Рассказывая о Павле Васильевиче Рудакове, я забыл об одной забавной истории, произошедшей с моим соавтором Володей Синакевичем. История эта не связана с
Скачать 3.97 Mb.
|
Однажды в спектакле «Дракон» при исполнении кульбита несравненной Айковой на авансцене , что, вне всякого сомнения, являлось ключевым событием в этой «простенькой» шварцевской комедии, из невыдержавшего столь мощного напряга бюстгальтера (боже милостивый, ах как каждый сидящий в зале мужчина мечтал, хотя бы на несколько минут оказаться на месте этого интимного предмета Милочкиного туалета) выпала тугая, в меру загорелая, невероятной сексуальной притягательности и соблазнительности, молодая, сочная и, практически, еще вполне девичья грудь! «Талантливая актриса», как ни в чем не бывало, не спеша и лукаво глядя в зал, заправила ее обратно на место и, сделав очаровательный книксен, упорхнула за кулису. Зал содрогнулся от двенадцатибального шквала оваций. Мужики кричали браво, бис, а случайно оказавшиеся в зале туристы из лиц кавказской национальности бросали на сцену пачки денег из туго набитых кошельков, в поте лица заработанные ими на питерских рынках, и тяжелые золотые ошейники! Смекалистый главный режиссер театра велел одаренной бюстом актрисе закрепить эту неожиданную и очень даже симпатичную эффектную находку, и тот спектакль явился стартовым в последующей феноменальной карьере новоявленной Комиссаржевской! Отныне театральное искусство вновь могло без ощутимых потерь вернуться к эпохе «Великого немого», но на сей раз уже не в кино, а на театральной сцене. И всего -то для этого понадобились бы лишь выдающиеся бюсты привлекательных актрис. Вряд ли гениальный Шварц мог предположить, что аншлаги именно этой его пьесы в акимовском театре станут бесконечными и битковыми! В день «Дракона», ровно в шесть вечера прекращали отпуск апельсинов, мандаринов, бастурмы, чхурчеллы и прочей кавказкой экзотики все ленинградские рынки. И у входа в Елисеевский магазин, который десятилетия делит парадный вход и славу с Театром Комедии, ровно в шесть сорок пять по московскому времени колонна непрерывно подъезжающих такси выбрасывала на панель целую армию кавказских ценителей фантастического драматического дара величайшей актрисы города-героя послевоенной поры - Милы Айковой. Да, это были настоящие рыцари, несущие на своих могучих плечах гигантские дефицитнейшие букеты свежайших алых роз. Если вы помните песню Паулса и Резника «Миллион, миллион алых роз», – то ее незамысловатый сюжет Илюша, еще промышлявший в те тяжелые для него актерские годы пирожками от щедрых друзей на Невском проспекте, наверняка, подцепил именно оттуда. Питерские интеллигентные зрители робко жались к стенкам, пропуская вперед колонну благоухающих крепким мужским потом, «Шипром» и тонким ароматом роз-- кавказских штурмовиков и, недоуменно переглядываясь, судорожно соображали, на тот ли спектакль они попали? Не ошиблись ли театром? Мастерство актера шлифуется и крепнет вместе с неуклонно растущим успехом его выступлений на публике. Теперь Милочка уже не прятала драгоценную сисечку взад, в норку, а ,игриво уложив ее на ладошку, балетными шажками и лицом к залу, не торопясь, выносила расшалившуюся «проказницу» за кулису. Бывали случаи, когда «совершенно случайно» выпадали обе «проказницы» сразу или, что еще интереснее, одна за другой, тогда гениальной актрисе приходилось подставлять обе ладошки. На этом занавес можно было бы и закрывать, ибо, с дикими воплями побросав на сцену все с собой принесенное - от букетов, перстней и шейных цепей до гигантских кепок, южный отряд поднимался и с гортанным гулом, делясь восторженными впечатлениями, покидал театр. Да, что ни говори, но настоящий, Богом данный талант – доской не перешибешь! ………………………………….Х………………………… В концертной бригаде Фимы Левинсона работал певец. Называли его в коллективе Петя – член. Настоящей фамилии я не помню, что-то украинское Был хорош собой, высок, строен голосист. Большими мозгами природа его не избаловала. Извилину дала всего одну вертикальную и прямую, да и та находилась ниже пояса: аккурат в заднице. Но пел и вправду душевно, причем эдаким бархатистым баритоном. Говорил много, но часто, особливо, как углядит бабу - гарну дивчину, как он их называл. Возраст дивчины, её душа, вероисповедание и национальность, цвет волос и кожи, образование и социальное положение – Петю не интересовало, – была бы задница пошире, да и чтобы ноги до земли доставали. Прекрасный пол его не любил. Нет не любил, – это точно. Прекрасный пол его просто обожал! Сразу же по прибытии в гастрольный город, село или деревенский клуб, и сколько бы еще времени не оставалось до начала концерта, Петя делал короткую «пробежку». Армейские командиры называют это действо – рекогносцировкой, солдаты - разведкой на местности. На основании полученных разведанных Петр выстраивал позицию и место для «атаки сходу». В городе это был гостиничный номер, в деревне - сеновал, стог сена во дворе или поле, на худой конец – задняя стена клуба. Когда поле битвы было готово для форсированной атаки, противоборствующая слабая сторона находилась как-то сразу, причем, как бы сама собой. Боевые действия он вел с помощью неутихающей ни на секунду канонады. Говоря штатским языком, - он, не останавливаясь ни на секунду, что-то говорил, а, вернее, нес какую-то чепуху, совершенно бессмысленную околесицу. То есть, буквально забалтывал противника. И когда бой заканчивался, противоборствующая сторона, то есть баба, еще долго не могла сообразить, так что же это с ней было на самом – то деле и, как это могло произойти? - В нашем мужском деле, говаривал Петя, главное, это чтобы язык болтал, а ручонки свое дело делали. В гостиницу дамы приходили к нему по расписанию. От трех до шести штук в день до концерта. - Оно можно и больше, конечно, но опосля голос не так шибко звучит - объяснял молодежи Петя – верхнее «ля» не в терцию звенит! Для голоса полезно 3 – 4 интеллигентные «мамки» с интервалом, хотя бы в полчаса, не больше. - Так зачем же ты тогда принимаешь шестерых? - спрашивал я. - Не могу обидеть женщину. Это, знаешь, у меня с малолетства такое… Интеллигентными - в его лексиконе значились дамы после сорока, но не старше 55 . Девчонок молоденьких, да еще «не в теле», то есть размером менее пятидесятого Петя «терпел», это значит снисходил до них, исключительно «на безбабье» из чисто гуманистических соображений. - О це ж они глупы, як тоби те телки, радости не разумеют от любви. Одно слово - мочалки сельские… Однажды, по-моему это было на гастролях в Мелитополе, нас принимала в гостинице молодая, очаровательная администраторша, с прекрасным, почти петербургским выговором и университетским значком на лацкане фирменного костюма. Звали ее Ирина. Имя я запомнил, так звали мою Маму. Петя немедленно пристроился у стойки и понес свою обычную околесицу. Мне стало как-то стыдновато за нашу ленинградскую бригаду, я отозвал его в сторонку и попытался объяснить, что на сей раз это не «его мамка». - Пожалуй, ты прав, Вениамин, – сказал он, - уж больно вычурна зараза. Но глаза мне ее по душе пришлись гарно!