2
ТРИУМФ РАДИКАЛИЗМА В 1917 Г.
Когда старый режим начинает разваливаться, многих крикунов, которые дотоле молились о пришествии этого дня, охватывает паника.
Эрик Хоффер. Истинноверующий
Между падением царизма в феврале 1917 г. и большевистским захватом власти в Петрограде в октябре Россия пережила социальную революцию снизу, не имевшую себе равных в современной истории. Накопившие в нескольких поколениях ненависть к привилегированным слоям, к эксплуатации и репрессиям, революционизированные тремя годами войны и воспламененные внезапным падением царизма массы — рабочие, солдаты и крестьяне — захватывали помещичьи усадьбы, гарнизоны, крупные имения. Утомленные войной, жаждавшие земли и социального равноправия, они стихийно совершали народный переворот против самодержавия без контроля со стороны каких-либо политических партий. К лету 1917 г. все традиционные формы политической и экономической иерархической власти и привилегий разваливались под натиском, принимавшим все более насильственные формы. На местах возникли новые народные децентрализованные институты — местные Советы, выбиравшие по всей стране представителей, и высшие Советы, рабочие комитеты на предприятиях, солдатские комитеты в армии, крестьянские комитеты в деревнях, принявшиеся делить помещичьи владения.
В то время как настроение народа с каждым месяцем становилось все более радикальным и бурным, новое, Временное правительство в Петрограде проводило политику умеренности и законности. Правительству, возникшему как коалиция консервативных и либеральных политиков, противостоял слева в качестве социалистической, но лояльной оппозиции Петроградский Совет, руководимый социалистами-революционерами и меньшевиками. Весной под давлением происходивших в стране событий Временное правительство было преобразовано в коалицию либеральных демократов и умеренных социалистов из Советов и стало возглавляться социалистом-революционером Александром Керенским. Однако, несмотря на новый состав, правительство продолжало требовать порядка и дисциплины, осуждало революционные волнения, настаивало на продолжении войны с Германией — либо до победного конца, либо до мира, достигнутого путём переговоров, — и оттягивало решение важнейших социальных проблем, в особенности вопроса о земле, до созыва Учредительного собрания, который намечался на конец года.
В разгар революции снизу режим умеренности, либеральный, социалистический или какой-нибудь иной, не имел шансов удержаться. Теснимое теми же социальными и военными проблемами, которые опрокинули самодержавие, и находясь в течение девяти месяцев во власти кризисов, Временное правительство стало наконец их жертвой. Перед своим падением в 1917 г. оно не пользовалось никакой поддержкой народа, не располагало достаточными войсками для поддержания порядка в городах, не было способно остановить захват земель, руководить военными действиями и хотя бы как-то сопротивляться большевистскому перевороту 25 октября, осуществленному небольшими силами*. Это же острое несоответствие между умеренностью властей и народным радикализмом привело к банкротству тех социалистов, которые поддерживали правительство; они превратились в защитников закона и порядка и этим изолировали себя от собственных бушующих избирателей.
К сентябрю эсеровское и меньшевистское влияние в важнейших Советах обеих столиц было заменено большевистским.
Мы не будем здесь останавливаться на периоде головокружительного успеха большевизма в 1917 г., когда партия, еще в феврале насчитывающая 24 тыс. членов и обладавшая небольшим влиянием, в октябре стала массовой организацией, в которую входили 350 тыс. человек. Подчеркнем лишь, что утверждение, будто партия была в 1917 г. непредставительным узурпатором власти, есть заблуждение. Большевикам помогли, конечно, нерешительность и некомпетентность соперников, ленинская решимость и способность сплотить свою партию на боевых позициях и просто удача. Но также верно и то, что партия была единственно весомой политической силой, систематически в течение всего 1917 г. поддерживавшей все радикальные настроения масс и явившейся их выразителем. Будучи до конца в меньшинстве (на выборах в Учредительное собрание в ноябре они получили лишь около 25% голосов) , большевики не могли подталкивать революцию снизу или управлять ею, но они одни поняли её направление и потому выстояли [ 1 ] .
Роль Бухарина в этих событиях, его вклад в успех партии заслуживают особого внимания по двум причинам. Благодаря этому Бухарин сумел подняться над старшими по возрасту и занимавшими более высокое положение большевиками — претендентами на руководящую роль в партии; в то же время это предопределило его лидерство в оппозиции левых большевиков ленинской политике всего через три месяца после прихода партии к власти. И то и другое проистекает из того факта, что Ленин и левые большевики со своим наиболее выдающимся представителем Бухариным находились в принципиальном согласии по всем основным проблемам, стоявшим перед партией в 1917 г. Это единодушие привело Бухарина накануне его двадцатидевятилетия в возглавляемую Лениным руководящую верхушку большевиков, которая стала правительством Советской России. В феврале 1918 г., когда Ленин отошел от своего бескомпромиссного радикализма 1917 г., Бухарин и левые стали в оппозицию*.
