Сказка Криштул Илья. Правильный человек Зауэр Ирина. Лучшее время
Скачать 2.24 Mb.
|
Я помню самое начало, как я медленно выходил из забытья, придавленный случившимся, как бетонной плитой — так что ни вздохнуть, ни пошевелиться. А чужая, прерванная мной жизнь, схватила крепкой пятернёй моё сердце и не давала очнуться. Как в дурмане я отвечал на какие-то вопросы, подписывал бесчисленные бумаги, а старенькая мама, одураченная адвокатами, твердила на свиданиях, что всё будет хорошо. Она продала телевизор и ещё одолжила у соседей, а я даже не мог собраться с мыслями, чтобы запретить ей делать это. Потому что я тоже хотел верить, что всё будет хорошо. Как странно вспоминать сейчас об этих жалких надеждах. Какого чуда я ждал? Прощения? Признания меня невиновным? "Собирайся, Серега. Высокий суд во всем разобрался — это был несчастный случай. Иди домой, честно трудись, воспитывай детей и оплакивай покойника, каким бы дрянным человеком он не был при жизни...". Смешно. В такое чудо не верят даже самые отпетые романтики, хотя бы вскользь столкнувшиеся с реалиями судебной практики. А я верил, потому что, видит Бог, я никого не хотел убивать. И кстати, если Бог все видел, почему же он допустил такой исход? Почему не вмешался своей Божественной волей в судьбу детей своих, одному сохранив жизнь, а другому свободу? Или раб Божий на то и не достоин Божьего участия, потому что — раб?.. Не знаю… Да и ладно. Бог с ним, с Богом, разговор сейчас не о нем. Разговор обо мне. А я к тому времени ослеп — ничего не видел, был оглушен, разбит и разобран. И очнулся я много позже, спустя длительное время. А где-то позади — в тумане — остались нечеткие скудные воспоминания, в которых женщина-судья монотонно, как газету, долго и непонятно читает приговор. Воспоминания о белом мамином лице, по-рыбьи хватающем ртом воздух, и единственная мысль, что жена так и не пришла. Не пришла. Да, очнулся я гораздо позже. Сознание понемногу свыклось с предстоящим мне будущим. Я выглянул из-под глыбы приговора и увидел, что вокруг меня обыкновенные люди. Такие же, как я. Воры, убийцы, мошенники, грабители. Что они разговаривают, смеются, едят — и даже толстеют. Что они живут. И я тоже начал жить — опять начал жить, медленно привыкая ко всему. Как можно привыкнуть к тому, что ты убийца? Очень просто. Я насмотрелся за эти годы на убийц всех видов и мастей, и ни у одного из них не заметил я на лице печати содеянного, налета скорби, раскаяния, сожаления. В чужую душу не залезешь, и что снится им короткими тюремными ночами — я не знаю. Может, кто-то и видит ночные кошмары, лики убиенных, окровавленные орудия преступлений и прочие детали содеянного… Не знаю. Мне не снится ничего. Ни свои, ни чужие покойники меня не беспокоят. Если толковать сновидения уголовным кодексом, то, может, так и должно быть: совершил умышленное преступление — получай кошмары по ночам, неумышленное — спи спокойно, набирайся сил, обдумывай будущее. Ведь будущее, как бы ни был строг приговор, — впереди. Нужно только до него дожить. А покойники — они в прошлом. Покойников больше нет. Или есть? В светлой памяти близких, в разных там старинных семейных альбомах, на овальных фотографиях могильных ухоженных плит… Черт его знает. Или Бог его знает — как кому ближе, у всех по-разному. Хотя, наверное, именно эта разница влияет на спокойный сон по ночам. Да и ночи-то все короткие, мгновенные какие-то. Закрыл глаза, открыл — и уже другой день. И дней этих много, и все они серые, одинаковые, длиннющие, как погребальные песни. И сколько книжек ни прочти, сколько ящиков ни сколоти, сколько чаю ни выпей, — ничего не поможет подтолкнуть, убыстрить ход времени. На