Верстаков От "Правды"
Скачать 3.48 Mb.
|
Глава 9. "ПОЭТОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ…".Подверстывая эти слова Некрасова к обстоятельствам "Правды", можно слегка повольничать: "...но журналистом быть обязан". В начале восьмидесятых членами Союза писателей СССР числился добрый десяток правдистов: международники Юрий Воронов, Юрий Жуков, Всеволод Овчинников, Борис Стрельников, внутренники Виктор Белоусов, Владимир Губарев, Сергей Абрамов, Георгий Капралов, Сергей Кошечкин, Николай Потапов (четверо последних работали в отделе литературы и искусства)… Вскоре члено-писательские ряды пополнили наш собкор во Вьетнаме Михаил Домогацких, затем собкор в Эстонии Виктор Широков, потом Гайдар, а за Гайдаром и я. "Чистых поэтов", то есть вступивших в СП по поэтическим книжкам, было лишь двое: Воронов и ваш покорный слуга. Но Юрий Петрович, погоревший в свое время на главном редакторстве в "Комсомолке", отсиживался на собкоровской должности в ГДР, так что внутри редакции отдуваться за причастность к поэзии приходилось мне одному. Отыскал в своем дневнике характерный эпизод, интересный, впрочем, не столько моим "отдувательством", сколько выявлением литературных пристрастий и вкусов Главного - В.Г.Афанасьева. Они были, мягко выражаясь, широкие. В поэзии, например, он ценил уже исписавшихся к тому времени Евтушенко и Вознесенского. Те, кстати, относились к своим публикациям в "Правде" с беспримерной серьезностью: приходили в редакцию аж с утра и сидели до выхода газеты, то есть до вечера. Сидели обычно у Главного, забегая иногда в отдел литературы или к Тимуру Гайдару, который их отнюдь не ценил, но поддерживал как национальные кадры. В отделе же литературы поэзией ведал С.Кошечкин, известный своим пристрастием к Сергею Есенину и только к нему. Стихи прочих авторов отбирал не по качеству, а по сиюминутному литературному рангу. Время от времени это приводило к сценам на редколлегии, одну из которых, поскольку в ней лично участвовал, я и записал в дневнике: 7 сентября 1980. "Сижу злой и умытый. Днем на редколлегии глупо спорил. Все началось с Михалкова. Редактор сельхозотдела Болдин в конце обсуждения номера сказал: - А может, не надо печатать эти басни? Уж больно слабы... - И процитировал: - "...Что легче что-нибудь изобрести, чем в производство что-нибудь ввести". - Все-таки басня сейчас редкий жанр, нет их, басен. На безрыбье, как говорится, и рак рыба. — (Редактор отдела литературы Потапов). - Уважаемый автор, лауреат Ленинской премии... - (Кошечкин). - Он лучше-то и не умеет. - (Афанасьев). - Печатали и похуже. Неплохо бы, конечно, третью басню заменить, но вряд ли он написал что-нибудь получше. — (Ворожейкин). - Темы неплохие, но язык дубоватый, не очень удобно такое печатать. - (Опять Афанасьев). Афанасьев сидел развалясь, иронически улыбался, говорил вскользь. Потом жестче: - Мне один очень большой поэт сказал как-то, что если издать сборник напечатанных в "Правде" стихов, то это будет самый плохой в мире сборник. - Сказать можно что угодно, - свесившись на спинку переднего стула локтям и животом, заволновался Кошечкин. - Мы печатали известных поэтов: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева... - Во-во, - с иронией подтвердил Афанасьев. Кошечкин по инерции продолжал: - ...И Василия Федорова мы печатали, и других тоже. А обвинять - это легко... Афанасьев заметно обозлился: - Вы, я вижу, хорошо усвоили метод защиты посредством нападения. Тоскливые, по-моему, стихи печатаем. Я, конечно, не ахти как в них разбираюсь. Если тут есть более близкие к поэзии товарищи, пусть скажут свое мнение. Секундная пауза, потом слева кто-то сказал; - А вот Верстаков есть. Афанасьев и Ворожейкин повернулись ко мне, я понял, что говорить придется, и, абсолютно не волнуясь, сказал глупость примерно такую: - Стихи мы печатаем слабые. Можно сравнить, например, как ведет литературную тему "Советская Россия"... Двойная ошибка: со стихов обобщил на литературу, поэтому задел и Потапова, а главное - упомянул "Савраску". - Ну, уж ее-то в пример никак ставить нельзя, - со снисходительной усмешкой протянул Ворожейкин. - Эксперимент такого рода не нов: привлечь читателей чем угодно. Уверяю тебя: он рухнет раньше, чем ваши войска из Афганистана выйдут. Несерьезная газета. Зачем он упомянул Афганистан? Небось, чтобы