· · Межвузовский сборник научных трудов Выпуск седьмой
Скачать 3.76 Mb.
|
ТИПЫ СИТУАЦИЙ, ОБОЗНАЧАЕМЫХ ГЛАГОЛАМИ СО ЗНАЧЕНИЕМ УНИЧТОЖЕНИЯ (на материале английского языка) С.Е. Кузьмина Специфика глагольной номинации, как отмечают многие исследователи, заключается в том, что глагол служит обозначением целостной ситуации внеязыковой действительности1. В соответствии с понятиями математической логики, глагол рассматривается как предикат, открывающий места для некоторого числа аргументов1. Аргументы отображают предметы, участвующие в ситуации, и выполняют семантические функции, соответствующие ролям участников ситуации (партиципантов). Предикат отображает свойства партиципантов и отношения между ними. Совокупность предиката и присоединяющихся к нему аргументов, репрезентирует экстралингвистическую ситуацию в целом. Предикатно-аргументная структура символически обозначается формулой P (X, Y, …), где P – предикат, а X, Y – аргументы этого предиката. Количество партиципантов, их субкатегориальные характеристики и роли, то есть тип обозначаемой ситуации и тип соответствующей предикатно-аргументной структуры, определяется семантикой глагольного предиката. Настоящая статья посвящена исследованию типов ситуаций, моделируемых глаголами со значением уничтожения. Под уничтожением понимается физическое воздействие на конкретный предмет, в результате которого предмет прекращает свое существование в старом качестве и переходит в новое состояние, утрачивая возможность выполнять прежние функции2. Ситуация уничтожения предполагает наличие некоторого субъекта, производящего изменения в объекте, и относится к классу каузативных. Каузативность здесь трактуется как отражение причинно-следственной связи между действием субъекта и новым состоянием объекта воздействия3. В статье рассматриваются два наиболее употребительных глагола с указанным значением: kill и destroy. Данные глаголы наиболее обобщенно выражают значение больших групп глаголов (группы глаголов, обозначающих уничтожение одушевленного предмета и группы глаголов, обозначающих уничтожение неодушевленного предмета соответственно) и с этой точки зрения представляют интерес для исследования. Изучение семантики данных глаголов в первую очередь предполагает анализ обозначаемых ими ситуаций. Материалом анализа послужили предложения с указанными глаголами, взятые из произведений современных английских и американских авторов. Были проанализированы разновидности ситуаций уничтожения, описываемые данными предложениями, и установлены соответствующие им типы предикатно-аргументной структуры. Любая ситуация уничтожения является динамичной, меняющейся с течением времени. Это означает, что ситуация состоит из отличающихся друг от друга последовательных частей, или фаз. Уничтожение представляет собой предельный процесс. Под предельными понимаются «процессы, которые по внутренней своей природе позволяют предсказать, что в результате естественного их завершения непременно наступит определенное состояние, если на пути перехода к этому состоянию не возникнут какие-либо внешние препятствия»1. Процесс уничтожения имеет естественный предел, каковым является наступление нового, качественно иного состояния предмета воздействия. Анализ функционирования исследуемых предикатов показывает, что в типичном случае в ситуации уничтожения участвует одушевленное лицо, контролирующее данную ситуацию (Х). О лице Х можно сказать, что оно контролирует ситуацию Р, «если Х является в Р субъектом намеренного действия, результат которого совпадает с объектом намерения и рассматривается как однозначно определяемый предшествующим действием»2. Производитель намеренного действия, предполагаемым и реальным результатом которого является новое состояние предмета, отображается аргументом в функции агентива (Ag.). Протекание процесса уничтожения, применение инструмента или средства, того или иного способа уничтожения и т.п., существование данной ситуации в целом детерминируется участником, отображаемым агентивом. Предмет, подвергающийся воздействию (в данном случае уничтожению) отображается аргументом в функции пациентива (Pat.). Приведем примеры подобных ситуаций: (1) No Navajo would kill anyone on that sacred mountain (Hillerman); (2) A bear will trash another bear’s cave, steal its food and kill its young (Follet); (3) How strange, he thought, to have survived the Cumans only to be killed by a mob (Rutherfurd); (4) I begged your father to destroy that envelope (Archer); (5) Bandits from the outside wouldn’t have destroyed the bridge (Hammett); (6) Such a weapon must be destroyed (Cussler) Помимо партиципантов, соотносящихся с агентивом и пациентивом, в ситуации рассмотренного типа дополнительно могут участвовать инструмент, средство осуществления действия, лицо, в пользу которого совершается действие и т.п. Данные участники отображаются аргументами в соответствующих функциях – функции инструментива, медиатива, бенефициатива и т.