воле, помню, вот только-только председатель про посевную вводную давал — а уже поземка по двору стелет. Вот только-только после зимы все пораскисало, а уже смотри ты — желтым-желто вокруг, и жена грибы с картошечкой на кухне жарит. И с дочкой та же история. Вот ведь на коленочках по коврику ползала, мамку кушала да пустышку сосала, а потом — хлоп! — и школьница уже. Голову опустил, под комбайн залез — зима прошла. Голову поднял, в комбайн забрался — лето пролетело. Стаканчик пропустил, картошечку с грибками скушал, вот на секундочку остановился — а дочь уже губы помадой красит. И грустно было немного, потому что знал — вот так и жизнь пройдет. А оказалось вон что… Не так пройдет жизнь-то. Не так. Радоваться надо было, а видишь, грустил за жизнь свою. Дурень. Думал, улетает она. Точнее — пролетает. А она просто была, жизнь-то. А здесь что? Здесь разве жизнь есть? А вот и есть, как выясняется. Везде жизнь есть, даже, говорят, на Марсе. Значит, и здесь жить можно. Везде люди живут. Просто она тут не такая — другая, медленная, как зима, резиновая, как статья за убийство. От шести до бесконечности. Как решат. С какой ноги судья встанет, как следак подсуетится, как звезды укажут, как карта ляжет. Жизнь тут тянется — не перетянешь… Можно только втянуться, учиться не думать ни о чем и ждать писем. Ко мне письма не приходят. Мама писала первые годы — кто еще напишет, как не мама. Из ее писем я узнал, что жена с дочкой уехали из совхоза, что дочка совсем выросла, но давно уже не виделись. Жена дочку к ней не пускает, а самой съездить повидаться уже сил нету. Я просил не о письмах, передачках или посылках. Я просил только об одном: мне нужна была только дочкина фотокарточка. Господи! Маленький прямоугольник плотной глянцевой бумаги, который не стоит почти ничего: ни по деньгам, ни по времени. Я верил, что могу рассчитывать на такую малость. Просто обыкновенная фотокарточка моей дочки. Я почти год ждал ее. Я все продумал: если карточка будет маленькая — сделаю медальон и буду носить на шее, если большая — повешу в уголок, как иконку. Буду смотреть на нее, засыпая, и видеть ее, проснувшись. Почти год… Целый год. И полтора. И два, и дальше по счету. Она сказала маме: "хорошо, я все ему вышлю, только больше нам не звоните...". И ничего не выслала. И три года прошло… И четыре… Я понимаю жену, но не могу ей простить. Я не понимаю жену, но все ей прощаю. Я умер для нее вместе с моим покойником, так она сказала на единственной нашей свиданке. А если я умер — кто ж мне будет посылать фотографии?! Мы ведь уже выяснили: покойников нет, они в прошлом. А в прошлое никто не шлет писем и телеграмм. С тех пор я надеюсь и думаю только об одном: что, умерев для жены, я не умер для дочери. Ведь я точно знаю: она запомнила меня веселым, улыбающимся, несущим ее на плечах. — Какие наши правила, дочура? — За волосы не делгать! — Так, а еще? — На сею не давить! За усы не хватать! — и тут же ухватывалась за уши и волосы своими маленькими ладошками... Она уже большая сейчас, выросла, превратилась в девушку. Я силюсь представить ее лицо, каким оно стало, но не могу вспомнить даже лицо той маленькой девочки, какой я ее видел и знал. Какой я носил ее на плечах… А потом она начала красить губы помадой и потихоньку удаляться от меня. Стеснялась моих промасленных рук, уворачивалась от моих поцелуев. А потом меня не стало. Я долго думал о странностях жизни, извивах судьбы, благо, для этого занятия здесь созданы все условия. Сначала, конечно, я был убежден в великой несправедливости. Со временем засомневался — а сейчас почти уверен, что все так и должно быть. Но не было дня, когда бы я не думал о том, как моя участь повлияла