наиболее общая организация господствующих классов, основная функция которой заключается в охранении и расширении эксплуатации классов угнетенных". В противоположность реформистам Маркс считал государство „не вечным явлением”, но „исторической категорией”, присущей классовому обществу, продуктом классовой борьбы. Бесклассовое коммунистическое общество должно быть, по Марксу, обществом без государства. Между тем, продолжает Бухарин, структура и характер го- сударства отражают изменяющуюся экономическую основу классового общества. Каждая эпоха имеет свою специфическую форму государства: капитализм свободного предпринимательства находит свое выражение в либеральном государстве, не вмешивающемся в экономические отношения; финансовый капитализм (или государственный капитализм) — в „империалистическом государстве” [102].
Современное государство отличается от предыдущих форм государства своей колоссальной экономической мощью. Пов- торяя свою теорию возникновения „государственного капита- листического треста”, Бухарин, опираясь на факты (Германия во время войны послужила ему главным примером), описывает такое развитие государства, в результате которого оно проникает во все сферы экономической жизни, регулируя и милитаризируя всю экономику. В итоге плюралистический капитализм эпохи Іаіssеz-fаіrе, свободного предпринимательства, уступает место форме „коллективного капитализма”, где правящая „финансово-капиталистическая олигархия” осуществляет свои хищнические цели непосредственно через государство: ,,Государственная власть всасывает, таким образом, почти все отрасли производства; он не только охраняет общие условия эксплуатационного процесса; государство все более и более становится непосредственным эксплуататором, который организует и руко- водит производством как коллективный, собирательный капиталист”. Новая система решительно отличается от старой, особенно тем, что устраняет анархию „свободной игры экономических сил”. В виде кульминации „огосударствления” государственный капитализм как „законченная формулировка государственного капиталистического треста... устраняет постепенно анархию отдельных частей „народнохозяйственного” механизма, ставя всю экономическую жизнь под железную пяту ,,милитаристского государства” [103].
Сосредоточив свое внимание на экономических аспектах „огосударствления”, и особенно на слиянии воедино в буржуаз- ном обществе политических и экономических функций, Бухарин в то же время подчеркивает, что государство, как бы охваченное безудержной алчностью, протягивает свои организационные щупальца во все сферы общественной жизни. Разграничение между государством и обществом систематически сводится на нет; „можно даже с известным правом сказать,что нет ни одного уголка общественной жизни, который буржуазия оставила бы совершенно не организованным”. Все прочие общественные организации постепенно становятся только „частями гигантского государственного механизма”, покуда не останется оно одно, всеядное и всемогущее. Он рисовал кошмарную картину:
Так вырастает законченный тип современного империалистического разбойничьего государства, железная организация, которая охватывает своими цепкими загребистыми лапами живое тело общества. Это — Новый Левиафан, перед которым фантазия Томаса Гоббса кажется детской игрушкой. И пока ещё “non еst роtеstаs suреr tеrrаm quае соmраrеtuг еі” („нет еще силы на земле, которая бы сравнялась с ним”) [104].
Таким образом, эта концепция национального неокапитализма — государственного капитализма — составляла ядро теории Бухарина об империализме. Государственные капитализмы отдельных стран, эти Левиафаны, руководимые империалистической жаждой большой прибыли, вынуждены бороться не на жизнь, а на смерть друг с другом уже на международной арене. Империализм, в понимании Бухарина, был не чем иным, как выражением „конкуренции государственно-капиталистических трестов”, „конкуренции гигантских, сплоченных и организованных экономических тел, обладающих колоссальной боевой способностью в мировом состязании наций” [105]. Отсюда глобальный размах и беспрецедентная жестокость первой (империалистической) мировой войны.
Взятая в целом, бухаринская модель государственного капи- тализма и империализма обладала немалой теоретической силой и внутренней последовательностью. Марксистам, жившим тремя десятилетиями позже Маркса и в обществе, заметно отличавшемся от того, которое он изучал, она предлагала убедительное обьяснение того, почему капитализм не рухнул из-за присущих ему внутренних противоречий, но, напротив, продолжал самым поразительным образом усиливаться как в самих капиталистических странах, так и за их пределами. В то же время она радовала их тем, что сохраняпа посылку о революционном катаклизме (неотъемлемый догмат радикального марксизма), обнаружив ростки грядущего крушения в модели империализма. Ми- ровой капитализм раздирают теперь смертельные противоречия, он обречён на революционное уничтожение: войны стали и катализаторами, и провозвестниками его гибели. Но прочитан- ная буквально, бухаринская теория вызывала нежелательные вопросы, иные из которых должны были быть очевидны уже в то время, а другие — лишь по мере развития событий.
Его защитники доказывали позднее, что работы Бухарина о современном капитализме следует понимать как абстрактный анализ (наподобие анализа, предпоженного Марксом в первом томе „Капитала”), как „химически чистую модель”, задуманную не для того, чтобы соответствовать каждому аспекту реальности, а чтобы вскрыть переходные тенденции в современном буржуазном обществе. Это была разумная оговорка, котсрую время от времени делал и сам Бухарин [106]. По большей части он, одна- ко, несомненно, указывал, что его теорию следует понимать именно буквально, по крайней мере в общих ее чертах. Он под- робно изложил свою позицию в знаменитой и спорной работе „Экономика переходного периода”, опубликованной в 1920 г., и затем, с кое-какими исправлениями, повторил в конце 20-х гг. В обоих случаях существенные элементы его первоначальной теории оставались в силе [107].