… После его ухода я постоял с ней несколько минут. Мы поговорили о Бродском и Евтушенко. Она рассказала мне про свою диссертацию «О некоторых аспектах философии Достоевского». Показала фотографию мужа, доцента местного университета, и трехлетней очаровашки - дочурки. Успокоенный, я пошел заселяться к себе в номер. Мне, в общем-то, и так было ясно, что эта действительно интеллигентная женщина быстренько отошьет нашего сексуального маньячка-дуролома. Через часок я спустился к администратору за паспортом, Петя сидел рядом с Ирочкой и без остановки, нежно наклонившись к ушку, молотил очередную бессмыслицу. По ее лицу я понял, что клиент ей уже порядком надоел. Я опять объяснился с Петей и вновь получил в ответ, - ты прав, Вениамин. Ранним утром, после бессонной ночи я вышел из своего насмерть прокуренного прежними постояльцами номера послушать молдавскую тишину и вдохнуть в забитые никотином легкие свежего воздуха, и тут же, лоб в лоб столкнулся с нашей интеллигентной администраторшей, выходившей из номера Пети – члена. Вид у нее был сильно помятый и несколько сконфуженный. Я мило поздоровался и подумал: - насколько же права народная мудрость – да, ум это хорошо, но - член ( Петя), видать, лучше! Как-то после концерта Петя уговорил меня сходить с ним в гости «в очень гарный дом, к настоящим интеллигентным людям» Уговаривал он так долго и настырно, что я дрогнул и, скрипя сердце, согласился. Петя уехал с концерта раньше, так как он работал в начале первого отделения, я же заканчивал второе. В начале двенадцатого я подошел к роскошной двустворчатой двери, на удивление, очень чистой лестничной клетки. Нажал кнопку звонка и довольно долго ждал ответа. Вдруг под громкие звуки циркового марша обе половинки двери распахнулись настежь, чуть было не сбив меня с ног, и предо мной предстало марширующее под музыку гигантской комплекции обнаженное существо, легко, почти как пушинку, державшее на руках абсолютно голого, стодвадцатикилограммового Петю, с ног до головы окутанного густой мыльной пеной. Огромные, как свеженадутые воздушные шары, груди этого улыбающегося монстра покоились на груди и животе Петра. Из чего мне стало понятно, что этот ископаемый динозавр – особь женского пола. Монстриха, удерживая Петю одной конечностью, лихо взмахнула второй, хрипло гаркнув – Алей – хоп, профессионально сделала цирковое антре-книксен. Мыльный Петр высклизнул из ее могучих тисковых объятий и затащил меня в дом. Динозавриха, она же и хозяйка гостеприимного дома, оказалась цирковой артисткой. Выступала под псевдонимом - мадам Лоллита Бензоле! Почему именно Бензоле, она и сама не знала. Но считала, что эта фамилия привлекает на ее представления основную массу автомобилистов в гастрольных городах. На периферии (в большие города ее не пускали) ее номер имел грандиозный успех. Она держала на загривке круглую платформу, на которой лежали одиннадцать достаточно крупных мужиков. Очень гордилась своим именем, - таким же, как и у Лоллиты Торес. Саму Торес обожала и писала ей душевные нежные письма. Думаю, что если бы прелестная кинодива увидела свою тезку, – у нее бы навсегда пропал голос. В мыльной пене Петюня был потому, что на момент моего прихода мадам собственноручно мыла «мальчика» мягкой губочкой в ванне с пенистым французским шампунем. В ту пору мадам Бензоле было уже хорошо за пятьдесят. Выглядела она (в неглижах!) годков на пять постарше. Петюне накануне стукнуло двадцать восемь. Как там поется в арии великого русского гея на стихи не менее гениального и любвеобильного поэта: - «Любви все возрасты покорны…» ………………………………………Х…………… Я вдруг утратил чувство локтя С толпой кишащего народа, И худо мне, как ложке дегтя Должно быть худо в бочке меда. И. Губерман. Почему-то вспомнил я забавный эпизод времен моей первой женитьбы. Отец достал нам с Белкой (моей первой женой) две путевки в сестрорецкий дом отдыха «Энергетик». Штампы в паспортах у нас еще не появились, ибо в тот момент мы еще «женихались» и нас, что в то время было совершенно естественным для той «свободной страны», поселили в разные корпуса. Белка отметилась первая и упорхнула в свой корпус, а я ожидал свой очереди в регистратуре. - Храпите? – спросила меня строгая администраторша. - Как сумасшедший! Стекла в окнах дрожат, а иногда даже дают трещины! Соседская кошка как-то залезла на ночь под мою кровать и от ужаса к утру родила шестерых котят на месяц раньше срока! – Радостно соврал я, решив, что, как завзятого храпуна она меня поселит в отдельную палату, дабы не мешал я заслуженному отдыху остальным представителям трудящихся масс. - А котята-то выжили? - с дрожью в голосе, заикаясь, спросила, как оказалось не в меру, сердобольная дама. - Ах, если бы, - грустно прошептал я, опустив глаза к полу. К утру вся шестерка слепых недоносков погибла от страшных вибраций и смертельного ужаса. А у матери - кошки ветеринары обнаружили обширный сердечный инфаркт задней стенки миокарда. - Бедняжки… - Всплакнула администраторша. - Нет, это надо же, какой вы изверг-то оказывается! А на внешний вид, вроде бы, даже на приличного юношу где-то похожи с лица… Второй корпус, седьмая палата. Там у вас хорошая компания подбирается. Тоже все храпуны. От рождения. Врут поди, наверное, что эта болезнь у них от природы…Скорее всего от пьянки! Компашка в палате, и впрямь, подобралась, что надо. Три могучих храпуна - профессионала, и я, самонадеянный идиот, жалкий врун – дилетант. Справа от окна расположился монтер Ефрем Данилович, здоровенный жлоб с опухшим от немеренных излияний бабским лицом, выпученными от базеда глазами и слюнявыми мясистыми синюшными губами. Слева горбатый карлик, с коротенькими ручонками и ножонками - Митя. Мите было за шестьдесят, а если судить по сморщенной мордочке, величиной с кулак Ефрема Давыдовича, – то и все девяносто. В молодые годы он отпевал усопших в какой-то, чудом сохранившейся, действующей церквушке на окраине города, а ныне жировал на пенсии. Третьим был худой жилистый мужик – бухгалтер Ленэнерго. Как звали его - уже и не упомню. Вспоминаю только, что под матрасом у него всегда лежала «маленькая» «Особой водки», заткнутая резиновой пробкой, которую он, каждый раз пугливо озираясь на дверь, вытаскивал по десять раз на дню, а, приложившись, смачно хрюкал и долго откашливался. День клонился к вечеру, и ранний отбой, прервав наш последний с Белкой поцелуй, загнал меня в пыточную палату. Заслуженные рыцари ночных ристалищ – мои боевые товарищи по блиндажу уже заняли исходные позиции под одеялами, и ночная атака лишь ожидала сигнала бога сна – Морфея. Я тоже прилег с книжкой, с легким ужасом ожидая первого храпа в ночи и, как и оказалось, боялся не зря. Первым завыл Ефрем Данилович. Выл он протяжно, по – волчьи, временами дергаясь во сне как от ударов электрического тока. Не зря, видать, был монтером. Вторым ангельский голосок подал бухгалтер. Храпел он обстоятельно, неторопливо, по-хозяйски экономно расходуя сальдо и бульдо горловых вибраций. Правда, временами храп затихал, и наступала долгая томительная пауза. Лежал он при этом так долго и так беззвучно, что, по-первости, я уж было начинал беспокоиться, а не отдал ли мужик концы во сне. Но главным разбойником оказался дьячок - тихоня Митя. Он, видать, долго крепился, мучительно вздрагивая, плача, пуская пузыри и странные хлопающие звуки, родиной которых, скорее всего, была не гортань, а местечко пониже копчика. И, когда бесконечно уставший от ожидания взрыва, я было чуточку прикорнул, пообвыкнув к хрипатым песням двух первых ночных волко – ворон, воздух палаты взорвал оглушительный профундо, неизвестно каким образом вместившийся в хилое махонькое тельце обиженного Богом дьякона – уродца. По жизни говорил Митек нормальным тихим тенорком, а пел, по всему видать, страшенным басом. Так что выходило, что денежки свои на отпеваниях получал он не за зря. По утру я спросил у карлика, в порядке ли у него перистальтика? Посоветовал таблетки от метеоризма. - Нет, Вениамин, это у меня недостаток такой с детства, – успокоил меня он, -- это, видишь ли, от того, что у меня просто кожа на теле слишком короткая. То есть, вся она, как есть находится в сильно натянутом состоянии. А потому, как только я веки сомкну, в заднем проходе клапан открывается и пропускает сквозь себя скопившийся внутренний воздух. Я от кого-то слышал, что храпуна можно приостановить на время, если громко поцокать. И действительно первые полчаса все шло как по маслу. После моего чмокания в палате минут на пять воцарялась тишина. Мой изобретательский ум уже было начал прорабатывать конструкцию цокающего прибора – эдакой смеси магнитофона со звуковым датчиком, настроенным на звуки храпа, как вдруг с кровати у окна поднялось громадное тело Ефрема Даниловича, и мощный голос угрожающе произнес: - Еще раз, сучонок, чмокнешь, - по стенке , как клопа размажу. Эти три бессонные ночи я помню до сего дня. Видок у жениха по утрам был настолько измученным, что, в конце концов, встревоженная невеста потащила меня в медпункт. Я честно рассказал докторше про ночные страсти, и палату мне заменили. На тему храпа существуют множество анекдотов, этот считаю одним из лучших: Перекладывает печник в хате печку. За