Спорные вопросы, по которым Бухарин и Ленин резко расходились в эмиграции, к 1917 г. были либо разрешены, либо потеряли свою актуальность (в значительной степени потому, что вождь изменил свое отношение к ним). Знаменательно разрешение и мелких споров между Бухариным и Лениным. Например, в 1917 г. для привлечения народных масс к большевикам Ленин умело сочетал лозунг поражения своего правительства с антивоенными мирными лозунгами, подобными тем, которые Бухарин и божийская группа выдвигали на Бернской конференции. К тому же Ленин, отойдя от своей прежней позиции, серией примирительных жестов дал возможность Троцкому и его последователям вступить в большевистскую партию. Призыв Бухарина к единению всех активных марксистов, выступавших против войны, призыв, брошенный им в 1915 г., наконец стал осуществляться, во всяком случае на этот раз. Поэтому именно ему было поручено приветствовать троцкистов на VI съезде партии в июле 1917 г. „В этом зале, — заверял он собравшихся, — нет ни одного человека, который не чувствовал бы необходимости объединить все жизненные силы социал-демократии” [2] . Но главной причиной возрождения солидарности было принятие Лениным максималистского направления, воплощенного в бухаринском призыве к революционному разрушению буржуазного государства. В своих знаменитых Апрельских тезисах, провозглашенных в 1917 г. после возвращения в Россию, Ленин, к изумлению партийных руководителей, включил антигосударственные воззрения в политическую программу.
До возвращения Ленина партийные руководители в России, возглавляемые Каменевым и Сталиным, считали, что возникшая после падения царизма „буржуазная” республика просуществует долго и что большевики будут в ней лояльной оппозицией. Соответственным образом они сформулировали партийную политику. Ленинские Апрельские тезисы выдвигали совсем другую ориентацию. Настаивая на том, что русская революция уже движется от своей буржуазной фазы „ко второму её этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства”, Ленин требует: „Никакой поддержки Временному правительству”, ни его военным усилиям, ни его внутренней политике, какова бы она ни была. Он призывает к разрушению существующего государства, „устранению полиции, армии, чиновничества”, созданию „революционного правительства” Советов, „государства-коммуны”, которое одно могло вести „революционную войну” против всех империалистических держав. Социал-демократам, которые относились к его предпожениям как к разнузданному анархизму или „безумству сумасшедшего”, советовалось (так же, как раньше Бухарин советовал Ле- нину) прочесть „ что говорипи Маркс и Энгельс о типе государства, необходимого пролетариату”. Апрельские тезисы сжато и ярко предвосхитили работу Ленина „Государство и революция”, написанную в августе и сентябре, и провозгласили его политическую программу 1917 г.: „Долой Временное правительство! Вся власть Советам!” [3] .
Выводы Ленина провозгласили необходимость восстания и социалистической революции и, хотя он лишь вскользь затрагивал вопрос о сроках их проведения, ввергли болышнство большевистских руководителей ,,в состояние расстройства и замешательства”. Как вспоминал Бухарин через семь лет: „Часть нашей собственной партии, и притом немалая часть нашей собственной партии, увидела в этом чуть ли не измену обычной марксистской идеологии!” [4] . Неуверенность, робость, молчаливое принятие парламентской демократии после многих лет борьбы с самодержавием и буквальное прочтение марксизма, который внушал, что социальные условия в крестьянской России не созрели для пролетарской или социалистической революции, были причиной того, что многие старые большевистские руководители без энтузиазма и даже открыто враждебно отнеслись к ленинскому призыву к восстанию. Их сопротивление включало как публичную оппозицию ближайших соратников, в том числе Зиновьева, Каменева, Рыкова и Ногина, так и широко распространенные и постоянные „колебания... верхушки нашей партии, страшившейся борьбы за власть”. Для подготовки социалистичес- кой революции Ленин должен был сначала революционизировать свою собственную партию; тяжелой борьбой за это он был занят, начиная с апреля до заключительного момента в октябре [5] .
