Институт переподготовки и повышения квалификации преподавателей гуманитарныхи социальных наук
Скачать 4.32 Mb.
|
| практическое или этическое понимание задач историка. Историей занимаются не профессионалы, хотя были среди них и большие знатоки. Нет в стране исторического центра. Второй период – развитие представлений об истории как науке, т.е. переход от практического к научному осмыслению проблемы. Второй период – становление истории как университетской науки, воспитание профессиональных ученых. Границей периодов автор считает 1826-1827 годы в связи с приходом в университеты молодежи из разночинцев. Этот период, по мнению Милюкова, начинается под влиянием трудов Карамзина, «развития научности на Западе» и потрясений в России. Таким образом, первый период русской исторической науки – до Карамзина включительно, второй период – от Карамзина до времени написания «Очерков». Все крупные исследователи истории России XVIII века были людьми «с официальным положением», по выражению П.Н. Милюкова, и занимались изучением истории по поручению правительства. Это – астраханский губернатор В.Н. Татищев, сенатор, князь М.М. Щербатов, посвятивший свой труд Екатерине II, генерал-майор И.Н. Болтин, «выправлявший работы Екатерины по русской истории», а также статский советник Ф.И. Миллер и другие». Одиноко стоит между ними крестьянский сын и просто статский советник М.В. Ломоносов, писавший свою историю, однако тоже «по официальному поручению».71 Таким образом, написание исторических трудов было своего рода государственной службой. Государство заботилось о создании своей истории. XVIII век в этом смысле был как бы «накопительным» этапом. Но были и попытки серьезных обобщений. Татищев писал о «естественном законе», т.е. стремлении к самосохранению, благополучию и пользе. Это желание «от Бога вкоренено есть». «Риторику философии и богословия» он называет «занятием вралей».72 Государственная служба дала Татищеву богатый жизненный опыт. Он хлопотал о собирании русских летописей, о переводе «из классиков» всего относящегося к России, об учреждении училища изучения восточных языков для подготовки к написанию русской истории. Сочинения историка М.М. Щербатова, – отмечает П.Н. Милюков, – отличаются активным использованием документов московского архива иностранной коллегии, в котором хранились грамоты князей начиная с XIII века и памятники наших дипломатических связей начиная с конца XV века. Щербатов писал, что все это «наиболее послужило мне к украшению сочиняемой мною истории». Исторический труд Щербатова считали «сухим и скучным». Но, если Татищев дал как бы сводный текст летописей, то у Щербатова получился «первый опыт связного и полного прагматического изложения русской истории, основанной на всех главнейших источниках, сохранившихся от нашего прошлого», – писал Милюков.73 Следует отметить, что в процессе работы над лекциями, а позже над монографией Милюков тщательно изучил и аналитически оценил все труды по русской истории. Его научная добросовестность была очень высокой. В 1726 году в Петербурге открылась Академия наук – «царство домашних дрязг и сплетен, подкопов и интриг» – по выражению Милюкова. Правили там немцы, приглашенные на пять лет для «развития науки». Милюков отмечает добросовестную работу Байера, Миллера и Шлецера. Миллер ездил в Сибирь, нашел там огромное количество источников. Он заключил с Академией контракт для «написания Генеральной Российской истории». В марте 1766 года Миллер был назначен начальником Московского архива. Забота об архиве стала главным содержанием его деятельности. Для написания истории России он порекомендовал Екатерине вместо себя Щербатова. По иронии судьбы Щербатов не смог воспользоваться работой Татищева, это определило «массу промахов и ошибок», допущенных им, – писал Милюков.74 Он отмечает заимствования одних историков у других. Но это по существу не столь важно. Особенно старается Милюков, когда речь идет об этапном, фундаментальном многотомном труде Карамзина «История государства Российского». Знаменитый писатель в 1803 году будучи 37 лет от роду, обратился к правительству с просьбой обеспечить ему казенное содержание для написания русской истории. Первые 8 томов Карамзин написал за 12 лет. Милюков очень ревностно относится к столь высоким темпам написания этих томов, ищет заимствования у других авторов. Но Карамзин и не отрицал, что он использовал достижения своих предшественников. К тому же его целью было создание «полной» истории России, рассчитанной на сравнительно широкий круг читателей. Как позже отметят современники, «историю стали читать даже дамы». Заметим, что стали читать ее на русском языке в эпоху засилья французского. В исторической схеме Н.М. Карамзина большую роль играют личности владык. Автор писал историю России с целью ее утверждения в сонме мировых держав, «он смотрел на нее как на благодарную литературную тему и писал не для ученых, а для большой публики», отмечал Милюков. Публика поддержала автора. За 25 дней первое 8-томное издание истории (3 тыс. экземпляров) было «расхватано». Второе издание пришлось выпустить немедленно. «Для обширного круга читателей, – пишет Милюков, – Карамзин был действительно «Колумбом» русской истории».75 Теме «Карамзин и его современники» Милюков уделяет свыше 100 страниц из 315 страниц книги «Главные течения русской исторической мысли». «С Карамзиным мы переходим из допотопного мира русской историографии прошлого века – мира мало кому известного и мало кому интересного, – в другую область, где все знакомо, где еще до наших времен сохранилась живая устная традиция», – отмечает Милюков. Труд Карамзина стоит на рубеже двух эпох нашей историографии, и в этом прежде всего состоит его значение. «Карамзин сделался для нескольких поколений Петром Великим, а его история – Америкой нашей историографии».76 Одновременно Милюков скрупулезно анализирует труды предшественников Карамзина, как это и положено в историографической работе. П.