Отражения
Скачать 3.32 Mb.
|
| – Но рассказ мы напечатаем, я лично сам сделаю кое-какие правки, потом с вами согласуем. Заходите ко мне в кабинет. Только извините, я сегодня очень занят… – Нет-нет, я всего на пять минут – всё так же важно и деловито упредил Ковалёв, – я только насчёт спонсора, его условий… ну там, рекламка в вашем журнале… – Заходите, заходите. – И, извиняясь, ко мне: – Подожди, если не торопишься. Я кивнул. Ковалёв не отпускал редактора не пять минут, а целых полчаса. Тем временем Тациана возмущалась ренегатством шефа. Представьте, Кауров, жаловалась она, ведь дала себе клятву, что остаток жизни посвятит борьбе с графоманами; продала замечательную квартиру с видом на Волгу; принеслась сюда, как на сумасшедших крыльях; её отговаривала, не пускала взрослая умная дочь; соскучилась по маленькому внуку, а тут… Словом, тут вышли ещё более важный Ковалёв и несколько приободрённый, по сравнению с недавним состоянием, Шейгин. – Всем моё почтение, – сказал автор «страшилки» теперь скорее мне, нежели Тациане, самохвально взглянув на присмиревшую заместительшу всего лишь краем желудёвого ока. Когда он вышел, Тациана Владиславовна напала на ренегата: – Как вы можете, Лев Борисыч?! Вы – талантливый, образованный, нравственно-воспитанный в лучших традициях… – …отечественной литературы, – подхватил, улыбаясь, Шейгин. – Вам смешно! Но как можно печатать это моральное уродство?! – Да не волнуйтесь вы, всё мы поправим в лучших традициях именно отечественной литературы. – Но зачем, зачем?! – Чтобы вам зарплату заплатить, Тациана-батьковна, – упрекнул маленькую женщину редактор. – У меня рука не поднимется исправлять личное моральное уродство автора. Текст – это личность! – Прекрасно сказано, надо записать. Кстати, Тациана Владиславовна, – редактор подошёл к лимонному дереву, у подножия которого злосчастная только что нервно затушила очередную сигарету, – вы уж извините, но… есть же пепельница. Миниатюрная Кадомцева покраснела, как нравственная школьница, а Шейгин, похоже, решил выпороть её до конца: – Кауров, давайте полелеем чистоплюйство нашей дорогой Тацианы Владиславовны и возьмём грех на душу: я бы попросил вас лично подправить текст-личность господина Ковалёва, а я вам потом немного приплачу. Там всего-то… Ну, пусть главный герой самую малость помучается совестью, зато в конце мы наградим его тем, что бомж воскреснет, то есть его отвезут в хорошую больницу, потом устроят на работу; а папа «типа ретро» пусть в тюрьму попадёт, так сказать, по следственной ошибке: советская власть – на то она и советская власть, чтобы ошибаться; зато он – бывший десантник-«афганец», а значит, круче всех бандитов, ему разобраться с ними – плюнуть раз. Делов то, повторяю… Ну что, согласен? Заплачу по гонорарным ставкам, тем более что автору «страшилки» гонорар и даром не нужен, таким главное – напечататься. Так что соглашайся. – Деньги – зло, а безденежье – вдвойне, – усмехнулся я (надо же хотя бы за телефон заплатить) и, виновато взглянув на Тациану, согласился. Та, насупившись, выковыривала бычки из кадки, показывая своим видом, что все вы, дескать, предатели. Зашли в кабинет к Шейгину обсудить новую рубрику. Для начала Шейгин, копаясь в бумагах, мимолётно поинтересовался, про что мой новый рассказ. – Как называется? – переспросил. – «Письмо рецидивиста». Про одного зэка. – Что это вас всех на зэков потянуло? Графоманы – про зэков, ты – про зэков. Тациана уже прочитала? – Нет, я ведь только что принёс. – Про муки совести, наверное? – Нет, мой герой не раскаивается ни в чём, во всяком случае, внешне. Я не стал пересказывать редактору ни сюжет, ни прочее: рассказ – на то и рассказ, чтоб читать его целиком, одним духом. Да, мой герой, по кличке Бес, не раскаивается. Но чувства его, воспоминания о