В конце концов он смог достичь этого, использовав не только свою огромную способность к убеждению, но и содействие и помощь тех, кто ранее был в стороне от высшего партийного руководства. Две группы были решающими в этом отношении: троцкисты, занявшие высокое положение в партии сразу после вступления в неё и игравшие главную роль в Петрограде; и юное левое крыло большевиков, пользовавшееся наибольшим влиянием в Москве. Среди последних Бухарин был самым выдающимся. Подобно большинству молодых большевиков, Бухарин не испытывал симпатий к умеренности и либеральным увещеваниям нового „буржуазно-демократического” правительства и предвидел вторую революцию. Это настолько сильно объединило его с Лениным, что даже отдельные стычки по поводу теоретического раздела партийной программы, происшедшие летом, не смогли серьёзно разъединить их.
Апрельские тезисы Ленина, подтвержденные его личным, переданным через Крупскую заверением, узаконили радикальную позицию Бухарина по вопросу о государстве, „основному и принципиальному вопросу практики революционного класса”. Вооруженные этой перспективой, и Ленин, и Бухарин стояли „все время на левом фланге” партии в 1917 г. [6] . В результате Бухарин перестал быть полуизгоем и на VI партийном съез- де в июле стал полноправным членом Центрального Комитета, „генерального штаба большевизма” 1917 г. В отсутствие Ленина, Зиновьева, Каменева и Троцкого он (как и Сталин) выступал на съезде с основным докладом, что означало его принадлежность к высшему партийному руководству [7] . И именно Бухарин написал манифест революции, главный документ съезда.
Ареной деятельности Бухарина, где он в 1917 г. выдвинулся в качестве представителя высшего партийного руководства и внёс свой вклад в радикализацию партии, была Москва. Постоянно игнорируемый историей революции, которая ориентируется на Петроград, этот город принёс партии некоторые из её самых ранних и наиболее важных успехов. Первоначально, однако, в среде московских большевиков, как и в большинстве партийных организаций, произошел глубокий раскол между защитниками умеренности и сторонниками радикализма. Правые большевики обладали особым влиянием в степенной древней столице, находившейся в сердце крестьянской России, и это укрепляло их осторожные воззрения. „Здесь, в самом центре буржуазной Москвы,— размышлял один из них,— мы действительно кажемся себе пигмеями, задумавшими своротить гору” [8] . Правые силы концентрировались в городской партийной организации, Московском комитете, чьё руководство включало многих защитников умеренности, в том числе Ногина и Рыкова [9] .
Однако на другом крыле партийцев-москвичей была сильная и влиятельная группа воинствующих молодых большевиков, обосновавшихся в Московском областном бюро. Ответственное за все партийные организации в тринадцати центральных провинциях вокруг Москвы, где жило 37% населения страны, а к октябрю сосредоточилось 20% общего количества членов партии, Бюро было оплотом левых большевиков [10] . По прибытии в Москву в начале мая Бухарин снова вошел в состав Московского городского комитета. В равной мере важно и то, что он вошёл в состав узкого руководства Московского областного бюро*, где он заново объединился со своими доэмигрантскими друзьями; Бюро стало исходным пунктом его деятельности и его влияния в 1917 и 1918 гг. [11] .
Деятельность большевиков в Москве в 1917 г. разворачивалась в борьбе за преобладающие позиции между склонявшимся к осторожности Московским комитетом и радикальным, настроенным на восстание Бюро [12] . Два обстоятельства усиливали это соперничество. Во-первых, Бюро формально имело власть над Московским комитетом, который считался просто „одной из областных организаций” — ситуация обидная и оспариваемая более старым и почтенным городским комитетом [ 13] . Во-вторых, отношения между ними регулярно обострялись конфлик- том поколений. К началу лета Бюро было во власти большеви- ков поколения Бухарина. Штаб Бюро находился в Москве, и его главными руководителями были Бухарин, Осинский, Владимир Смирнов, Ломов, Яковлева, Кизельштейн и Иван Стуков. Исключая Яковлеву, которой исполнилось 33 года, остальным не было тридцати, то есть это поколение было на десять-двадцать лет моложе руководителей Московского комитета (хотя потом в Комитетвошло несколько молодых руководителей) [14] .
Хотя большинство Московского комитета в конечном итоге поддержало восстание, его реакция на радикальный курс, провозглашенный Лениным и левыми, была замедленной и нерешительной во всех отношениях. Большинство его старших по возрасту членов полагали, как утверждал один из них, что ,,нет ни сил, ни объективных условий для этого” [15] .
Руководителей Бюро, постоянно подталкивавших старших партийцев из городского комитета, очень волновало во время Октября и то, что „миролюбивые”взгляды и „значительные колебания” в МК могут стать роковыми „в решающий момент” [16] . Поэтому, несмотря на решительную поддержку со стороны некоторых старых московских большевиков, молодые москвичи склонны были рассматривать окончательную победу революции в Москве как своё личное достижение, fоur dе fоrсе [проявление большой силы] своего поколения. Как позднее высказался по этому поводу Осинский, они вели борьбу за власть „при значительном сопротивлении большей части старшего поколения московских работников”[17].