на дочкину жизнь. Что бы поменялось в ее судьбе, будь я рядом? Или судьба — на то и судьба, что никак и ничем ее не изменишь?.. Три года назад от мамы было последнее письмо. Сетовала на здоровье и одинокую жизнь, а в самом конце — как что-то совсем малозначительное — дописала несколько строк: "Внучка выходит замуж. Муж из Новой Зеландии, по объявлению. Уезжают через месяц." Этой короткой припиской, даже не назвав дочку по имени, мама сполна передала все свои разочарования, обиду и боль. Но меня эти строчки в конце письма не разочаровали и не обидели. Они сожгли меня целиком, словно напалмом. Все мои мысли о судьбах и взаимосвязях были скомканы, как бумажные листочки, и превратились в пепел. Все мои желания, надежды, путеводные звезды скрылись в далеких далях навсегда. И даже мой воображаемый город закрыл до единой все ставни и замер, как в трауре. Что-то надломилось во мне. Какая-то нить порвалась, и связать ее уже никогда не получится. Слабая надежда на то, что моя дочь повзрослеет, во всем разберется и захочет увидеть меня. Слабая надежда, что она поговорит со мной и простит. Слабая надежда, она все равно — надежда. Она укрепляет и вытягивает, но даже если ты перестал барахтаться — все равно она держит тебя за шиворот, не дает утонуть. Там, где я нахожусь — без надежды никак нельзя. Да только время показывает, что и без надежды — можно. Время показывает, что человек — бездонная емкость, в которой для всего найдется место. И если будет холодно — человек привыкнет к холоду, а если жарко — к жаре. А если человека бить постоянно — то он привыкнет и к боли. Я это знаю точно, все испытано на себе. И без надежды дыхание не прекращается, и сердце бьется по-прежнему. Так что же горевать о ней — о надежде — наличие или отсутствие которой ничего не меняет? Где я и где эта Новая Зеландия? На разных полюсах. На максимально возможном друг от друга расстоянии. Что я знаю о Новой Зеландии? Почти ничего. Я знаю только, что это несколько островов в океане, где-то на краю света… Что еще? Пожалуй, это все. Остальное я могу только представить или придумать. Когда я работал в совхозе — крутил гайки в двух "убитых" комбайнах — мне выдалась случайная командировка, странным образом связанная с Новой Зеландией. Дело было зимой, все повально болели: кто гриппом, кто простой деревенской болезнью. И я оказался единственным, кто был в состоянии свозить бухгалтершу в город. Аж в самую столицу! Да к такому начальству за такими документами, что обязательно нужно было ехать на председателевой "Ниве". А мы что? Наше дело маленькое: сказали копать — копаем, сказали везти — везем. Бухгалтерша — женщина крупная, с высокой прической на голове — всю дорогу грузила своим образованием, пытала, читаю ли я книжки. А кончилось все равно тем, что набрала в магазине две сумки колбасы! Образованная женщина, институт народного хозяйства... Но Бог с ней — с этой колбасолюбивой бухгалтершей! Ведь мы подошли вплотную к Новой Зеландии! Вот она, здесь! Здесь было наше первое свидание: в этом огромном магазине, в котором все ходили с тележками на маленьких колесиках. Бухгалтерша тоже схватила тележку, включила кнопку на пузе и улетела в неизвестном направлении, крикнув напоследок, что встречаемся через час у входа. Удивительно, но с ее уходом, а точнее, побегом, мне стало почему-то неуютно и одиноко. Вокруг было полно людей, все были такие красивые, столичные, уверенные в себе, с тележками, полными разноцветных товаров. Я захотел уйти в свою "Ниву", но вдруг потянулся за маленькой корзинкой, схватил ее крепко за пластмассовые ручки и ступил в яркое пространство, где, казалось, были выставлены на продажу все вещи мира. Я