Н. Милюков предупреждает о том, что изучая «продукты старой исторической мысли», ученый должен оценить их в соответствии с временем создания и с этой точки зрения воздать должное труду историка. Так деньги разных времен и различных наций одинаково идут в оборот, но только нумизмат может определить по остаткам чекана происхождение и первоначальную ценность каждой. «Нечто подобное предстоит сделать и историку нашей науки», – писал Милюков.77 Все эти положения позволяют ознакомиться с методологическими, как бы мы сейчас сказали, взглядами Милюкова, его пониманием ценности источника, с высоким мнением о предназначении историка. Он постоянно искал научные обоснования исторических концепций, уважительно относился к трудам предшествовавших историков. Специальный раздел «Главных течений русской исторической мысли» посвящен изучению и трактовке русскими историками киевского Синопсиса, изданного в 1674 году и перепечатывавшегося к середине XIX века 25 раз. Этот первый печатный учебник русской истории отражал, по мнению Милюкова, ученые теории средневековой польской и, вообще, славянской историографии. При ярком освещении начала истории славян и россов, крещения Руси, княжения Владимира Мономаха, нашествия Мамая и Батыя, Куликовской битвы книга не содержит «системы русской истории».78 По поводу этих положений Милюкова можно сделать вывод, что сам он питал значительные иллюзии относительно возможностей исторической науки. В его последнем труде – двух томах «Воспоминаний», написанных в годы Второй мировой войны, выводы относительно истории России уже не носят столь категорического характера. Две обширные главы «Главных течений...» посвящены историкам XVIII столетия: Ломоносову, Щербатову, Болтину, Татищеву, а также Байеру, Миллеру, и особенно Шлецеру. Милюков прослеживает этапы освоения архивов этими учеными, анализирует их подход к источникам. Эти разделы являются вкладом в архивоведение. Выше всех Милюков ставит немецкого историка Шлецера, который 4 года (1761-1765) жил в России. Шлецера поразило, что русские историки ничего не знали об истории иностранной. В свою очередь, он поставил своей задачей познакомить европейских ученых с древними источниками по истории России. А.М. Шлецер служил идее формирования всемирной истории, включающей в себя изучение всех национальностей в их развитии. Проблему национальности он решил просто: «Как Линней делит животных по зубам, а растения по тычинкам, так историк должен бы был классифицировать народы по языкам». Попытки исторического синтеза различных цивилизаций были новым словом в развитии исторической мысли, допускавшим также идею исторической критики, т.е. самостоятельное толкование историком событий, а не только пересказ источников. Шлецер, по определению Милюкова, осмеял ученость, которая сама по себе служила целью, и поставил перед ней реальную практическую задачу – познание жизни. Историю он первый понял как изучение государственной, культурной, религиозной жизни и сблизил ее со статистикой, географией, политикой и другими отраслями реальных знаний. «История без политики, – писал Шлецер, – создает только монастырские хроники и диссертации».79 Нетрудно понять, что сам Милюков разделял эту точку зрения и проводил ее не только в науке, но и в своей жизни, определяя, как теперь принято говорить, ее приоритеты. Милюков подчеркивал определенную связь научной и прикладной задач истории. Он разделял позицию Шлецера: «Первый закон истории – не говорить ничего ложного. Лучше не знать, чем быть обманутыми».80 В целом, историки XVIII века, по оценке Милюкова, сделали многое для реального понимания прошлого. Несмотря на то, что рубежом двух этапов историографии Милюков считал деятельность Н.М. Карамзина (1766-1826) и его «Историю государства Российского», он первый выступил против панегирических оценок этого труда и полного забвения того, что было создано до Карамзина. Позиция Карамзина, как автора знаменитого сочинения, освещается им самим: «Народ, презревший свою историю, презрителен, ибо легкомыслен; предки были не хуже его... Знаю, нам нужно беспристрастие историка, простите, я не всегда мог скрыть любовь к отечеству».81 П.Н. Милюков отмечает риторический, украшательский метод освещения русской истории Н.М. Карамзиным. Даже об Иване Грозном он писал: «Казалось Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне». Правда, в 9 томе Карамзин подробно описал «злодейства» Грозного, но Милюков не приемлет подобный анализ личности царя, а манеру Карамзина определяет как «историческую живопись». Начиная историю государства Российского с 862 года, Карамзин продолжает дело Ломоносова, подчеркивая величие этого периода, благую роль монархической власти первых князей, поскольку, как считал Ломоносов, история «дает безсмертие мужеству народа, похвальных дел достойную славу».82 Но труд Н.М. Карамзина не только итог, но и начало становления новой аналитической школы в исторической науке. Вторая часть книги «После Карамзина» начинается с рассуждений Милюкова о попытках критической разработки и философского построения русской истории. Этот этап естественно стоял «на плечах» предыдущего. Таковы закономерности историографии. П.