Отражения
Скачать 3.32 Mb.
|
| жил, врать не буду. Но отец рассказывал: порядки были такие же. Ежели приехал в чужое село, веди себя культурно, не то по сусалам за милую душу надают. А хочешь с кем подраться, вызывай по любови, один на один. И в старину так было, и в моё время так же. А иной раз и стенка на стенку сходились. Так, для забавы. А то и село на село, как, например, на Ивана Купалу на Тюриных лугах. Оно даже и весело! Главное – не трусь и не пасуй. Не один же ты! А хоть и один: упрись и не уступай! А раз уступил – в другой раз и девку у тебя уведут, и сам на улицу носа не высунешь. Надо чтоб уважали… – Интересная у вас философия, товарищ Боняков, очень интересная. – Это не философия – это жизнь. А жизнь – её не отменишь, она сама из себя прёт. Понятное дело, они, эти парни-то, вообразили, что раз они начальниковские дети, всё им и позволено. Но у них же на лбу не написано, кто они такие. А хоть бы и написано… – старик оборвался, взглянув на работника правоохранительных органов, вмиг почуял по выражению лица того, что не в ту степь он, старый хрыч… И в самом деле, должностное лицо, выдержав укоризненную паузу, мягко, но всё строже и строже стало читать ему нравоучение, как политически заблуждающемуся: напомнило, что Павел Прокопьевич воевал именно за Советскую власть, что родственники потерпевших – представители именно этой власти… Фронтовик опустил глаза, притих, ссутулился. Ему показалось, ордена и медали отяжелели и тянут его к полу. Он и вправду выглядел жалко и униженно. И работнику прокуратуры в конце концов тоже стало жалко старика-ветерана. И, выговорив таким образом невоспитанному гражданину, он так-таки обнадёжил его как-нибудь всё уладить, а пока пусть Павел Прокопьевич как можно скорее уговорит потерпевших, точнее, их родителей, забрать заявления. Не хотелось старому Боняку ломать шапку ещё и перед этими пустобрёхами, как он спьяну иногда отзывался о представителях власти на селе. Но куда деваться? Униженный, усталый (ещё и нога, стерва, взялась ныть – невмочь!), дождался он молоковоз Мишани в условном месте (уже было близко к полудню), рассказал, на чём дело стало. – Вези меня, Мишка, за ради Христа, в Пичуевку, к этим заразам. А на вечернюю дойку ты ещё успеешь. Я же тебе, если всё уладится, опосля чем хочешь отплачу. Нехотя (целый же крюк давать!) Мишаня согласился. По пути Павел Прокопьевич взял в винном магазине бутылку водки. Приехали к парторгу с сельсоветчиком в Пичуевку. Те поначалу и говорить со стариком не хотели. – У него, что, руки чешутся? (про Саньку). Мы ему руки-то укоротим! И грозились засадить «садиста» лет на пять, не меньше, и тоже всяческое неприятное выговаривали старику. Он, уже почти не возражая (не как в прокуратуре), выслушивал, терпеливо уговаривал, стыдливо подчёркивал свою инвалидность, что он ветеран войны… И наконец те сдались: всё-таки протез и ордена с медалями и тут сыграли свою роль. Водку же пить истцы отказались с обидчиком. Все вместе поехали опять в райцентр: Павел Прокопьевич с Мишаней – на молоковозе, парторг с председателем – на своих «Жигулях». И дело на парня не завели. Саньку отпустили из КПЗ под самый вечер. Старик так умаялся за весь белый день, что еле дождался его во дворике напротив милиции, для поддержки сил потихоньку пригубливая из горлышка бутылки, не вынимая её из внутреннего кармана и опасливо прикрываясь отворотом пиджака. Уже в сумерках вышли сын с отцом на загородную дорогу, где и догнал их всё тот же Мишаня после второго рейса. Старик почти уже допил всю водку, сделался пьяным и по дороге домой в тесной кабине молоковоза под смех шофёра всё норовил дать сыну хорошую затрещину, «чтоб не нервировал, стервец, отца». – Батя, перестань, – уклонялся сын-боксёр, – а то я тебя сейчас свяжу. – Меня?! Пашку Боняка?! Отца родного?! Минька, – кидался на руль, – останови машину! Останови, говорю! – Зачем, дядя Паша? – смеясь, спрашивал Мишаня, удерживая баранку. – А я хочу с этим щенком, – пытался шлёпнуть сына узловатой ладонью, – в чистом