Это ощущение принадлежности к одному поколению, чувство самоуважения, укоренившееся в них во время общих испытаний в 1906—1910 гг., сделали молодых москвичей особой группой в партии в 1917 г. и позднее. Как и прежде, Бухарин играл среди них видную роль, сохраняя политические и личные связи со всеми остальными. Осинский, Смирнов, Ломов, Яковлева и её столь же известный среди большевиков брат Николай были его ближайшими друзьями до эмиграции. Ломов, например, был „горячим последователем” более яркого Бухарина, о котором он говорил „с любовью и благоговением” [18] . Меньше известно о Кизильштейне* и Стукове, которые появились в Москве только в 1917 г., но стали верными и пылкими сторонниками местного Бюро в последующих партийных спорах [19] .
В то время как нерешительность и осторожность подтачивали авторитет старых московских партийных руководителей, сила и влияние молодых москвичей возрастали. Это выразилось в том, что в начале мая Бухарин, Ломов и Сокольников (еще один их молодой товарищ 1906—1910 гг.) были включены в большевистскую делегацию в Московском Совете, чтобы противостоять правым его членам [20] .
Однако, чтобы влиять на формирование взглядов московских большевиков, необходимо было иметь в своих руках официальные партийные издания. В начале лета старое трио 1909 — 1910 гг.—Бухарин, Осинский и Смирнов — снова воссоединилось, сумев получить (или взять) руководство органами печати. Возглавляемые Бухариным, они основали „рабочую тройку” внутри редколлегии „Социал-демократа”, ежедневной партийной газеты. Их назначение было, по-видимому, настоящим переворотом в редколлегии, направленным против четырех редакторов, которые руководили газетой со времени ее создания в марте и теперь бьши лишены решающих голосов [21] . То же самое произошло в „Спартаке”, партийном теоретическом журнале: Бухарин стал главным его редактором, Осинский и Смирнов — его заместителями, а старые редакторы были переведены на второстепенные роли „сотрудников” [22] .
В результате в руках левых оказались московские партийные издания, что дало возможность тройке формировать взгляды и политику большевиков в течение критических месяцев правления Керенского. Возрастание политической роли левых в старой столице отразилось на их представительстве в Центральном Комитете партии, избранном в июле. Помимо Бухарина, ещё два других молодых москвича, Андрей Бубнов и Сокольников, стали полноправными членами ЦК, а Яковлева и Ломов — кандидатами в члены ЦК. Завоеванное ими равенство с умеренными было официально признано: четверке — Бухарину, Ломову, Рыкову и Ногину — поручалось наблюдать за партийными делами в московской зоне [23] .
В то же время возвышение молодых левых отразилось на усилении личного влияния Бухарина среди московских большевиков. В Москве ни один партийный руководитель не играл такой преобладающей роли в революционной политике, как Троцкий в Петрограде. Но Бухарин по своему значению не уступал никому. Как член Исполнительного Комитета Московского Совета, Городской думы и злополучного Государственного совещания, он обладал решающим голосом среди радикальных большевиков бывшей столицы. Неутомимый и вездесущий в бурных политических событиях 1917 г., он разоблачал лживость Временного правительства и проповедовал в Советах, профсоюзах, учебных заведениях, на промышленных предприятиях Москвы и провинции необходимость социалистической революции [24] . Небольшой рост и мальчишеские манеры не мешали проявлению его выдающейся ораторской силы, по поводу чего свидетели тех лет писали:
Он был быстр и вынослив... и очень прочно стоял на ногах... Вы никогда не смогли бы успеть подготовиться к ответу на сверкающий поток его остроумных аргументов... Он свободно ходил взад и вперёд, в блузе с расстегнутым воротом, держа в руках бумаги, всем существом своим выражая то, что говорил.
Один очевидец с восхищением рассказывал о том, как Бухарин высмеивал либералов „со злой и тонкой иронией”, другой — как он обрушился на правое крыло большевиков на рабочем митинге: „На трибуну поднялся взбешенный, неумолимо логичный Бухарин, чей голос извергал удар за ударом. Собравшиеся слушали его с горящими глазами” [25] .