п. Например, в предложении He had once killed a bear with only his knife (Smith) дополнительно выражается аргумент в функции инструментива: его предикатно-аргументная структура имеет вид P (XAg.,YPat.,ZInstr.). Ситуация, описываемая данным предложением, является вариантом ситуации, в которой участвуют производитель действия и предмет, подвергающийся воздействию, а предикатно-аргументная структура предложения представляет собой вариант агентивно-пациентивной структуры. Менее распространенными являются ситуации уничтожения, в которых участвует лицо Х, не оказывающее непосредственного физического воздействия на уничтожаемый предмет, но определяющее актом волеизъявления, будет или не будет иметь место конечная ситуация: (1) “We’ll have to kill him, you know”, Lance said in the semidarkness. She couldn’t kill him, that was a ridiculous notion. Lance, on the other hand, had lots of shadowy friends in dark places (Grisham); (2) It wasn’t the government that killed my husband and the other two (Koontz); (3) Goering did not destroy any of the denounced masterpieces (Archer) Указанное лицо является инициатором действия. В действительности процесс уничтожения осуществляется и контролируется, в описанном выше понимании, другим лицом, то есть некоторым агентом, от которого в конечном итоге зависит достижение результата. Предикат в данном случае обозначает выполняемое им физическое действие. Ситуация, задаваемая предикатом, является контролируемой. Лицо, целенаправленно каузирующее действие, обозначенное глаголом, отображается аргументом в функции инициатива (Init.). Информация о реальном исполнителе действия в приведенных предложениях не эксплицируется. Как следует из изложенного, описанные выше виды ситуаций уничтожения характеризуются признаками динамичности, предельности и контролируемости. В существующих классификациях предикатов данные признаки приписываются классу действий1. Поэтому будем считать, что рассмотренные ситуации являются разновидностями ситуации действия и, соответственно, типом предикатов, моделирующим данные ситуации, является действие в узком смысле слова2. Ситуации действия отображаются предикатно-аргументными структурами, которые можно условно обозначить следующим образом: PДействие (XAg., YPat.), PДействие (XInit., YPat.). Исследуемые глаголы моделируют также неконтролируемые ситуации. В ситуациях, задаваемых данными предикатами, может отсутствовать лицо, управляющее процессом уничтожения. Динамичная, стремящаяся к пределу ситуация является в этом случае неконтролируемой. Уничтожение предмета предстает не как произвольное действие лица или лиц, а как нечто, произошедшее независимо от действий какого-либо лица или лиц. Тип ситуации и тип предиката, обозначающий такую ситуацию, можно определить как событие. Рассмотрим примеры предложений, иллюстрирующих события: (1) The rains came for three days and two nights, flash floods killed two people (King); (2) One year later her parents were killed in a train disaster (Sheldon); (3) The Fallen Man must have prayed for that sort of moisture before his thirst killed him on that lonely ledge (Hillerman); (4) Two of the houses nearby had been destroyed by fire (Rutherfurd); (5) Waves have destroyed docks and buildings in Newfoundland (Junger); (6) Or it may be that the accident destroyed a small portion of your brain (King) В ситуациях, описываемых приведенными предложениями, уничтожение предмета вызывается стихийной силой (примеры (1), (4), (5)) или является следствием какой-либо другой ситуации (примеры (2), (3), (6)). Природная, стихийная сила представляет собой одновременно и предмет, и его признак, то есть нерасчлененную ситуацию. Данная ситуация каузирует ситуацию, задаваемую предикатом, и в семантической структуре предложения отражается аргументом в функции элементива (Elem.). Каузирующие ситуации, о которых сообщается в предложениях (2), (3), (6) являются расчлененными. Такие ситуации соотносятся с аргументом в функции каузатива (Caus.). Предикатно-аргументную структуру рассмотренных предложений можно отобразить соответственно с помощью формул PСобытие (XElem ., Y Pat.) и PСобытие (XCaus., Pat.). Другая разновидность неконтролируемой ситуации представлена в тех случаях, когда некоторое лицо Х участвует в ситуации, но не контролирует ее: You killed him, Mr. Cane, just as surely as if you had pushed him out of that window yourself (Archer); Just one week later Frank was killed by a hit-and-run driver (Clark). Данные предложения описывают ситуации, имеющие место помимо намерения лица. В этих ситуациях лицо не совершает намеренного действия по уничтожению предмета, а выполняет некоторое другое действие или является субъектом некоторого состояния, результатом которого оказывается уничтожение данного предмета. Иными словами, «объект намерения не совпадает с результатом»1. Представляется, что в этом случае нельзя говорить о том, что предикат обозначает действие лица и, шире, о том, что предикатом отображается признак данного лица. Фактически предикатом обозначается событие, явившееся результатом того или иного действия лица или его состояния. В предложении выражаются причинно-следственные отношения между наступлением нового качественного состояния предмета и действием (состоянием), его каузирующим. При этом каузирующее действие (состояние) обычно не получает эксплицитного выражения в предложении. Информация о ситуации, вызывающей прекращение существования предмета, восстанавливается из контекста, предшествующего или последующего описания текстовой ситуации. Каузирующая ситуация в этом случае также является расчлененной и отображается аргументом в функции каузатива. Таким образом, выявляются два основных типа ситуаций, моделируемых предикатами со значением уничтожения. Это ситуации действия и ситуации события, характеризующиеся общими признаками динамичности и предельности и различающиеся по признаку «контролируемость/неконтролируемость ситуации». Установленные типы ситуаций имеют несколько разновидностей, различающихся набором партиципантов. Данным разновидностям ситуаций соответствуют предикатно-аргументные структуры, которые можно обобщенно представить в виде следующих формул:
4) PСобытие (XCaus., Y Pat.) ВТОРИЧНЫЕ НОМИНАЦИИ НА БАЗЕ ИМЕН ЧИСЛИТЕЛЬНЫХ В ЖАРГОННЫХ СИСТЕМАХ С.В. Лазаревич Вторичные номинации на основе имен числительных составляют заметную часть различных форм устной речи, особенно социолектов. В некоторых профессиональных жаргонах эти единицы проявляют особенную активность, что связано с профессиональной детерминированностью социолекта. Таков, например, военный жаргон, который отличается от других лексических подсистем языка тем, что в его номинациях часто присутствуют имена числительные. Это прежде всего инициально-цифровые аббревиатуры (термин Н.М. Шанского), являющиеся названиями военной техники (ТУ-144 – самолет; БМ-13 – реактивный миномет; Ф-1 – граната и т. д.). Кроме того, числительные входят в состав словосочетаний – номенклатурных обозначений военной техники: 420-мм мортира, пушка 34-го калибра, эсминец водоизмещением в 10 000 тонн и т. д. И, наконец, числительные входят в обозначение воинских званий и должностей: капитан первого ранга, второй пилот, второй штурман и т. д. При сокращении таких словосочетаний или создании жаргонизмов на базе инициально-цифровых аббревиатур возникают слова, имеющие специфический характер: андвашник – от «АН-2», капраз, каподин, каперанг – капитан первого ранга, капдва – от «капитан второго ранга», каптри, каптрех – капитан третьего ранга, удвашка, удвашник, удвист – самолет У-2 и его пилот. Аналогичные образования есть и в английском военном жаргоне: А-two boy – офицер разведывательного штаба авиационного соединения (от «А-2» – разведотдел штаба авиационного соединения). Весьма специфичными являются жаргонизмы, возникшие в результате сокращения словосочетаний, обозначающих военную технику и содержащих либо составное порядковое числительное, либо сложное прилагательное, первой частью которых является составное количественное числительное: пушка тридцать четвертого калибра или тридцатичетырехмиллиметровая пушка – тридцатьчетверка. В результате сокращения словосочетания возникает существительное, построенное не по нормам литературного языка. Если в литературном языке первый компонент сложных существительных имеет форму родительного падежа, за исключением числительных 90 и 100 (ср.: пятилетка, тридцатипятилетие, двадцатисемиметровка и др.), то в военном жаргоне этот компонент имеет форму именительного падежа: шестьдесятчетверка – танк Т-64; двадцатьчетверка – вертолет МИ-24; двадцатьшестерка – танк Т-26. Исключение составляют лексемы: сорокапятка – 45-мм пушка; восьмидесятипятка – 85-мм зенитная пушка. Интересен и второй компонент таких сложных слов. Он образуется (за исключением числительного «пять», «пятый») на основе соответствующего собирательного числительного. При этом очень специфично выглядят образования от числительного «двое»: семьдесятдвойка – танк Т-72; шестьдесятдвойка – танк Т-62. Несоответствие образцам литературного стандарта обнаруживают сочетания количественных числительных с качественными прилагательными, построенные по моделям составного порядкового числительного. Ср.: двести пьяная – о 205-й дивизии во время Афганской войны (т. к. была известна склонностью военнослужащих к спиртному). Образования такого типа существуют и в других профессиональных и корпоративных лексических подсистемах. Так, в речи шоферов наблюдаются лексемы типа полста первый (километр), полста девять (километров). Встречаются такие единицы и в групповых жаргонах. Например, лексема сорокапятка функционирует в молодежном жаргоне и означает «пластинка со скоростью вращения 45 оборотов в минуту». Излюбленным способом образования вторичных номинаций на базе имен числительных в социолектах является суффиксация. Наиболее активны следующие суффиксы: АШК/УШК – полторашка, двушка, трешка, пятюшка (что-либо количеством полтора, два, три и т.д.); УШНИК/АШНИК/НИК/ИК – полторушник (о денежной сумме), двушник, трешник, пятюшник (оценка, денежная сумма), десятник (все, что имеет отношение к числу 10), четверик (все, что имеет отношение к числу четыре), шестерик (человек на побегушках); АК – первяк (самогон), вторяк (внутренний карман), трояк (оценка), третьяк (слабый, спитой чай); ЕР – пятера (что-либо количеством пять), шестера (человек на побегушках); ЕХ/УХ – двуха, треха (оценка, денежная сумма). Менее активны экспрессивные суффиксы БАН/УНДЕЛЬ/ФОН – тройбан (оценка), трюндель, пятюндель, трифон, пятифон (что-либо количеством три/пять). Высокой степенью жаргонной экспрессивности обладают вторичные номинации, имитирующие структуры литературного стандарта, причем жаргонный эффект достигается путем нарушения грамматических, словообразовательных и сочетаемостных норм. Таковы упоминавшиеся ранее жаргонизмы двести пьяная (дивизия), пятьсот веселый (поезд), сорок памятный (год), имитирующие структуру составного количественного числительного, где, в отличие от литературного стандарта, вторым компонентом является не порядковое числительное, а прилагательное. Жаргонизм семидесяхнутые (о поколении семидесятых годов) представляет собой имитацию структуры страдательного причастия прошедшего времени. Искажение устойчивого сочетания «дважды Герой Советского Союза» наблюдается в иронической номинации дважды дятел Советского Союза (о глупом человеке). Нередки случаи контаминации с использованием имени числительного в качестве одного из компонентов: восьмидераст (представитель поколения восьмидесятых годов) – ироническая контаминация слов «восьмидесятый» и «педераст»; первочка (невинная девочка) – контаминация слов «первый» и «девочка». Активность жаргонных номинаций с использованием имен числительных подтверждается и фактами английского языка. Нумеральные лексемы и словосочетания – распространенное явление в американском