Н. Милюков высоко ценит идею исторической критики, выделяя труды М.П. Погодина, отдельно анализирует «скептический» настрой историка М.Т. Каченовского. Бывший губернский регистратор, а позже библиотекарь графа А.К. Разумовского, Каченовский позже много лет являлся профессором Московского университета. «Скептики», к которым принадлежал Каченовский, поставили целью «разрушить традиционные представления о небывалом величии и могуществе нашей начальной истории».83 Они даже поставили под сомнение летописи, Русскую правду, древние договоры. П.Н. Милюков отмечает, что желания «скептиков» не подтверждались глубокими историческими знаниями источников, и критически относится к подобным попыткам. «Система их гипотез оказывалась построенной на песке». Достоверность древней русской истории от нападок М.Т. Каченовского защищал М.П. Погодин. Выход Милюков видел не в продолжении этих споров, а в привнесении в историческое знание философских подходов. Отметим органическую связь философии, социологии и истории в трудах Милюкова, ибо фактическую массу исторического материала надо осмысливать и сравнивать с течениями всемирной истории. Периоды всемирной истории повторяются в истории народов. «Специальные исторические познания не могут заменить философской подготовки», – писал Милюков.84 Он подробно анализирует «Историю русского народа», не имевшего до освобождения от монголо-татарского ига общей государственности. Но Милюкова интересует не эта идея, а попытки историка Н.А. Полевого выявить закономерности исторического процесса. Сам Милюков занимался этой проблемой до конца жизни. Интересен тот факт, что в начале 90-х годов Милюков был представлен Л.Н. Толстому, который позднее пригласил его к себе для беседы об общем смысле истории, если таковой имеется. Лев Николаевич поставил Милюкову ряд вопросов и терпеливо выслушал ответы историка, которому даже показалось, что он убедил великого мыслителя. Но когда все пошли пить чай, Л.Н. Толстой взял торт и ножик и сказал: «Ну что ваша наука!? Захочу, разрежу так, а захочу вот этак!» Так закончилась беседа. «Было бы уже невежливо доказывать, – вспоминал Милюков, – что в противоположность строению торта у науки есть свое собственное внутреннее строение. Я только понял тут, что мне никогда не понять Толстого».85 Второй этап развития русской исторической науки Милюков определяет как попытки критической разработки и философского построения русской истории. Исходной точной всех исторических рассуждений становится идея исторической закономерности. Протест против «односторонней рассудочности воззрений XVIII столетия проявляется в сфере литературы или политики, философии или общественных наук». Возникает интерес к чувствам, нравственности. История интересуется жизнью народов. Свою роль в этом повороте сыграла борьба европейских монархов с Наполеоном, усиление контактов европейских государств. «Новые начала наук» развивались в Московском университете. В ученое сословие подалась молодежь из разных слоев общества. Дворяне относились к ним с некоторым высокомерием. Но и сами дворянские дети «из хороших фамилий» все чаще появляются в рядах студенчества. Милюков приводит бытовавшую в Московском университете подлинную историю о том, что юный М.Ю. Лермонтов на вопрос профессора об источнике его знаний, сказал: «В моей библиотеке получаются все последние европейские новости, до вас, г-н профессор, это еще на дошло». Остается лишь еще раз пожалеть, что Лермонтов оставил Московский университет после того, как профессор «свел счеты» с ним на экзаменах. Милюков прослеживает усиление критического отношения к «баснословной» истории, формирование «скептической школы» в Московском университете, исследуя творчество М.Г. Каченовского, Н.И. Надеждина и др. Каченовский, будучи профессором, деканом и даже некоторое время ректором Московского Университета, активно влиял на студентов. В диссертациях проводились идеи закономерности исторического процесса, развенчивалась преувеличенная роль легенд в древнейшей истории, которая нередко была связана с недостаточным изучением авторами древних источников. Но времена менялись. Министр просвещения С.С. Уваров усмотрел вред «безверия в наши летописи» и оскорбление тем самым «народного чувства». В 1835 году М.Т. Каченовский уступил кафедру русской истории своему ученику М.П. Погодину, в послании которому в 1837 году тот же министр отмечал: «Дай Бог, успехов в полезных трудах Ваших на защиту исторического православия». Каченовский, очевидно, не годился для «новой эры» университетского преподавания в духе православия, самодержавия и народности, – писал Милюков.86 В 1841 году граф Уваров предложил Погодину стать директором канцелярии Министерства народного просвещения. В связи с этим Погодин вызвался «приготовить несколько молодых людей на кафедру русской истории, дать им одно направление, согласное с намерениями правительства и, таким образом, надолго застраховать сколько возможно, образ мыслей и, следовательно, действий, будущих поколений». Эти намерения осуществлялись Погодиным в Московском университете. Это, как мы видим, была другая «философия» истории. Русская история в статьях Погодина – предмет благоговейного удивления и сочувствия, поскольку «ни одна страна не заключает в себе столько чудесного!» Он отмечал как добродетель «смирение и терпение русского народа». Однако в его дневнике содержалось замечание другого рода: «Удивителен русский народ, но удивителен только еще по возможности. В действительности он низок, ужасен и скотен».87 Но это в дневнике. А в жизни в лице Погодина самодержавие реализовало стремление сделать российскую историю «блюстительницей» общественного спокойствия. Критерием основательности ученых мнений сделалась их благонамеренность. Критически оценивая эти тенденции, П.