сравнение было мне, дураку, поближе, попонятней. Голос с места: - Да, но все-таки тоже орган ЦК... - К сожалению. — (Ворожейкин). - По пути "Советской России" нам идти нельзя. — (Афанасьев). - Они на вкладках дают перепечатки из журналов: Пеле футболяет золотой ногой и прочее. Если мы так сделаем, нас спросят: "Вы для этого дополнительную площадь просили?!" - Виктор Григорьевич, я согласен, я знаю их линию, говорил о ней с тамошними ребятами, с ответственным секретарем. Сейчас речь о стихах. Они лучше, чем у нас. Например, подборка о Куликовской битве была очень хорошая. - Ну, зачем же по подборкам сравнивать, - обрадовался Потапов. В итоге я остался умытым. Мне снисходительно объясняли мои глубокие заблуждения, а Кошечкин был забыт". По горячим следам приведу еще одну запись тех дней - на ту же тему: 28 сентября 1980. "Сегодня успел до редколлегии прочитать в полосах статью некоего Ульяшова. Воспевает Евтушенку и презрительно-путано ругает Левитанского и Мориц. Никого из них не люблю, но показалось несправедливо, успел в коридоре сказать Тимуру и сунул ему полосу. Снять на редколлегии материал не удалось (о любимчике Главного!), смягчили только наскоки на двух последних". До "Правды мне везло на участие в совещаниях молодых литераторов. Еще в курсантские годы успел побывать на двух: армейском в Дубултах и 6-м Всесоюзном в Москве. Впрочем, второе обернулось мне боком. Попал там в семинар, который вели секретари СП Давид Кугультинов и Кайсын Кулиев, а также настоящий русский поэт Сергей Орлов и критик Борис Леонов. Все начиналось неплохо, но на второй или третий день зашел разговор о переводах, Кулиев вдруг заявил, что русские переводы не так важны - его и на аварском языке читают пятьсот миллионов, я бестактно возразил, что без переводов на русский заметным поэтом в Советском Союзе просто не станешь; меня едва не выгнали с семинара, но долго молчавший Сергей Орлов вдруг обнял меня за плечи и спокойно сказал: - А я целиком согласен с моим другом-солдатом Виктором. Однако секретарей было больше, и по итогам семинара я попал в неперспективные, даже стоял вопрос о письме в "Современник" с просьбой не печатать мой первый сборник, но тут уже воспротивился не только Орлов, но и Леонов. Как бы там ни было, к концу семидесятых я уже имел в своем "творческом багаже" три поэтических книжки плюс три рекомендации для вступления в Союз писателей: Константина Ваншенкина, Марка Максимова и Якова Шведова (знаменитого по песням "Орленок" и "Смуглянка"). Эти рекомендации вместе с прочими необходимыми документами я сдал в Приемную комиссию Московской писательской организации и надолго о них забыл. Далее - две выписки из дневника: 20 марта 1979. "Началось 7-е Всесоюзное совещание молодых. Встретил в гостинице "Юность" (совещание – там) Цыбина: - Ну что, провалили тебя на Приемной? Говорил со Старшиновым, он зампред этой Приемной. Намекает, что моя поэзия слишком воениздатовская, партийная. Короче, хотя его и люблю, но обидно, что говорил со мной как с больным правоверностью идиотом. Выяснилось, что докладывали на комиссии Казанцев (положительно, но нейтрально) и Шкляревский (резко отрицательно). Сидели с братом в гостиничном буфете, подсел Куняев, сходу заговорил о псевдонимах (брат недавно начал печататься как Урусов): - Оставляй псевдоним, Володя, тем более у тебя брат залез в "Правду" и пишет неизмеримо хуже. - Станислав Юрьевич, познакомьтесь: это мой брат. Неловкая ситуация, но посмеялись втроем. Вернулся в редакцию. В списке лучших материалов за февраль мои "Офицерские звезды" на первом месте, недавно мечтал об этом, а сейчас почти равнодушие. Поговорил с Т.Г. о неудаче в Союзе писателей, снова поехал на совещание. Валерия Дементьева не застал, Ваншенкин болеет. Говорил с Исаевым и Смердовым". "Пишу 30 марта, пытаюсь вспомнить 24-е. Это была суббота. Всё в кучу. Совещание какое-то дрянное, тоскливое. Володька уставший. Кстати, 24-го сидели с ним в редакции до 12 ночи. Он - в кабинете Т.