сленге. Качественное отличие американских социолектизмов этого типа от русских определяется структурными различиями английского и русского языков. В американском сленге заметно преобладание аналитических конструкций с использованием имен числительных, например: two-by-four – маленький; two-fingers – мера спиртного (на два пальца); two-bits, six-bits – денежные суммы; two-hatter – исполняющий две должности; four starrer – генерал и т. д. В американском сленге распространены сочинительные сочетания на базе количественных числительных, что не типично для русских социолектов. Такие конструкции зафиксированы, например, в американском военном жаргоне: five and ten – пять письменных замечаний и десять суток ареста; four and five – четыре письменных замечания и пять суток ареста; six and two – шесть месяцев тюремного заключения и лишение двух третей денежного содержания и т.д. Нередко такие конструкции имеют большой семантический объем, что связано с актуализацией периферийных, ситуативно обусловленных сем. Так, американский военный жаргонизм six and twenty (tootsie) означает “девушка, провожая которую содат вернулся в часть с опозданием, за что получил шесть письменных замечаний и двадцать нарядов вне очереди”. Чрезвычайно плодотворно развивающаяся в последние годы социолектная лексикография подтверждает мысль о том, что вторичные номинации на основе имен числительных активно функционируют во всех формах нестандартной устной речи. РОЛЬ ПЕРИФРАСТИКИ В ОБРАЗОВАНИИ И ФОРМИРОВАНИИ СЕМАНТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ ТЕКСТА В РОМАНЕ М.А. ШОЛОХОВА «ТИХИЙ ДОН» К столетию со дня рождения писателя А.Т. Липатов Русская литература – это неоглядное поле, вспаханное великими умами. Среди выдающихся художественных произведений ХХ века подобно золотой короне выделяется шолоховский «Тихий Дон» как огромный живой пласт истории нашего Отечества на крутом изломе времени; читатель словно бы попадает в плавильную печь сильных человеческих страстей и острых социальных противостояний. От того- то «”Тихий Дон” на самом деле не тихий, а кипящий и бурный, бесконечно богатый человеческими силами»1. «Тихий Дон» – явление не ординарное: не случайно в огромной шолоховиане ему принадлежит ведущее место. Известно, сколь остервенело прошелся по всему Дону каток жестокости в годы Гражданской войны, испытывая стойкость духа и нравственности широкой казацкой массы с ее многовековыми традициями и обычаями. В тигле времени ломались и плавились не только судьбы отдельных участников событий, но и судьба всего народа. Четырнадцать лет (с 1928 по 1941 гг.) Шолохов, острым скальпелем вдохновенно-требовательного и взыскательного художника обнажавший суровую действительность того времени, «жил со своими героями, выражая их думы и надежды, борьбу и страдания, любовь и ненависть, радость и горе»1. «Тихий Дон» мощно врезался в толщу всей русской литературы, раздвинув ее границы и обогатив ее исключительно яркими образами и особенной образно-качественной колористикой слога. У Шолохова зоркое и цепкое видение слова во всех его тончайших оттенках и обертонах, колдовская связь слов с их ярко индивидуальной подачей в тексте. «Непогрешимо жизненные образы создал он единственно верным, упоительно богатым своим языком»2. Все это дало основания А.Н.Толстому очень точно оценить шолоховский шедевр: «“Тихий Дон” по языку, сердечности, человечности, пластичности – произведение общерусское, национальное, народное»3. Обширна библиография «Тихого Дона». Широкий научный и общественный резонанс и признание получили исследования таких отечественных литературоведов, как В. Гоффеншефер, Т. Хмельницкая, П. Громов, И. Кравченко, В. Васильев, А. Горелов, А. Бритиков, И. Лежнев, Л. Якименко, И. Ермаков, В. Камянов, А. Хватов, Ю. Лукин, В. Гура и Ф. Абрамов, В. Петелин, Л. Мышковская и др.; творчеству Шолохова и его многостороннему анализу (в первую очередь «Тихого Дона») посвящены многочисленные тематические сборники, составляющие целый пласт богатой шолоховианы. Что же касается лингвистических исследований «Тихого Дона», то они намного скромнее и долгое время не могли встать вровень с общефилологическими и литературоведческими трудами ученых. Лингвисты-шолоховеды сосредоточивали внимание не на раскрытии с помощью слова особенностей художественной природы «Тихого Дона», творческой манеры писателя, а на анализе диалектной, разговорно-просторечной лексики и фразеологии, на показе структуры сравнений и их роли в произведении, на языковых средствах, характеризующих персонажей; см. работы А.В. Миртова (1929), К.П. Спасской (1947), Я.Р. Кошелева (1954-1955), К.Л. Ряшенцева (1956), Н.А. Рудякова (1957) и др. Во многих этих работах (особенно в 40-50 гг. ХХ в.) сквозит наивное понимание шолоховского слова; они пестрят такими выражениями, как: «Наталья обращается к сложносочиненным предложениям с сочинительными союзами и, а, но…», «Синтаксическая речь Григория проста; он чаще прибегает к простым распространенным предложениям, к сложносочиненным предложениям и однородным членам предложения; встречаются и неполные предложения»1. Столь же однообразны и унылы выводы, которые делает в результате лингвистического анализа Н.А.Рудяков: «Для речи Михаила Кошевого характерно употребление предложений, в которых в роли сказуемого выступает глагол совершенного вида (будущее время), имеющий значение достигнутого результата», «Ильинична увещевает своих домашних путем употребления в речи риторических вопросов», «Для речи Ильиничны характерно употребление побудительных предложений со сказуемым, выраженным глаголом в сослагательном наклонении» и т.