детстве, о матери, о вечерних сумерках, о летнем костерке на проулке, когда на трёхногом таганке варилась в чугунке картошка, а сестра Аня несла с огорода в ситцевом подольчике мокрые огурцы… Вот эти воспоминания и зашевелились в предсмертные дни в его преступной душе, заворочались и яростно вспыхнули какой-то неземной красотой, и он как бы нравственно очистился, что ли… Вообще, я знал этого человека. В пятьдесят шестом году группа парней из нашего села поехала на целину. Парни все здоровые, с характерами, этакие пассионарии. Село как-никак их буйство придерживало. Традиционная мораль, хоть и изуродованная советской действительностью, всё же держала в узде это новое, послевоенное поколение. Но вот они дорвались до воли… Там ведь, на целине, чёрт-те что творилось! Мы-то знали про целину по фильму про Ивана Бровкина: высоконравственные первопроходцы, радость молодости и труда, культура быта и так далее. А на самом деле туда со всего Союза съехались не только комсомольцы-романтики, но и такие же необузданные, как и наши гаврики. Да кого там только не было: и рвачи, и шпана!.. Короче говоря, наши с кем-то там схватились драться и в драке зарезали кое-кого… Словом, у одного, самого крутого, как сейчас принято говорить, с той поры и пошла-поехала тюремная карьера. В общей сложности лет двадцать с гаком отсидел. И вот напоследок пишет матери письмо (я читал это письмо), содержание примерно такое: «Мама, я скоро умру. Жить мне осталось полгода, от силы год. Ты знаешь, я с детства никого и ничего не боялся. И умирать не боюсь. Не боюсь! Но я хочу встретить смерть в родном доме. Хочу повидаться с тобой и сестрой напоследок. А ещё хочу встать рано утром, когда солнце ещё не взошло, набросить фуфайчонку на плечи и пойти в огород, сорвать огурец с грядки – он такой пупырчатый, холодный, весь в росе… И пахнет, как пахнет!.. Этот запах сводит меня с ума! Мама, я душу за это готов продать. И продам, продам! У меня есть возможность освободиться досрочно, меня отпустят умирать домой. Но ты должна достать справку из сельсовета, что у тебя жилплощадь позволяет прописать меня и сама ты ещё в добром здравии, то есть сможешь ухаживать за мной. Заклинаю: сделай это! Твой Бесёнок». Такое было его семейное прозвище: шустрый и ни в чём непокорный с детства. А потом и воровская кличка стала – Бес. Жилплощадь? Какая там жилплощадь у одинокой восьмидесятилетней старухи! Столетняя избёнка на курьих ножках, обитая прогнившим толем, вся худая-прехудая, ветер гуляет, крыша течёт. Её, бабу Настю, в последние годы внучка на зиму в город брала, а летом опять в развалюху привозила. Они же, деревенские, какие? Им в городе тошно. Им на своё гумно надо, и, пока на смертный одр не слягут, будут скотину держать, картошку сажать, лук, огурцы… Скотины, правда, у старухи, уже не было, но в огороде, смотришь, целый день ковыряется. А вечером сядет на свою провалившуюся завалинку и долго-долго сидит, до самого темна, отмахиваясь от комаров веточкой бузины. О чём она думала? Жизнь большая, тяжёлая, дети непутные: один по тюрьмам, другой спился, дочь Анна тоже… Ей уже самой помирать пора, да «смерть никак не берёт, забыла, небось, про меня», – улыбаясь, обычно приговаривала. А тут пришло вот это самое письмо от сыночка. Короче, надела она сарафан из сундука, тёмно-синюю кофточку в горошек, новенькие калоши, так как на улице была весенняя грязь, взяла батожок и поковыляла в соседнее село, в сельсовет. Пришла, калоши в коридоре сняла и в одних носках – в кабинет к председателю. «Да вы что, Настасья Дмитриевна!» А она – бух на колени! – и письмо ему от сына суёт и всё про халупу свою, мол, не худая у неё халупа, а дворец с апартаментами. Председатель с колен её поднял, усадил, письмо прочитал, помялся-помялся, но справку всё же сочинил