Н. Милюков подчеркивал, что у молодежи не иссякал интерес к философии истории. В своем исследовании Милюков постоянно возвращался к проблеме всемирно-исторического процесса, анализировал статьи разных авторов, высказывающихся по этому вопросу, который его самого весьма интересует, он неоднократно присоединяется к точке зрения, гласящей что история каждого народа определяется многими факторами: природа, экономика, населенность региона, психология, религия. Милюков прослеживает формирование русской философско-исторической конструкции. Его внимание привлекла «История русского народа» в 3-х томах, написанная Н.А. Полевым и по ряду проблем полемизирующая с трудом Карамзина. «Человек состоит из духа и тела», – писал Полевой. Народы, как люди, родятся, растут, стареют и умирают. Вместо «национального самовозвеличения» историк должен отыскивать место своего народа в истории человечества, найти причинную связь «сообщающую каждому моменту прошлого характер всемирно-исторической необходимости», – считал Полевой.88 Тем не менее, он не ответил на вопрос о всемирно-исторической роли русского народа, уповая лишь на волю Провидения. Уже в конце своей монографии П.Н. Милюков анализирует взгляды славянофилов А.С. Хомякова, братьев Киреевских и противостоящие им воззрения П.Я. Чаадаева. Как известно, И.П. Киреевский защищал русскую самобытную религиозную идею и отделял Россию от европейской истории. С сочувствием Милюков освещает исторические парадигмы П.Я. Чаадаева, напоминает его блестящую биографию, оценивает высокую образованность. Знакомство с жизнью Западной Европы, изучение католической философии привело Чаадаева к выводу о том, что католичество является наиболее «деятельно-нравственной» формой христианства. В 1829 году достоянием общественности стали его знаменитые «Письма о философии истории», провозглашавшие единство веры, всемирную церковь как средство осуществления на земле христианского идеала, являющегося конечной целью исторического процесса. Чаадаев отрицает ценности прошлого, заслуги истории России: «Одинокие в мире мы ничего ему не дали, ничему у него не научились... Сперва дикое варварство, потом грубое суеверие, потом жестокое, унизительное иноземное иго, черты которого унаследовала потом и туземная власть, – вот грустная история нашей юности». Чаадаев неоднократно отмечал, что любит свою родину «только за ее будущее», признавая тем не менее величие нации, «создавшей могучую натуру Петра, универсальный ум Ломоносова, грациозный гений Пушкина».89 Великое будущее принадлежит России лишь на пути просвещения и усвоения западных идей, – считал Чаадаев. Религиозной идее он отводил первенствующую роль в развитии культуры, подчеркивая общую связь христианской исторической философии. Милюков отмечает, что через несколько лет Чаадаев «несколько смягчился». Он впадает в другую крайность: «России суждена великая духовная будущность: она должна разрешить все вопросы, о которых спорит Европа». Милюков уважительно относится к поискам истины в трудах Чаадаева, по принципу: «Я сомневаюсь, значит существую».90 Свою большую историографическую работу Милюков как бы обрывает обещанием осветить исторические взгляды славянофилов, оценить всемирно-историческую роль православной идеи. Он эти проблемы осветил в своих статьях, посвященных отдельным историкам. В целом в книге «Главные течения русской исторической мысли» Милюков определил направления исторических поисков и осветил достижения и проблемы историков в течение двух веков. Вклад П.Н. Милюкова в анализ отечественной историографии имеет непреходящее значение. Собранные впервые в сборнике «История исторической науки» статьи Милюкова, названные выше, так же носят историографический характер. Специальные статьи были написаны им о «славянофильстве» и отдельно – о И. Киреевском. П.Н. Милюков считал, что в славянофильстве объединен национальный протест против «заимствований» и панславистские симпатии, союзнические отношения с национально-освободительной борьбой западных и южных славян. Представители этого течения А.С. Хомяков, И. Киреевский, Д.В. Веневитинов и другие положили начало этому направлению, его продолжили К. Аксаков, Ю. Самарин, И. Аксаков. Имели место нескончаемые споры с Т.Н. Грановским и другие. В ряде статей, названных выше, Милюков освещает возникновение проблемы, исторические перипетии споров, биографии лидеров славянофильства. Считая себя «западником», Милюков о своих оппонентах пишет весьма уважительно, понимая, что точкой отсчета является ответственное отношение к судьбе России. Специальная статья написана Милюковым о «юридической школе в русской историографии» (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергеевич). К 30-м годам XIX века «патриотическая риторика Карамзина», по выражению Милюкова, «перестала удовлетворять научным потребностям». Названные выше историки «юридической» школы считали, что нельзя сообщать «факты без критики» и «критику без фактов». Историки изучали развитие государственных и частно-правовых норм из патриархально-родовых отношений. Кавелин в 1847 году опубликовал статью «Взгляд на юридический быт древней России», а В.