поле один на один выйти. Останови, говорю! – Да уж приехали, дядя Паша. Вот уж – Чертозелье. – Ну, я вам ужо покажу, заразы! Ни одного фашиста в родной дом не пущу. Всех убью – один останусь! В избу его, изнемогшего, Санька с Мишаней втащили на руках. Старик вмиг вырубился и до утра спал как убитый. Санька же дня через три торопливо собрался и, не догуляв армейский отпуск (так как в Чертозелье опять приезжал следователь и вроде как для формальности задавал ему ещё кое-какие вопросы), поскорее уехал в часть – по совету родителей: «Бережёного Бог бережёт». Но там уже знали-ведали, что натворил их солдатик-касатик. Отбор на решающие соревнования был чрезвычайно строгий, требовались не только спортивные качества, но и отменная характеристика, тем более на военнослужащего, так что Александр Боняков на отборочные соревнования не попал и на Олимпиаду тоже. К тому же врачи обнаружили что-то неладное с глазами у него, и спортивная карьера парня стремительно закончилась. А характер весьма испортился. Обыкновенно за день перед Пасхой Боняковы приезжали в Чертозелье все вместе: оба брата, сестра Валентина и кто-нибудь из их семьи. Погостят вечерок у родственников (отцовский дом они продали, так как грянувшая «перестройка» обезденежила горожан – не добраться, не доехать до родного куреня; а не будешь приезжать, местные архаровцы всё растащат на пропой – вот и продали; и давно уже поселились и живут в посёлке Пригородный, близ облцентра Сурград), переночуют, а наутро идут на кладбище помянуть родителей. На Пасху многие деревенские из города сюда приезжают. Убирают могилки, красят ограды. Но это в субботу, в Воскресенье же – поминают. Поминают вином и слезами. Чертозелье наше почти вымерло. Бегство в город началось давно, особенно в шестидесятые и семидесятые, когда село вроде бы снова окрепло, появился достаток – живи, работай. Но город оказался сильнее, а дух родной земли ослаб. Перестройка лишь свирепо завершила процесс. Теперь остались одни старики, старухи да алкаши среднего возраста, у которых нет ни сил, ни средств, ни желания сорваться отсюда хотя бы куда-нибудь на заработки. Стариков, кстати, тоже раз-два и обчёлся, подолгу не живут. Виной тому всё та же пьянка. Хотя и не только. Но даже женщины спиваются. Впрочем, женщины старшего поколения, к удивлению, много крепче и стойче мужчин, но одинокая старость их, достойная уважения и всяческих наград за непосильные труды, мужество и страдания, незавидна и зачастую вызывает скорбное сочувствие. Валентине Боняковой – за сорок. Уже давно у неё умер муж-чернобылец. Сама она с лица вроде ещё молода и хороша, но по-бабьи сильно располнела, несколько страдает ранней одышкой (сердечница), хотя по-прежнему активно общительна и бойка: обойдёт все могилы, со всеми сельчанами поговорит-покалякает, чуток пригубит винца, тут поплачет, там посмеётся, напоследок со всеми распрощается-расцелуется. «Хорошая баба», – говорят про неё сельские старухи. «А деваха какая была!» – вспоминают сверстники. А ещё разговор идёт, будто сыновья Валентины – рэкетиры. «Это кто ж такие?» – с некоторым испугом переспрашивают друг дружку пожилые чертозельцы. «А которые бизнесменов грабят. Приходят на рынок к хозяину палатки: давай нам столько-то денег, не то сожжём или убьём». – «Ну те! А милиция куда ж смотрит?» – «А туда же – в карман». – «М да… знать, пошли по кривой дорожке. Такие долго не живут». – «Да у них, у Боняковых, испокон веку разбойники в роду». – «А у кого их нет? Ежели покопаться, то святого-то, может, и не отыщешь, а на беса непременно наткнёшься». В разговоре такого порядка тем не менее прихваливают Николая Бонякова, брата Валентины: скромный, уважительный и, похоже, шибко не пьёт, торговлей занимается, тоже бизнесмен, и жена у него как жена – пышная, видная. Зато Бонякова Саньку, боксёра, в Чертозелье со временем стали недолюбливать. Этот, как приедет, обязательно напьётся и кому-нибудь морду набьёт. Как правило, начинал задирать почему-то молодых парней, которые, по сути, уже в дети ему