Стивен Коэн Бухарин политическая биография 1888-1938 Перевод с ангпийского
Скачать 7.3 Mb.
|
| над массами”. Короче говоря, государство без элиты, где массы сами становились бы администраторами общества, то есть „все на время становились „бюрократами” и поэтому никто не мог стать „бюрократом” [58] . В таком государстве Советы играли роль политической структуры государства-коммуны, тогда как рабочий контроль исполнял бы ту же функцию в экономической жизни, вызывая к жизни первые ростки основ промышленной демократии [59]. С уничтожением бюрократии рабочий класс получил бы свободу и самоуправление на самом основном уровне — на своем рабочем месте. Так, когда Ленин был вынужден урезать права фабричных комитетов и восстановить бюрократическую власть сверху, Бухарин напомнил изречение о том, что любой должен стать администратором — центральный образ „Государства и революции”. „Хорошо, — говорил он, — что кухарку учат управлять государством; но что будет, если над кухаркой посадят комиссара? Тогда она никогда не научится управлять государством” [60]. Такова была дилемма: аппарат всех или аппарат бюрократической элиты. Она лежала в основе двух постоянных опасений идеалистически настроенных большевиков: потенциальной возможности появления нового правящего класса и „бюрократического перерождения” советской системы. Цель создания государства-коммуны отражала утопические устремления большевизма. Можно утверждать, что она была изначально обречена на провал потому, что подразумевала, будто современное индустриальное общество (с которым большевики как марксисты связывали свои цели) может существовать в условиях несложного административного порядка, легко управляемого неспециалистами. Однако процесс экономической мо- дернизации в Советском Союзе, как и повсюду, стал быстро развиваться совсем в противоположном направлении, в сторону специализации управленческой элиты. В 1918 г. это противоречие еще не стало очевидным для многих большевиков, включая Бухарина. Мечта о государстве-коммуне еще зачаровывала прожектеров, о которых можно сказать словами Гете, относящимися к другому мечтателю: „Наполеон пустился на поиски добродетели, но поскольку найти ее не удалось, взял власть”. Сочетание реализма и идеализма поставило Бухарина во время разногласий по поводу хозяйственной политики где-то между Лениным и крайними „левыми коммунистами”. В конечном итоге, однако, наиболее резкое его выступление против Ленина было вызвано не проблемами конкретной политики, а вопросом чисто теоретическим. Спор завязался по поводу ленинского определения советской экономики как „государственного капита- лизма”; это был спор о различном толковании понятий, лишний раз свидетельствовавший, что оба эти деятеля по-разному понимали современный капитализм. Применительно к своей политике Ленин пользовался понятием „государственный капитализм” как синонимом государственного регулирования частного капитала и современного экономического управления. Он, таким образом, придал понятию „государственный капитализм” нейтральный смысл, лишенный классового и исторического содержания, и не увидел противоречия в утверждении, что пролетарское государство может управлять государственно-капиталистической экономикой. Каковы бы ни были достоинства ленинской концепции, они попирали основные положения марксизма Бухарина. Для Бухарина государственный капитализм был современным капитализмом\ еще с 1915 г. это определяло его понимание империализма, государства Левиафана и „каторжного капитализма” [61]. Поэтому, по мнению Бухарина, применение Лениным этого термина по отношению к Советской России было возмутительно. В своей единственной полемической статье после споров о мирном договоре, поучительно озаглавленной „Некоторые основные понятия современной экономики”, он подверг вождя критике в этом пункте. Государственный капитализм, пояснял Бухарин, не метод управления, а „совершенно специфическая и чисто историческая категория”, „один из видов... капитализма”, „определенная форма господства капитала”. Ленинская трактовка этого понятия неоправданна: Государственный капитализм при диктатуре пролетариата — это абсурд, сапоги всмятку. Государственный капитализм предполагает диктатуру финансового капитала; это передача производства диктаторски организованному империалистическому государству. Государственный капитализм без капиталистов именно такой же нонсенс. „Некапиталистический капитализм” — это верх путаницы... [62]. Понимание Бухариным государственного капитализма не изменилось с 1915 г.; оно не менялось никогда. Будучи основным в его теории о современном мире, о