С. Соловьев защитил диссертацию на тему «История отношений между князьями Рюрикова дома». Авторы выступили против привычных этапов развития истории. Исходный тезис – проблемный подход: родовой уклад, его распад под влиянием развития института частной собственности. Род – семья, личность, общее владение, вотчина, государство определяют три периода: «господство кровных отношений, господство частных отношений, господство государственных отношений».91 Еще раз хочется отметить огромную эрудицию и добросовестность Милюкова как ученого, его уважительное отношение к творчеству русских историков и профессиональное определение роли каждого из них в российской историографии. В начале 1893 года Милюков выступил с публичной лекцией в аудитории Исторического музея на тему: «Разложение славянофильства (Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев)». Почти полвека, отмечал Милюков, славянофильство строило свою концепцию на самобытных свойствах русского народа, а западничество старалось вывести общие для всех народов законы исторического развития и построить на них «идеалы будущего». На смену им явились народничество и либерализм. Труды вышеназванных историков Милюков подвергает критике. Его занимает тема «Россия и Европа». Он отвергает ситуацию ненависти между ними и мнение, что «Европа «изжила» свое историческое существование». Милюков противопоставляет этому мнению данные современной социологии, как общей, так и частной. «Национальный эгоизм и исключительность» – вот вывод, к которому пришли эпигоны славянофильства. И Данилевский, и Леонтьев превозносят «византийский дух и византийское наследие» как «единственно пригодное» для России, так как Россия – особый «культурно-исторический тип». Милюков критикует этот тезис, проповедуя законы развития всемирной истории. Как известно, на празднике в связи с открытием памятника А.С. Пушкину в Москве в 1880 году Ф.М. Достоевский выступил со знаменитой речью, в которой отмечал величие Пушкина, говорил о всемирной связи народов. «О, народы Европы не знают, как они нам дороги! – сказал Достоевский. – Ибо Русская душа человечная и все соединяющая». «И ты, Брут!» – возмущался по этому поводу Леонтьев, и был неправ. «Абсолютизм метафизический и религиозный составляет резкую разграничительную черту между славянофильством и современным мировоззрением», – писал Милюков,92 отдавая дань убежденности «старых славянофилов». «Истинное славянофильство «кровное», не теория только, а живой тип общественной мысли», – с пониманием писал в 1893 году Милюков. Все это, заметим, верно при условии сохранения и эволюционного развития России. В это верил Милюков. Но история не есть (увы!) поступательный процесс. Ее зигзаги определяют возникновение идеологических течений разного типа. Специальную статью П.Н. Милюков посвятил своему учителю, великому историку В.О. Ключевскому. Лирический тон статьи удивителен для Милюкова. Но речь идет о дорогом человеке, которого он знал 32 года. Милюков, естественно, очень высоко оценивает «Курс русской истории» Ключевского, отмечает ум и талант автора. «Мы дошли до 3-го курса учебы в университете, не занимаясь русской историей, она казалась нам «грудой непереваримого сырого материала, из которого невозможно высечь никакой искорки мысли», – писал Милюков.93 Лекции С.М. Соловьева внимания студентов не привлекли. Лекциям Ключевского предшествовала громкая слава, но «никакие рассказы не могут передать обаяние, которое производили лекции Ключевского в его своеобразном произношении», – вспоминал Милюков.94 Лектор был и философом и мыслителем. Связь между фактами и выводами была убедительна, понятен и доступен был язык новой терминологии, на которую Ключевский переводил русскую историю с недоступного языка документов. «Через Ключевского мы впервые поняли русскую историю». Столь высокой оценки Милюков не дает никому. Он выражает мнение поколения, серьезно учившегося в конце 70-х годов XIX века. Миновали 32 года, но никто еще не занял место В.О. Ключевского. «Личность Ключевского могущественна и оригинальна». Велика его роль в связи поколений», – писал Милюков. «На эту тему можно написать целые тома для сочинений, которым придет свое время», так как «любовь и уважение к старшему внушает младшему поколению потребность объяснения и понимания». «Ключевский как мыслитель и ученый так своеобразен и так крупен, что искать корней и нитей представляется уже как бы некоторым посягательством на источники его влияния и славы», – отмечал Милюков. «Творчество Ключевского – общенациональное достояние». Оно выросло «на усвоении усилий многих поколений, на почве русской общественности, но не чуждо общечеловеческим идеалам». Милюков учился на филологическом факультете, но именно Ключевский «разбудил» в нем историка России. Он пишет, что В.