Как и позднее, его репутация в 1917 г. упрочилась благодаря его литературным работам — потоку статей, передовиц, прокламаций и манифестов (включая и некоторые из наиболее известных партийных деклараций), регулярно публиковавшихся в „Социал-демократе” и „Спартаке” [26] . С неослабевающим напряжением продолжалась и его теоретическая работа. Марксисты, пояснял он, „никогда не обязывались приостанавливать теоретическую работу даже среди самых жестоких классовых битв” [27] . (Можно вспомнить, что и Ленин так же работал над „Государством и революцией”.) Следуя этому, Бухарин, несмотря на бурные события лета и осени, публикует статьи, в которых излагает российским читателям свои идеи об империализме и современном капитализме. Он пишет единственную среди своих работ историческую брошюру — яркий, популярный отчёт о текущих событиях, озаглавленный „Классовая борьба и революция в России”. Эта книга, написанная по примеру знаменитых статей Маркса о французской политике, была опубликована в июле 1917 г. и получила широкое распространение среди читателей; позднее один из большевиков с восхищением писал, что она является ”лучшим очерком революции 1917 г.” [28] .
В дальнейшем 1917 год рассматривался как пробный камень политической карьеры всякого большевика, как время, когда его поведение навсегда повышало или понижало его авторитет в партии. В этом смысле 1917 год решительно утвердил Бухарина как одного из вождей партии. К октябрю только горстка большевиков любого поколения могла сравниться с ним по своей роли в партии: ветеран революции 1905 г., подпольщик, ин- тернационалист, теоретик, редактор, публицист и революционный трибун.
Личный вклад Бухарина не может, однако, приуменьшить той существенной, очень важной роли, которую сыграли остальные молодые москвичи в победе болыпевиков в 1917 г. Молодые москвичи, каждый в отдельности и коллективно, в качестве руководителей Московского областного бюро и благодаря своей радикальной позиции добились для партии выдающегося успеха на выборах в Московский Совет и Городскую думу и помогли Ленину в его попытках убедить колеблющихся большевиков поддержать вооруженное восстание в Петрограде 25 октября [29] . За ним последовало Московское восстание, в котором руководящую роль играли лидеры Бюро и их сверстники.
Более длительное и кровопролитное, чем в Петрограде, Московское восстание встретило ожесточенное сопротивление и продолжалось до 2 ноября [30]. Бухарин составлял, вносил и отстаивал революционные декреты Московского Совета, от имени которого проводилось восстание, и Военно-революцинного комитета, чей бюллетень он редактировал. Смирнов, который руководил военными операциями, Ломов и два других мо- лодых москвича — Н. Муралов и Г. Усиевич — были руководящими членами Комитета (Осинского в это время не было в городе) [31] . Подавив сопротивление и одержав победу, московские большевики выбрали двух представителей дпя официального сообщения новому революционному правительству в Петрограде. Были выбраны двое — Бухарин и Стуков, символизировавшие триумф Бюро и поколения 1905 г. [32] .
Роль Бухарина и его друзей в радикализации большевизма имела политические последствия и после Октября. Их праведная воинственность, пренебрежение к предостерегающим голосам и периодически проявлявшаяся солидарность вызывали раздражение более старых руководителей, которые, в добавление ко всему, чувствовали, что их оттесняют в сторону молодые [33] . Хотя и ослабленная временно победой революции, эта затянувшаяся обида дала себя знать позднее, когда молодые левые уже не выражали ленинского мировоззрения [34] . В то же время успехи молодых москвичей в 1917 г. подкрепипи их веру в своё собственное политическое благоразумие и в действенность бескомпромиссного радикализма. В отличие от Ленина (кото- рый сам принадлежал к старшему поколению) они не спешили отказаться от максималистского духа 1917 г. или хотя бы умерить его, когда это могло показаться полезным. Отчасти в результате этого они выступили в начале 1918 г. инициаторами первой внутрипартийной оппозиции в Советской России — „левых коммунистов”. В этом качестве они настаивали на том, что радикализм, который привел большевиков к власти, уместен и в политике уже правящей партии. В 1917 г. о таких вопросах практически не задумывались.
Основу мифа о сплоченной, единомыслящей партии составляло мнение, что большевики будто бы пришпи к власти, имея продуманную, хорошо разработанную программу преобразования российского общества. Ожесточенные дискуссии внутри партии в течение последующих двенадцати лет отчасти явились следствием того, что положение было как раз обратным. На самом деле они захватили власть без продуманной (и тем более единодушно одобряемой) программы того, что они считали своей существенной задачей и предпосылкой социализма — индустриализации, модернизации отсталой крестьянской России. Как социалисты и марксисты, большевики хотели преобразовать общество, построить социализм. Однако это были желания и надежды, а не реальные планы или экономическая программа.