капитализме и социализме, оно было бескомпромиссным: „Так как государственный капитализм есть сращение буржуазного государства с капиталистическими трестами, то очевидно, что не может быть и речи о каком бы то ни было „государственном капитализме” при диктатуре пролетариата, которая принципиально исключает такого рода возможность” [63]. Вот что, по-видимому, являлось подлинным разногласием между Бухариным и Лениным после ратификации мирного договора и стало главной причиной затянувшегося пребывания Бухарина среди ,,левых коммунистов”. Эта теоретическая проблема преувеличивала их действительные политические разногласия и отвлекала Бухарина от обдумывания практических вопросов. В то время как Бухарин отвергал применение Лениным термина „государственный капитализм” по отношению к Советской России, он — это очевидно — не выступал в целом против умеренной политики, которую Ленин подразумевал под этим названием. Терминологический спор затрагивал также проблему, которая еще не раз будет волновать большевиков. Бухарин и многие другие рассматривали социализм как „антитезис государственному капитализму” [64]. Как тогда можно было определить новый советский строй? Даже одаренные ярким воображением не утверждали, что это уже социализм. Ленинские предложения насчет „государственного капитализма” представлялись большинству совершенно неприемлемыми. Другими возможностями были „переходное общество” и просто „диктатура пролетариата”. Но первый термин был слишком неопределенным, а второй не отражал сути дела, и не только потому, что игнорировал возрастающую роль партии авангарда. Возникла не только семантическая проблема. За словами скрывались действительные сомнения насчет характера общественного строя, выросшего из Октябрьской революции,— затруднительная, иногда мучительная проблема, о которой большевики будут спорить в последующие годы. В 1918 г., как и позднее, терминологические споры, однако, чаще всего приводили к путанице. Дпя Бухарина это оборачивалось тем, что его взгляды на внутреннюю политику казались более радикальными, чем они были на самом деле, в связи с чем ему открыто предъявлялось обвинение, что он игнорирует многообразие „общественно-экономических укладов, имеющихся налицо в России” [65]. Будучи в общих чертах несправедливым, это обвинение проясняло важную истину: марксизм, по Бухарину, еще мало что мог сказать о „строительстве социализма” в отсталой крестьянской России. В самом деле, разительной чертой его оппозиции, как и оппозиции всех левых коммунистов, был ограниченный интерес к многочисленным внутрипартийным проблемам. Реальным делом Бухарина была революционная война и оппозиция Брестскому мирному договору. Спор шел о том, может ли революционное социалистическое правительство вступать в переговоры с капиталистическими державами. Как он позже вспоминал, такая перспектива „возмущала нашу интернациональную совесть до глубины души” [66]. Но когда противоречия коснулись экономической политики, о которой партия в прошлом задумывалась гораздо реже, то речь пошла уже о сравнительно меньшем числе чётких программных положений. Большинство партийцев только ещё начинали размышлять об осуществимой экономической политике [67]. Ленин своим „государственным капитализмом” пытался заполнить этот вакуум, но его предложения были не более чем временными мерами для приостановки развала экономики. В них очень мало говорилось о долгосрочных задачах партии в области индустриализации и сельскохозяйственного развития, и ещё меньше — о „построении социализма”. Помимо поверхностных замечаний относительно национализации, Бухарин тогда почти ничего не внёс в поиски жизнеспособной экономической политики. Он туманно высказывался о конце рыночных отношений и переходе к планированию, по существу ничего не говоря о сельском хозяйстве. Оба компонента его „левого коммунизма” — пылкая защита революционной войны и сдержанная критика ленинских экономических предложений — отражали его собственную неуверенность и растерянность по поводу внутриполитических целей и задач партии. Как он говорил десятью годами позже: „Тяжести внешние, крупнейшие затруднения внутри, все это — представлялось тогда нам — должно быть разрублено мечом революционной войны” [68]. В начале лета 1918 г. споры по экономическим вопросам, как и все левокоммунистическое движение, неожиданно подошли к концу. Умеренные ленинские предложения были отброшены, и был принят совсем другой, радикальный курс, ставший известным как „военный коммунизм”. Примирительный „государственный капитализм” начала 1918 г. остался в истории полузабытой „мирной передышкой” [69]. Новый