0 том, что Бухарин относился к своей теории как к точному отражению существующей капиталистической действительности, можно судить по тому отвращению, которое он испытывал к новому милитаристскому государству. Его необыкновенно эмоциональные ссылки на „чудовище сегодняшнего дня, современного Левиафана”, были не формулами абстрактного анализа, но страстными утверждениями [108]. Наиболее поразительным было неоднократное обращение к образу „железной пяты” дпя описания милитаристского государства. Он заимствовал этот образ из повести Джека Лондона „Железная пята”, кошмарного предвидения будущего драконовского протофашистского по- рядка, при котором диктаторская „олигархия” безжалостно со- крушит всякое сопротивление, провозглашая: „Мы придавим вас, революционеров, под нашей пятой, и мы будем ходить по вашим лицам. Мир — наш и навсегда останется нашим”. Образ давящей пяты как метафоры государственной деспотической власти над гражданином и обществом просматривается в анти- утопической литературе от Джека Лондона до Джорджа Оруэлла: „Сапог, наступивший на лицо человека. Навеки наступив- ший!” [109]. Бухарин тоже смотрел в будущее, и то, что он увидел (об этом говорит страстный тон его работы), испугало его: „Ближайшее развитие государственных организмов — поскольку не происходит социалистического переворота — возможно исключительно в виде милитаристского государственного капитализма. Централизация становится централизацией казармы: неизбежно усиление среди верхов самой гнусной военщины, скотской муштровки пролетариата, кровавых репрессий” [110].
Описывая всемогущую, „единственную, всеобъемлющую организацию”, Бухарин, правда в других словах, предсказывал наступление того, что стало называться „тоталитарным государством” [111]. Он также предчувствовал, какой мучительный вопрос встанет перед марксизмом в случае такого развития событий. Допустимо ли теоретически, что „огосударствление” может распространиться так широко, экономическая база общества окажется подчинена контролю политической надстройки в такой мере, что стихийные экономические силы и кризисы исчезнут, а тем самым будет потеряна перспектива революции? Короче говоря, нельзя ли себе представить возможность третьего вида современного общества — не капиталистического и не социалистического? Несклонный к уверткам в неприятных теоретических проблемах, Бухарин между 1915 и 1928 гг. подни- мал этот вопрос четыре раза. Каждый раз он отвечал на него утвердительно, но подчеркивал, что, хотя такое общество мыслимо в теории, в действительности оно невозможно. Два примера показывают направление его размышлений. Он первый думал о возможности несоциалистической нерыночной экономики в 1915 г.:
Если бы был уничтожен товарный способ производства... то у нас была бы совершенно особая экономическая форма; это был бы уже не капитализм, так как исчезло бы производство товаров; но еще менее это был бы социализм, так как сохранилось бы (и даже бы углубилось) господство одного класса над другим. Подобная экономическая структура напоминала бы более всего замкнутое рабовладельческое хозяйство, при отсутствии рынка рабов.
И снова в 1928г.:
Здесь существует плановое хозяйство, организованное распределение не только в отношении связи и взаимоотноше- ний между различными отраслями производства, но и в отношении потребления. Раб в этом обществе получает свою часть продовольствия, предметов, составляющих продукт общего труда. Он может получить очень мало, но кризисов все-таки не будет [112].
Даже в теории такая возможность вызывала ужас. Ведь это означало, что историческое развитие не обязательно приведет к социализму, что послекапиталистическое общество может породить другую, еще более жестокую систему эксплуатации. Если это верно, то рушится убеждение в неизбежности возникновения нового, справедливого строя и в закономерности исторического развития, провозглашенного марксистской доктри- ной. Бухарин никогда не признавал, что такой исход возможен в действительности, но мысль о нем не покидала его до конца жизни. После 1917 г., когда такую опасность уже нужно было иметь в виду, оценивая развитие возникшего советского строя, призрак государства Левиафана оставался фактором, влиявшим как на левокоммунистическую позицию Бухарина в 1918 г., так и на его умеренную политику в 20-х гг. И хотя сознание этой опасности иногда побуждало его выискивать самые бессовестные и лицемерные оправдания для происходящего при советской власти*, с годами оно стало либерализирующим элементом в его большевизме и частично вселяло в Бухарина, несмотря на его публичный оптимизм, тайный страх. Это ещё раз доказывает, что не все большевики плясали под одну дудку.
Теория государственного капитализма Бухарина поднимала и другие, более насущные вопросы. Хотя Бухарин в 1915 —1916 гг. преувеличивал размеры и развитие „огосударствления” и трестирования, он точно определил направление развития в XX веке. В последующие десятилетия наблюдалось окончательное исчезновение капитализма свободного предпринимательства (Іаіssеz-fаіrе) и возникновение новых форм государства, с различной степенью активности вмешивающегося в экономическую жизнь: от управляемой капиталистической экономики и государства „всеобщего благоденствия” до крайне мобилизованной экономики Советской России и нацистской Германии военного времени.