стенкой медведем воет спящий хозяин. - Так всю жисть и храпит он у тебе? – спрашивает печник хозяйку. - У всю! – отвечает старуха. - Поди за ним я ни онной ноченьки не спала за шестьдесят годов! Ни онной! - А ты ночью, как он захрапит, пошире ноги ему раздвинь. Глядишь и поможет. Приходит печник на следующий день, старуха встречает его со счастливыми слезами и пирогами. - Ну, чо, бабка? Помогло мое средство? - Ой, родимый, ечо как помогло-то! Ни разу не всхрапнул разбойник! Перву ноченьку за увсю мою с им жизню проспала, как человек! А ты растолкуй, милок, мине дуре необразованной, как ты секрет этот вызнал? - О це больша наука, бабка! Сильно большая наука издеся заложена! Ты, ковда ему ноги пошире раздвинула – мошонка с яичками вниз пошла и вход в дымоход-то наглухо и перекрыла. А раз заслонка в трубе закрыта, – считай тяги нет! Ну, а раз тяги нет, то и звуку нет! Поняла? --------------------------------------------+------------------ За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась. И. Губерман. Мы сейчас евреев безвозвратно Отдаем практически бесплатно Не пришлось бы в трудную минуту Где –то закупать их на валюту. Владимир Орлов. И вновь вернусь к гастрольной жизни. Кисловодск – жемчужина кавказских минеральных вод.А затем расскажу истинную историю «убийцы» вождя –Фаины Каплан. Обычно в год я посещал Кавминводы три – четыре раза по две недели, то есть обслуживал отдыхающих и больных каждый сезон. Пять – шесть дней я играл в залах самого Кисловодска, а остальные концерты в Ессентуках, Пятигорске и Минводах . Директора Филармонии на Кавминводах были персонами уважаемыми в мире эстрады, так, как гастроли в их вотчине считались очень престижными, практически такими же, как и в Сочи. Актеров они выбирали только самых кассовых и именитых, и мне, как автору самых популярных в те годы эстрадных светил (а их имена были главным манком для зрителя в моих афишах), на много лет была дана «зеленая дорожка». Роскошное здание филармонии (архитектурная жемчужина, построенная в позапрошлом веке) возвышалось над городом, и от него брал начало знаменитый Кисловодский «променад» или «бродвей», как его тогда называли.. Над филармонией располагался громадный лесопарк с фуникулером, уносившим отдыхающих в уже ставшими цивильными горы, с кафешками, ресторанчиками и развлекательными аттракционами. Ниже филармонии красовалась Нарзанная галерея и прелестное, старинное здание водолечебницы Филармония имела два зрительных зала - Большой и Малый внутри здания и открытую площадку во дворе с раковиной. Чести выступать в роскошном Большом зале в те времена удостаивались только сугубо «звездные» гастролеры. Просто известные, но кассовые артисты и ансамбли работали в современном Малом зале, хотя он вмещал на четыреста зрителей больше своего величественного собрата. Большой зал, сценические доски которого знавали подошвы практически всех корифеев театра и эстрады более чем за прошедшую сотню лет, был отменно красив и благороден. Темно вишневый занавес с золотыми кистями, того же материала мягкие кресла, высоченный расписной потолок, большие тяжелые дубовые двери создавали удивительно уютную и благородную атмосферу. Громадная бронзовая люстра с мириадами хрустальных подвесок по красоте и величию могла спокойно поспорить со своими товарками из лучших дворцов и театров мира. Большой театральный балкон вдоль всего зрительного зала был также оторочен бархатом. Когда я впервые вышел на эту прославленную сцену, видевшую и слышавшую Шаляпина, Юрьева, Станиславского, Петипа, Рахманинова и еще добрую сотню не менее блистательных имен, ноги отказались меня держать, а голосовые связки, по началу, стали издавать какие-то странные, совершенно непотребные, дребезжащие звуки. Однако со временем я попривык, попритерся, и в каждый мой приезд на 3-4 авторских вечера это фантастическое сокровище дарило мне свою, ни с чем не сравнимую, вдохновенную ауру, скопленную почти веками. После концерта в этом храме искусства вполне приличные залы больших санаториев казались мне сараями, и даже играл я в них несравненно хуже, хотя изо всех старался не впадать в халтуру. Концерты в Ессентуках и Пятигорске проходили в некогда прелестных, ажурных, тех же лет постройки, отлитых из чугуна, застекленных галереях. Время и социализм не пощадили их. Грязные сцены, ветхие выцветшие занавесы, чуть живые современные, истошно и пронзительно скрипящие стулья с фанерными сидениями, сколоченные в ряды. Однако, аура, некогда привнесенная в них великими чародеями от искусства сохранилась, и концерты в галереях всегда заставляли мое сердце биться чуть быстрее. И, пожалуй, даже как-то больше любить примитивного санаторного зрителя, иной раз впервые в жизни занесенного из союзных дремучих глубинок в эти священные залы халявными профсоюзными путевками – считай счастливой советской судьбой. За годы гастролей в Кисловодской филармонии жизнь подарила мне любопытнейшие встречи, а иной раз и дружбу с замечательными людьми. Попробую рассказать о некоторых из них по порядку. Борис Матвеевич Розенфельд – жемчужина Кисловодской интеллигенции с шестидесятых годов и до сего времени. Личность столь же интересная, сколь и необыкновенная. Если в двух словах - Ираклий Андронников Минвод. Человек редчайшей эрудиции и, к тому же, восхитительный рассказчик. Все события, происходившие в столице здоровья Северного Кавказа за период его жизни в ней, все яркие личности, проживающие в эти годы в Кавминводах – случились и пребывали там в эпоху Бори Розенфельда. В девятнадцатом веке Кисловодск пережил краткую эпоху Михаила Юрьевича Лермонтова, со второй же половины двадцатого до сего дня он купается в славе этого гениального полуслепого эрудита. И да продлит Господь его дни в этом, надеюсь, лучшем из миров. Познакомился я с Борей, правда заочно, в самом начале шестидесятых годов. Жил он в то время в Свердловске и был самым известным коллекционером эстрадных произведений, как советского периода, так и дореволюционного. Каждый мало-мальски известный эстрадный драматург считал своей святой обязанностью отсылать один экземпляр вновь написанного текста Розенфельду, благо в те времена почта была практически бесплатна и работала, как часы. Процедура эта для эстрадных авторов была почти обязательной. Прозаики и поэты официального коммунистического Союза Писателей так же после издания отправляли свои «нетленки» на хранение, но не к какому-то там коллекционеру, а в каталог Государственной Публичной Библиотеки. Каждый раз по получению нового материала Борис непременно письменно благодарил автора, и в любой момент в случае утраты текста, что случалось частенько, готов был по первой же просьбе выслать копию утерянного. Пару раз и я воспользовался его замечательной благотворительной услугой. По профессии Борис филолог, и уже в молодые годы был известным пушкинистом и лермонтоведом. Его биографические работы о жизни и творчестве наших российских национальных гениев были изданы и переизданы в сотнях тысяч экземпляров. Однако в конце шестидесятых эстрада ему наскучила. Он понял, что ни сатирой, ни тем более литературой этот замордованный, пошловатый, выхолощенный советской цензурой жанр и не пахнет. Разрешенные к исполнению кастрированные безжалостной рукой редакторов «с мошонки - и до корня» стерильные остроты, максимальный сатирический уровень которых не поднимался выше репризы , как я ранее писал : «..