радикализм в экономической политике партии возник не как уступка левым, как иногда думают, а в ответ на создавшуюся опасную ситуацию. В конце июня, из-за боязни, что крупные предприятия на оккупированных территориях могут перейти в собственность Германии, Советское правительство постановило национализировать „все важные отрасли промышленности”. Подобным же образом растущая угроза голода в городах придала аграрной политике в мае и июне острый классовый характер и привела к насильственной реквизиции зерна [70]. Еще более важно, однако, то, что в июне и июле разгорелась гражданская война и началась иностранная военная интервенция*. В следующие два с половиной года окруженные белой армией и войсками Японии и западных держав и управлявшие далеко не всей территорией России большевики в борьбе за выживание поставили все наличные ресурсы под партийный и государственный контроль. В результате возник „военный коммунизм” — крайний пример экономики в условиях гражданской войны. Стремясь использовать все ресурсы для военной победы, государство упразднило или подчинило себе автономные посреднические институты. Так, профессиональные союзы были использованы для подъема производства, а широкая сеть потребительских кооперативов контролировала распределение. Нормирование продуктов, реквизиции, примитивная меновая торговля вытеснили нормальную торговлю; рынок (кроме черного) перестал существовать. Официально стимулируемая инфляция стремительно превратила Россию в „страну миллионеров-бедняков”: деньги обесценились и не выполняли больше своей функции. „Военный коммунизм”, как писал впоследствии один бывший большевик, был прежде всего экономической политикой периода военной блокады и борьбы за политическое выживание: „Во-первых, реквизиция в деревне, во-вторых, строгое нормирование продуктов среди городского населения, которое было распределе- но по категориям, в-третьих, полная „социализация” труда и производства, в-четвёртых, чрезвычайно запутанная и жёстко нормированная система распределения...” [71]. Наиболее характерной чертой периода 1918—1921 гг. было широкое „огосударствление” экономической жизни — часто употреблявшийся термин, который точно отражал происходившее. Государство захватило все экономические рычаги в пределах досягаемости, и начала стремительно расти огромная, громоздкая бюрократия. Кооперативы, профсоюзы, сеть местных экономических советов превратились в бюрократический придаток государственного аппарата. ВСНХ, ответственный теперь, в сущности, за все промышленное производство, создавал одно учреждение за другим. В 1920 г. количество бюрократов по отношению к производственным рабочим увеличилось по сравнению с 1913 г. вдвое [72]. Мечта о государстве-коммуне сгорела в огне гражданской войны; единственной общей чертой Советской республики и Парижской Коммуны оставалось лишь осадное положение. Опыт гражданской войны и „военного коммунизма” глубоко видоизменил как партию, так и складывающуюся политическую систему. Нормы партийной демократии 1917 г. так же, как и почти либеральный и реформистский облик партии начала 1918 г., уступили дорогу безжалостному фанатизму, жестокой авторитарности и проникновению „милитаризации” во все сферы жизни. В жертву была принесена не только внутрипартийная демократия, но также децентрализованные формы народного контроля, созданные в 1917 г. по всей стране — от местных Советов до фабричных комитетов. Большевики признавали, что не видят другой альтернативы, поскольку, как заявил Бухарин, „республика — есть военный лагерь”[73]. Как часть этого процесса, позиция партии большевиков по отношению к ее политическим противникам менялась от вынужденной терпимости вначале до изгнания других социалистических партий из Советов в июне 1918 г. и, наконец, вспышки террора, последовавшего из-за убийства нескольких большевиков и покушения на жизнь Ленина 30 августа 1918г.* Репрессии ЧК придали советской политической жизни новый характер. Бухарин провел подходящую аналогию, процитировав несколько лет спустя Сен-Жюста: „Нужно управлять железом, если нельзя управлять законом” [74]. Эти трудные годы явились исходным пунктом для будущих политических дискуссий. Все большевики, даже те, кто позднее осуждал методы „военного коммунизма”, гордились этим периодом, когда явное поражение обернулось победой. Бухарин отобразил настроения этого момента, когда писал: „Пролетариат остается более или менее один: против него — остальные”. С этого времени период 1918—1921 гг. стал называться „героическим периодом”, положившим начало традиции воинственной непоколебимости перед лицом будто бы