годятся. Искривит бровь, зыркнет бирючим взглядом, а потом как-то так ухмыльнётся уголком полноватых, но твёрдых губ, поверх которых тонкой ниточкой всегда выбриты «мафиозные» усики, и полушутя вдруг шлёпнет по лицу предполагаемого соперника или умело ткнёт слегка по печени, а дойдёт до драки – беспощаден. *** Заведующая отделом прозы Тациана Кадомцева, как всегда, обрадовалась моему приходу, взяла рукопись и пообещала сегодня же дома прочитать и непременно позвонить. Неуёмно-энергичная, маленькая, миниатюрная, быстроглазая и быстроногая (одна нога – там, другая – здесь), она уже успела и за пирожными в гастроном сбегать, и столик накрыть, и, естественно, рассказать мне последние новости-страшилки. «Страшилками» она называла графоманские рассказы на криминальные темы, присылаемые и приносимые ей как местными «писателями» (иронично произносила с ударением на «я»), так и отовсюду, откуда доходит почта и дотягиваются щупальца интернета. Я мог слушать её подолгу, видоизменяя улыбку на лице от любопытствующей до откровенно весёлой, иногда даже смеялся – столь забавно, в лицах и характерах, передавала она сюжеты. Кадомцева, одного из немногих, считала меня талантливым и ценила за профессиональное отношение к писательскому делу (лично я себя профессионалом не считал хотя бы потому, что писательство не приносило никакого дохода, однако писать не переставал и действительно относился к этому серьёзно). – А эти, – возмущалась она и сегодня, – наваляют-накатают – и бегом сюда: читайте, завидуйте, я написал гениальный рассказ! А посмотришь – там конь не валялся. Я устала от них, – манерно вздохнула Кадомцева, но тут же оживилась: – Знаешь, какое мучение я придумала для графоманов на том свете? Я бы биллионы световых лет заставляла их читать и перечитывать «Улисса» Джеймса Джойса. Хи-хи-хи! – засмеялась она своим задорно-эротическим смешком. – Кауров, я читала его целый год, умирала с тоски, засыпала через каждые пять страниц и так и не дочитала. Это истинное наказание, честное слово! А тут ещё этот, – кивнула на дверь главного редактора Шейгина, которого пока не было на своём месте и с которым последнее время она не очень ладила, – каких-то бездарей подсовывает: «Ставь в номер и не спорь: этот человек нам нужен». А там – боже мой! «Как можно, Лев Борисович?! – возмущаюсь. – Это же чистой воды бездарность!» – «Тациана Владиславовна, это не ваше дело. Вы не понимаете политику журнала, и вообще…» Как это – «вообще»! Может, я и в литературе ничего не понимаю? Зачем же вы тогда меня взяли редактором по прозе? В конце концов, Кауров, согласись, я и сама, вроде, неплохо пишу и как сочинитель уважаю своего читателя, потому нередко и задаюсь вопросом: а, собственно, что вправе ожидать он, читатель, от литературного произведения, скажем, сугубо реалистического жанра? Согласись, Кауров, в скромных очертаниях ответ прост: убедительности изображаемых характеров, достоверности конкретно-бытовых или исторических событий и ситуаций… Графоман же тем и отличается от таланта, что он совершенно не-у бе-ди-те-лен. Так ведь, Кауров? Что там ещё нужно для эффекта убедительности? Чтобы автор, ко всему прочему, умел пропитать ткань повествования собственным неподдельным чувством сопереживания, и если оно проникнет или хотя бы коснётся души читателя – значит, сочинитель достиг своей цели. Вот твои же рассказы трогают душу, им веришь, что это правда, что это действительно так, героям сочувствуешь. А главное – нескучно! Да, герои у тебя какие-то неприкаянные, несуразные, и мне жалко их… А почему, спрашивается? А потому, что создаётся эффект достоверности, и художественная достоверность заставляет меня реально понимать, что нелепость, несообразность поведения иных изображаемых тобою лиц вполне соответствует несуразности времени, в котором проявляется их духовная сущность. Так ведь? – Ну, Тациана Владиславна, это вы уж умничаете, – улыбался я (похвала её была мне приятна). – Во всяком случае, я говорю искренно: ты интересен, потому что убедителен. Слушай, – кинула