сейчас думаю: что заставило меня, желающего спрятаться в машине, все-таки зайти в этот огромный зал гипермаркета, в котором я был чужим и попросту неплатежеспособным? Может, это Новая Зеландия меня поманила тогда? Я медленно шел меж нескончаемых рядов и корил себя за то, что не взял деньги. Но я же не знал, что окажусь посреди такого Клондайка! Я думал, поглазею еще чуть-чуть и пойду в машину — как вдруг увидел на одном из ценников интересную вещь. Сейчас не помню точных цифр, помню только название: "Анкор". Речь идет о простом сливочном масле. Масло под названием "Анкор" стоило почему-то ровно в пять раз дороже, чем наше, отечественное. Я приблизился к ярко освещенной витрине холодильника и взял блестящую пачку в руки. Фольга была непростая, как бы рифленая, а на ней на всю ширину был нарисован луг и корова. Корова была такая красивая, что я даже загляделся. И окрас у нее был какой-то необычный — я бы сказал, веселый. И морда наглая и счастливая в своей наглости и осознании собственной красоты. У нас в совхозе таких коров не было. Я покрутил пачку в руках, всюду было написано "Анкор" и "Сделано в Новой Зеландии". Я стоял в своем бушлатике, заляпанных грязным снегом и солью ботинках, крутил в руках пачку диковинного масла и думал, что в Новой Зеландии сейчас тепло и красиво, и коровы там красивые, и масло вкусное, раз стоит так дорого… А потом очнулся — и мне показалось, что окружающие смотрят на меня. Все смотрят на меня: кто снисходительно, кто насмешливо. Мне казалось, все понимают, что это масло слишком не по карману для меня: дорого и недоступно, как сама Новая Зеландия. Тогда я отвернулся ото всех, нашарил в кармане деньги, пересчитал — и с облегчением понял, что на "Новую Зеландию" хватает. Я повернулся ко всем лицом, небрежно бросил искристую пачку себе в корзину и, больше не обращая внимания на переполненные стеллажи — будто уже взял, то что искал — прямиком пошел к кассам. В машине я достал масло из фирменного гипермаркетского пакетика и долго смотрел на самодовольную новозеландскую корову, пока масло не согрелось в моих руках. Оно было упругим под фольгой и мягким в тех местах, куда я надавливал подушечками пальцев. Я глядел в заиндевевшее окно и думал, что Новая Зеландия — это теплое, беззаботное место. Желанное — почти рай. Мои ассоциации были просты, как я сам: "Новая" — это что-то свежее, молодое, "Зеландия" — красивое, зеленое… Бесконечные цветущие луга, вечное лето, никакой снежной каши под ногами. И еще коровы, вальяжно жующие и глядящие куда-то вдаль. А вдали шумит океан. Коровы смотрят на океан и выделяют из себя вкусное, но дорогое масло. А потом совхозный водила на другом краю земли покупает его и сидит обалдевший, словно посетил какой-то увлекательный аттракцион... На обратном пути бухгалтерша не спрашивала меня про книжки. Из ее сумок, что стояли в багажнике, на весь салон растекся густой запах копченостей, а в такой обстановке вести разговоры о литературе — как-то не очень… Я был совсем молодым тогда, только после армии, но отлично видел, в какой томительный резонанс попали эта копченая колбаса и внутренний мир начитанной бухгалтерши. Сначала она не подавала вида и, должен признаться, сперва действительно даже вкусно было от этого запаха. Но километров через пятьдесят у меня заболела голова, и я стал порываться открыть окошко. Бухгалтерша стоически молчала. Я видел, как ей неловко: хотя — что тут такого? Но нет, было кое-что… По пути в город она была точь-в-точь как та напыщенная новозеландская корова: важная, видевшая океан. А обратно возвращалась обычная наша коровка: некормленная, недоенная, с двумя сумками колбасы. Вот и вся литература!.. Еще