д.2. Трудной и неподатливой оказалась художественная целина Михаила Шолохова. И только «движение времени открыло новые глубины его произведений»3. На рубеже 60-70-х гг. в области лингвистических исследований произошли коренные изменения: наметился решительный отказ от «атомарного» рассмотрения семантики слова и усилилось внимание к контекстной семантике, что не могло не оказать влияния на исследование индивидуальных особенностей шолоховского стиля, манеры подачи слова в тексте. «Немного отыщется художников, наделенных столь неповторимой выразительностью слога. Из самых глубоких недр национальной словесной культуры вырастает это вечнозеленое дерево шолоховского языка с пышной кроной, омытой золотыми дождями русской речи»4. Такое видение мудрой красоты шолоховского слова, его стилевой манеры характерно, например, для лингвистических исследований А.А. Горелова, Ф.Г. Бирюкова, А.Я. Скшидло, А.Ф. Бритикова и др. Изображение определенной картины или образа создают не отдельно взятые слова и даже не отдельные фразы, а текст в его цельном восприятии. Под пером Шолохова текст становится местом формирования образности, мерилом и инструментом художественного восприятия. Именно он-то и должен быть объектом исследований творчества писателя. Н.И. Жинкину принадлежит примечательная максима: «Речь – это транспортер мысли»5. Ее напрямую можно адресовать Шолохову: его текст и в самом деле служит мощным транспортером его мысли и образного воплощения ее в слове. Одной из важнейших особенностей высокой образности шолоховского художественного текста является его яркая метафоричность. Но, пожалуй, до сих пор почти неосвещенной остается «упоительно богатая» шолоховская перифрастика. Выступающая в качестве «разнооформленного блока с лексическим значением»1 и являясь семантическим эквивалентом определенной лексической номинации денотата и его разнообразной коннотативной разверткой, перифраз как бинарная единица в составе текста многообразно варьируется – от самого простого (синонима-замены) до самого сложного (перифраза-символа)2. Важнейшим средством шолоховской образности являются метафора и метафорический перифраз, создающие своеобразную дихотомию. Многим литературоведам на месте метафорических перифраз видится всего-то «повышенная тональность описаний», которая «будет особенно заметна, если попытаться, разумеется, условно “перевести” их на нейтральный язык»3. Поэтому во фразах «Он ждал, что лицо Аксиньи будет отмечено волнением» и «Но и во сне настигал ее призрачный зов ребенка» А. Скшидло видит образные эквиваленты нейтральных синтаксем «Он ждал, что лицо Аксиньи будет взволновано» и «Но и во сне ей казалось, что кричит ребенок». А для В.М. Томахина метафорические перифразы типа безлюдный тоскующий след – это метафорические эпитеты4. Вырванные из контекста, такие тропы «гаснут», теряют свою высокую изобразительность. Но, включенные в текст, они создают особую смысловую и образную «мелодию»: «Дорога – безлюдный тоскующий след – текла, перерезая горизонт, в невидь. По ней, пороша пылью, топтался ветер». Как видно, яркий именной перифраз безлюдный тоскующий след как коннотативная развертка денотата дорога поддерживают не менее яркие глагольные перифразы дорога текла в невидь и по ней, пороша пылью, топтался ветер. «Сливаясь в одну подвижную, трепещущую жизнью панораму»5, они создают единый метафорический образ. Такой насыщенной образностью, поэтикой подтекста и пейзажной палитры пронизан весь шолоховский роман. При этом “пейзаж у Шолохова не “вмонтирован” в действие романа, он не живописное отступление. В “Тихом Доне” создана единая художественная атмосфера, охватывающая и человека и природу”6. Создается единая в своей сущности логико-семантическая дихотомия “пейзаж – человек”. Вместе с ростом языкового мастерства Шолохова в словесной палитре его романа исчезает налет экзотической манерности и усиливается образная конкретика: “Ущербленный пятнистый месяц вдруг выплеснулся из-за гребня тучи, несколько секунд, блестя желтой чешуей, нырял, как карась, в текучих тучевых волнах", “По ночам на обугленно-черном небе несчетные сияли звезды; месяц – казачье солнышко, темнея ущербленной боковиной, светил скупо, бело; просторный Млечный Шлях сплетался с иными звездными путями”. Для Шолохова-художника молния на небе не просто вспыхнула; она, словно пахарь, “наискось распахала взбугренную черноземно-черную тучу… Ядреный дождевой сев начал приминать травы”. Органичное единство первозданных по своей свежести метафорических перифраз создает удивительно красочную картину: в ней видится не только сам чудо-пейзаж, но и создающий его мастер, которому природа щедро открывает свою скрыто-заветную новизну. Потому-то у Шолохова ветер не только крылатый, но и мокрогубый: это он в пору жгучего суховея ищущими горячими губами целует Аксиньины “оголенные полные икры и шею”. И совсем по-иному видится читателю тот же ветер во время снегопада: он “хищно налетал на белоперую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя крутовыгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белые перышки – хлопья, покрывали хутор, скрестившиеся шляхи, степь, людской и звериный след…” Шолохов не только по-своему объемно видит изображаемую им картину: “истоки его образности – в необычайно точном, одухотворенно-поэтическом чувстве самых глубинных поэтических возможностей языка”1. Столь необычные по своей индивидуальности и образной насыщенности, воистину поэтически величавые перифразы можно по праву назвать метафорическими шолоховизмами. При этом писатель нередко прибегает к приему развернутого сравнения противостоящих друг другу метафорических