Проницательные теоретические положения Бухарина были современными и своевременными: его работы 1915—1916 гг. в значительной мере предвосхитили более позднюю литературу (особенно социал-демократическую), анализировавшую государственное регулирование народного хозяйства, причем большая часть этой литературы также посвящена концепции государственного капитализма [113]. Но, описывая этот процесс, Бухарин был вынужден серьезно пересмотреть Марксово понимание наступления антикапиталистической революции. Подчеркивая организационные возможности „коллективного капитализма”, он фактически исключал внутренние противоречия системы, порождающие кризисы. Такая модель отводила незначительную роль домонополистической рыночной экономике (докапиталистическая не упоминалась в ней совсем) и, таким образом, той жестокой конкуренции, которую Маркс рассматривал в качестве источника крушения капитализма:
Отдельный капиталист исчезает. Он превращается в Verbandkаріtаlіst’а , в члена организации; он уже не конкурирует со своими „земляками”, он кооперирует, ибо центр тяжести конкурентной борьбы переносится на мировой рынок, а внутри страны конкуренция замирает [114].
Как позднее обвиняла Бухарина партийная критика, такое толкование очень напоминало концепцию „организованного капитализма”, которая рассматривалась большевиками как идеологическая основа социал-демократического реформизма.
Чтобы сохранить в силе теорию крушения капитализма и перспективы социалистической революции, Бухарин перенес действие заложенного в капитализме механизма самоуничтожения на арену мирового капитализма, или империализма. Утверждая, что интернационализация капитала создала поддинно мировую капиталистическую систему, он воспроизвёл в международном масштабе изображенную Марксом картину неорганизованного капитализма. „Мировое хозяйство нашего времени отличается глубоко анархической структурой”, которую „можно сравнить со структурой „национальных” хозяйств, которая была типична для последних вплоть до начала XX столетия...”. Кризисы теперь становились по своему характеру скорее мировыми, чем национальными. Война является наивысшим проявлением этой закономерности [115].
Определяя войну как наивысшую и конечную форму капиталистической конкуренции, Бухарин, однако, считал, что основной катализатор революции лежит вне национальной системы. Сначала могущественные государственно-капиталистические режимы использовали „сверхприбыли”, выкачанные из колоний для сдерживания классовой борьбы в своих странах, „повышая заработную плату рабочих за счет эксплуатации колониальных народов”. Так как „ужас и стыд” империализма давали себя знать в отдаленных землях, стали укрепляться „узы единения” между западным пролетариатом и империалистическим государством; показателем этого служило глубокое проникновение „в души рабочих” идей „социал-патриотизма” и „государственности”.
Но мировая война, раскрыв перед рабочим классом Европы „истинное лицо” империализма, „разбивает последнюю цепь, привязывавшую рабочих к хозяевам, — рабскую покорность империалистическому государству и мобилизует их на революционную войну против “диктатуры финансового капитала”. „Лишние пятачки, которые получали европейские рабочие... разве они могут идти в счёт перед миллионами вырезанных рабочих, миллиардами, поглощенными войной, перед чудовищным прессом обнаглевшего милитаризма, перед вандальским расхищением производительных сил, перед голодом и дороговизной?” [116].
Для большевика, писавшего это во время первой мировой войны, не было сомнений в том, что война оказывает влияние на возникновение пролетарской революции в развитых индустриальных обществах. Главные намерения Бухарина состояли в переориентации революционных надежд и восстановлении антигосударственных воззрений Маркса в идеологии социал-демократических партий, которой „следовало подчеркнуть ее принципиальную враждебность к государственной власти”: непосредственная цель пролетариата состоит в „разрушении государственной организации буржуазии”, „взрыве её изнутри” [117]. Но позднее, когда окончилась война, а большевистская революция оставалась единственной в капиталистическом мире, Бухарину пришпось согласиться с предложением, что будущие европейские революции будут маловероятны (или даже невозможны) без всеобщей войны. В середине 20-х гг. такое понимание находилось в мучительном конфликте с проводимой им эволюционной внутренней политикой, которая предполагала длительный мир в Европе; интересы укрепления все еще хрупкого советского режима в России вступали, таким образом, в противоречие с интересами мировой революции. В итоге Бухарин счел, что это противоречие отчасти теряет остроту, если принять в расчет национальные войны в колониальных районах — фактор,который он не подчеркивал в 1915 —1916гг. Но основной вопрос — возможна ли революция в зрелом капиталистическом обществе без всеобщей войны — преследовал его до конца; и в 1928—1929 гг. эта проблема стала одним из предметов полемики Бухарина со Сталиным по поводу политики Коминтерна.
В отличие от содержания ранних работ Бухарина его идеи об империализме и возникновении государственного капитализма представляли собой новую теоретическую концепцию (по крайней мере в большевистском толковании), ведущую к программным выводам и вызывающую серьёзные разногласия с Лениным. Казалось, между теорией империализма Бухарина и той, которая была представлена через несколько месяцев в ленинской работе „Империализм, как высшая стадия капитализма”, существовали только небольшие различия. И тот и другой дали в основном аналогичные объяснения капиталистической экспансии и завершили свои работы сходными выводами о неизбежности войны и революции. Ленин прочел рукопись Бухарина „Мировое хозяйство и империализм” и использовал её при подготовке своего собственного исследования; он не высказал серьезных возражений по поводу работы Бухарина и в декабре 1915г., когда написал к ней предисловие, содержавшее похвалы в адрес автора [118]. Бухарин не высказывал никаких сомнений в правильности основных положений ленинской работы. До политического поражения Бухарина в 1929 г. (когда были раскритикованы все его теоретические работы) это исследование, наряду с ленинским, считалось в Советской России классическим большевистским изложением теории империализма [119]. Однако работы Бухарина и Ленина существенно отличались в трактовке современного капитализма; два различия были особенно важны.