Все программные дискуссии в партии между Февралем и Октябрем касались почти исключительно политических вопросов. Ленин прокладывал путь. Во внутренней политике он обещал создание государства-коммуны, республики Советов и социалистического правительства, получающего поддержку пролетариата и беднейшего крестьянства и действующего в их интересах. Однако лишь позднее эти слова были истолкованы в том смысле, что они означают большевистскую монополию власти. Во внешней политике он обещал выход России из европейской войны, дипломатическую враждебность к воюющим империалистическим державам и объявление им революционной войны, а также поддержку антикапиталистических революций. Между тем ленинские замечания, касающиеся экономической политики, были эскизными, редкими и случайными и сводились к трем основным положениям: национализации банков и синдикатов, национализации земли и рабочему контролю на предприятиях [35] . Изложенные сжато и различно интерпретируемые даже большевиками [36] , все три положения предусматривали контроль над экономикой и её регулирование, а не преобразование или расширение экономики страны. Такое „поверхностное внимание” большевиков к экономическим вопросам вызвало изумление одного меньшевика: „На экономическую программу не было даже никакой ссылки... /Как/ эта отсталая, мелкобуржуазная, крестьянская структура, максимально истощенная и хаотичная, может быть согласована с социалистической реорганизацией... ни слова об этом не было сказано”. Большевистское руководство, убежден он, „просто почти забыло об этом”. Вместо экономической программы в октябре, жаловался один большевик, только что вступивший в партию, был „почти вакуум” [37].
Существует несколько причин, почему большевизм — движение, опиравшееся на теорию, — пришел к власти без логически последовательной программы экономической и социальной революции. Перед 1917 г. партия сосредоточилась почти исключительно на политической борьбе против царизма, а не на казавшихся отдаленными проблемах социалистического устройства. Февральское восстание оказалось неожиданным для партийных руководителей, которые затем в оставшиеся перед Октябрем месяцы обсуждали в основном вопросы борьбы за власть, а не перспективы её использования. Во-вторых, традиционный марксизм содержал мало отправных точек для размышлений о послереволюционном развитии. Сам Маркс рассматривал экономическую модернизацию как историческую функцию капитализма, нигде не указывая и даже не намекая на возможную роль социалистов в этом деле. К тому же он вообще отклонял попытку делать конкретные предположения относительно послекапиталистического развития, и это стало традицией, которую соблюдали его последователи. В-третьих, Ленин очень критически относился к обсуждению проблем будущего. Он предпочитал совет Наполеона: ”Оn s'tngаgе еt рuis... оn voіt!” [Ввяжемся в бой, а там будет видно] , признавая позднее, что большевики действовали в 1917 г. именно так [38] . Его нерасположенность к таким проблемам мешала тем большевикам, которые иногда хотели заглянуть вперед. Например, в начале 1916 г. Бухарин похвалил новую программу голландских социал-демократов, содержавшую перечень умеренных требований, которые предусматривали национализацию банков и крупной индустрии, прогрессивное налогообложение, разработку законов о социальном обеспечении, 8-часовой рабочий день. Ленин раздраженно отмахнулся от сообщения Бухарина, поясняя: „Так как в настоящий момент... социалистическая революция в указанном смысле ещё не началась, программа голландцев абсурдна” [39] .
Однако все эти соображения ни в коей мере не могут полностью объяснить, почему не сочли нужным продумать экономи- ческую программу такие самостоятельно мыслящие большевики, как Бухарин, который не более Ленина был подготовлен к внутриполитическим кризисам в послеоктябрьский период. Проблема лежала глубже, она касалась основной дилеммы, вскоре вставшей перед победившими большевиками. Несмотря на настойчивую защиту социалистической революции, Бухарин понимал, что Россия является глубоко отсталым обществом [40]. Каким образом могло быть увязано одно с другим? Дпя него и для всего большевистского руководства, как правило, ответ заключался в течение нескольких лет в предположении органической связи между революцией в России и революцией в развитых европейских странах. Вместо того, чтобы подойти вплотную к решению вопросов социалистической формы правления в России, большевики прибегли к положению, считавшемуся у марксистов бесспорной истиной, что пролетарская революция так же, как предшествующие ей буржуазные, будет явлением международным. Социальную и экономическую отсталость России, заключали они, можно преодолеть благодаря товарищеской помощи и поддержке с Запада. Это нежелание задумываться над программными вопросами больше, чем что-либо другое, мешало большевикам разумно рассуждать об экономическом обновлении и других внутренних проблемах будущего.