перифраз, и тогда пейзаж становится выражением душевного состояния романического героя. Пейзаж у Шолохова отнюдь не самоцелен и не самодовлеющ. Здесь писатель следует известному в устном народном творчестве принципу эпического параллелизма, который служит в “Тихом Доне” одним из важных приемов психологического анализа. При этом “мир людей и мир природы осмысливаются художником как единый поток вечно творящей жизни… Пейзажное описание создает тот величавый эпический фон, на котором еще отчетливее выступают люди, их действительные радости и страдания”1. В “Тихом Доне” нет “безучастных” и “равнодушных” описаний природы. Представляя собой целый комплекс метафорических перифраз, они способны создавать пейзажи-символы, подобные тому, что предваряет роковой исход подтелковской экспедиции. Отряд Подтелкова – в трудном пути, вести – одна тревожнее другой, но подтелковцы не теряют надежды на благополучный исход дела: “Небо хмурилось. Лишь на востоке из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем клочок неба”. Этот яркий клочок – не символ ли он последней, все более тускнеющей надежды? И затем – новый, еще более мрачный пейзаж, подобный знамению роковой судьбы: “На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом подбитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, прикрытое черной полосою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена”. Так пейзажный, а по сути психологический параллелизм переходит в символику, определяя ее смысловое содержание и поэтическое своеобразие. А этот символ как особый тип метафоры передается через комплекс семантически насыщенных перифраз, выступающих в качестве языковой оболочки символа2. У Шолохова немало символов, созданных именно с помощью перифраз. Таков, например, символ степи. В русской литературе к описанию степи обращались Пушкин и Кольцов, Гоголь и Л.Толстой, Чехов и Бунин. И у каждого – свой ее образ. Но у Шолохова степь особенная: она “зазвучала как торжественная и скорбная, мятущаяся и победная симфония жизни… О степи говорил ее сын. От нее он шел в литературу, неся такое разноцветье красок, изумительную живопись”3. У Шолохова особая образность и изобразительность в слове, какой дотоле не знала классическая литература. Описания степи обильно пронизаны перифразами, кои один ярче другого, отчего степь, видимая и осязаемая, “буйно играет красками, переливается, колышется, бугрится”4. При этом под пером мастера степь эта очень разная в разные времена года. Вот ее описание в жаркую летнюю пору, видимое сквозь призму метафорических перифраз: “В бурном мареве кипятилась степь”, “Терпкий бражный привкус полыни жег губы, дорога дымилась зноем. Навзничь под солнцем лежала золотисто-бурая степь. По ней шарили сухие ветры, мяли шершавую траву, сучили пески и пыль”, “Ветер, наплывавший от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; как чадрой, кутал колючее солнце”, “К вечеру… на западе, грузные, появились облака. Они стояли неподвижно, прикасаясь обвислыми концами к невнятной, тонко выпряденной нити горизонта. Потом, гонимые ветром, грозно поплыли, раздражающе низко волоча бурые хвосты, сахарно белея округлыми вершинами”, “Жиганула белая при дневном свете молния. Серебристой извилистой росшивью она на миг окаймила синюю тучу, сверкающим копьем метнулась вниз и ударила в тугую выпуклую грудину сторожевого кургана”. И в заключение сравнение – почти библейски-пророческое: “Будто конная невидимая рать шла левобережьем Дона, темным лесом, в сизой тьме, позвякивая оружием и стременами”. Степь “не существует отдельно от человека, а проходит через его действия, думы, чувства”1; в нем сама жизненная сила; “он сросся с природой, вовсе, однако, не растворяясь в ней”2. Так пейзажный параллелизм переходит в осязаемо-конкретную символику. И таких символических превращений природы немало в “Тихом Доне”. В цветовой шолоховской палитре символов особое место занимает черное солнце. По-разному видится исследователям этот необыкновенный и удивительно загадочный по своей силе образ, знаменующий собой борьбу света с тьмой, жизни со смертью. Но данный символ не следует отрывать от другого, предваряющего его символа – черной тучи3. И здесь центральное место в его создании принадлежит метафорическим перифразам. И в последний раз этот образ появляется уже в виде “черного диска солнца” на “черном небе” после похорон Аксиньи Григорием: “В дымной мгле суховея вставало над яром солнце… Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца”. Так получил завершение, обретя “свой устойчивый, вполне определенный, лишенный всякой половинчатости и неясности образ – образ черного неба и черного солнца”4. К собственно солярным образам-символам, пожалуй, тесно примыкает и образ “степного алого лазоревого цветка” – тюльпана. Мы наслаждаемся дивной красотой сплошного моря тюльпанов над “мертвым городищем”, что порождает величавую красоту жизни. Но те же тюльпаны могут выступить и символом печали-смерти. Читатели помнят, как Григорий Мелехов с остатками фоминской банды уходит от погони. Смерть следует за бандитами по пятам, скоро ее черное крыло накроет их. И тут в романе следует удивительная по своей глубине живописная картина: “Срезанные лошадиными копытами, во все стороны летели, словно крупные капли крови, пунцовые головки тюльпанов. Григорий, скакавший позади Фомина, посмотрел на эти красные брызги и закрыл глаза”. И тут, как видим, семантика символа создается тоже с помощью необычайно индивидуальных перифраз: денотат тюльпаны (с их пунцовыми головками) в его коннотативной развертке превращается в вестника смерти – в крупные капли крови, в