Во-первых, ленинская модель империализма основывалась на понимании национального капитализма, заметно отличавшемся от бухаринского. Хотя Ленин также признавал процесс превращения капитализма свободного предпринимательства в монополистический капитализм, отмечая, что главное в этом процессе — „вытеснение... свободной конкуренции”, тем не менее он в значительно меньшей степени был склонен делать вы- вод, что конкуренция и анархия производства вовсе перестали играть роль в национальном капитализме. Скорее, он доказывал, что монополизация части экономики усиливает „анархию, свойственную капиталистическому производству в целом”. Он видел пеструю картину, „черты переходной эпохи” — „смену капиталистической свободной конкуренции капиталистическими монополиями” — и заключил, что „монополии, вырастая из свободной конкуренции, не устраняют ее, а существуют над ней и рядом с ней, порождая этим ряд особенно острых и крутых противоречий, трений, конфликтов”. По Ленину, мнение, что трестирование может уничтожить внутренние кризисы, есть „сказка буржуазных экономистов”. Он поэтому гораздо сильнее, чем Бухарин, подчеркивал разложение и дряхлость неокапитализма, то есть занял позицию, значительно отличавшуюся от преддоженной Бухариным концепции государственного капитализма, который был для того синонимом национального капитализма [120]. Нежелание Ленина, как в конечном итоге стал считать Бухарин, понять сущность государственного капитализма послужило причиной долгих разногласий между ними, которые начались в 1917 г. и продолжались в 20-е гг.
Второе существенное отличие касалось роли национализма в эпоху империализма. Аргументация Бухарина в работе „Мировое хозяйство и империализм” не находилась в противоречии с последующим подъёмом национально-освободительного движения в колониях, о чем свидетельствует тот факт, что он впоследствии стал принимать это движение в расчет. Но в 1915—1916 гг. он был убеждён, что при империализме экономический и политический национализм превращается в анахрониэм (отсюда его привычка слово „национальный” заключать в кавычки). Эпоха империалистических войн, по его определению, есть насильственная перекройка „политической карты”, ведущая к „краху самостоятельных маленьких государств”. В этом отношении позиция Бухарина была сходна с радикальным интернационализмом Розы Люксембург, хотя вообще их теории империализма различались [121].
То, что Бухарин не рассматривал антиимпериалистический национализм как революционную силу, было наиболее очевидной ошибкой в его первоначальной трактовке империализма: он не предугадал исторического развития в послевоенный период — мощной волны национально-освободительного движения. Ленин же, отчасти оттого, что он гораздо больше интересовался колониальными аспектами империализма, чем новой структурой национального капитализма, сконцентрировал свое внимание на возможности восстаний колониальных народов. В широкой интернационализации капитала он увидел фактор, способствующий крушению империализма, и назвал его законом неравномерности экономического и политического развития ка- питализма; действием этого закона объяснялись как интенсивная борьба за овладение колониями, так и возрастающее сопротивление колониальных народов [122]. Как он проницательно написал через нескольно месяцев после завершения работы „Империализм, как высшая стадия капитализма”:
Но то, что мы... называем „колониальными войнами” — это часто национальные войны или национальные восстания этих угнетенных народов. Одно из самых основных свойств империализма заключается как раз в том, что он ускоряет развитие капитализма в самых отсталых странах и тем самым расширяет и обостряет борьбу против национального угнетения... И отсюда неизбежно следует, что империализм должен в нередких случаях порождать национальные войны [123].
Давнее восторженное отношение Ленина к возможной роли национализма в колониальных и неколониальных районах отразилось после 1914 г. в его горячей защите лозунга национального самоопределения. Это неизбежно повело к конфликту между ним и Бухариным и другими молодыми большевиками, которые, так же как большинство радикальных марксистов, отвергали апелляцию к национализму как неуместную и немарк- систскую. Открытая дискуссия началась в конце 1915 г. и приняла форму борьбы за главенство в журнале „Коммунист”.
В первом (и единственном) номере журнала была помещена статья Карла Радека, восточноевропейского социал-демократа, бпизкого к большевистским эмигрантам. Воззрения Радека по национальному вопросу были подобны взглядам Розы Люксембург, Пятакова и, к тому времени, Бухарина. Ленин протестовал против точки зрения автора статьи и отказался сотрудничать в журнале, требуя его закрытия. Теоретические разно- гласия немедпенно превратились во фракционность. В ноябре ленинский Центральный Комитет (в Щвейцарии) лишил стокгольмскую группу — Бухарина, Пятакова и Бош — права автономной связи с Россией. В ответ на это стокгольмская тройка объявила о самороспуске как секция большевистской партии [124].