О. Ключевский посвятил свой курс «исключительно политической и социальной истории на экономической подкладке».95 Предвидя вопросы об отсутствии анализа духовной жизни и всякого рода идей, Ключевский отмечал, что «идея становится историческим фактом, когда овладевает какой-нибудь практической силой, властью, народной массой или капиталом. Политический и экономический порядок известного времени можно признать показателем его умственной и нравственной жизни».96 Милюков пишет о практических занятиях Ключевского со студентами, но самым ценным в них он считает комментарии учителя. Случались и разговоры о политике. Ключевский от них не уклонялся, но отвечал уклончиво. Сам Ключевский поступил в университет, когда ликвидировалось вековое зло русской жизни – «крепостное право». И это великое общественное событие произвело на историка сильное, неизгладимое впечатление. В великом споре западников и славянофилов мудрый Ключевский находил определенные достоинства у разных сторон. «На стороне западников – ум Ключевского. К славянофилам он склоняется сердцем».97 В каждом из течений он выделяет долю истины. Милюков в качестве характерной особенности отмечает, что Ключевский принес в науку «связь с бытом». Сын бедного священника деревни Ключи Пензенской губернии Ключевский о жизни народа знал не понаслышке. Связь с деревней он поддерживал будучи профессором Московского университета. В этом смысле Ключевский «почвенник». Милюков анализирует достоинства и особенности «Курса русской истории» Ключевского. Историк клеймил крепостное право, скептически относился к дворянской культуре, ориентированной на Запад, высоко ценил творчество Новикова, Фонвизина, Болтина. Всю жизнь Ключевский преклонялся перед гением А.С. Пушкина, тому есть множество свидетельств. Он высоко ценил историческую роль Пушкина, создавшего литературный русский язык, ответившего в своих произведениях на главные вопросы современности. С 1905 года после перерыва Милюков систематически встречался с Ключевским. В частности Василий Осипович интересовался политикой партии кадетов, одним из лидеров которой был Милюков. «Как очень умный и проницательный человек, как эволюционист он при всей недоверчивости к общественной деятельности знал, что статья сама работает для лучшего будущего».98 Последняя статья В.О. Ключевского была посвящена пятидесятилетию падения крепостного права, и это символично. Столь подробное освещение мнения Милюкова о Ключевском важно само по себе. К тому же в литературе преувеличены разногласия Милюкова с Ключевским и статья Милюкова о своем учителе все ставит на свои места. Таким образом, весьма значимым является вклад Милюкова в создание историографии русской истории. Причем изучать и анализировать его следует, опираясь на труд «Главные течения русской исторической мысли» и цикл его статей, посвященных творчеству российских историков. 1897 год был связан с большой удачей в жизни П.Н. Милюкова. Его пригласили заведовать кафедрой всеобщей истории в Софийском высшем училище. Были преодолены сложности с получением разрешения выезда за границу. Власти оформляли его как «высылку» на 2 года. Милюков выехал сразу же и летом в Париже собирал материал для лекций по проблемам славяноведения и перехода всемирной истории от падения Римской империи к средним векам.99 Болгария радушно встретила П.Н. Милюкова. Он приступил к работе вместо скончавшегося историка М.Т. Драгоманова. При вступлении в должность, выступая перед коллегами по кафедре, Милюков отметил достоинства своего предшественника, с памятью которого он не мыслит соперничать. «Любовь к науке и продолжение добрых отношений к преподавателям… я постараюсь поддержать, насколько это будет в моих силах».100 Лекции Милюкова активно посещались студентами. Он читал цикл по истории Римской империи, обзор философско-исторических систем, курс по археологии и древнему славяноведению. С марта 1897 года по июнь 1898 года Милюков также читал лекции в Софийском университете. Однако скоро начались крупные неприятности. 7 декабря 1897 года Милюков вместе со всеми посетил торжественный молебен в Софийском соборе по поводу «Тезоименитства Николая II», но не явился после церковной службы на прием в посольство России. Русский посол в Болгарии Бахметев потребовал уволить Милюкова, отстранить его от преподавания. Министерство иностранных дел России направило по этому поводу особую ноту и болгарское правительство вынуждено было уступить. Милюков вновь остался без работы, но не без дела. Он опубликовал ряд статей о политической и национальной борьбе на Балканах, появившихся в русской и болгарской периодике: «Сербско-болгарские отношения по македонскому вопросу» («Русское богатство». СПб., 1899); «Из поездки в Македонию. Европейская дипломатия и македонский вопрос» («Вестник Европы», 1899) и другие. В течение всей своей жизни, даже находясь в тюрьме, Милюков работал над многотомным трудом «Очерки по истории русской культуры», впервые изданным в 2-х частях на рубеже XIX и ХХ веков. В этой работе П.Н. Милюков самим широким образом трактует понятие культуры и ее истории, как сочетания всех важных факторов жизни народа, отражающихся в его духовной жизни. По его мнению, культурная история обнимает все стороны внутренней истории: и экономическую, и социальную, и государственную, и умственную, и нравственную, и религиозную и эстетическую. Причем материальная и духовная стороны истории достаточно тесно связаны между собой. В «Очерках по истории русской культуры» П.Н. Милюков специальные разделы посвятил глубокому анализу месторазвития русской культуры, населения страны, ее государственному строю. Освещены такие проблемы как церковь, вера и творчество, школа и образование, «националистические идеалы», то есть вопросы национального самосознания. Через все разделы «Очерков» проходит мысль о роли России во всемирно-историческом процессе и смысле ее особенностей. России надо преодолевать свое отставание, а не гордиться им, считал Милюков. Он отмечал запоздалость экономических реформ в России, усиление без меры государственного влияния на жизнь населения. Тем не менее, «процесс, которым развивалась совесть, мысль и воля русского народа, – писал Милюков, – в существе своем воспроизводит те же черты, какими этот процесс характеризуется в других местах и в другие времена истории».101 Следует отметить, что главным двигателем истории Милюков полагал «экономический материализм», специально отмечая, что он отрицает «монистический принцип» понимания исторического процесса. Одновременно он отмежевывается от марксизма с его «одномерным догматизмом». К сторонникам «экономического материализма» Милюков относит и своего будущего оппонента П.