она взгляд на электронные часы на стене, – ты не торопишься? Я неопределённо пожал плечам. – Через полчаса придёт один абориген, который задолбал меня, ей-богу, своими «страшилками». Журналист по профессии, паразитирует на криминальной хронике, попутно промышляет рекламой – ещё тот пройдоха! И туда же – писателем себя вообразил! А насты-и рный: его гонишь в дверь – он в окно лезет. Но сегодня я его разделаю, как заяц морковку! Хочешь посмотреть корриду? – Глаза Тацианы задорно смеялись. Улыбкой я дал согласие. На цокающих туфельках она подскочила к своему рабочему столу, выхватила из стопки рукописей нужную. – На, почитай, позабавься. Это оч-чень современно. Читай. Через полчаса придёт. Обещаю бой быков. Рассказ был небольшой, четыре с половиной странички, написан без грамматических задоринок, но и без малейших художественных зацепок. А главное… – М да, – задумчиво изрёк я, прочитав, – простота хуже воровства. – Воровская простота! Графомания! Духовная клиника! – восторженно потрясла вскинутыми миниатюрными ручками Тациана. Пришёл наконец Шейгин, хмурый, явно чем-то озабоченный. Поздоровался со мной. Устало сел за кофейный столик. С молчаливым вопрошанием к шефу сразу как-то притихла и Кадомцева. – Что уставились, Тациана-батьковна? Зарплаты опять не будет. – Как, опять?! – возмущённо ахнула она. – И гонорары авторам за следующие номера платить не будем. Сейчас везде так. Я понял, это относилось и ко мне, если напечатаюсь. Но куда деваться, если время такое? – И за подборку моих детских миниатюр ничегошеньки? – растерянно вопросила Тациана. – И за подборку ваших прекрасных миниатюр! – язвительно подтвердил главный. – Так что придётся вам бороться с графоманами ещё месяц-другой бесплатно. – Но Лев Борисыч, – совсем на жалобный тон перешла Кадомцева, – у меня полным-полно не только графоманов, но и талантливых авторов. Вот Кауров новый рассказ принёс… – Не горюйте, Тациана-батьковна. – Шейгин встал и погладил по плечику маленькую, вмиг как-то постаревшую женщину, крашенную в «дикую вишню» и стриженную «под мальчика», с задорным чубчиком, с колечком над бровью. – Настанут добрые времена, Тацианушка, и за всё мы заплатим… по гамбургскому счёту. – Тогда хоть кофе попейте, – промямлила Кадомцева. – И без кофе давление скачет, – отмахнулся Шейгин, направляясь в свой кабинет. У двери приостановился. – Кауров, ты ведь раньше спортом занимался? – спросил меня. – Ну, вроде занимался. А что? – Если не торопишься, зайди ко мне. Тему одну надо обсудить. Может, новую рубрику откроем. Я мысленно заинтересовался: с чего бы это? Шейгин никогда ничего мне не предлагал (уж тем более вести целую рубрику). Он вообще скрепя сердце печатал мои рассказы. Чем-то не нравились они ему, чем-то раздражали… Я вопросительно взглянул на Кадомцеву: в курсе ли она? Но та как будто и не услышала, о чём сказал шеф, зато стала на глазах театрально-магически преображаться: оказывается, часы показывали время встречи с автором очередной «страшилки», и маленькая Тациана-батьковна вырастала в большую воинственную Тациану Владиславовну. Года три назад жила она с мужем в другом городе, оба работали в литературном журнале. Оба любили своё дело. Но Дамоклов меч давно уже грозил пресечь радости и муки творческой и супружеской жизни: муж, ещё не старый, хворал, а журнал дышал на ладан. Всё случилось разом: и Сеня умер, и журнал приказал долго жить. Она впала в отчаяние. Однако списалась по интернету с Шейгиным, с которым раньше встречалась на различных форумах, печатали друг друга, и тот полушутя позвал её к себе завотделом прозы: место-де свободное (очередной сотрудник, не сработавшись с ним, ушёл), оклад, правда, мизерный… Она тут же принеслась, чего Шейгин никак не ожидал. Пришлось взять. Не долго думая она продала хорошую квартиру в своём городе, купила поплоше и подешевле в Сурграде и с восторгом принялась «бороться с графоманами и продвигать таланты». Графоманы дико возненавидели её, таланты заобожали, в том числе за быстроглазость, быстроногость (одна нога – там, другая – здесь), за кофе и пирожные, на что, правда, уходила вся её зарплата плюс кое-какие остатки от квартирной сделки. Потом у неё появился друг… Словом, обжилась. И вот зазвонили наперебой бубенцы над дверью редакции. Тациана Кадомцева преобразилась окончательно: строгие очки в пол-лица, мужские сигареты в подмогу. Входите! Автор «страшилки» уверенно переступил порог её святилища. Я наблюдал. В редакцию вошёл немолодой мужчина неброской наружности, но плотный, в пиджаке, при галстуке, чисто выбритый и самоуверенный, а если приглядеться – с разномастными глазами: один цвета сухой болотной куги, другой, слезящийся, цвета мокрого жёлудя. – Тациане Владиславне наше почтение! – почти не взглянув на меня, дамским угодником подошёл он к Кадомцевой с очевидным намерением не только осторожно взять её за ручку, но и поцеловать пальчики этой ручки. Но завотделом только пальчики и подставила – для рукопожатия, не более. – Познакомьтесь, – указала она на меня, – это Кауров… – Наслышан, наслышан! – басовито перебил вошедший. – Даже, припоминаю, что-то читал… – Ничего вы, Ковалёв, не читали, – как уставший учитель, вздохнула Кадомцева. – И журнал вы наш не читаете. Иначе… иначе учились бы мастерству, отделывали как следует свои рассказы, а не тащили первое, что выскочило из-под пера. Толстой двенадцать раз переписывал «Войну и мир», а вы… – Не понял? Вы, что, мне опять отказываете? – вроде как изумился Ковалёв. – Я же учёл все ваши замечания! – Вы не исправили главное – аморальность вашего героя! – строгим тоном сказала редакторша и потянулась к пачке с крепкими сигаретами. – Погодите, вы, что, упрекаете меня?.. – На лице Ковалёва изобразились удивление и сомнение. – Но почему – аморальный?! – вдруг с театральным возмущением воскликнул он. – Нет, вы посмотрите на него, Кауров! – Тациана закурила, дунув дымом из уголка рта в вишнёвое колечко чубчика на бровью, и с одного тона, похоже, решила перейти на другой, ироничный: – Он, видите ли, исправил! Вы помните, Кауров, вы же читали?.. Некий рыночный барыга-оболтус… – стала она пересказывать сюжет. – Почему – барыга? Почему – оболтус? – попытался перейти в наступление Ковалёв. – Он честный, нормальный предприниматель на рынке… – Ну да, ну да, – Тациана скинула очки, чтобы живость мимики более способствовала «разделыванию морковки», – этот честный, предприимчивый молодой человек торгует на отечественном рынке токсичными китайскими игрушками для наших детей… – Почему токсичными? Их же на таможне проверяют! – Потому что там, на таможне, – Тациана чуть понизила голос и погрозила-указала пальчиком вверх, как бы в небеса, – там новые Чичиковы обстряпывают свои делишки, и им за державу не обидно. Я понятно выразилась? Но не в этом суть. – Так в чём же? Убедите меня наконец! – Ковалёв поспешил немного уступить, о чём засвидетельствовала его податливая улыбка. Тациана глубоко затянулась сигаретой, прошлась по комнате и встала в позу интеллектуального детектива (разумеется, женского, то есть левой ручкой поддерживая под локоток правую – на отлёте с дымящейся сигаретой), причём встала так, чтобы можно было обращаться равно и ко мне, и к своему оппоненту. – Смотрите, Кауров: юный оболтус, не имеющий практических навыков в торговле… Кстати, какое у него образование? – Вопрос к автору – тот не успел ответить. – Вот видите, не знаете. А автор о своём герое должен знать всё, как Господь Бог о нас, грешных. Далее. Этот горе-предприниматель берёт под квартирный залог солидную сумму у крутых парней… А квартира, между прочим, досталась ему от матери… Кстати, а по какой причине умерла матушка? Ведь ей, очевидно, было не более сорока. – Тациана пальчиком игриво поправила мальчишеский чубчик. – Ах, при чём здесь смерть второстепенной героини? Мол, умерла и умерла, как в том анекдоте. Забавненько, оч-чень забавненько. Ну да ладненько. Автору, как говорится, виднее из своего творческого погребца. Идём далее. Итак, герой заложил матушкину квартиру, накупил отравленных