В конце ноября тройка послала Центральному Комитету ряд документов по вопросам самоопределения и подвергла Ленина резкой критике. Было прямо заявлено, что этот лозунг „прежде всего утопичен (он не мог быть реализован в рамках капитализма) и вреден, как сеющий иллюзии”. Империализм делает исторически возможным скорое наступление международной социалистической революции; подход к общественным проблемам как к национальным, „государственный подход”, приводит к подрыву дела революции. Единственная правильная тактика — способствовать „революционному сознанию пролетариата”, ,,непрестанно выводя пролетариат на арену мировой борьбы, постоянно ставя перед ним вопросы мировой политики”. Хотя Бухарин и его друзья определенно исключили из своей аргументации „некапиталистические страны или страны с зачаточным развитием капитализма” (колонии, например), в целомони выразили резкое несогласие с тем, что Ленин провозгласил принцип национального самоопределения программным лозунгом [125].
Продолжавшиеся разногласия приобрели во всех отношениях наибольшую остроту к 1916 г. Молодые большевики были оскорблены резким ответом Ленина на свою критику. Они напоминали ему, что „все крайние левые, которые хорошо разбирались в теории”, выступали против лозунга самоопределения: „Неужели они все предатели?” Ленин, с другой стороны, считал их оппозицию в этом единственном спорном вопросе не только теоретическим вздором, но и проявлением политической нелояльности. Их идеи, обвинял он, „ничего общего ни с марксизмом, ни с революционной социал-демократией не имеют", а высказанная ими просьба открыть дискуссию отражает их антипартийную позицию [126]. Хотя Ленин считал Пятакова главным злодеем в споре о самоопределении [127], его критика Бухарина была в равной степени резкой и бескомпромиссной. Переписка между ними только углубляла пропасть, а усилия других большевиков, направленные на примирение, еще больше раздражали Ленина [128]. Прибегая к несколько сомнительным доводам, он стал доказывать не только то, что отступничество Бухарина началось с Бернской конференции, но и что все более мелкие разногласия, которые возникали после 1912 г., включая дело Малиновского, были одного покроя: „Ник. Ив. занимающийся экономист, и в э т о м мы его всегда поддерживали. Но он (1) доверчив к сплетням и (2) в политике дьявольски неустойчив. Война толкнула его к идеям полуанархическим” [129].
Трудно понять, почему Ленин решался настолько ухудшить свои отношения с Бухариным, если учесть, что они были согласны по многим важным вопросам. Несомненно, играли опреде- ленную роль и неполитические факторы. Хорошо известная раз- дражительность Ленина была особенно заметной в 1916 г.; он был в „непримиримом настроении”. Большевики, непосредственно не вовлеченные в спор, упрекали его в „неуживчивости” и „нетактичности” в этом деле; вероятно, Бухарин выступал не только от своего имени, выражая надежду, что Ленин и Зиновьев не будут вести себя с западными товарищами так же грубо, как с русскими [130]. К тому же Ленин проявлял в все возрастающей степени обидчивость и подозрительность по отношению к своим молодым соратникам, сотрудничавшим с различными небольшевистскими группами. В Скандинавии, например, Бухарин стал активной и популярной фигурой в антивоенном социалистическом движении, которое состояло преимущественно из молодых левых социал-демократов. В дальнейшем, чем более он отдалялся от группировки, близкой к Ленину, тем в большей мере он стал причисляться (во всяком случае, Лениным) к ев- ропейским левым, а не к большевикам [131]. Трения между сорокашестилетним вождем и двадцативосьмилетним Бухариным почти всегда были на виду. Ленин в своей лучшей отеческой манере выражал надежду, что ошибки Бухарина и К° объясняются их „молодостью”, “лет через 5 авось” они ,,выправятся”. Бухарин, со своей стороны, порицал Ленина за „старомодность”: «Как это? Для XX века „поучительны” 60-е годы прош- лого века?.. По отношению к лозунгу самоопределения... вы стоите на точке зрения „прошлого века”» [132] .
Через некоторое время подтвердилось впечатление, что „чем ближе к Ленину были люди, тем ожесточеннее он с ними ссорился” [133]. Однако даже в период наихудшего развития их отношений существовали некоторые доказательства взаимных симпатий Бухарина и Ленина. Бухарин иногда пытался взывать к этим чувствам. Он писал Ленину: „Положим, я печатаю статейку с положительным изложением своих взглядов. Тогда В. И., сочтя это за бунт, печатает против меня такую статью, после, на которую я не могу уже отвечать смиренномудро. Еrgо —разрыв, или venіgstеns — длительное охлаждение. Ни того,нидругого я не хотел и не хочу” [134]. Нельзя сказать, что Ленин был всегда неотзывчив. В апреле 1916 г. Бухарина арестовывают в Стокгольме за участие в антивоенном социалистическом конгрессе. Узнав о его беде, Ленин просит прийти к нему на помощь как можно быстрее; несколько позднее (в том же апреле), когда Бухарина высылают в Осло (в то время Христиания), Ленин в письме к другому болыпевику в Норвегию передает наилучшие пожелания Бухарину: ”Желаю от души скорее ему отдохнуть и выправиться. Как его финансы?” Пожелания были краткие, но, учитывая обстоятельства, тёплые, даже отеческие. Такое благосклонное отношение, однако, длилось очень недолго. В июле Ленин сообщает Зиновьеву: ”Я теперь и на Бухарина так зол, что не могу писать” [135] .