а в отдельных магазинах нет отдельной колбасы..», вряд ли могли тянуть даже на звание более или менее приличных юморесок. А ведь они звучали с престижнейших площадок страны, по радио и телевизору из уст ведущих корифеев тогдашней эстрады Рудакова и Нечаева, и им « за смелость» аплодировали Вожди! Розенфельд забрасывает свою уникальную, бесценную эстрадную коллекцию и перебирается в теплые края, поближе к оставленным по жизни следам своих любимых поэтов - гениев. И тут ему невероятно повезло. Тогдашний директор филармонии берет его в штат, выделяет в чудесном помещении театра, прямо перед входом в Большой зал, две комнаты (помещение бывшего гардероба) и предлагает создать музей великих людей, некогда живших или посещавших Кавминводы с момента создания в качестве уникальной здравницы здоровья. Более того, он отдает ему небольшой красивый зал для просветительной и лекционной деятельности. Боря погружается в любимое дело с головой, находит огромное количество уникальнейших документов, воспоминаний современников, уникальных книг, в том числе и прижизненных изданий гениев, статей, автографов, нот и фотографий. Так всего через несколько лет вновь созданный музей превращается в уникальную литературно - историческую и духовную сокровищницу. На литературно – исторические лекции Розенфельда ломится приезжая публика. По субботам Борис устраивает дневные посиделки с приезжими знаменитостями: актерами, писателями, поэтами, композиторами, на которые, как правило, съезжается и настоящая, коренная интеллигентная элита со всех Минвод. Я неоднократно удостаивался этой чести в одиночку и с моими партнерами: Фредиком Тальковским и Анютой Широченко. Эти уникальные, по буквально «штучному» составу думающей публики розенфельдовские праздники, эдакие мини – фестивали единения изысканного интеллекта я запомнил на всю жизнь. ………………………………..Х………………………………. Именно благодаря им я попал в дома и подружился с семьями лучших представителей кисловодской интеллигенции. Одним из первых таких хлебосольных открытых домов была замечательная семья кисловодской пианистки Долли. Семья состояла из самой Долли, ее очаровательной старушки мамы и маленького сына - гения Яши. В момент нашего знакомства малышу было лет пять, однако по комплекции он едва тянул и на три. Невероятно рассудительный для своих лет он был энциклопедически образован. Обладал феноменальной памятью, мог мгновенно назвать столицу любой страны, показать ее месторасположение на карте, назвать число жителей, социальный строй этой страны и прочие данные. Читал только взрослые книги, мог перечислить имена наиболее известных полководцев и рассказать о сражениях, прославивших их. Прилично играл на маленькой скрипочке и фортепьяно. Говорил довольно сносно по-английски и учил французский. Взрослые тети и дяди в его присутствии чувствовали себя не совсем комфортно. Яша подавлял их самолюбие своим поразительным и, отнюдь, совершенно не детским интеллектом. Дом с большим и некогда роскошным фруктовым садом находился на улице Патриса Лумумбы, и Яша любил увлеченно рассказывать новым гостям истории из жизни этого политического деятеля. Отец Долли, очевидно, хороший модный врач и интересный человек, душа местного интеллигентного общества недавно умер, хозяйство, дом и огромный фруктовый сад пришли в запустение. Семья жила трудно, перебиваясь Доллиными уроками музыки на фортепьяно. Однако дом, по-прежнему, оставался любим старыми друзьями, и со многими из них я подружился именно в нем. Одним из таких новых моих приятелей стал начальник городского ГАИ Роберт Гургенович Мароев, для своих попросту - Робик. Он был на редкость колоритной фигурой. И не только потому, что занимал одну из ключевых должностей в городе дорогого отдыха, дешевого вина и отдохновенного веселья, но он, безусловно, был далеко не ординарной личностью по своим чисто человеческим качествам. Громкоголосый, с пышными усами, ладно скроенный. Прекрасный анекдотчик, редкой силы матюжник и бабник, он в любой компании всегда чувствовал себя не просто в своей тарелке, но мгновенно становился безусловной центральной фигурой этого сборища. Сочный, колоритный мат настолько органично, ярко и к месту вплетался в его речь, что даже самые чопорные дамы не особо смущались в его присутствии. Робик жил в доме, стоящем вблизи глубокого оврага. На самом краю этого провала находился его гараж, а, вернее, дом для встреч с друзьями и свиданий с особями прекрасной половины человечества. В первой комнате гаража проживала гордость хозяина - сверкающая полировкой, всегда новая и, естественно, белая «Волга», во второй, шикарно отделанной различными дорогими породами деревьев, была расположена совсем недурная кухня - гостиная – спальня. У задней стены ее, со стороны оврага стоял большой старинный дубовый двустворчатый шкаф, в котором одиноко проживали предположительно ни разу ненадеванный рабочий комбинезон хозяина и дорогой дареный набор шведских ключей. Шкаф был не простой. Нижнее дно его поднималось (по желанию хозяина) и под ним открывался достаточно широкий лаз на хорошо замаскированную лестницу, по которой можно было спуститься на дно оврага и кустами выйти на дорогу в город. На ступеньках той же лестницы можно было спокойно отсидеться в сложных амурных ситуациях, в случае незапланированного появления у стен гаража грозной супруги. Тайна лаза хранилась за семью замками, о нем не знали даже близкие друзья – собутыльники. Раскрылась она случайно, когда прокуратура дала приказ милиции арестовать Робика за какие-то там не совсем светлые дела…Лаз блестяще сработал, и Робик ушел в бега. Дотошные сыщики все-таки докопались до секретного хода, а может быть им кто-то из очень доверенных друзей Гургеновича просто подсказал. Увы… Жизнь штука непредсказуемая… С Робиком у меня связана такая история. Как-то по окончании зимних гастролей в Кисловодске у меня образовалась свободная декада, и я решил дать себе передышку, тем более, что играть приходилось по 2 – 3 концерта в день, да еще и с выездами в Ессентуки, Пятигорск и Минводы на холодных пыльных трясучих филармонических автобусах. Вымотался я до предела и подумал, что неплохо было бы забраться куда-нибудь в тихое, лучше в достаточно комфортное местечко и просто отлежаться с парой-тройкой хороших книг. В Домбай к своему дружку Васе - директору этого горнолыжного комплекса, ехать не хотелось, - далеко, да и лыжник я был хуже некуда, и я позвонил секретарю Горкома партии Кисловодска (о нем будет отдельная главка, равно, как и Домбае) и попросил помощи. - Без проблем, - ответил он. – Тут недалеко, в километрах сорока, пустует дача Косыгина. После его смерти я отдал ее профсоюзам, но они, вроде бы, её еще не задействовали. Сторожа и комендант там есть. В каком она находится состоянии - не знаю. Но завтра за вами заедет Робик Мароев, и вы ее посмотрите. Утром к гостинице подъехала новая зеленая «Нива» с Робиком, и мы двинулись на смотрины. Страха по дороге я натерпелся от пуза. За рулем сидел интеллигентного вида однорукий бородатый человек. На коленях он держал не в меру шабутного пятилетнего пацана – сына, который то и дело пытался «порулить сам», вырывая руль из единственной руки отчаянного «придурка» папаши. То, по чему нещадно скользя волокли нас четыре колеса несчастной машины, трудно было обозначить привычным для подобного случая словом «дорога». Это был хорошо накатанный ледяной каток, с едва намеченной для ориентира узкой грязной колеёй. Ландшафт был, естественно, горный, ибо, как ни как, но дело-то происходило на Кавказе. По склону, пытаясь без особого эффекта притормозить, наша несчастная, практически не подвластная рулю «Нива», катилась как черт на душу положит, безбожно рыская из стороны в сторону. При подъемах на гору дело обстояло много хуже. Разбежавшись на последней паре десятках метров спуска, она бодренько влезала на первую сотню метров вверх, а дальше её удерживали на дорожном катке только наш дикий животный страх, милосердный Господь, да мастерство однорукого детолюбца. Сорок километров мы с трудом и в поту одолели за два часа. Наконец, эта зверская пытка дорогой пришла к концу, и слева показался небольшой дворец в мавританском стиле с двумя круглыми зубчатыми башнями, окруженный прочным бетонным забором. Мы съехали с дорожной колеи и зарылись в плотный снег выше подножек. До замка оставалось метров двести бездорожья, которые надо было одолеть пешком по колено в снегу. Робик нажал на клаксон, и минут через десять непрерывного воя автомобильной сирены из калитки показалась небольшая черная фигурка и за ней восемь собачек. Фигурка по мере приближения росла и постепенно превратилась в высокого бородатого старика с посохом, а маленькие собачки вымахали в здоровенных рыже мастных кобелей породы «московская сторожевая». Это помесь кавказкой овчарки с сенбернаром. За год с небольшим щенки достигают веса в сто с лишним килограммов, при росточке