Такое уклонение от ответа особенно характерно для воззрений Бухарина в 1917 г. (хотя оно было присуще не только ему). В своей первой статье, опубликованной после падения царского самодержавия, он задавал себе вопрос, каким образом немногочисленный пролетариат России после своей победы сможет справиться с экономическими и организационными задачами в отсталой мужицкой стране. И отвечал:
Нет никакого сомнения в том, что русская революция перекинется на старые капиталистические страны и что рано или поздно она приведет к победе европейского пролетариата.
Экономические проблемы, другими словами, имели межцународный характер, так как результатом мировой революции могла быть единственно „товарищеская экономика” [41] . Бухарин не изменил этого своего взгляда в течение всего 1917 г. Через два дня после большевистской победы он повторил свои аргументы, сделав их еще более определенными: „Мировая революция означает не только чисто политическую поддержку русской революции. Она означает экономическую поддержку”. Осторожно говоря лишь о „полной” и „окончательной победе” революции, он оценивал тем не менее перспективы изолированной социалистической России недвусмысленно: „Окончательная победа российского пролетариата... невероятна без поддержки западноевропейского пролетариата” [42] .
Ставя экономическое будущее России в зависимость от успешного восстания в Европе, доктрина мировой революции отвлекала большевиков от внутриполитической реальности, ослабляла понимание необходимости индустриальной и аграрной программы и приковывала их внимание исключительно к событиям на Западе. В результате одним из основных партийных принципов стала вера в революционную войну, с помощью которой революционная Россия могла бы в случае необходимости избежать изоляции и обеспечить спасительную связь с передовыми индустриальными странами Европы. Как обещал Бухарин летом на VI партийном съезде:
... перед победившей рабоче-крестьянской революцией на очередь станет объявление революционной войны, то есть вооружённая помощь ещё не победившим пролетариям. Эта война может носить различный характер. Если нам удастся починить разрушенный хозяйственный организм, мы перейдем в наступление. Но если у нас не хватит сил на ведение наступательной революционной войны, то мы будем вести революционную войну оборонительную... священную войну во имя интересов всего пролетариата, и это будет звучать товарищеским призывом. Такой революционной войной мы будем разжигать пожар мировой социалистической революции [43] .
Революционная война стала официальной составной частью большевистских взглядов в 1917 г. в большой степени оттого, что она заменяла отсутствующую программу социальных преобразований и экономического развития [44] .
Ни один большевистский руководитель не казался более захваченным перспективой европейской революции, чем Бухарин. Накануне Октября, если взять только один пример, его излюбленной теоретической моделью старого порядка был еще государственный капитализм, наиболее развитое капиталистическое общество [45] . Насколько далека быпа эта модель от российской действительности, показывали немногочисленные странные, неуместные замечания Бухарина о русском крестьянстве, становившемся все более революционным. В июле он доказывал, что война настолько ускорила концентрацию и централиза- цию капитала в капиталистических странах, что мелкие производители — мелкая буржуазия — быстро перестают играть значительную политическую и экономическую роль [46] . И это в то время, когда революция в небывалых масштабах преобразила всю русскую деревню, привела к разделу помещичьей земли, а мелкий крестьянин-собственник стал преобладающей фигурой в деревне; мелкобуржуазный характер сельского хозяйства России тем самым углубился.
Не удивительно поэтому, что Бухарин в своей концепции социалистической революции отводил так мало места бунтующему русскому крестьянину и уже происходившей аграрной революции. Рассматривая крестьянство как „собственническую группу”, которая будет сражаться только „ради защиты своей земли”, он, как и многие большевики, видел развитие революции как двустадийный процесс: „первый фазис — с участием крестьянства, стремящегося получить землю, второй фазис — после отпадения насыщенного крестьянства, фазис пролетарской революции, когда российский пролетариат поддержат только пролетарские элементы и пролетариат Западной Европы”. Это подразумевало, что два переворота 1917 г.—в деревне и в городе — неизбежно пойдут своими особыми путями и вследствие „глубоких принципиальных различий между крестьянством и пролетариатом” вступят между собой в конфликт [47] . И снова якобы совершенно необходимым союзником российского пролетариата становился его европейский собрат. Последующий пересмотр Бухариным этого неудачного рассуждения, его открытие, что две революции фактически были составной частью одного происшедшего переворота, лежали в основе многих его взглядов 20-х гг. Его концепция в 1917 г., однако, только усложняла стоявшие перед большевиками проблемы.