непреодолимой угрозы и вызывавшим „массовый подъём и непрестанное революционное горение” [75] . Десятилетием позже Сталин смог воззвать к этой традиции для штурма иных крепостей. Гражданская война и прекращение деятельности „левых коммунистов” явились поворотными пунктами в партийной карьере Бухарина. Окончился его долгий политический союз с молодыми московскими левыми. Острота оппозиционных движений 1918—1920 гг. менялась в зависимости от положения на фронтах. (По совету Франклина американским революционерам: „Мы должны держаться вместе, или нас, несомненно, повесят поодиночке”.) Появились две значительные оппозиции. Когда военная ситуация стала менее тяжелой, в марте 1919 г. группа, названная „военной оппозицией”, выступила с критикой введения традиционной военной дисциплины, привилегий и званий в Красной Армии. А начиная с 1919 г. демократические централисты протестовали против введения единоначалия на предприятиях и всеобщей бюрократизации и централизации партии и государства. Обе фракции возглавляли бывшие ,,левые коммунисты”, наиболее значительные среди них — Осинский и Смирнов; обе имели организационную базу в Москве [76]. Бухарин, однако, держался явно в стороне от обеих оппозиций, а на IX партийном съезде в 1920 г. выступил против Осинского от имени Центрального Комитета [77]. В феврале 1918 г. Бухарин и ,,левые коммунисты” отказались от своих партийных и государственных постов, став в открытую оппозицию Брестскому договору [78]. Бухарин возобновил деятельность в ЦК в мае или июне и снова возглавил редколлегию „Правды” непосредственно после неудачного мятежа левых эсеров в начале июля. По его позднейшим утверждениям, он первым из „левых коммунистов” признал, „что допустил ошибку”, хотя заявление об этом появилось в печати лишь в октябре [79]. Революция в Германии и, возможно, в Вене казалась в то время близкой, а Брестский мир выглядел менее обременительным. Имея это в виду, Бухарин говорил со смешанным чувством надежды и осторожности, которое будет характерным для советской внешней политики в течение ряда лет: Я должен честно и открыто признать, что мы... были не правы, прав был тов. Ленин, ибо передышка дала нам возможность сконцентрировать силы, организовать сильную Красную Армию. Теперь каждый хороший стратег должен понимать, что мы не должны дробить свои силы, а направить их против сильнейшего врага. Германия и Австрия уже не опасны. Опасность идет со стороны бывших союзников — главным образом, Англии и Америки. Германский пролетариат получит поддержку „тем, что очень дорого для нас — нашей кровью и нашим хлебом”. Но существованием Советской России рисковать было нельзя. Главная арена сражений была теперь на фронтах гражданской войны в России [80]. С лета 1918 и до конца 1920 г. между Бухариным и Лениным не было расхождений по важнейшим вопросам. Два второстепенных спорных вопроса ненадолго выплыли из прошлого — один касался теоретического описания современного капитализма, другой — ленинского лозунга о самоопределении наций. Первый вопрос не мог быть решен и остался открытым, второй в конце концов урегулировался с помощью компромисса, хотя этот компромисс был больше в пользу Ленина. Ни тот, ни другой из этих, когда-то вызывавших ожесточенные споры вопросов не накалил страстей, потому что Бухарин и Ленин были согласны относительно главных решений, стоящих перед партией [81]. Способность залечивать раны после продолжительных и резких дискуссий отражает важную сторону их отношений. Среди ведущих большевиков не было никого, кто оспаривал бы ленинские взгляды чаще, чем Бухарин; тем не менее он стал любимцем Ленина. Их связывали привязанность, даже любовь, и взаимное уважение [82]. Как и в предыдущих случаях быпи залечены и раны, нанесенные разногласиями левокоммунистического периода, хотя полная уверенность Ленина в политическом благоразумии Бухарина восстановилась не сразу. 2 июня 1918 г., перед отъездом Бухарина в Германию для установления контакта с революционно настроенными коммунистами, Ленин предостерегал советского представителя в Берлине: „Бухарин лоялен, но зарвался в „левоглупизм” до чертиков... Рrеnеz Gаrdе!” [83]. Тем не менее его оценка самого молодого члена правящей олигархии оставалась исключительно высокой; доказательством тому служат слова, сказанные им Троцкому в начале гражданской войны: „Если белая гвардия убьет и вас и меня, справятся ли Бухарин и Свердлов?” Ленин, возможно, испытывал кое-какое беспокойство, но, очевидно, думал о Бухарине как о человеке, который мог бы заменить его, а о Я. Свердлове, в то время главном партийном организаторе, — как о