какую надо. И сельская фельдшерица написала, что, мол, женщина, несмотря на возраст, здоровая и бодрая. Лет пятнадцать назад я рассказал о письме умирающего рецидивиста моему тогдашнему другу, начинающему писателю Ферапонтову, и он просто выцыганил у меня этот сюжет и накатал целую повесть, но совершенно опошлил и характер героя, и весь смысл письма, обратив всё в какое-то ёрничанье. (Любопытно, что впоследствии Сеня Ферапонтов стал священником, но что-то у него не заладилось с церковным начальством на почве именно писанины; ему запретили служить, и вскоре он перешёл в катакомбную церковь, где якобы обретается и сейчас – пути Господни неисповедимы.) Да, герой мой – преступник, да, он не раскаялся… Но чувства-то человеческие он всё-таки сохранил в себе! Зачем же насмехаться? Я ощущал себя предателем, что отдал чужую душу на посмешище. Поэтому спустя годы и решил вернуть смысл того предсмертного письма, его прежний, нравственно-эмоциональный тон, хотя и оставил героя отрицательным, даже добавил, что он, собственно, продал ведь душу-то… – Лев Борисыч, ну, почитаете, посмотрите… – отговорился я, да редактор и не собирался ничего выпытывать у меня. – Хорошо-хорошо, я потом выскажу своё мнение. Давай о новой рубрике поговорим. Назовём её условно: «Забытые имена и герои». Начнём со спортсменов, потом видно будет. Знаешь, из нашего края вышли и мировые, и олимпийские чемпионы, знаменитые циркачи. А сколько было талантов, по объективным причинам или по иронии судьбы не реализовавшихся. – Вообще-то, Лев Борисыч, не реализовавшийся талант нельзя назвать талантом, – возразил я. – Это как женщина, ни разу так и не родившая ребёнка. Она может быть прекрасной любовницей, хорошим другом, человеком, но – по каким-то причинам так и не стала матерью… – Это всё тонкости вопроса. Мы, разумеется, будем говорить о конкретных именах и героях. Шейгин вынул из папки список, полученный им из областного спорткомитета, и стал называть фамилии, спрашивая, знаю ли я того или иного спортсмена. О ком-то я слышал, о других – вообще ничего, некоторых, впрочем, знал даже лично. И вдруг прозвучало знакомое имя – Боняков. Боняков Александр Павлович? Неужели Санька! Какое странное совпадение: не далее как сегодня утром я думал про него и про отца его, Павла Прокопьевича. Любопытно… Но так как имя было из второстепенного списка и Шейгин прочитал его заодно с другими, я промолчал. – «Его называли вторым Попенченко». Это кто? – спросил Шейгин. Я пояснил, поскольку всегда интересовался боксом. И мысленно подтвердил: да, да, Саньку именно так и называли – «второй Попенченко», боксёр-нокаутёр! *** Александру Бонякову уже было под пятьдесят, но выглядел молодцом. Предпочитал носить спортивный костюм и кроссовки, очевидно, всё ещё памятуя о своём славном прошлом. С некоторых пор он стригся «под нуль», поэтому посеребрённая щетина крутолобой головы его не очень старила, да и выбрит он всегда тщательно, лишь на верхней губе (ещё с юности) – ниточкой усики, как у крутых итальянских парней, точнее, как у Раджи Капура из фильма «Бродяга», который он подростком ходил смотреть вместе с дядей Андроном, когда приехал заканчивать восьмилетку в город, в райцентр Черёмухово (в Чертозелье в тот год сгорела школа), и жить пришлось у тётки Наташи, младшей отцовой сестры, которая была замужем за дядей Андроном (детей у них не было). Сельские родственники, как в детстве ещё подметил Санька, к дяде Андрону относились с уважением, но чуточку с настороженностью, хотя характер у него, казалось, был простодушный и душа широкая. Он получал хорошую «шахтёрскую» пенсию и в Чертозелье из города всегда приезжал с гостинцами, ребячился с детьми на проулке, а в застолье любил петь. Тётка Таша была поскупее и даже несколько «чужновата», как говаривали про