ее красные брызги. По своей семантической колористике перифрастическая радуга “Тихого Дона” исключительно разнообразна. “Тихий Дон” – это роман-эпопея, художественное произведение, действия в котором происходят на определенном историческом фоне; здесь трагически сплетены личные судьбы героев и исторические события. Поэтому здесь много подлинных исторических личностей. Отсюда – в отличие от чисто художественных произведений – в “Тихом Доне” немало именных логических перифраз, чаще всего выступающих в качестве приложения к денотату-ониму. В них, как правило, содержится лишь определенная информация о личности, без каких-либо выразительно-образных характеристических примет: “Окружным атаманом дружно избран был казак Еланской станицы, генерал, окончивший военную академию, Захар Акимович Алферов”, “Хозяин – бритый кривоногий поляк в белой войлочной шляпе – отвел казаков в стодол, указал, где поставить лошадей. Однако логические перифразы такого типа не отличаются в “Тихом Доне” обильностью; чаще в них рядом с логической разверткой денотата-онима выступают образные (метафорические) приметы: “Будто и не было на белом свете вешенского казака Грязнова – конокрада в прошлом и горького пьянюги в недавнем вчера”, “В одной теплушке ехали … Меркулов – цыгановатый с чернокудрявой бородой и с шалыми светло-коричневыми глазами, и Максимка Грязнов, сосед Коршуновых, беспутный и веселый казак, по всему станичному юрту стяжавший до войны черную славу бесстрашного конокрада”. Шолохов мастерски создает портреты-характеристики, и каждый из них выступает как единый именной перифраз: “На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо закрученные усы… Он производил бы приятное впечатление, если бы не крупно приподнятый нос и глаза… Маленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд, вцеплялись в одно место с тяжелым упорством”. Перед нами весь, словно на живописном полотне, он, Федор Подтелков. Разнообразна у Шолохова и манера подачи портрета. Вот пространное описание важной исторической особы: “А когда на сцену по-парадному молодецки вышагал высокий стройный, несмотря на годы, красавец генерал, в мундире, с густым засевом крестов и медалей, с эполетами и прочими знаками генеральского отличия, зал покрылся рябью хлопков, ревом… В этом генерале, с растроганным и взволнованным лицом, стоявшем в картинной позе, многие увидели тусклое отражение былой мощи империи”. И только потом сообщается, что Пантелей Прокопьевич, “умиленно разглядывал стоявшего у рампы Краснова”. А в некоторых шолоховских именных перифразах метафоричность, выступающая в роли вторичной номинации, озарена светом необычности: « – Мужа тебе? – Аксинья стиснула зубы, и слова – дождевые капли на камень – точились скупо» или «… дорога – безлюдный тоскующий след – текла, перерезая горизонт, в невидь». Но особенно смыслоемки у Шолохова глагольные метафорические перифразы, половодьем захлестнувшие все полотно романа. Шолохов не просто пишет, а живописует; и эта живопись отражает своеобразие видения Шолоховым самой образности, и оттого из его многоцветной шкатулки-памяти так щедро выплескиваются на художественное полотно слова-краски. «Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны несчетно! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь». Перед нами не только взбудораженная, поднятая войной Россия, но и грядущая, слишком дорогая плата за нее – миллионы отправленных на убой – «серошинельная кровь». И следом – пронизанный сыновней болью метафорический пейзаж: «А над намокшей в крови Беларусью скорбно слезились звезды. Провалом зияла, дымясь и уплывая, небесная чернь». Шолоховские глагольные метафорические перифразы неожиданно своеобразны; в них органично смешаны краски импрессионизма и реализма: «Догорали в теплой сухмени последние на окраинах песни»; «Ветер… мчался по степи, разворочиваясь в лаву, опрокидывая и круша ощетиненные каре бурьянов»; «Месяц глазеет в оконную прорезь, недоверчиво щупает две белых урядницких лычки на погоне мундира». Своеобразны по семантике в «Тихом Доне» и «шутейные» перифразы-оксюмороны. Вот как «Ванька Болдырев – мигулинский казак, балагур и насмешник – подсмеивался над товарищем-пулеметчиком»: «А-а-а… шацкие – ребята хватские: в драке семеро на одного не боятся лезть. Это не в вашей деревне к престолу телушку огурцом зарезали?» и «Ах да, я забыл, этот случай не у вас произошел. У вас, никак, церковь блинами конопатили, а посля на горохе ее хотели под гору катить…» Еще не пришла пора деда Щукаря, умевшего проказить и смешить, но, как видим, на страницах «Тихого Дона» шутники-балагуры удачно предваряют этот образ. Однако оксюмороны данного типа у Шолохова могут утрачивать «шутейный» характер и приобретать черты грубой издевки над неугодной личностью. Вот как отвечает Ильинична своему ненавистнику Мишке Кошевому: «- Здравствуй. А ты кто такой мне, чтобы я тебя ждала? Нашему забору двоюродный плетень?” Богато представлены в романе перифразы-эвфемизмы. Особенно впечатляют перифразы, выступающие в виде экспрессем, выразительно раскрывающих понятийную сущность денотата “расстрелять”. Большинство их – из прямой речи персонажей романа. Григорий обращается к казакам: “Казаку, как шпиону, суд короткий: раз, два – и в Божьи ворота”. Петро Мелехов жалуется Григорию: “У нас ить семерых прислонили к стенке…” Григорий говорит Прохору: “Скажи ребятам, чтоб вон энтого, какого я зараз допрашивал, потихоньку увели в сады. Казаков красных я в плен не беру”. Председатель ревтребунала при Донском ревкоме мечет такие фразы Бунчуку: “Так вот, ты будешь у нас комендантом. Прошлую ночь мы отправили в “штаб