замене Троцкого [84]. Недолгая оппозиция Бухарина не повредила также и его положению в партийном руководстве. В отличие от последующих времен блудный сын мог вернуться. На VI съезде партии в 1917г. Бухарин был десятым при выборах членов Центрального Комитета, на VII съезде, где он выступал против мирного договора от имени „левых коммунистов”, — пятым, что говорит о его авторитете в партии даже во время оппозиции. Годом позже, на VIII съезде партии в марте 1919 г., только шесть имен были внесены в каждый избирательный бюллетень: Ленин, Зиновьев, Троцкий, Бухарин, Каменев и Сталин, — что, во всяком случае, отражало мнение партийной элиты о том, кто по праву составляет ее высшее руководство. VIII съезд также создал первое функционирующее Политбюро, тем самым организационно оформив партийную олигархию. Политбюро состояло из пяти полноправных членов — Ленина, Троцкого, Сталина, Каменева и Крестинского, и трех кандидатов — Бухарина, Зиновьева и Калинина [85]. Эти восемь человек и быпи настоящим правительством Советской России. В отличие, например, от Троцкого, который как военный комиссар — председатель Реввоенсовета — всегда находился на авансцене, точную картину деятельности Бухарина в годы гражданской войны представить трудно, отчасти потому, что он выступал в нескольких ролях. Его главной обязанностью было редактирование „Правды” — должность огромного значения. „Правда”, выходившая ежедневно (кроме понедельников), быпа официальным рупором партии как в стране, так и за границей; помимо этого, она была авторитетнейшим органом обмена мнениями между партийцами, так как публиковала как официальные, так и дискуссионные точки зрения. Бухарин писал большинство передовиц и определял общее направление газеты. И, поскольку в занимаемом „Правдой” помещении постепенно расположились редакции ряда партийных и беспартийных изданий, он фактически сделался руководителем советской печати вообще — равно как и всей большевистской пропаганды [86]. В конце 1918 г. Бухарин был также глубоко вовлечен в международные коммунистические дела. Репутация интерна- ционалиста сделала его ведущим представителем российской партии, когда исполненные надежд зарубежные марксисты стали совершать паломничество к месту свершившейся революции. В октябре 1918 г., в канун неудачного восстания в Германии, он к тому же совершил поездку в Берлин дпя встречи с Карлом Либкнехтом и другими немецкими коммунистами. (Характер этой миссии остался неясным) [87]. Неудача восстания в Германии не могла, однако, воспрепятствовать давнему (с 1915 г.) стремлению Ленина создать новый, III Интернационал. По его просьбе Бухарин подготовил документ, излагавший „теорию и тактику болыпевизма”; он стал программным манифестом Учредительного конгресса Коминтерна, открывшегося в Москве в начале марта 1919 г. [88]. С тех пор много времени у Бухарина отнимали коминтерновские дела. Он бып членом Исполкома Коминтерна и заместителем председателя „узкого бюро”, которое руководило Коминтерном; вместе с Зиновьевым, его первым председателем, он нёс ответственность за повседневную деятельность Коминтерна [89]. Тот факт, что Бухарин сочетал эти обязанности с другой официальной и полуофициальной деятельностью, заставляет предполагать, что он играл в Политбюро особую роль. Высказывание, приписываемое Ленину, дает понять, в чем она заключалась. Когда его спросили, почему Бухарин не занимает никаких официальных государственных постов, Ленин, как сообщают, объяснил, что партия нуждается но крайней мере в одном человеке „с мозгами без бюрократических извращений” [90]. Бухаринская репутация человека честного, справедливого и неподкупного была великим достоинством в те дни, дни бесконтрольной власти, а подчас и повального террора*. Бухарин, очевидно, взял на себя (или получил) в Политбюро роль „улаживателя” конфликтов. Он регулярно появлялся в качестве представителя партийного руководства, когда возникало напряженное положение: в комиссии по борьбе с антисемитизмом, в ЧК при расследовании сомнительных арестов „буржуазных интеллигентов”, в Президиуме ВЦСПС, когда отношения между партией и рабочим классом становились натянутыми [91]. Не каждый считал, что Бухарин выполняет эту функцию хорошо; один большевик выражал недовольство по поводу его деятельности в Президиуме ВЦСПС, говоря, что „ничего, кроме конфуза, от этого не вышло”. Как бы то ни быпо, он работал с энтузиазмом, был вездесущ, „летал” по Москве: „О нём говорили: никто не знает, где он вдруг появится в следующий раз” [92]. Но ни одна из этих функций, однако, не может сравниться с его положением в партии в качестве ведущего, а впоследствии и официального теоретика большевизма. В этот период теоретическая работа, как и всякая идеологическая работа вообще, оставалась важной и значительнойсферойдеятельности.