неё родные. И в самом деле, когда Саньке надо было учиться в городе, она не очень охотно согласилась приютить племянника. Зато именно дядя Андрон обрадовался, что Санька будет жить у них. «Ташуля, – пьяненько обнимал он недовольную супругу, – неужели тебе не надоело чалиться в одной хате со старым битюгом?» – «Отвяжись, старый чор!» – отталкивала его от себя тётя Таша. «Старый чор» (а Саньке и всем остальным слышалось «чёрт») тоже мрачнел: «Ташуля, я врагу не пожелаю того, что сам прошёл. И ты моё прошлое не трожь!..» Назревал скандал, и хозяин дома, Павел Прокопьевич, дипломатично успокаивал зятя, подливал самогонки, заводил песни. И пелись песни всей компанией душевно, широко, раздирающе по-русски: Бродяга Байкал переходит – Навстречу ему родна мать. «Ну здравствуй, ну здравствуй, мамаша! Живой ли отец мой и брат?» Иногда песни заканчивались тем, что пьяный дядя Андрон вдруг начинал рыдать в голос, и его, огромного, похожего на старого плешивого медведя, некрасиво беспомощного, уводили под руки спать в сарай на свежую солому (Андрониковы приезжали в Чертозелье по три-четыре раза в год, а на Успенский престольный праздник – непременно; сельская страда к Успению завершалась, и свежая, золотистая солома была во всех дворах). Чуть свет он приходил в себя, похмельем как будто не страдал, кряжисто шёл в осенний сад, на ходу снимая рубашку, и с удовольствием плескался у студёной колодезной бочки. Потом приводил себя в порядок, то есть старательно отряхивался от соломы, тщательно причёсывал изрядно поредевшие волосы на большой угловатой голове и, накинув пиджак внапашку, выходил на проулок, долго сидел на лавочке, курил, приветливо здороваясь и заводя разговор со всеми ранними прохожими – сельскими пастухами, сердитым матерком подбадривающими сонную скотину, доярками, идущими на ферму на утреннюю дойку, рыбаками-любителями. Мужиков старался угостить папиросами. В это время, наспех пристегнув деревянный протез, выходил сгонять скотину и Павел Прокопьевич. «Тыря, заразы, тыря!» – ворчал, помахивая хворостинкой. Андрон, с папиросой во рту, охотно помогал ему. Если овцы или козы ерепенились, оба, шурин и зять, искусно бранились на них: Андрон с блатным оттенком: «Куда, козлиная шушера?», Павел Прокопьевич с фронтовым: «У, пеходранцы!..» Потом они уединялись в предбаннике, где у шурина всегда была на этот случай праздничная заначка, понемногу похмелялись, закусывая помидорами с грядки. А всходило солнце, просыпались гости и домочадцы, и праздник начинался заново – с песнями, пляской, случайной бранью и воспоминаниями, воспоминаниями… Да и всё Чертозелье, казалось, ходило ходуном. Весёлые толпы с гармонями перекатывались из двора во двор, из одного конца села в другой – и так три дня подряд. На четвёртый всё стихало. Гости разъезжались. В тот год с Андрониковыми уехал и Санька Боняков. Ему было и любопытно (в райцентре Черёмухово он за всю-то жизнь раза два только был), и несказанно грустно: ведь тут, в Чертозелье, всё родное, привычное: и мать с отцом, и брат, и сестра Валя, и друзья-мальчишки с девчонками – все, все! А там?.. Зато там можно было записаться в боксёрскую секцию, а также ходить в настоящий кинотеатр, а не в деревенский клуб с печным отоплением, прогнившими полами и шаткими деревянными лавками вместо удобных кресел. Кино в клубе крутилось с перерывами по три-четыре раза за сеанс из-за плохой киноаппаратуры и нерадивости пьяненького киномеханика; а если кинофильм был интересный и зрителей полон клуб, эти вынужденные антракты сопровождались неистовым свистом и возмущённой бранью в адрес киномеханика. В конце шестидесятых и семидесятых годов на советских экранах в фаворе было индийское кино. Там и драки, и поножовщина, любовь и страсти, и бесконечные песни, почему-то по-особому