игрушек… Отравленных, отравленных, – упредила Тациана возмущение Ковалёва. – Но вот незадача: глупый, бездарный, необразованный оболтус… Но я бы, знаете, сделала его всё-таки… желательно… с высшим, современным… С современным, – подчеркнула она, – образованием. То есть, чтобы бедная мамочка, надрываясь на трёх работах, устроила своего недоросля в институт за взятку, на худой конец – на платный факультет. Разумеется, за деньги же сдавала за него зачёты, покупала ему экзамены у продажных, циничных преподавателей, тянула его из последних силёнок… Потому, наверное, надорвавшись, и преставилась, бедняжка? Но сыночку хоть бы хны! Сыночек знай себе – пивцо, винцо, травка, девочки. Но – облом. – Да ничего подобного в моём рассказе нет! – возмутился Ковалёв. – Это мы домысливаем характер вашего героя. Не перебивайте. Мы внимательно прочитали ваш рассказ, извольте и вы внимательно нас выслушать. Итак, облом: мамочка умерла, а папочка, как наш дорогой Ильич, – всё по тюрьмам да по ссылкам… Кстати, вот о ком надо поговорить – о папочке нашего героя. Простите, – вежливо обратилась Тациана к Ковалёву, – он у вас, что, диссидент? По тюрьмам и ссылкам за политические убеждения? Он, что, Бродский или Синявский? За политические убеждения у нас, по крайней мере, уже лет двадцать не сажают. Насколько я поняла, он всё-таки чистейшей воды уголовник – так ведь? Кауров, вы, конечно, помните ту замечательную сцену, где папочка-уголовник встречается с незадачливым сынком-бизнесменом? Я помнил, потому и опустил глаза, чтобы не засмеяться. А Тациана артистически продолжала: – Но закончим сюжет… – Вы чего из меня дурака-то строите? – обиделся Ковалёв. – Простите, Георгий Александрович, это вы читателя за дурака держите: пипл, мол, схавает! Не пройдёт, господин Ковалёв! – Тациана нервно затушила сигарету в кадке у подножия лимонного дерева. – Но самое восхитительное, – вновь вспыхнула она иронией, – это когда наш герой-бизнесменчик прогорел в пух и прах и крутые парни взяли его, извините, за задницу. Как последний трус, он сиганул из города на своей «шестёрке» и возле загородной свалки насмерть сшиб бомжа. И как, вы думаете, он поступил, Кауров? – (Я, разумеется, знал.) – Во-во! Он поступил как последний подлец: тут же обшарил бомжа, взял его паспорт… А зачем, спрашивается? А затем, чтобы под его фамилией начать новую жизнь и за преступление своё не загреметь под фанфары, ну и скрыться от крутых парней, конечно, – эти рыскают, чтобы надрать ему задницу. Каково? – Вы искривляете мой сюжет, Тациана Владиславна, – набычился Ковалёв. – Милый мой, – ласково и поучительно пролепетала Кадомцева, – да какая разница? Подлость – она и в Африке подлость. – Простите, – потряс упрямо головой незадачливый автор, – но я требую иначе понимать моё произведение. – Как? – притворно-устало спросила редакторша, закуривая новую сигарету. – Поясните нам, малограмотным и непонимущим. – Современно! – воскликнул Ковалёв. – Как в жизни. – О о о! – заулыбалась Тациана, и мальчишеский чубчик её игриво заволновался, глаза маслянисто заблестели. – Я балдею! Кауров, я обалдеваю! Этот господин укокошил бомжа… – Я никого не уко… не ука… я никого не убивал! – выкрикнул автор «страшилки». Я уже не мог, чтобы не засмеяться, но засмеялся беззвучно, прикрыв лицо руками. А Кадомцева не с наигранной иронией, а, кажется, искренне возмущалась: – Боже мой! Сшиб человека, спёр документы, прихватил деньги… – Никаких денег у бомжа не было! – Откуда вы знаете? Вы вообще про своих героев ничего толком не знаете. – Это вы не знаете! – Да мне и знать не надо! Я простой читатель и знаю только, что ваш герой – подлец: укокошил человека – и хоть бы хны! А где раскаяние, где муки совести? Родион Раскольников… Я надеюсь, вы читали Достоевского? – Не выставляйте меня идиотом! – Идион… Родион Раскольников, господин Ковалёв, если вы помните, пришиб маленькую, га-а аденькую старушенцию, – презрительно на кончике пальца показала Тациана, – гниду, можно сказать, а мучился целый роман! А у вас рассказик-то