Состав партии быстро менялся, но её вожди всё ещё оставались интеллигентами. Так, Ленин считал себя по профессии „литератором”, а Бухарин писал о себе и о Ленине как о „коммунистических идеологах” [93]. Единство теории и практики еще не стало пустым лозунгом. Большевики почитали теорию и идеи так же пылко, как и истину, потому что считали их синонимами, и видели в этом свою силу и способность к руководству. Так же, как в свое время Маркс, они были убеждены в том, что „быть радикальным — значит понять вещь в её корне” [94]. Главные теоретические работы Бухарина, которыми он заслужил высокую оценку Ленина как „крупнейшего теорети- ка партии”, были в основном завершены к 1920 г. („Теория исторического материализма” была опубликована в 1921г.). Две его книги, написанные в эмиграции, — „Мировое хозяйство и империализм” и „Политическая экономия рантье” — появились наконец полностью в 1918 и в 1919 гг., познакомив широкую публику с характером и масштабом его исследований. Наряду с другими его работами эти две книги выделили Бухарина как ведущего партийного учёного в области неокапитализма. Его главенство в этой области признавал Ленин в 1919 г., когда, сожалея о невозможности нарисовать цельную картину крушения капитализма, добавил: „Я совершенно уверен, что если бы кто-нибудь мог это сделать, то больше всего тов. Бухарин” [95]. В 1920 г. в „Экономике переходного периода” Бухарин распространил свои теоретические исследования на Советскую Россию, и, хотя эта книга вызвала широкие дискуссии, она утвердила его как передового и смелого теоретика и послекапиталистического периода. Бухарин всегда проводил различие между своими теоретическими и популярными работами. Одна из последних принесла ему наибольшую известность. Вслед за принятием новой партийной программы в марте 1919 г. Бухарин и Е. Преображенский, тоже молодой теоретик и бывший „левый коммунист”, взялись за „Популярное объяснение программы Российской коммунистической партии”. Завершенная в октябре книга, названная „Азбукой коммунизма”, явилась наиболее известным и распространенным изложением большевизма досталинского периода. Она вскоре стала ассоциироваться только с именем Бухарина (соавторство Преображенского почти забылось), способствуя росту его известности и повышая (в коммунистических кругах) его репутацию „Золотого дитя революции” [96]. „Азбука коммунизма” отличалась скорее энциклопедической широтой и доступностью изложения, чем теоретической новизной. Отметив, что „старая марксистская литература... во многом непригодна в настоящих условиях”, авторы книги сделали попытку снабдить школы „элементарным учебником коммунистических знаний”, который мог быть использован и „для самостоятельного изучения каждым рабочим и крестьянином”. Текст „Азбуки коммунизма” следует программе, разъясняя каждый ее пункт, излагая все современные вопросы, внутренние и внешние. За исключением трактовки империализма и государственного капитализма, это не был специфически бухаринский документ [97]. Содержание книги отражало взгляды партии в целом, а новизна состояла в изложении почти всех большевистских воззрений 1919 г. Поэтому книга имела и до сих пор имеет большую силу. Основной дух её — это дух „военного коммунизма”, воинству- ющий оптимизм, черпающий силы в убеждении, что „пророчества Маркса сбываются на наших глазах” [98]. Книга была выражением чаяний и утопических надежд большевиков, наивности партии в 1919 г., а не отражением советской действительности. И хотя многое в ней устарело в 1921 г., так как „Азбука” была рупором „героического периода”, книга быстро завоевала успех и долго оставалась популярной. Она стала „партийным каноном”. К началу 30-х гг. она была переиздана не менее восемнадцати раз на русском языке и не менее двадцати — на иностранных языках. Для русских и зарубежных коммунистов „Азбука коммунизма” и „Теория исторического материализма” стали „наиболее распространенными книгами коммунистической пропаганды”, а имя Бухарина проникло в каждый уголок земного шара, где разворачивалось коммунистическое движение [99]. После появления „Азбуки коммунизма” он стал известен почти так же, как Ленин и Троцкий. В то же время такое возвышение стало придавать известности Бухарина неблагоприятный оттенок. Сверхпопулярность произведений вроде „Азбуки” создала ему репутацию „одного из талантливейших памфлетистов... нашего века” [100]. Но чем дольше большевики находились у