волновавшие юную Санькину душу. После первого, про бродягу, индийского фильма Санька, в минуты уединения бродя по городу, напевал себе под нос: «Бродяга я, бродяга я, никто нигде не ждёт меня». Сентиментальному настроению способствовали и возраст, и непривычная для сельского подростка городская обстановка, и дом, где он чувствовал себя не совсем уютно (тётка Наталья была строгой и малоразговорчивой), где не жили привычный домашний шум и гам, разве что престарелые супруги вдруг начнут собачиться из-за какой-нибудь ерунды. У тётки Натальи характер был о-ё-ёй какой! Она первая, обыкновенно резко, и заводилась. Но и дядя Андрон спуску не давал, в ответ матерился с изощрённо-блатными выражениями, и Санька, не робкий по натуре, в первое время дядьку побаивался. Однако вскорости понял (да и ранее чувствовал, когда Андрониковы приезжали в гости в Чертозелье), что за внешней грубостью и свирепостью – уж больно руглив, когда вспылит! – в общем-то скрывалась добрая и простодушная натура. Как бы грозно и искусно ни костерил он тётку Ташу (так звали её родственники и сам дядя Андрон), во первых, он никогда не мог её перелаять и при этом пальцем не смел тронуть, первый же отступал, так и не добившись своего, – всегда выходило так, как хотела супруга; во вторых, дядя Андрон быстро забывал ссору – отходчивый, говорили про него, – и уже спустя какие-то полчаса после ругани – как ничего и не было, даже начинал сыпать своими бесконечными уркаганскими прибаутками. Например, стараясь приобнять посумрачневшую супругу (на что она реагировала весьма бурно и отрицательно), он, неуклюже пританцовывая, начинал петь на мотив «Семёновны»: Ты не стой на льду – лёд провалится. Не люби вора – вор завалится. Вор завалится, будет чалиться. Передачку носить не понравится. – Я тебе не носила и носить не собираюсь, если опять залетишь туда, – отпихивая его, сердито говорила тётя Таша. – Отзалетался, лапушка моя, – усмирялся, вздыхая, дядя Андрон. – Не приведи боже оказаться опять там. Лучше на воле – кусочек чёрного хлебца с сальцом, чем на зоне – чёрную икру ложкой. Подросток Санька уже знал, где в своё время побывал дядя Андрон: в местах, как говорится, не столь отдалённых. Ещё в детстве, совсем мальчишкой, он подслушал разговор отца Павла Прокопьевича с дядей Андроном. Оба были подвыпивши, но не так чтобы сильно. Помнится, под вечер, проголодавшийся и замёрзший, Санька прибежал с морозной улицы, быстро поел, что подвернулось под руку, залез на печку с учебником по литературе, но скоро уснул без задних ног. И не услышал, как приехали из города на своей машине дядя Андрон и тётя Таша. (За год или два перед тем они насовсем переехали из Воркуты в Черёмухово, так как дядя Андрон заработал себе пенсию.) Мать не стала будить Саньку. «Кто спит – тот ест», – обычно на такой случай приговаривала она, а главное – жалко будить мальчишку, пусть спит. Без него гости и всё семейство Боняковых отужинали, улеглись спать, а отец с зятем при неяркой электрической лампочке (свет на село подавался от старенького «движка») продолжали беседовать на кухне в задней избе за бутылкой самогона. Однако разговор показался проснувшемуся Саньке очень странным, весьма любопытным, и, притаившись, он подслушал. Многое тогда мальчонка не понял, но после дошло до него, почему батя не сильно, но тяжело опустил кулак на столешницу и вполголоса (они вообще говорили негромко) с сердцем сказал: – Я тебя, Андрон, не за сестру простить не могу. Баба – она и есть баба: кто послаще поманит, за тем и побежит. – Так за что ж ты мне, Боня, простить не можешь? За моё прошлое? Я своё отмотал на полную катушку. Я был честным вором и завязал, не скурвившись. – Это как же? – усмехнулся отец. – А так, – как бы озлясь, стал растолковывать дядя Андрон. Мелькали странные и