Каковы бы ни были привходящие факторы, обострявшие конфликт, разногласия между Лениным и Бухариным по национальному вопросу были реальными, стойкими, они спорадически вспыхивали вплоть до 1919 г. Этого нельзя сказать об их более серьезном разногласии, которое теперь вышло на передний план. В начале 1916 г. Ленин решил опубликовать подборку программных статей под своей редакцией („Сборник ,,Социал-демократа”). Он надеялся получить от Бухарина работу на „экономическую тему” [136]. Взамен этого Бухарин послал статью „К теории империалистического государства”, в которой изображался „новый Левиафан”. Раздел статьи, который разгневал Ленина, включал бухаринское изложение марксистской теории государства, призыв к „революционному разрушению” буржуазного государства и вызывающий вывод о том, что главное различие между марксистами и анархистами заключается в отношении к организации централизованного экономического производства, а „не в том, что первые — сторонники, а вторые — противники государства”, как многие утверждают [137]. Реабилитация первоначальных антигосударственных положений марксизма служила двум целям Бухарина. Она вытекала, во-первых, из его предвидения прихода кошмарного „нового Левиафана” и соответствовала его свободолюбивым наклонностям; во-вторых, она была его важнейшей попыткой революционизировать марксистскую идеологию, которую бернштейнианские реформаторы и ортодоксы из школы Каутского давно очистили от радикальных принципов. Несколько марксистов левого направления — наиболее известные среди них Антон Паннекук и молодой шведский социал-демократ 3. Хеглунд — возвращались к антигосударственным воззрениям еще раньше [138]. Но Бухарин был первым среди большевиков, поступившим так же, а этого одного было достаточно, чтобы вызвать недовольство Ленина.
Сначала Ленин хотел опубликовать статью Бухарина в качестве „дискуссионной”. Но, рассерженный ещё другими их разногласиями, он вскоре изменил своё мнение и решил, что статья „безусловно не годна”. В течение двух месяцев он не информировал об этом Бухарина и не объяснял ему своих соображений. Наконец в сентябре 1916 г. он сообщил ему о том, что статья отвергнута („к сожалению”). Часть статьи, объяснял он, посвящённая государственному капитализму, — „хороша и полезна, но на 9/10 легальна” и может быть опубликована где-нибудь в другом месте „после очень небольшой переделки”. Теоретическая же трактовка Бухариным вопроса об отношении марксизма к государству, считал Ленин, „решительно неверна”. Ленин возражал против „социологического” анализа Бухариным государства; цитаты из Энгельса, обвинял он, вырваны из контекста, а вывод Бухарина о том, что марксисты и анархисты не расходятся в вопросе о государстве, что „социал-демократия должна усиленно подчеркивать свою принципиальную враждебность государственной власти”, по мнению Ленина, “либо архинеточен, либо неверен”. Идеям Бухарина Ленин советовал дать ,дозреть” [139].
Бухарин, никак не думавший, что его статья может вновь вызвать недовольство Ленина, был крайне раздосадован и уязвлён отказом опубликовать её. После почти годичной полемики * он не был склонен соглашаться с тем, что его мысли о государстве, составлявшие суть его марксизма, еще должны ,,дозревать”. Он защищал свои идеи в серии писем Ленину и Центральному Комитету. Письменные баталии продолжались в сентябре и октябре; как и прежде, каждое новое письмо обостряло и расширяло разногласия [140]. Ленин (вместе с Зиновьевым) обвинял Бухарина в очень большой ошибке: „полуанархизм” игнорирует необходимость послереволюционного государства, диктатуры пролетариата и „ошибочно приписывает социалистам” в качестве цели „взрыв” старого государства [141]. Новая кампания против Бухарина убедила последнего, что недовольство Ленина касается не только вопросов теории. „Ясно, — писал он Зиновьеву, — что вы просто-напросто не хотите иметь меня в числе сотрудников. Не беспокойтесь, назойливым я не буду”. Бросив вызов, он начал публично излагать свои взгляды на государство [142]. Окончательный раскол с Лениным и официальным большевистским руководством казался неизбежным.
Между тем в августе 1916 г. Бухарин переехал из Осло в Копенгаген, где снова занялся расследованием подозрений о наличии провокатора. Бухарин оставался здесь до завершения своего расследования (конец сентября), а затем уехал в Америку. Что побудило его к такому решению, не совсем ясно. Возможно, главной причиной отъезда явилось ухудшение его отношений с Лениным, хотя следует принять в расчет и другое: его скитальческий характер и желание вести партийную работу в цитадели современного капитализма. К этому времени их ссора сильно отразилась на большевистской работе в Скандинавии, где „преобладали печаль и подавленность” [143]. В начале октября Бухарин возвратился в Осло, чтобы на пароходе отплыть в Америку.