Духонина” своего коменданта… за взятку”. А один казак жалуется своим землякам: “А другого старика, Митрофана с хутора Андреяновского, увидал сам Малкин… и иржёт: “Ишь, говорит, бороду распустил, как лисовин хвостяку!.. Мы, говорит, из тебя, из толстого борова, мыло наварим. По третьей категории его”. И еще – в авторской речи: “По мысли генерала Полякова, группа совместно с частями генерала Фицхелаурова должна была… идти в Хоперский округ “оздоровлять” заболевших большевизмом казаков“. Отечественные мастера слова издавна и широко используют выразительные возможности антонимии как яркого речевого средства для создания антитезных построений и оппозиций большой художественной выразительности. У Шолохова же и тут немало новаторского. Уже в пору написания “Тихого Дона” он увидел у антонимов новые семантические возможности. Во-первых, в шолоховских текстах в оппозицию вступают не просто пары антонимов, но еще и целые их парные блоки: “(Григорий) стоная, бился головой…о землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни – богатой горестями и бедной радостями – все то, что было ему уготовано”. А позднее, в “Поднятой целине” Шолохов расширит оба двусловных антонимических блока до трех в них словесных пар: “Тянулась жизнь – как у всех, кто живет,- богатая длинными горестями и бедная короткими радостями…” Во-вторых, у Шолохова в антонимические оппозиции вступают многословные фразовые образования. Создаются как логические, так и метафорические антонимические перифразы, богатые по структуре и семантике. При этом метафорических перифраз намного больше, чем логических, неэкспрессивных: “теперь Григорий был уже не Гришкой – взагальным молодым казаком, а командиром дивизии, хотя и без погонов”; “(Фомин надеялся), что со временем он избавится от грабителей и что рано или поздно все же будет он настоящим полководцем повстанческих частей, а не атаманом крохотной банды…” ; “За общий стол садились не так, как прежде – единой дружной семьей, а как случайно собравшиеся люди”. И в использовании метонимии Шолохов отдает предпочтение метафористике, следуя в этом за Пушкиным. Обратимся к шолоховским текстам: “Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин. В общем потоке изредка мелькала зеленым демократическим пятном фуражка военного и исчезала, поглощенная переливами разноцветных красок”. И в другом месте: “Майдан пышно цвел казачьими лампасами, фуражками, изредка островком чернела лохматая папаха”. Легко заметить, что семантика и структура данного каскада метонимов достаточно близки к пушкинским в “Пиковой даме”: “Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара”. Но если в пушкинском тексте метонимы выполняют скорее чисто логические функции, то у Шолохова они прочно вписаны в метафорические перифразы, придавая тексту определенную коннотативность. Особенно же семантически весомы в “Тихом Доне” метонимические перифразы именно метафорического характера: “Мелкие колеса косилки, повизгивая, врезаясь в серый плюш пыли, выбрались за ворота”; “(Дед Гришака) сидел на завалинке в сереньком, заштопанном во многих местах мундире, и молодо и задорно смеялись красные веселые петлицы на тугом стоячем воротнике”; “Толпа застонала. В тяжелый, хлещущий по ушам жгут скрутились слитные раскатистые крики одобрения”. Метонимия и метафора в приведенных текстах буквально сплавлены воедино, придавая тексту образную неповторимость. Есть в “Тихом Доне” еще одна немаловажная особенность: в нем могучим эхом откликается гоголевский “Тарас Бульба” с его романтической эпикой и особой стилевой манерой текстообразования. Вот подвели Остапа “к последним смертным мукам”: “И повел он очами вокруг себя: Боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти!” А теперь – “Тихий Дон”. На эшафоте, в окружении палачей – Иван Алексеевич: “Он уже понял…, что здесь он умрет, и не хотел, чтобы родные видели его смерть… Сутулясь, медленно и трудно поворачивая голову, обводил он взглядом знакомые лица хуторян, и ни на одном встречном взгляде не прочитал сожаления или сочувствия…” Налицо определенная стилистическая перекличка в описании Гоголем и Шолоховым смертных мук своих героев. Вовсе не случайна у обоих мастеров слова такая близость стиля и слога, восходящая к народным думам, столь богатым лиризмом и образностью: ведь оба гения из “козацкого роду”. Так Михаил Шолохов в бессмертном “Тихом Доне”, вслед за Гоголем, выражаясь мудрыми словами М.Пришвина, “минуя соблазн красивого зла, делает красоту солнцем добра”. К ВОПРОСУ О ГЕНДЕРНОЙ СПЕЦИФИКЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ СФЕРЫ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ РЕЧИ |
Похожие:
 | Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... | | Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... |
| Сборник научных трудов по термодинамическим циклам Ибадуллаева // Под редакцией И. К. Камилова и М. М. Фатахова. – Махачкала: днц... |  | Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... |
| Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... | | Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... |
| Музыка и молодежь: теоретические и практические аспекты: сборник научных статей. Саратов: ООО «Издательский Центр «Наука», 2011.... | | Печатается по решению научно-практической конференции студентов Тывинского государственного университета |
| Сборник научных работ. Серия «Государственное управление». Вып. 1 : Экономика и управление народным хозяйством / Донгуу. – Донецк... | | Седьмой заповедью Господь Бог запрещает прелюбодеяние, то есть нарушение супружеской верности и всякую незаконную, нечистую блудную... |