какие-то страшные слова: тюрьма, зона, лагерь, урки, воры, мужичьё, суки, фраеры… Всё это будет Санька слышать и потом, живя в городе у Андрониковых. Подростку на всю жизнь запомнятся картины, когда дядя Андрон приходит домой пьяным (а выпивал он довольно-таки часто); тётка Таша с досадой бросает ему: «Опять напоролся, сволочь! Вот мыздануть тебя по плешивой башке!..» Но дядя Андрон, разумеется, не боится и не обижается, наоборот, пытается обнять и поцеловать её, но супруга с отвращением отпихивает его, продолжая привычно брехать; тем не менее, тяжёлого, пьяно-неуклюжего, сажает его на табуретку (Санька помогает ей), разувает, раздевает, при этом продолжая как-нибудь обидно обзывать. А дядя Андрон хмельно смеётся и громко цитирует Есенина: Ты меня не любишь, не жалеешь. Разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, Мне на плечи руки опустив? – Молчи уж, блажь несусветная, – чуть мягче и с еле заметной усмешкой говорит тётка Таша. «По-чертозельски» блажь, благой – означает «некрасивый», на что дядя Андрон возражает тем, что горделиво через плечо указует на фотокарточку в рамочке на стене над кухонным столом, где оба они, дядя Андрон и тётя Таша, сидят приобнявшись. Это Воркута, пятидесятые годы, тётке всего лет тридцать, она царственно красивая, с высокой, наверное, модной причёской, и одета по-городскому (молодые деревенские женщины даже в праздники так не одеваются, хотя стараются по возможности приодеться в самое лучшее – но куда им до тётки Натальи!). И на дяде Андроне замечательный костюм – наверное, бостоновый. Он явно старше тёти Натальи и, конечно, не такой красивый. У него уже прорежены волосы на медвежьей голове и губы толстые, пучком. Зато плечи – будто печь в углу раскорячилась! Он вообще похож на какого-то иностранного артиста, играющего бандитов мафиози. И таким он нравился Саньке. – Разве я урод был?! – восклицает дядя Андрон. – Разве меня бабы не любили?! Гляди, какой жиган! Тётка ухмыляется: – Жиган мне нашёлся: тебе уж тут пятый десяток, чудо в перьях! Дядя Андрон грубовато отталкивает её, встаёт и, упёршись ручищами в столешницу, начинает упорно всматриваться в фотографию. – Г м… Ну пускай не жиган… Зато уркаган хоть куда! – поправляясь, не сдаётся дядя Андрон. – Уркаган он! – опять перекривляет тётка Таша. – Ты когда меня привёз в Воркуту-то? Ты кто был – блатарь, что ли? Так бы я и поехала с тобой, с ворюгой. Сам же всё рассказал про себя, когда сманивал. Доверилась, дура безголовая! – упрекает то ли себя, то ли мужа тётя Таша. Но дядя Андрон не обращает внимания на её упрёк, а туго соображает: права супруга или не права? Да, пьяно соглашается он, права: тогда он уже в завязке был. Фраер, в натуре, мужик воровской. Но – вновь горделиво вскидывает глаза на фотографию – разве он благой здесь? – Санёк, – обращается к племяннику, – разве я не похож здесь на настоящего мужчину? Э эх, Ташуля! – с обидой восклицает дядя Андрон и затягивает в укор супружнице воровской романс: Ты не за это меня полюбила, Что кличка моя Уркаган, А ты полюбила за крупные деньги, Что часто водил в ресторан. Песня длинная-предлинная, там, как и в индийском кино, тоже и ножи, и пистолеты, и роковая предательская любовь – словом, известная романтика. Тётка Таша тем временем терпеливо раздевает мужа до трусов и майки, он не сопротивляется, только поёт и поёт, вкладывая в песню всю свою сивую душу: Я не послушал совета разумного, Вынул из шкафа наган, Сунул за пазуху, сам улыбнулся, Тебе ничего не сказал. Дядя Андрон мало-помалу начинает всхлипывать и поскрипывать зубами: Я уходил, ты дверь закрывала: «Милый, куда ты, куда? Если уйдёшь, то вернёшься не скоро, А может и быть, никогда». И под конец песни горько-прегорько рыдает. Тётя Таша и Санька с трудом ведут его, обвислого, бесформенного, в