Каковы бы ни были причины того, почему большевики не думали об экономической программе перед приходом к власти, это обстоятельство стало важным фактором последовавших разногласий. Оно повлекло за собой двенадцатилетние поиски жизнеспособной экономической политики партии, соответствующей ее революционным устремлениям и социалистическим убеждениям. Оно создало предпосылки того, что эти поиски характеризовались жестокими спорами и отсутствием согласия в основных принципах. Оно также побудило Бухарина заняться своей центральной в послеоктябрьский период темой — разработкой программы и теории построения социализма в России. Как мало он, ведущий партийный теоретик, был готов к такой задаче, показало вскоре его участие в оппозиции „левых коммунистов”, которое подтвердило, что, кроме революционной войны, он не мог предложить партии, неожиданно начавшей управлять Россией, другой политики дальнего прицела.
Хотя элементы знаменитого бухаринского „левого коммунизма” присутствовали уже в 1917 г., стереотипное представление о нем как о наиболее догматичном представителе экстремистской политики до 1921 г. нуждается в пересмотре. Ясно, что ни левые, ни правые большевики вначале не имели доктрин, легко применимых ко внутренней политике; импровизация была обычным явлением. Как мы видели ранее, Бухарин не был внутренне неспособен к умеренности и компромиссам. Слухи о том, что даже в 1917 г. он бып „более левым, чем Ленин”, очевидно, происходили от неправильного понимания их кратких споров по обновлению партийной программы 1903 г. [48] . Бухарин хотел заменить в ней прежнее теоретиче- ское представление о домонополистическом капитале новым положением, отражающим его идеи о государственном капитализме и империализме. Ленин настаивал на том, что старое представление было еще уместным в существенных моментах. Хотя дискуссия неожиданно выявила безусловно различную трактовку ими современного капитализма и, в несколько меньшей степени, возродила их разногласия по вопросу самоопределения наций, она не повлияла на текущую политику и тактику, где они действовали в согласии [49] .
Существуют к тому же доказательства, что даже в 1917 г. радикализм Бухарина не исключал умеренности и компромисса. Он не был, например, среди тех руководителей Бюро, которые призывали к восстанию во время неудачных уличных демонстраций в июле. Его взгляды на различные тактические вопросы, которые разделяли умеренных и левых на VI партийном съезде, не были последовательно левыми: по одним вопросам он занимал серединную позицию, не принадпежа „ни к тому, ни к другому течению”, по другим он доказывал, вопреки возражениям левых, что революционная волна в России временно спала (с другой стороны, он бескомпромиссно выступал против предложения ряда большевистских руководителей, включая Сталина, о том, чтобы Ленин, все еще находившийся в подполье, предстал перед судом Временного правительства). Он даже был со- гласен переработать в своей резолюции пункт о революционной войне с учетом сомнений относительно способности России вести такую войну [50] . А в одном очень важном случае, в сентябре, Бухарин был настроен явно менее радикально, чем Ленин: он и весь Центральный Комитет проголосовали за отклонение (и сожжение) ленинских писем, призывавших к немедленному восстанию [51]. Наконец, опубликованная через два дня после большевистского переворота осторожная статья Бухарина отражала не столько радость победы, сколько озабоченность относительно предстоящих „колоссальных трудностей”. Бесспорных решений, предупреждал он, сразу принять не удастся; партия, конечно, будет делать ошибки [52] .
Эта его склонность к прагматической умеренности была уменьшена и осложнена жестокими разногласиями по поводу внешней политики в течение первых месяцев большевистского правления. Позднее, когда Бухарин осознает проблемы внутренней политики партии и болезненные стороны, присущие длительным и глубоким социальным изменениям, умеренность станет краеугольным камнем его мышления. Помимо того, что он не предусмотрел внутренних сложностей, стоявших перед правительством, он не принял в расчет того, что стал позже называть „издержками революции”. В частности, он не предвидел трехлетней гражданской войны в России, увеличившей разрушения и страдания, уже нанесенные России четырьмя годами европейской войны и революцией. Меньше всего он предвидел человеческие издержки. Расплывчатая марксистская концепция классовой борьбы фигурировала в его дооктябрьских работах лишь как „экспроприация экспроприаторов”, обещая передачу собственности и перераспределение богатств, но не кровавые последствия вооруженных грабежей.
Кровавая борьба в Москве, где одних только большевиков погибло пятьсот человек (против всего шестерых убитых в Петрограде) [53] , возможно, уже тогда насторожила Бухарина относительно грядущих „издержек революции”. Стуков впоследствии вспоминал, какие чувства испытывали они с Бухариным, когда приехали в Петроград доложить о своей победе:
Когда я начал говорить о количестве жертв, у меня в горле что-то поперхнулось, и я остановился. Смотрю, Николай Иванович Бухарин бросается к какому-то бородатому рабочему на грудь, и они начинают всхлипывать, несколько человек начинают плакать [54] .
Настоящая революция началась.
|
