагере) слушает причудившийся ему «стройный хор музыки, игравшей какой-то неизвестный, торжественно сладкий гимн». Разнообразные и не связанные между собой явления и звуки лагерной жизни сливаются воедино, становятся частью Петиной фуги: «...и капли капали, и вжиг, жиг, жиг... свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него». Более того, Петя управляет этой фугой, то есть правит миром: «"Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу", — сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов». (Так что из-за спины Сартра вновь выглядывает Толстой.) Прочтем отрывок об Антуане, слушающем музыку в «Приюте путейцев» (с некоторым комментарием — порезвлюсь в сносках): «Дело плохо! дело просто дрянь: гадина. Тошнота все-таки настигла меня. На этот раз нечто новое — это случилось в кафе. До сих пор бувильские кафе были моим единственным прибежищем — там всегда людно и много света; теперь не осталось и их; а если меня прихватит в моем номере, я и вовсе не буду знать, куда скрыться. Я пришел, чтобы переспать с хозяйкой, но не успел открыть дверь, как Мадлена, официантка, крикнула: — А хозяйки нет, она в город ушла, за покупками193. Я ощутил резкое, неприятное чувство внизу живота — долгий зуд разочарования. И в то же время почувствовал, как рубашка трется о мои соски, и меня вдруг взяла в кольцо, подхватила медленная разноцветная карусель; закружила мгла, закружили огни в табачном дыму и в зеркале, а с ними поблескивающие в глубине зала сиденья, и я не мог понять, откуда все это и почему194. Я застыл на пороге, потом что-то сместилось, по потолку скользнула тень, меня подтолкнуло вперед. Все плыло, я был оглушен этой сверкающей мглой, которая вливалась в меня сразу со всех сторон. Подплыла Мадлена, чтобы помочь мне снять пальто; она зачесала волосы назад и надела серьги — я ее не узнавал. Я уставился на ее громадные щеки, которым не было конца и которые убегали к ушам195. На щеках, во впадине под выступом скул особняком розовели два пятна, и, казалось, они изнывают от скуки на этой убогой плоти. А щеки все убегали и убегали к ушам, а Мадлена улыбалась. — Что будете пить, мсье Антуан? И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я даже не понимал, где я; вокруг меня медленно кружили все цвета радуги, к горлу подступила рвота196. С тех пор Тошнота меня не отпускает, я в ее власти. Я расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся пузырь197. Сиденье подо мной продавлено: чтобы с него не свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от меня на столике, покрытом суконной салфеткой, идет карточная игра198. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук199. Потом Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке жетоны. Игроков не то трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина — я могу двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей шее — если я ее поверну, она свалится200. И все же я слышу одышливое дыхание и время от времени краем глаза вижу багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука201. Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет кузен. Зовут его Адольф. Я начал его рассматривать, еще усаживаясь на стул, и теперь продолжаю рассматривать, потому что не могу повернуть головы. Он без пиджака, в рубашке и фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше локтей. Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым, утонули в нем — но это ложное самоуничижение, они не дают забыть о себе, они раздражают меня своим ослиным упрямством, кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми, застряли на полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им сказать: "Ну, решайтесь же, |
Похожие:
 | Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... |  | Аннотация к рабочей программе по английскому языку умк «Enjoy English» (М. З. Биболетова) для 7 класса |
| Аннотация: Книга рассказывает о противостоянии германских военно-воздушных сил и системы противовоздушной обороны Поволжья во время... | | Аннотация: от 1000 до 1200 печатных знаков. Аннотация должна быть информативной, содержательной, структурированной, оригинальной,... |
| Аннотация. Начинать аннотацию рекомендуется словами «Предложен(ы), описан(ы), рассмотрен(ы)». Аннотация должна содержать краткое... | | Они доступны любому индивидууму, не смирившемуся с неудачами в личной жизни, готовому изо всех сил бороться за свое счастливое будущее,... |
| Книга написана с позиции язычества — исконной многотысячелетней религии русских и арийских народов. Дана реальная картина мировой... | | Помпонацци, Парацельса, Макиавелли, выделяется главная книга – «анти-Библия»: «…У либертенов всегда в руках книга Рабле, наставление... |
| Технология творческого решения проблем (эвристический подход) или книга для тех, кто хочет думать своей головой. Книга первая. Мышление... | | Книга предназначена только для предварительного ознакомления! |