более метра и сильно смахивают на средней величины побритого взрослого льва. Добежав до нас, псы, рыча и брызжа слюной, начали кидаться на машину, раскачивая ее с боку на бок, безбожно царапая могучими лапами с железными когтями девственную краску кузова. Еще издалека увидев собак, шальной пацаненок с диким визгом, как бешенный, начал рваться наружу, пытаясь укусить папаню, старавшегося урезонить его, за единственную руку. Собаки начали с разбега бросаться на лобовое стекло, и оно с большим трудом сдерживало эти сильнейшие удары. Рассвирепевший Робик приоткрыл окошко и, вытащив табельный «макаров», несколько раз выстрелил в воздух. И вот тут-то началось настоящее светопреставление. Натасканные на выстрел, сторожевые псы озверели окончательно и потеряли над собой всяческий контроль. Подоспевший старикан попытался было их как-то угомонить, но все его старания были напрасны. Собаки дико рычали, брызгали слюной и гавкали с громкостью средней танковой пушки. Забирались по капоту на крышу и пытались лапами разбить боковые стекла. Машина раскачивалась, как детская люлька, и я в ужасе подумал, что стоит им сгруппироваться и броситься на нее с одной стороны, -- оверкиля не миновать. Неустрашимым оставался только маленький сукин сын. Он хохотал, как резанный. Визжал поросенком в мешке. Все время пытался открыть какую-нибудь из дверей и строил собакам козьи морды. - Сдавай назад! – не выдержал Робик. -- А то я расстреляю к чертям собачьим этих диких зверей и этого сраного сторожевого деда вместе с ними! Собаки еще долго преследовали нас. Робик выдал такой запас классического мата, какой не снился ни одному русскому боцману во все времена. Водитель, который оказался главным санитарным врачом города, сокрушался по поводу исцарапанной машины. Дикарь - карапуз пел какие-то самопальные пиратские песни. Один я тихонько сидел на заднем сиденье и благодарил Всевышнего за то, что мне не пришлось остаться на отдых в этом собачьем логове. В башке вертелся лишь один безответный вопрос: «А не после ли одной из таких горячих встреч со своей дачей безвременно отдал концы от страха наш толковый и, вроде бы, честный премьер?» Мужик он был, по тем правительственным стандартам, еще совсем не старый, в сравнении со всей остальной правящей шайкой маразматиков, и уж, что несомненно, самый толковый из них! Приблизительно на половине обратного пути до Кисловодска наш санврач неожиданно съехал с дороги и спросил, не хочу ли я взглянуть на его дачу. - А где она? – без большого энтузиазма в голосе отозвался я. - В полусотне метров отсюда. Я с удивлением взглянул на него, так как с обеих сторон дороги стояли лишь высокие, покрытые снегом холмы, и никакого строения не было и в помине. Водитель с радостно вопившим малышом вышли из машины и по глубокой целине направились к холму справа. Я с Робиком поплелся за ними. Метров через пятьдесят в холме обнаружилась приличная дыра. Врач смахнул саперной лопаткой нависший над дырой снежный козырек, и мы вошли в достаточно длинный туннель в рост человека, посредине которого стояли могучие стальные ворота с многочисленными запорами. Зрелище увиденное мною в конце туннеля захватывало дух. Мимо нас по перекатам с мягким шумом неслась достаточно полноводная горная речка с десятком небольших островков, на каждом из которых стояло по одному прелестному деревцу. С обратной стороны холма, со стороны туннеля, красовался врезанный в гору двухэтажный дом с небольшим ветряком перед ним. Зимой дом отапливался угольным котелком. Мы зашли во внутрь и, бросив беглый взгляд на великолепную отделку и дорогую импортную мебель, я еще и еще раз убедился в том, что сладко ест не только тот, кто печет пироги из своей муки, но и тот, кто снимает с них пробу. Будь рядом с этим чудом продуктовый магазинчик, я упал бы в ноги хозяину, так как о лучшем месте для отдыха трудно было бы и мечтать. В следующем году Робика я в Кисловодске не застал. Робик закончил свою, так прекрасно сложившуюся карьеру, неважно. В конце концов его за что-то арестовали, и он получил срок. За что, не помню. А жаль, человек он был хороший. Долли я тоже уже не видел лет двадцать. Кто-то из общих знакомых рассказал мне, что видел гения Яшу, играющим на скрипке в проходе московского метро. Играл он прекрасно, но в футляре от скрипки, лежащем перед ним, поблескивали лишь несколько жалких монет… В доме Долли я познакомился и подружился с прелестной семьей Василевских - Валерием и его очаровательной половиной Эллой. Валерий был корреспондентом газеты «Советская торговля» по Северному Кавказу. Весь торговый мир этого богатейшего края «находился в его кармане». В каждый приезд мне устраивался прелестный теплый семейный ужин. А пару раз в неделю нам с Валерием устраивали «дружеский прием» шашлычные, кафешки и ресторанчики. Я уже писал о своей «липовой» причастности к журналу «Крокодил». Под этой «славной маркой» в качестве «внештатного корреспондента» я, естественно, «числился» и в Кисловодске. Лет десять мне это сходило с рук, но, как веревочке не виться… Провал произошел неожиданно. Среди моих поклонников был приятель Валерия, который был знаком с каким-то настоящим «крокодильцем» из Московской редакции. Как-то при встрече с ним приятель решил прихвастнуть нашим знакомством и показал тому мою визитную карточку с автографом. Корреспондент, естественно, удивился незнакомой фамилии «коллеги» и навел справки в редакции. По приезду в Ленинград меня ожидало грозное письмо от главного редактора журнала с «ненавязчивым приглашением» немедленно посетить редакцию. Надо честно сказать, я дрогнул. Власть этого правительственного монстра, приближенного к ЦК КПСС, была огромной, и результат моего визита был не предсказуем. Можно было не только навсегда вылететь из эстрады, но и получить срок за мошенничество. Я сел, тщательно подготовил перечень своих «добрых дел» в защиту наших простых замечательных людей, обиженных нерадивыми чинушами, дел, которые мне удалось свершить под знаменем славного журнала, и указал все адреса и телефоны «спасенных». Собрал свои авторские и актерские регалии, в том числе около трехсот благодарственных грамот от партийных и комсомольских руководителей краев, городов, сел, деревень, свиноферм и, конечно, воинских частей. Среди последних была грамота Генштаба СССР за концерты в «братском» Афганистане, которая, в конечном итоге, и решила вопрос о моей реабилитации. Сложив бумаги в дипломат и подкрепив их для верности парой бутылок дорого армянского коньяка, я с легкой дрожью от коленок до мошонки отправился на позорную казнь, которую должны были вершить «коллеги» безжалостной сатирической голгофы от ЦК. Сотрудники редакции, оповещенные прибытием жулика, покусившегося на их столь хлебные привилегии, встретили мое появление ласковым шипением и легкой отеческой укоризной на улыбающихся иудиных мордашках. Терпко запахло террариумом. Вот тут-то я уже точно попал «в клубок целующихся рептилий» под крокодильскими партмасками. Манерная секретарша, продержав меня положенное количество времени в приемной, наконец, открыла заветную дверь и, еще раз переспросив имя и отчество, допустила до высокопоставленного тела. За большим, абсолютно чистым от бумаг столом, сидел, на первый взгляд, симпатичный мужичок со слегка расплывчатым лицом профессионального запойного алкаша и тяжелыми почечными мешками под невинными небесно голубыми глазами. Он вежливо пригласил меня сесть и с видимым интересом выслушал мой достаточно длинный и несколько сбивчивый рассказ. - Так, значит, это вы и есть настоящий автор «Калинарного техникума»? Забавно… - Да, - скромно потупив глаза к полу, - шепотом ответил я. - И автор Клары Новиковой и «Старух»? – Я кивнул. - Сколько же лет вы пишете для Аркадия Исааковича? - С1962 года. - Не слабо… А не хотели бы вы поработать в нашей редакции? Я вот думаю, что уже давно пора разбавить чем-нибудь свеженьким наших заштампованных, зажравшихся корифеев. Как говорится, внести свеженькую струю в заплесневелое болото. Я, знаете ли, в редакции человек новый. Без году неделя. А по профессии - литератор-пушкинист. Так что с, так называемой, «положительной сатирой» - глубоко на «вы». И это же надо такое иезуитское название изобрести - «положительная политсатира» - он хрипло расхохотался. – Это же каким жополизом надо быть?! По-моему, под сатирой на Руси всегда подразумевалась злая критика всяческой мерзости? Как вы считаете? - Так же, как и вы, - грустно откликнулся я. - Как вы, Вениамин Яковлевич, на предмет рюмочки коньячка? Армянского? «Наири»! Лучшего не бывает даже в Париже. Да вы просто ясновидец, – поразился я, вынимая бутылки. - Ваши родители были случайно не Ванга с Вольфом Мессингом? Мы дружно хохотнули, и радушный хозяин налил по первой. После третьей рюмки он попросил меня прочесть что-нибудь «из Райкина». Я прочел «День счастья». Он рыдал от хохота. «Вася – пиши» - вызвал у него икоту. После «Вася копай», под который он опрокинул еще рюмки три-четыре, началась легкая истерика. - «Не копать, кобель!» Это же уссаться можно! «Мастера в Японию забросило» – почти рыдал он, не в силах остановиться… -- Нет, я представляю себе, как этот поц мастер летел на метле кверху жопой!..» Наконец, отдышавшись, он утер платком нос и глаза, выпил из графина стакан воды и совершенно трезвым голосом попросил секретаря вызвать к нему заведующего отделом политсатиры. - Посмотрите, пожалуйста, внимательно на этого человека, -- он ткнул в меня пальцем. Вы знаете, кто он? - Если не ошибаюсь, это, очевидно, и есть тот самый товарищ, который имеет наглость выдавать себя за нашего корреспондента, не так ли? Главный постучал пальцами по полированной столешнице, хмыкнул и произнес: - Вы совершенно правы, Иван Петрович. Это именно тот самый товарищ. И он действительно , иной раз, причем, исключительно из гуманных соображений выдавал себя за такового. Но мне лично, будь я на его месте, было бы не стыдно это делать, владей я так сатирическим пером, как он им владеет! Только что перед вашим приходом я чуть было не отдал Богу душу от смеха, слушая действительно смешные и острые фельетоны этого писателя и, наверняка, это бы и произошло, не остановись он из жалости ко мне. Ежедневно читая белиберду наших умельцев – корифеев я, что-то не припоминаю за собой такого. Спасибо надо сказать Вениамину Яковлевичу за то, что выступая на тысячных залах лучших площадок страны с настоящей смешной и, как водится, злой, а не добренькой сатирой он, буквально с риском для жизни, поддерживает и поднимает профессиональную марку нашего, давно уже навязшего на зубах своей беззубостью и пошлостью, журнала! Идите и хорошенько подумайте, о чем я вам сейчас сказал. Силы покинули меня, хотя нервное напряжение спало. Я устало протянул ему свою пустую рюмку, и мы, переглянувшись, вкусно выпили каждый по своей. - Слушай, Вениамин, прости, но я тебя теперь буду так называть, - хочешь я тебя с Виталиком Коротичем познакомлю? Он отличный парень, наш человек и, наверняка, будет рад познакомиться с тобой. Редакции и «Крокодила» и «Огонька», в который только что главным редактором пришел Коротич и сразу же перевернул все с ног на голову, сделав из лизоблюдного подстилочного партийного журнала главную политическую трибуну новых веяний Михаила Горбачева, находились в здании газеты «Правда». Мы перешли на другой этаж, и уже через несколько минут я вновь читал те же фельетоны в кабинете Коротича. Расстались мы часа через два друзьями. Виталий подарил мне сборник своих переводных стихов с симпатичной подписью: - «Вениамину Яковлевичу на память добрую с теплотой сердечной и твердой верой в то, что чувство юмора - есть разновидность храбрости!» С той поры до моего ухода со сцены в 1987 году я, уже без застенчивости и страха, нагло писал на своей визитке «Корреспондент журнала «Крокодил». ---------------------------------------+-------------------------------------------- В стране рабов, кующих рабство, Среди блядей, поющих блядство, Мудрец живет анахоретом, По ветру хер держа при этом. И. Губерман. Возвращаюсь к Розенфельду. Однажды, зайдя в филармонию, я вдруг наткнулся на плачущего Борю. Он, сгорбившись, стоял у стены с опавшим лицом и отсутствующим взглядом, механически протирая платком мокрые от слез толстенные линзы своих допотопных очков. Таким я его еще не видел никогда. - Что случилось? – Спросил я его, дрогнувшим от нехорошего предчувствия голосом. - Ешенко велел закрыть музей, и отдал его помещение под расширение театральной вешалки. У меня екнуло сердце. Ешенко был в ту пору директором Филармонии на Кавминводах. Малообразованный солдафон, самодур, не считающий актеров, авторов и лиц прочих профессий от искусства за полноценных людей. Считался он только со своим именем и вышестоящими, в основном, партийными инстанциями. Меня, как представителя журнала, находившегося в личном ведении самого ЦК КПСС, если и не уважал, то, во всяком случае, терпел, а, может быть, даже где-то и побаивался (так, на всякий случай,…а, мало ли, что?…). На мои выступления не ходил, что-то в моих «виршах» ему было не совсем понятно (хотя штампы цензуры на каждом материале проверял лично)…, но в гастролях никогда не отказывал (думаю, тоже «на всякий случай»…). Я стоял рядом с другом и понимал, так же как и он, что это обвал! Конец всем его надеждам, мечтам, чаяниям и зарплате. Такую палку, как Ешенко плетью от искусства не перешибешь! Тут надо бить чем-нибудь, куда, как покрепче… - Ты думаешь, он сам до этого додумался? – спросил я . - Не думаю, а знаю, - всхлипнул Борис. – Это приказ первого секретаря горкома КПСС господина Распопова. Этот жидоед давно меня терпеть не может! И все же, наконец, добрался, гестаповец! Подошел Миша Танич, наш знаменитый поэт, автор доброй сотни известнейших песен. Боря повторил печальную весть. - Миша, есть предложение, я сейчас, прямо из приемной Ешенко звоню в приемную к Распопову и прошу принять нас по очень важному для города делу. Пойдешь со мной? Миша неопределенно хмыкнул, но не отказался. Дальше все шло по моей давно накатанной схеме «добрых деяний». - Я позвонил в приемную босса, как обычно представился «крокодильцем» и попросил шефа взять трубочку. Буквально через несколько секунд в трубке прозвучал голос по тембру поразительно похожий на брежневский. - Рад вашему звонку, уважаемый Вениамин Яковлевич. Я, знаете ли, большой поклонник вашего замечательного сатирического таланта. Слежу за вашим сатирическим творчеством и частенько потихонечку, так сказать, инкогнито, заглядываю в зал на ваши творческие вечера. Вот не знал только, что вы сотрудник моего любимого журнала, который я, по получению, читаю всегда от корки до корки в самую, что ни на есть, первую очередь и смеюсь до упада. Метко, очень метко вы с вашими замечательными коллегами бичуете бюрократов, заимодавцев и прочую нечисть, мешающую жить и творить нашему советскому народу - труженику на его верном пути к светлому будущему. Хотя, прошу прощения за критику, так сказать, снизу, но иногда и ваши товарищи, кое где бывают не совсем в курсе событий. Но, это я так, к слову. Чем могу быть вам полезен? - Да, пожалуй, скорее, я вам могу быть полезен, уважаемый Александр Павлович. Есть тут один малоприятный разговор. Не понимают тут кое-чего ваши товарищи из филармонии. Не смогли бы вы, Александр Павлович, уделить мне и нашему знаменитому поэту – ветерану войны Михаилу Таничу несколько ваших драгоценных минут для, с нашей точки зрения, достаточно важной, хотя и мало приятной беседы. - Жду вас когда скажите, уважаемый Вениамин Яковлевич, если можете, хоть прямо сейчас. Куда присылать машину? - Ну, однако же, и наглец ты, Вениамин, - расхохотался Танич. Железной рукой прохиндея намертво взял за жабры главного коммуниста такого города. Поехали! Боря стоял совершенно растерянный. Как у всякого запуганного властью и строем тихого советского еврея, первая мысль, посетившая его в ключе этого разговора, была: - «А не станет - ли от всего этого хуже?!»… Хотя вторая его несколько успокоила: – «Пожалуй, хуже-то, ведь уже, вроде, и некуда!»