Б. Струве: «Национальный характер сам есть последствие исторической жизни и только уже в сложившемся виде может служить для объяснения ее особенностей».102 Милюков неоднократно обращается к особенностям социального развития истории России. Русское государство, считал он, соглашаясь с С.М. Соловьевым, выковано борьбой со степью, необходимостью спасаться от набегов кочевников, «степняков». Каждое сословие служило защите государства. Во главу угла ставился не подъем народного благосостояния, а мобилизационный фактор, создание необходимого для обороны войска и финансовых средств. Особый интерес представляет 2-я часть «Очерков» (1-я и 2-я книги), имеющая заголовок «Вера, творчество, образование». Книга первая посвящена церкви, религии, литературе. Подчеркивая взаимосвязь всех частей «Очерков» Милюков писал: «Мы познакомились с тем историческим зданием, в котором провел свою жизнь русский народ… Провели экспертизу этого здания… Возникает вопрос о том, как жилось в этой исторической постройке ее обитателям? Во что они веровали, чего желали, к чему стремились? Словом, как сложилась духовная жизнь русского народа?»103 Милюков еще раз выступает против разделения материальной и духовной жизни народа. Такой взгляд он считает анахронизмом. Но исследование развития духовной жизни – достойный предмет специального анализа. «Церковь и школа – таковы два фактора русской, как и всякой другой духовной культуры, – отмечает П.Н. Милюков. – Это даже не факторы, а явления, раскрывающие чувства и мысли русского общества с их последовательными изменениями».104 Российские монархи, начиная с Петра I, подчинили церковь своим целям, что, по мнению Милюкова, в отличие от Европы мешало формированию общественного самосознания и демократизации страны. Абсолютизм не имел достойного отпора. «Религия у нас слишком поздно начала оказывать влияние на творчество, – отмечал Милюков, – и влияние это было поверхностно». Осуществляя конкретный исторический анализ российской образовательной школы, Милюков, опираясь на обширные статистические данные, показывает ее жалкое состояние, сословный характер школы, недостаточность бюджета на содержание начальных школ. Большое внимание он уделяет школьным планам Екатерины II, положительно оценивая ее правление в сфере «просветительских намерений». Милюков критически пишет о политике Николая I, заботившегося о превращении школьного образования в оплот самодержавия и полагавшего, что школа должна «отрезвлять от дерзновенных мечтаний». Царем Николаем I была одобрена записка министра народного просвещения Уварова (1840) о недопустимости «поколебать некоторым образом порядок гражданских сословий». Образование надо соразмерять с гражданским бытом разнородных сословий. В 1833 году дворяне составляли 78 % среди учащихся гимназий, а в 1892 году – 56,2 %. Выходцы из городского сословия соответственно имели 17 и 31,3 %, численность детей сельских жителей – с 2 % выросла до 5,9 %.105 В принципе все оставалось по-прежнему. Скрупулезное исследование школьного дела подводило читателя к пониманию необходимости его демократизации. В положительной оценке реформ царя Александра II, ликвидации крепостного права Милюков был, конечно, не одинок. Эти реформы значительно ускорили развитие России по «европейскому пути» с учетом национальных потребностей России. Исследуя роль творчества, литературы, искусства, Милюков наряду с конкретным анализом художественных свершений показывает их значение в становлении национального самосознания, историческую роль в развитии общества. Высочайшую оценку он дает как художественному, так и философскому творчеству Пушкина, создавшего литературный язык «образованного общества», «прорвавшегося» к художественному изображению реальной жизни, потеснив религиозные легенды. История показала закономерность творчества Пушкина как воплощения философской идеи, определившее расширение влияния русской литературы на общество и явившегося важной частью мировой культуры. Подобный прорыв от классицизма к жизни осуществил в изобразительном искусстве, по мнению Милюкова, Брюллов – «Державин русской живописи», создав полотно «Последний день Помпеи». Обличительное реалистическое творчество Перова, Репина, художников-передвижников помогло достижению русской живописью «гражданского совершеннолетия». Перов, по мнению Милюкова, – Некрасов русской живописи, а «Бурлаки» Репина – символ русского народа, веками тянущего свою лямку. Эти же исторически обусловленные процессы он отмечает в музыке. Творчество Бородина, Мусоргского, Римского-Корсакова – закономерное отражение растущего национального самосознания русского народа. Милюков приводит слова Даргомыжского (1856): «Я не намерен возводить… музыку до забавы. Хочу, чтобы звуки прямо выражали слово. Хочу правды».106 Чрезвычайно высоко оценивает Милюков творчество М. Глинки, его вклад в русскую и мировую культуру. В 1899-1902 годах Милюков написал третью часть «Очерков» по проблеме «Национализм и общественное мнение». Общественное сознание он объяснял как социальное явление, доступное научному