километров десять бухгалтерша молчала, а потом вдруг сказала: — Слушай, не хочешь перекусить?.. Я говорю: — Колбаской, что-ли? Мы переглянулись — и рассмеялись. Нормальная тетка оказалась эта бухгалтерша. Свойская. И кстати… Когда меня "закрывали" — она единственная хлопотала вместе с мамой, писала какие-то ходатайства... Мама в письмах передавала от нее приветы, пожелания, а однажды написала, что бухгалтерша переехала в город. Больше я о ней никогда не слышал, но часто вспоминал нашу зимнюю поездку, огромный магазин, дорогое масло и запах копченой колбасы. Особенно запах… Здесь таких запахов нет. Исчезла из маминых писем сначала бухгалтерша, потом моя дочь, а потом и вовсе исчезли мамины письма. Значит ли это, что исчезла моя мама? Три года без ее весточек — это много. За такое время некоторые успевают отсидеть и освободиться по сроку. Мне должны были прислать какое-то уведомление, но, видимо, что-то засбоило в государственной машине, и уведомление затерялось или ушло в никуда. Да мне и не нужно никаких уведомлений! Я старый ЗК и многое понимаю в жизни. Время идет, мы не молодеем, а мамы умирают. Вот такой расклад. Тут впору снова вспомнить о надежде, придумать, что мама жива, хворает, писать не может, но жива — жива! И ждет меня, но я не питаю иллюзий. Как сказал один персонаж Стивена Кинга, старый зек с пожизненным сроком: "Надежда — опасная вещь", и я, по прошествии лет, с ним абсолютно согласен. Далекой зимой в председателевой "Ниве", когда дело коснулось литературы, но еще не дошло до масла и колбасы, бухгалтерша сказала мне: "Читайте книжки, Сергей! В них много интересного". То ли от обилия свободного времени, то ли в благодарность за составленные ходатайства, я послушался совета бухгалтерши и много читал в первые годы. Это в книжках зеки роют ходы, обретают свободу и живут потом спокойно на берегу океана. В жизни все совсем по-другому: лишь зеленые облезлые стены, отсутствие писем и роковые ошибки, которые уже не исправить. Как говорят здесь: за косяки нужно отвечать. Но никто не сообщает, сколько могут стоить эти ответы. Мне мои ответы и мои косяки обошлись слишком дорого: гораздо дороже, чем целый контейнер новозеландского масла "Анкор". Хотя не ясно, в каких деньгах и по какому прейскуранту оценить время, улетевшие годы и поломанную жизнь? |
Похожие:
 | Время и пространство межличностных взаимодействий 185-196 Глава Эмпатия и время в контексте диалога-общения 197-201 | | Бюллетень Ежегодного Республиканского конкурса среди изобретателей Республики Татарстан «Лучшее изобретение года». Выпуск №13. Казань:... |
| Я, к ирина Ивановна, 1940 года рождения, с октября 1995 г и по настоящее время являюсь нетрудоспособной в связи с достижением пенсионного... | | «Сказка», регулирует деятельность по назначению и выплате компенсации и сроки обращения за компенсацией. Руководитель дошкольного... |
 | Центр развития ребенка – детский сад №13 «Сказка» (далее доу) разработан в целях повышения качества предоставления и доступности... | | Опфр. В настоящее время доходы за прошлый финансовый период, например, от ифнс, поступают минуя счет 40101 сразу на 40401 и л/с 12... |
| Опфр. В настоящее время доходы за прошлый финансовый период, например, от ифнс, поступают минуя счет 40101 сразу на 40401 и л/с 12... | | «Детский сад №34 «Русская сказка» города Смоленска, именуемое в дальнейшем Детский сад, в лице заведующего |
| Лектор: Аганова Ирина Геннадьевна, доцент кафедры Сибгту, директор ООО «Север – Аудит плюс», аттестованный аудитор | | Конкурс проводится на лучшее название строящегося жилого комплекса в городе Сыктывкаре Республики Коми, на пересечении улиц К. Маркса-Осипенко... |