горницу, укладывают на кровать, и на какое-то время он успокаивается, лишь тяжко вздыхает. А потом включается привычный «сеанс»: дядя Андрон в своём воображении начинает бесконечную «сучью войну». – Мужичьё, – кричит он на весь дом, – по нарам, падлы, по нарам! Угро-о о хаю!.. И всё это «кино» продолжается час, два, а то и более. Затем бывший урка мертвецки засыпает, а тётка Таша вполголоса, с оттенком упрёка обращается к образам в своей спаленке: – Господи, когда ты разведёшь нас наконец? Как я устала!.. Утром дядя Андрон встаёт как ни в чём не бывало. Бодро драит свои крупные, с желтизной зубы, сильно прореженные лагерной нержавейкой, мурлычет какую-нибудь народную или блатную песню или же декламирует своего любимого Есенина: Вечер чёрные брови насопил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера? Декламирует, и нет в его голосе как будто ни тоски, ни надрыва, но… Не храпи, запоздалая тройка! Наша жизнь пронеслась без следа. Может, завтра больничная койка Успокоит меня навсегда. Спустя три-четыре года больничная койка (шконка, как называл он её по-тюремному) и вправду навеки успокоит его: он умрёт от рака желудка, высохши, как лагерный доходяга – прошлое даром не проходит. «Это мне за мужицкие передачки», – умирая, по сути, с голоду, покаянно говорил он. Но это будет потом, а сейчас он бодр и жизнерадостен, скоренько начинает готовить завтрак: чай, яичницу, бутерброды. – Ташуля, – весело зовёт к столу супругу, – вставай, барулечка, а то проспишь всё царство небесное. – Отстань, ну тебя к бесу, – ворчит из постели тётка Таша. – Опять до полночи с сучьём своим воевал. Мальчишку, поди, напугал до смерти. – Напугаешь их! – Дядя Андрон торопится будить Саньку: – Санё-о ок, вставай, фартовый, а то в школу опоздаешь и чай прокиснет. – А за завтраком потихоньку, чтоб не услышала тётка, поучает: – Ты, Санёк, на меня на пьяного внимания не обращай, и чего я горожу – в ум не бери. Это всё дурная жизнюга моя. Никому такой не пожелаю. Ну, давай метай почаще, а то и вправду опоздаешь. Ты, Санька, старайся хорошо учиться – человеком будешь. Я и то техникум закончил. – Какой ты техникум закончил? – острая на слух, вторит из своей спаленки в приоткрытую дверь тётка Таша. – Тебе и учиться-то некогда было: одни пьянки да дружки-зэки. Купил – так и скажи. Начинается утренняя перепалка. Санька спешит уйти. Иногда ссоры между супругами происходили на иной почве. Рано поутру или среди ночи, когда Санька, как казалось дяде Андрону, спал, супруг шёл в спаленку к супружнице и начинал приставать… – Отвяжись, старая образина! – шипела тётка в ответ. – Не хочу с тобой скотиниться! Завтра в церковь иду. – А мне до лампочки твоя церковь! – Отстань, говорю, охламон противный |
Похожие:
 | Положения об учетной политике Общества, существуют следующие допущения при ведении бухгалтерского учета филиалом: для отражения хозяйственных... | | Методологические основы отражения в бухгалтерском учета операций с денежными средствами 5 |
 | ... | | Цель изучения темы — формирование у студентов представления о сущности материалов, правилах отражения в учете операций связанных... |
| Порядок отражения в бюджетном учете и отчетности результатов переоценки нефинансовых активов бюджетных учреждений | | Инвентаризация материалов на складах, порядок ее проведения, оформления и отражения ее результатов. 57 |
| Отражения: Выпуск 6 Первые опыты художественного перевода. Ответственный редактор и составитель О. В. Матвиенко. – Донецк, ДонНУ,... | | ... |
| Фнс россии от 28. 09. 2015 n гд-4-3/16910@ "О порядке отражения в налоговой декларации по налогу на прибыль иностранной организации... | | Простая форма бухгалтерского учета порядок отражения хозяйственных операций в книге учетов фактов хозяйственной деятельности |