изучению. К этому вопросу Милюков возвращался при дальнейших переизданиях «Очерков», о чем автор писал в предисловии к их последнему прижизненному изданию. В этом издании Милюков назвал 3-ю часть «Очерков» «Национализм и европеизм». «Национальное самосознание, – писал Милюков, – психологически и хронологически является первым моментом развития, а «общественное» самосознание вторым».107 Современные национальности – достаточно «поздний продукт исторической жизни». «Социальная группировка» влияет на психологию людей. «Национальность есть социальная группа, располагающая таким средством непрерывного психологического воздействия как язык, выработавшая постоянный запас однообразных психических навыков».108 Потеря языка приводит к денационализации эмиграции. Очень важна религия, ее социальная роль может быть огромной. Таким образом, исследуя в «Очерках» «содержание русской жизни», Милюков показывает, что «воспитание и образование являются «ареной» борьбы между представителями религии, интеллигенции и государственной политики». Последняя, третья часть посвящена общественно-волевой стороне культурного процесса, политическому взаимодействию государства и общества. С конца XV столетия ведется борьба между «национализмом» и «европеизмом» или между «органическим» и «критическим» мировоззрением. Одним из основных положений «Очерков» Милюков считал то, что вместо борьбы «двух конструкций русской истории» (сведения к тождеству сходства русской и европейской истории и наоборот – абсолютизации русского своеобразия, пропаганды его исключительности) следует «строить русский исторический процесс на синтезе обеих черт, сходства и своеобразия». Милюков с уважением вспоминает «мастерский синтез, представленный конструкцией Ключевского».109 Работа над первым вариантом «Очерков» была им прервана в связи с разрешением возвратиться из Болгарии в Россию. Семья Милюковых поселилась в Петербурге. На склоне жизни в своих «Воспоминаниях» Милюков 1895-1905 годы называет «годами скитаний». Возвращение в Петербург названо «Петербургское интермеццо». Вскоре Милюкову запрещено было жить в Петербурге, и семья переехала в пригород. В 1901 году П.Н. Милюков был вторично арестован и помещен в тюрьму «Кресты». В ходе «отсидки» его вызвал на допрос министр В.К. Плеве «по поручению государя» в связи с заступничеством В.О. Ключевского. Беседа прошла «мирно». Через неделю тот же Плеве объявил ему об освобождении, добавив: «Вы с нами не примиритесь. По крайней мере, не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе мы Вас сметем!»110 Дальнейшая жизнь П.Н. Милюкова была связана, прежде всего, с политикой, хотя он всячески пытался продолжать работу над историческими исследованиями. Этот период жизни Н.Г. Думова в книге «Либералы в России: трагедия несовместимости» назвала «погружение в политику». Следует отметить, что этот процесс не был добровольным. Выдавливание Милюкова из науки началось с его увольнения из приват-доцентов Московского университета и лишения права преподавания в высших учебных заведениях. Тем не менее, П.Н. Милюков изыскивал всевозможные пути для продолжения научных занятий. Известность его как историка росла. Первая часть «Очерков» была издана в Париже и Лейпциге. «Первый историк России» – В.О. Ключевский в 1902 году высоко оценил этот научный труд Милюкова как «попытку воспроизвести наше прошлое в виде стройного исторического процесса», в котором проанализированы его причины и результаты.111 Другого подобного труда нет и, очевидно, не будет. Таков результат многолетней работы талантливого ученого. В последней части «Очерков» П.Н.Милюков приводит слова сына Ивана Калиты Семеона Гордого из его духовного завещания (1353): «Я пишу вам это слово ради того, чтоб не перестала память родителей наших и наша свеча бы не угасла».112 Более чем через 500 лет историк Милюков вносит свою лепту в это великое дело. На склоне жизни в своих воспоминаниях Павел Николаевич писал, что «историк должен показать связь явлений, их внутренний смысл». Целью «Очерков» было стремление дать читателю научно обоснованное представление о связи настоящего с прошлым.113 Автору это удалось. В наше время к потомкам возвращается имя П.Н. Милюкова – крупного российского историка, политического деятеля, позднее эмигранта, служившего России, безуспешно отстаивавшего для нее эволюционный путь развития, вопреки потрясениям и катастрофам, которыми изобилует наша история. |
Похожие:
 | Государственное образовательное учреждение дополнительного профессионального образования (повышения квалификации) специалистов «Кузбасский... | | Краевое государственное автономное образовательное учреждение дополнительного профессионального образования (повышения квалификации)... |
 | Каменщикова Л. А., кандидат педагогических наук, профессор, заведующая кафедрой управления образовательными учреждениями, Новосибирский... | | |
| Кировский институт повышения квалификации и переподготовки работников образования | | «Новгородский институт переподготовки и повышения квалификации руководящих кадров и специалистов агропромышленного комплекса» |
| Белгородский региональный институт повышения квалификации и профессиональной переподготовки специалистов | | Белгородский региональный институт повышения квалификации и профессиональной переподготовки специалистов |
| Томский областной институт повышения квалификации и переподготовки работников образования | | Белгородский региональный институт повышения квалификации и профессиональной переподготовки специалистов |