В этот момент Ленин забеспокоился, не оттолкнул ли он Бухарина безвозвратно. Озабоченный этим, он инструктирует Александра Шляпникова, главного большевистского организатора в Скандинавии: „Напишите откровенно, в каком настроении уезжает Бухарин? будет писать нам или нет? будет исполнять просьбы или нет?” [144]. Внезапное беспокойство Ленина совпало с получением им длинного письма от Бухарина. Это письмо, явившееся своего рода прощальным жестом, снова решительно отвергает ленинские обвинения. Бухарин возмущается извращением и преувеличением их разногласий и защищает свои взгляды на государство как „правильные и марксистские”. Затем в примечательном отрывке он показывает, как некоторые социалисты интерпретируют ленинскую кампанию против него: они заявляют, что меня в конце концов вышибут, потому что „ваш Ленин не может терпеть около себя ни одного человека с головой”. Бухарин называет такие спекулятивные заявления абсурдными, однако невольно он обнаруживает скрытый источник трений между собой и Лениным, а также свое отношение к подобострастному окружению вождя. Однако он заканчивает письмо трогательной просьбой:
Как бы то ни было, об одном Вас прошу: если будете полемизировать, еtс., сохраните такой тон, чтобы не доводить до разрыва. Мне очень было бы тяжело, сверх сил тяжело, если бы совместная работа, хотя бы и в будущем, стала невозможной. К Вам я питаю величайшее уважение, смотрю на Вас как на своего учителя революции и люблю Вас [145].
Это был убедительный призыв, и Ленин отозвался на него доброжелательно, хотя и в своей особой манере. Он немедленно написал Бухарину „мягкое” письмо, в котором, повторяя свои обвинения и указания на то, что разногласия полностью произошли из-за ошибок Бухарина, тем не менее хвалил его и добавлял: ,,...Вас мы все высоко ценили всегда...”, „0т всей души буду рад, если полемика будет только с начавшим ее П. Киевским (Пятаковым) и если с Вами разногласия сгладятся”. Со стороны Ленина, по крайней мере в личных отноше- ниях, это была большая уступка. Бухарин именно так и оценил ленинское письмо и перед отплытием послал ему примирительную записку, в которой вновь выражал абсолютную солидарность с Пятаковым, но и глубокое сожаление, что это приводит к конфликту с Лениным. „Будьте счастливы... обнимаю вас всех”, — пишет он [146].
Окончательного разрыва избежать удалось, но поразительная развязка их спора по вопросу о государстве была впереди. Ленин критиковал Бухарина по двум пунктам: он обвинял его в искажении взглядов Маркса и Энгельса с помощью выхваченных из контекста цитат и в том, что Бухарин не видел необходимости пролетарского государства. Последнее обвинение было особенно странным, так как Бухарин подчёркивал, что его „анархизм” относится к окончательному коммунистическому обществу, а не к переходному периоду между капитализмом и коммунизмом. В нескольких случаях он делал ударение на том, что в процессе революции „пролетариат разрушает государственную организацию буржуазии, использует ее материальный остов, создает свою временную государственную организацию...” [147]. Можно понять, почему Бухарин был сбит с толку ленинскими обвинениями. Среди скандинавских социалистов, подчеркивает он, „я считаюсь во главе антианархистской кампании, а Вы меня ругаете анархистом” [148]. Неправильное толкование Ленина было, казалось (сознавал он это или нет), плодом его исходной враждебности к новаторской попытке Бухарина сформулировать радикальный контратезис социал-демократической идеологии путем переосмысления марксист- ской теории государства. Ленин не думал над этим вопросом до того, как его поднял Бухарин; в декабре 1916г. он обещал „вернуться” „к этому крайне важному вопросу... в особой статье” [149]. Результатом стал крутой поворот в его представлениях.
17 февраля 1917 г. Ленин неожиданно написал одному большевику: ,,Я готовлю... статью по вопросу об отношении марксизма к государству. Пришел к выводам ещё резче против Каутского, чем против Бухарина... Бухарин гораздо лучше Каутского...” Ленин делает ещё оговорку: „Ошибки Бухарина могут погубитъ это „правое дело” в борьбе с каутскианством”. Но двумя днями позднее он снова сообщает, что, несмотря на „малень- кие ошибки”, Бухарин „ближе к истине, чем Каутский”, предлагая сейчас опубликовать статью Бухарина [150]. Его ещё сохранившиеся сомнения вскоре рассеиваются. По возвращении Бухарина в Москву в мае 1917 г. Крупская передала просьбу вождя — „её первыми словами были: В. И. просил Вам передать, что в вопросе о государстве у него теперь нет разногласий с Вами” [151].
Полнейшее доказательство совершенного Лениным резкого поворота пришпо в 1917 г. позднее, когда он завершил свою ставшую знаменитой работу „Государство и революция”; ее аргументы и выводы были бухаринскими*. Ленин решил, что „главный, основополагающий пункт марксистского учения о государстве” состоял в том, что „рабочий класс должен разбить, сломать... государственную машину”. Временно было необходимо новое, революционное государство, но оно „учреждалось, чтобы вскоре исчезнуть”. Поэтому „мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства как цели”. Он заключает без смущения: „Этого сходства марксизма с анархизмом (и с Прудоном и с Бакуниным) ни оппортунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отошпи от „марксизма в этом пункте” [152].