власти, чем чаще стали возникать расхождения внутри партии, тем больше вожци партии считали необходимым систематизировать и канонизировать свою идеологию. В 20-е гг., когда политика партии нуждалась в хорошо разработанном теоретическом фундаменте, репутация Бухарина как теоретика и библейский дух произведений вроде „Азбуки” помимо его воли навязали ему роль высшего жреца „ортодоксального большевизма” [101]. Примеры такого отношения возникали и во время гражданской войны. Как член только что созданной Социалистической академии, он приобретал все болыпую ответственность и влияние в области идеологического образования членов партии и подготовки партийной интеллигенции. Его работы стали обязательными учебниками в партийных школах, и начиная с 1919 г. он лично проводит семинары по экономике и историческому материализму в Коммунистическом университете им. Я.М.Свердлова в Москве. Хотя эта педагогическая работа и соответствовала природным склонностям Бухарина, она всё более и более приобретала официальный характер [102]. Бухарину было едва за тридцать, а его уже окружало все растущее число учеников, многие из которых выдвинутся в партии и укрепят репутацию Бухарина как хранителя ортодоксии, а этой мантии он никак не искал и не мог носить её непринужденно. Сознание того, что он становится ответственным за теоретическую чистоту большевизма, могло содействовать решению Бухарина начать изучение переходного периода от капитализма к социализму через два года после революции. Такие попытки ещё не предпринимались, отчасти из-за общей сумятицы в партии во время импровизированных мероприятий „военного коммунизма” и частично потому, что внимание большевиков оставалось прикованным к Европе, где будущие революции ожидались „буквально со дня на день” [103]. Горячий оптимизм Бухарина относительно развития событий в Европе стал рассеиваться только в 1919 г., когда он стал предупреждать, что международная революция должна рассматриваться как длительный исторический процесс, состоящий из множества компонентов (включая антиколониальные восстания в Азии), и что коммунисты не должны пытаться „искусственно ускорять историческое развитие” [104]. Хотя он снова обретет былые надежды, особенно зимой 1920—1921 гг., страстной уверенности в близости революции на Западе у Бухарина больше не будет. В результате он и другие большевики стали более серьезно думать об экономических проблемах изолированной Советской России. В экономических дискуссиях апреля— мая 1918 г. Бухарин был левее Ленина; но ни тот ни другой не предусматривал и не отстаивал политики, подобной „военному коммунизму”. Действительно, многое в политике „военного коммунизма” противоречило тому, что отстаивал Бухарин, например его утверждению, что национализированы могут быть только крупные, легко управляемые предприятия. И всё же в течение одного года он стал признавать обоснованность крайних мер даже тогда, когда они не будут вызываться военной необходимостью. В широком „огосударствлении” экономики, отмирании посреднических институтов между государством и обществом он усматривал путь, который скорейшим образом приведет Россию от капитализма к социализму. В марте 1919 г. он поставил социализм „на повестку дня” и был обеспокоен тем, что ускорение темпов сделает устаревшими некоторые разделы новой партийной программы [105]. Ожидание этого ускоренного перехода к социализму внесло важные изменения в теории Бухарина о новом Советском государстве. Основной смысл этого государства Бухарин теперь видел как раз в том, что оно „есть |
Похожие:
 | Представляем читателям перевод книги известного американского специалиста Д. Карнеги (1888 1955) |  | Биография доктора филологических наук, профессора Л. Я. Маловицкого |
| Политическая карта – это географическая карта, на которой отражены основные элементы политической жизни государств и всего мира | | Один из лучших в Америке тренеров по продажам Стивен Шиффман предлагает уникальную программу развития в области продаж, с которой... |
| Место политической теории в политической науке и дифференциация политических теорий | | Бродовская Е. В. Политическая система современной России: Учебное пособие/Е. В. Бродовская. – Тула: Изд-во ТулГУ, 2007. – 160 с |
| Тип операции ic-231 Перевод ic-240 Прием перевода ic-220 Перевод между разделами счета | | Программа предназначена для преподавателей, ведущих данную дисциплину, учебных ассистентов и студентов направления 030200. 68 "Политология"... |
| Однако есть случаи, когда перевод должен быть осуществлен в связи с объективными обстоятельствами, в частности при наличии медицинского... | |