… - А знаешь, Венька, у него же с твоим «Крокодилом» в прошлом году была жуткая история. Он чуть было не вылетел из партии и уж, естественно, из горкома, - очнулся от шока Борька. – Захотел наш непотопляемый Александр Павлович провести себе в новую, по- царски отделанную шестикомнатную квартирку «Нарзан» в ванную. Захотел и провел. Затея эта, ох как дорого обошлась городской казне, но городской же, а не своему карману. Кто-то из приближенных доброжелателей стукнул об этом в твой журнальчик, и оттуда приехал корреспондент. Но приехал тихонечко, как Хлестаков, не афишируя себя, без пантов. Поселился в дрянной гостинице. Питался на свои, на командировочные. Знал, что будущий «материальчик» того стоит. Все разнюхал, вроде бы даже в самой квартирке побывал инкогнито, под видом электрика. Статью написал крутую, но перед самой публикацией кто-то из лизоблюдов Распопову тайну открыл. Павлович, конечно, тут же наложил полные штаны, однако же, как опытнейший прожженный партаппаратчик из кучи дерма выкарабкался с честью. Квартирку эту он торжественно при всем честном народе преподнес к международному празднику трудящихся многодетному рабочему-передовику, и сильная гроза, лишь слегка подмочив его ароматные исподние, пронеслась мимо. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему так звонко завибрировала его мошонка, когда он узнал, что и ты тоже человек из этого, столь ненавистного ему печатного органа! Личность он, казалось бы, и всесильная. Круглый год в Кисловодске отдыхает и лечится весь состав ЦК партии и правительства, и он тут у этих живых мумий, а, вернее, вурдалаков, главная шестерка: - «Пожалте - с, брильянтовая утка к Ваше драгоценнейшей пиписечке подана – с! Подгузничек, позвольте – с попочке подвязать – с?». К тому же он, как брат - близнец похож на Брежнева. И даже говорить-то насобачился его тембром голоса. Договорится с любым из этой шайки полутрупов, пока они здесь, он может о чем хочешь. Но весь ужас-то заключается в том, что если статья, марающая его авторитет уже по-тихому, то есть до того, как он об этом узнал вышла в свет, все! Писец! Обратным числом, то бишь «опосля», ее уже не вырубишь и топором. Предполагаю, что эту не бесполезную информацию ты можешь использовать при разговоре с ним. В приемной нас ласково встретила тонкогубая мымра - секретарша и, широким жестом распахнув дверь в кабинет, сладенько проскулила: - Александр Павлович, к вам дорогие гости. До этого момента Распопова я никогда не видел. Сильно сомневаюсь, что он когда-нибудь и к тому же тайком заглядывал в зал во время моих концертов. Хотя, чем черт не шутит, когда Бог спит. Принесла же нелегкая на наш с Фредиком вечер свиноподобного секретаря обкома Запорожья. И этот высокий тайный визит, если помните, мне тогда достаточно дорого обошелся. Скорее всего, обходя город, Распопов часто видел мои афиши на огромных рекламных щитах в центре «бродвея». А комендантом он был рачительным и страсть любил наводить уличный марафет. Особенно увлекался установкой поребриков вокруг газонов. Это была его маленькая страсть и, пожалуй, почти главная работа большого начальника. Фамилии Райкина, Хазанова и уж, очень в то время любимых народом «Старух», могли на мгновение приковать его начальственный взгляд. А моя фамилия вкупе с ними - запасть в натренированную на написанные крупным шрифтом имена память. Распопов стоял посредине огромного кабинета с широко распахнутыми руками, как бы для радушных хозяйских объятий. Удивительно схожее с генсеком лицо сияло добрейшей царской улыбкой. Именно таким бывало выражение лица у незабвенного героя Малой Земли на фотографиях, навечно вошедших в мировую историю в сладчайшие моменты нацепления на его увешанный «заслуженными наградами» мундир очередной высокой правительственной цацки. - Спасибо за визит. Приятно, что вспомнили ничем не примечательного, кроме служебной должности, обычного государственного чиновника. Не часто подобными визитами нас балуют такие люди. Чай, кофе? А быть может по махонькой рюмочке нашего неплохого фирменного ставропольского коньячка? Леонид Ильич, когда вручал мне вот эти именные часы, на которых стоит его личная подпись, не побрезговал. - Коньячок - это хорошо. Я бы не отказался и от двух махоньких, - тоном человека, привыкшего к такого ранга визитам, произнес Танич, - а уж к нему-то не плохо бы и крепкого кофейку. Я подошел к окну, как бы задумчиво поглядел на новые бетонные, безукоризненно уложенные поребрики тротуаров и, выдержав хорошую паузу, негромко произнес, не отвернув лица от окна: - Вот гляжу я в окно и думаю - хороший вы хозяин, Александр Павлович. Ну, просто замечательный. И город при вас заметно хорошеет. Я регулярно отмечаю это в каждый мой гастрольный приезд. Вот и сейчас, любуясь вашими замечательно уложенными газонными поребриками, думаю, каким диссонансом прозвучит в моем, так любимом вами журнале, фельетон под симпатичным названием: «Вешалка - вместо замечательного Кисловодского музея!». Но уж больно мне название этого действительно остро - сатирического материала нравится. Хотя, что тут и говорить, сам по себе этот безобразный факт в таком прогрессивном городе, как ваш, и при таком рачительном руководителе, как вы, Александр Павлович, вне всякого сомнения, - явление вопиющее! Я думаю, вы согласитесь со мной? Тяжелая долгая пауза повисла в кабинете. Миша даже поставил на стол рюмку с коньяком. Мне тоже как-то заплохело. – Уж не перегнул ли я палку, – зазвенела в башке противненькая мыслишка. Выкинет, пожалуй, нас сейчас из кабинета этот самодур, да позвонит кому-нибудь из своих высокопоставленных хозяев, чтобы привели в чувство зарвавшегося писаку. А те, в свою очередь, дадут команду шестеркам пониже рангом проверить: - и кто же это там пытается наступить на мозоль столь нужному для драгоценного здоровья правительственных лиц и задниц, господину градоначальнику? И «конец старушке, больше ср..ть не будет!» Это в худшем случае. А в лучшем, позвонит Ешенко и прикажет: - Чтобы даже духом этого долбанного засранца – сатирика Сквирского больше в моем Кисловодске и не пахло! - Та – ак! Так! Значит хотят подставить шефа, - сволочи! Хотят подставить! Я догадываюсь чьих грязных рук это дело ! Догадываюсь! Это мой второй секретарь! Этот недоносок давно на мое кресло нацелился, сукин сын! Ну я ему устрою! Устрою я ему! Я ему такую свинью подложу! Такую хрюшку! Да он у меня!…Это же надо такое сотворить!…То - то я смотрю - и чегой-то он своим грязным пяточком так усердно и сладко Суслову очко вылизывает…. Ах, дорогой, вы мой, Вениамин Яковлевич! Вы уж мне поверьте ! Уж кто, кто, а я Бориса Матвеевича люблю, как родного сына и очень, очень ценю! Да таких замечательно образованных людей не только среди, простите за сравнение, вашего брата еврейской национальности, простите за выражение, но и даже среди умных и образованных русских людей—тоже, иной раз, хрен с маслом отыщешь! Он же великая умница! Энциклопедия в живом виде! Всё на свете про знаменитостей всего мира знает наизусть! А как красиво может болтать, это я в смысле лекций! И как долго! Хоть сутки, если не остановить. И, ведь, что интересно: голосок – то у него такой, знаете ли, вроде, с виду и противненький, а слушать интересно! Забирает! Я на себе и своей половине несколько раз проверял. Да, что там я! Уж на что, между нами говоря, товарищи Демичев и Подгорный еврейскую нацию не очень жалуют, а его слушали с видимым удовольствием! Лично наблюдал! Не- ет! Второго такого - днем с огнем не сыщешь! А вы спросите его что-нибудь за Лермонтова Михаила Юрьевича или за Пушкина Александра Сергеевича, да он вам про них такого понарассказывает, диву даешься. Скажу вам по секрету, только это пускай будет пока между нами: хочу я ему еще и музей Шаляпина отдать. Уж он - то, как никто другой из этих энциклопедий, про этого, правда способного, перебежчика, черте чего новенького накопает! Этот накопает! Это уж точно! Тут и к доктору не ходи! Так что, если насчет вешалки вместо музея, - то пусть товарищ Ещенко эту глупость забудет! Выкинет из своей глупой головы. Я им еще за этот полтический промах , всем, всем и каждому, извиняюсь за выражение, жопы понадираю. И Ешенке -- в первую очередь тоже, чтобы научился, наконец, сукин сын, ценить свои кадры!. Это же самые настоящие золотые, можно сказать, яички от курицы рябы, мать их так! Ведь сам же, наверняка, эту гадость надумал с этой долбанной вешалкой, а