Ленинская работа „Государство и революция” сделала антигосударственность органической частью ортодоксальной большевистской идеологии, хоть она и оставалась несбывшимся обещанием после 1917 г. Ни Бухарин, который мало говорил о диктатуре пролетариата, ни Ленин, который широко ее комментировал, не знали заранее, какое государство вырастет из большевистской революции. Бухарин представлял себе революционное государство не более как „аппаратом обуздания свергнутой своры классов”; Ленин — „небюрократическим” государством- коммуной, сразу же начинавшим отмирать. Обе концепции были призрачными, далекими от послеоктябрьских представлений, когда Советское государство стало инструментом модерниза- ции, „основным рычагом для переустройства общества” [153]. Тем не менее антигосударственные воззрения сыграли важную роль в 1917 г., когда они помогли революционизировать партию и создать общественное мнение, нацеливающее на восстание против Временного правительства, которое пришло к власти после падения царизма. Ленинский авторитет узаконивал антигосударственные воззрения, но инициатива в этом принадлежала Бухарину [154]. Здесь, как и в работах о современном капитализме и империализме, Бухарин внёс свой вклад (не меньший, чем другие) в формирование большевистской идеологии, сложившейся накануне Октябрьской революции.
Последние месяцы Бухарина в эмиграции прошли в Америке. Он жил в Нью-Йорке с начала октября 1916г., где, как и в других местах, вёл революционную работу и занимался в библиотеках [155]. Его политическая деятельность сосредоточивается в „Новом мире”, ежедневной газете социалистических эмигрантов в Нью-Йорке, выходившей на русском языке. В январе 1917 г. он стал её фактическим редактором, что помогло ему приобрести опыт для своего будущего руководства ,,Правдой” (после Октябрьской революции). Как впоследствии в „Правде”, он использовал газету для популяризации своих любимых идей. Его статьи по вопросам неокапитализма, отношения марксизма к государству и национальному вопросу стали появляться в ней регулярно и, как можно было ожидать, возбуждали дебаты [156]. Главной целью его партийной деятельности была организация поддержки антивоенной позиции большевиков-циммервальдцев среди американских левых, для чего он предпринял ряд лекционных турне по стране. Всегда вызывавший симпатии у людей, обладавший способностью легко общаться с небольшевиками, Бухарин достиг успеха в приобщении американских социалистов к большевистским взглядам и особенно в усилении антивоенной позиции „Нового мира” [157].
Несмотря на неизменное уважение, проявляемое Бухариным к американским научным и техническим достижениям, кратковременное пребывание в Америке имело, по-видимому, небольшое влияние на его воззрения. Но оно могло усилить его убеждение, что современный капитализм — это крепкий строй, чью уязвимость могут реально увеличить только трудности, вызванные войной [158]. Однако одно нью-йоркское знакомство имело серьёзные последствия. В январе 1917 г. в Нью-Йорк прибыл Троцкий, вошедший в редакционную коллегию „Нового мира”. Печальная история отношений между этими двумя людьми, один из которых в 20-х гг. возглавил левых, а другой — правых большевиков, стала центральной в происшедшей впоследствии коллективной трагедии старых большевиков. Взаимная симпатия этих наиболее интеллектуально одаренных советских руководителей не могла сохраниться из-за их позднейших политических разногласий, которые разделили и в конце концов уничтожили их.
Бухарин немного знал Троцкого по Вене, но их близкие отношения начались в Нью-Йорке [159]. Сразу же после знакомства они разошлись во мнениях по главному текущему политическому вопросу. Троцкий, который не вступал в большевистскую партию до июля 1917 г., утверждал, что левое крыло американских социалистов должно оставаться в американской социалистической партии для того, чтобы изнутри революциони- зировать ее. Бухарин (как и Ленин, который следил за спорами из Европы) призывал к организационному расколу и образованию новой партии. Дискуссия, которая перенесла старые русские разногласия на зарождавшееся американское коммунистическое движение, была достаточно острой и разделила нью-йоркских эмигрантов на две соперничавшие группы, одна из которых возглавлялась Бухариным, а другая Троцким. Политические разногласия между ними особенно обострились (как публично, так и в частных беседах) в январе и феврале, но они, наверное, не были такими напряженными, как в последующие годы партийной истории [160]. Для Бухарина было характерно то, что он никогда не переносил политические разногласия на личные отношения; это качество делало его привлекательным, но немало вредило ему как политику. Несмотря на разногласия, он и Троцкий завязали теплые дружеские отношения и политическое сотрудничество в „Новом мире”.
Серьёзность этих разногласий была неожиданно резко уменьшена февральскими новостями о том, что голодный бунт в Петербурге перерос в политическую революцию. После отречения царя от престола была провозглашена республика и образовано Временное правительство. Долгие годы изгнания подошли к концу. В отличие от многих большевиков, чей радикализм был направлен на свержение царского режима, Бухарин ещё с 1915 —1916 гг. доказывал „неизбежность социалистической революции в России”. Поэтому он сразу рассматривал новый политический режим только как переходную стадию в продолжающемся революционном процессе; он предсказывал в марте 1917 г., что власть должна будет скоро перейти от слабой русской бур- жуазии к поднимающемуся пролетариату; и это будет „только первый шаг мирового пролетариата” [161].
Организовать морское путешествие в военное время было нелегко, а задержка могла расстроить все планы. Троцкий уехал в марте, Бухарин — в начале апреля. Его эмиграция заканчивалась так же, как и начиналась: Бухарин был арестован в Японии и содержался некоторое время под стражей, а прибыв в Россию, был арестован снова в Челябинске „за интернационалистическую агитацию среди солдат”. В начале мая он наконец появился в Москве, где его ожидали гораздо более серьёзные дебаты [ 162 ] .
ГЛАВА
|