в четыре странички, – не менее презрительно тем же макаром показала редакторша, – и на этих жалких, ничтожных страничках… – Не оскорбляйте мой рассказ! – вращая выпученными глазами, вскричал автор. – …ни капельки, ни капли раскаяния! Но ещё более восхитительна, Кауров, у него концовка. Помните, сынок-убивец приезжает на заимку? – На лесничий кордон, – вставил Ковалёв. – А я говорю: на заимку. – А я говорю: на кордон. – «Кордон» означает «граница», и, если бы вы владели символическим письмом, у вас это место было бы метафизическим разделением добра и зла, подлости и благородства. Ковалёв уставился на Тациану как обитатель деревенского двора на новые ворота. – А у вас что получается? Преступник, удрав от расплаты, оттягивается у дедушки на заимке… Ах, какая жалость, что там нет ни пивца, ни винца, ни девочек! Дедушка, правда, потчует его медовухой… – Не медовухой, а мёдом – не передёргивайте, Тациана Владиславна! – …а тут, если вы помните, Кауров, – то ли измывалась, то ли в самом деле негодовала Тациана, – заявляется после очередной отсидки папаша. Крутой-прекрутой, распальцованный, весь в наколках. – Тациана растопырила пальчики. – «В чём дело, сынуля? Кто тебя обидел, детка?» Так и так, папочка, – на козлиный голосок перешла Тациана, – вот такие-то нехорошие дяди меня обидели. «Да я их всех уделаю, малыш!» – Рыком изобразила Тациана уголовника-папашу. – И, будьте покойны, уделал, уделал: поехал в город, всех победил, всем такие взбучки и разборки устроил – просто мама не горюй! Разумеется, квартиру сыночку тотчас вернули, даже с денежной прибавкой – компенсация, так сказать, за моральный ущерб. А что до бомжа – про бомжа забыли: бомж он и есть бомж, не человек. Хана горемыке! Паспорт, естественно, за ненадобностью уничтожили. И с чистой совестью занялись бизнесом, а я думаю, скорее рэкетом. Вот вам и весь сказ. Ну как, Кауров? Я беззвучно смеялся. Ковалёв вскочил и кинулся в кабинет к Шейгину. Тациана опередила: рыцарским мечом встала у него на пути. – Не пущу! Скрестив руки со сжатыми кулачками на груди, маленькая, миниатюрная Тациана остановила неугомонного автора. – Льва Борисыча нет! – заявила она. – А я знаю: он тут! – А я говорю: его нет! – А я видел его машину… Дверь кабинета главного редактора, однако, приоткрылась. Лев Борисович тронул Кадомцеву за плечо. – В чём дело, Тациана Владиславовна? – Ах, вы уже пришли, Лев Борисович, а я и не заметила, – живо сфальшивила Кадомцева, отшагнув в сторону. – Здравствуйте, Георгий Александрович! – Редактор, выйдя, вяло протянул руку Ковалёву. – Я насчёт спонсора, Лев Борисыч. – Сейчас же приобрёл важный вид автор «страшилки», будто только что никакого дурацкого спора с завотделом прозы и не было. – Но вот Тациана Владиславна прочитала мой рассказ… – Да, да, и я тоже прочитал… Ничего, ничего, читается с интересом, – торопясь, похвалил Шейгин. – Правда, там есть незначительные недоработки… – При этом строго взглянул на Кадомцеву, мол, помалкивай. |
Похожие:
 | Положения об учетной политике Общества, существуют следующие допущения при ведении бухгалтерского учета филиалом: для отражения хозяйственных... | | Методологические основы отражения в бухгалтерском учета операций с денежными средствами 5 |
 | ... | | Цель изучения темы — формирование у студентов представления о сущности материалов, правилах отражения в учете операций связанных... |
| Порядок отражения в бюджетном учете и отчетности результатов переоценки нефинансовых активов бюджетных учреждений | | Инвентаризация материалов на складах, порядок ее проведения, оформления и отражения ее результатов. 57 |
| Отражения: Выпуск 6 Первые опыты художественного перевода. Ответственный редактор и составитель О. В. Матвиенко. – Донецк, ДонНУ,... | | ... |
| Фнс россии от 28. 09. 2015 n гд-4-3/16910@ "О порядке отражения в налоговой декларации по налогу на прибыль иностранной организации... | | Простая форма бухгалтерского учета порядок отражения хозяйственных операций в книге учетов фактов хозяйственной деятельности |