своего первого секретаря Городского Комитета Коммунистической Партии подставил! Эх, люди, люди…С кем, Вениамин Яковлевич, работать приходиться!.. Одни сволочи и предатели вокруг! Одни! А ведь кадры, как говорил в свое время наш великий…, ну… вы понимаете о ком я,-- решают все! А уж в наше—то время великих коммунистических строек, думаю вы со мной согласитесь, - особенно! Между прочим, тут я недавно лично принимал Леонида Ильича на моей…, то есть я имею в виду на нашей … ну, …на городской… правительственной даче. Ну, конечно, как обычно, разговорились о том, о сем, о международном положении, так он на прощание похлопал меня по вот этой самой… моей спине и тоже высказал эту же фразу Иосифа Виссарионовича… Распопов вынул огромный цветастый носовой платок, вытер мокрый лоб и густые, сросшиеся на переносице, кустистые брови. Громко с чувством сморкнулся и, опрокинув рюмку с коньяком, обратился к Таничу. - А у вас какое, простите, будет мнение по этому вопросу товарищ поэт? Вы уж извините, что я тут, как говорится у вас, у поэтов - в контексте обозвал евреем. Это, знаете, так, в сердцах выскочило. Среди вашего народа, и между прочим, довольно часто, тоже очень даже неплохие товарищи иной раз встречаются. Да о чем речь! Даже в нашем правительстве и сейчас один из ваших находится, - товарищ Дымшиц. Я лично ему как-то руку жал. - Ерунда, не берите в голову, – махнул рукой слегка захмелевший Миша. – Говорят, с возрастом обрезанная раввином крайняя плоть на укороченном перчике отрастает заново, и от еврея остается только параграф в паспорте. А вот насчет Иосифа Виссарионовича, тут я с вами абсолютно солидарен. Кадры наверху у нас говно, и чем выше, тем гуще пахнут. - Миша поднял рюмку и, кивнув Распопову, выпил. – Я, между прочим, уважаемый Александр Павлович, с фамилией великого вождя всех времен и народов всю войну из окопа в атаку выпрыгивал. Правда, к этому имени я для убедительности еще несколько крепких русско-татарских эпитетов добавлял. Распопов нажал кнопку селектора и велел секретарше пригласить какую-то Любовь Николаевну. Дверь открылась, и в кабинет вошла она… Не часто в своей жизни встречал я таких великолепных, таких удивительно породистых женщин. Уж, если Всевышний и захотел создать «штучную» человеческую особь высшего класса, то тут у него, действительно, получается жемчужина! Мало того, что Волошина была необыкновенно хороша лицом, цветом и шелком кожи, глазами, статью и великолепными волосами, но во всем ее удивительно гармоничном облике было нечто такое, от чего любой нормальный мужик вмиг теряет голову, гонор, чувство собственного достоинства и надежу быть когда-либо ею замеченным. Увидев нас с Таничем, она очень мило улыбнулась и в мгновение ока из строгой партийной дамы превратилась в добрую чудо – фею. - Любовь Николаевна Волошина, секретарь по идеологии нашего горкома партии, прошу любить и жаловать, – провозгласил Распопов и так же, как и мы с Мишей, неосознанно, чисто инстинктивно, по- мужски, подтянулся. – Любовь Николаевна, тут один наш умник – ваш коллега «второй», в сговоре с Ешенко хотят отобрать музей у Бориса Матвеевича. Этим, извиняюсь, недотепам очень, видишь ли, еще одна вешалка в театре понадобилась… Ну так понадобилась, что просто жизнь и творчество у них без нее закончится! Им, недоумкам, видать, чьё-то одно высокое место спокойно жить не дает. Я тут высказал товарищам сатирикам и поэтам наше с вами мнение по этому вопросу, и попрошу вас довести это дело до логичного конца. Кстати, я тут раскрыл товарищам нашу с вами идею на предмет музея Шаляпина. И это тоже, не сразу, но обязательно озвучьте Борису Матвеевичу. Культурой в нашей замечательной советской здравнице должны заниматься культурные люди и это, товарищи, наш главный партийный лозунг с Любовью Николаевной! Выпив еще по одной рюмашке, мы покинули славного Сталинца – Ленинца и на белой распоповской «Волге» помчались возвращать к жизни нашего несчастного друга, печально ждущего в дальнем закутке своего выстраданного детища – музея подписания «смертного приговора» Как-то через несколько лет, а к этому моменту закончив очередной жизненный этап, связанный со сценической деятельностью, я вступил на шаткую бизнес - тропу, я случайно встретил Борю в Москве и на радостях затащил его в очень вкусную кафешку под вывеской «Чай» на улице Кирова. Мы взахлеб, перебивая друг друга, принялись вспоминать о былом, перебирать имена старых знакомых и, когда дошли до Танича, я напомнил ему историю с «вешалкой». –Да –а... Да-а..., что-то такое припоминаю… Да, да, что-то действительно было, правда, уже не очень помню и что… - Очень серьезно протянул мой…уже бывший и, как мне в те годы казалось… настоящий и верный друг… Пирожки почему-то сразу потеряли свой уникальный вкус, свежесть и аромат… Я сослался на чуть было не забытое важное свидание, и мы, обменявшись новыми номерами телефонов, пожали друг другу руки и быстренько расстались. В кафе Борис успел подарить мне свою очередную монографию о Лермонтове. Книжечку я положил в кейс и только в поезде прочел дарственную надпись: «Вениамину на долгую память. Ты был самой удивительной и яркой звездой на моем жизненном небосклоне». Запись была сделана Борисом до моего «неудачного воспоминания о вешалке»… Я раскрыл дипломат и положил книгу обратно. Мне вдруг почему-то расхотелось ее читать, хотя я не сомневался, что она, наверняка, должна быть интересной…. В 2003 году у Бориса отобрали музей и уволили из Филармонии…. С Волошиной мы стали друзьями. Она приняла и устроила на отдых в Кисловодске Инну с подругой. В каждый мой приезд мы обязательно встречались. Я приносил ей красивые букеты, а она поила меня вкусным кофе с шоколадными трюфелями. Она часто приезжала в Ленинград к своему лечащему врачу, и мы часами болтали о разном. Любовь Николаевна обладала настоящим «государственным умом». Ей бы очень подошел «портфель» министра культуры страны, и на этом месте она бы, наверняка, затмила лавры незабвенной Екатерины Алексеевны. Пожалуй, они были чем-то неуловимо похожи. Правда, Волошина была значительно более образована, чем знаменитая ивановская ткачиха. Я, вообще-то, давно заметил, что по-настоящему умные, неординарные женщины часто даже во внешнем облике своем чем-то неуловимо схожи… Через пару лет после истории с Борисом Распопов убрал Любу из горкома и перевел ее на мало престижный пост руководителя кинематографии Кавминвод, уж больно она была инородным телом в этом мерзком партийном гадюшнике. С комсомольских времен ей частенько приходилось, если не помогала словесная защита, отбиваться силой от вышестоящих руководителей. Слава богу, Всевышний силой и упорством её не обидел, а позже уже в горкоме партии от всемогущих и наглых правительственных бонз. Ей повезло, каким – то непонятным мне образом жеребцовое брежневское обильное женолюбие ее не коснулось. Однако, в неравной силовой борьбе, по-моему, (я мог и запамятовать, с кем точно) с сыном всесильного Андропова, ей пришлось выпрыгнуть из окна высокого второго этажа. К счастью, под окном оказалась мягкая земля свежевскопанной клумбы, и она отделалась лишь сильными ушибами и вывихом ноги. В ранней молодости |
Похожие:
 | Читая эти страницы, вы, возможно, много узнаете об истории церкви. И все же церковная история в этой книге не главное. Книга эта... | | Володей Синакевичем. Мой день, а он был рабочим и по субботним, и по воскресным дням, начинался в семь утра и заканчивался, почти... |
| ... | | Что будет, если школьник забыл поставить свою подпись на бланке или забыл указать код школы? |
| Отечества, истории Древнего мира, Средних веков, Новой и Новейшей истории зарубежных стран. Его главная задача- сформировать у старшеклассников... | | Бки, в котором хранится кредитная история субъекта кредитной истории, порядок и форму направления из цкки информации о бки, в котором... |
 | Мках подготовки к кандидатскому экзамену по дисциплине «История и философия науки» аспирант (соискатель) представляет реферат по... | | Ганса Касторпа, следует отметить, что это именно его история, а ведь не с любым и каждым человеком может случиться история. Так вот:... |
| ... | | ... |