Г., печатал нечто для своей диссертации, я писал второй кусок "Строгого неба" (Дальняя авиация). Звонил в тот день Смердову. На итоговой встрече руководителей поэтических семинаров была, по его словам, попытка если не поссорить нас с братом, то резко противопоставить. - Не Куняев? - Нет, лицо более высокое, имеющее отношение к издательским делам. В понедельник (26-го) заехал к Смердову в гостиницу "Москва". Выпили коньяку. "Более высокое лицо" оказалась, как и ожидал, Казакова. И примкнувший к ней Старшинов. Смердов не запомнил точных формулировок их выступлений, но примерно: живет в глуши талантливый поэт Владимир Верстаков, его не печатают, потому что далек от Москвы, а в Москве живет его неталантливый брат, да еще работает в "Правде", поэтому его печатают книжка за книжкой. Исаев с места завопил, что это не подход, и не надо сталкивать хороших поэтов лбами. А Смердов в перерыве сказал Казаковой, что она говорит необдуманные вещи. Он очень зол: видимо, и выступления, и разговор были резкие". Вся эта история расстроила и меня. Поэтическим гением я себя не считал, но знал, что пишу на неком достаточном для публикаций уровне, который со временем должен повыситься. К тому же я не был участником 7-го совещания: просто приходил, как многие приходили, послушать выступления "мэтров", повидать знакомых ребят, ну и предложить кому-нибудь из молодых литераторов тему газетного выступления (для этого Гайдар и отпускал меня из редакции). Участником не был, а главная ругань выпала мне. И не столько за творчество, сколько за принадлежность к "Правде". В итоге я перестал интересоваться судьбой своего приемного дела (можно было обратиться с просьбой о пересмотре, организовать письма рекомендателей и т.п.) и вообще перестал издавать книги стихов. Обиженное бездействие длилось почти шесть лет. Уточнил это сейчас по дневнику: 1 февраля 1985. "Вчера почти приняли в Союз писателей. Московский секретариат проголосовал 30 "за", 2 "против". Теперь - утверждение на секретариате СП России. Надо позвонить В.Дементьеву и Алексину. Хотя, думаю, и так всё пройдет". Между прочим, в СП меня приняли за книжки, написанные еще до "Правды". Следующий сборник - "Пылает город Кандагар…" - вышел аж в 1990-м, в "Молодой гвардии", причем по инициативе самого издательства. Об этой удивительной истории еще расскажу, а пока отвечу на главный вопрос: почему советские литераторы, включая меня, так стремились в Союз писателей? Да потому хотя бы, что членство делало пишущего человека "непотопляемым". Члены Союза имели официальное право заниматься только собственным творчеством, то есть нигде не работать - других неработающих государство могло притянуть к ответственности за тунеядство. А тут сиди себе дома, пиши "нетленки", получай гонорары, - кстати, гораздо более высокие, чем у не-членов. Если временно не пишется, можно придумать себе насморк, вызвать врача, взять бюллетень: Союз писателей оплачивал творческий простой по болезни. Если не пишется слишком долго, можно совсем это дело забросить и жить устными выступлениями, которые в невероятном количестве устраивало Бюро пропаганды художественной литературы. Если и выступать неохота, можно пойти в Литфонд, написать заявление о трудностях бытия и взять безвозвратную ссуду. Почти автоматически решался и квартирный вопрос, хотя иногда после очередного развода писателю давали всего лишь однокомнатное жилье, что воспринималось как личное и творческое оскорбление. Уставшие от ссуд и квартир члены Союза восстанавливали жизненный оптимизм в многочисленных Домах творчества, путевки в которые обходились писателям гораздо дешевле, чем, например, журналистам "Правды" в свой же дом отдыха. Два таких Дома - писательский и издательства "Правды" - стояли на берегу Черного моря, в Пицунде, прямо напротив друг друга. Мне довелось пожить в том и другом, так что могу сравнить не только цены путевок, но и условия жизни. В писательском доме они были лучше во всех отношениях. Понимаю, каким зажравшимся снобом выгляжу в глазах современного русского читателя, которому не только летний отдых у моря, но и железнодорожный билет в те края давно недоступен, но ведь то были другие, советские времена, другая повседневная жизнь… Впервые путевку в Пицунду (журналистскую, разумеется) я добыл в 1978-м, на себя и жену. Очень хотел вывезти к морю и сына, которого в Москве из-за редакционной и командировочной суеты почти не видел, но в Дом отдыха "Правды" детей не пускали категорически. В писательский Дом детей пускали, да еще почти за бесплатно. Поскольку был не сезон, удалось поселиться в хорошем номере, в "люксе": небольшая комната с внутренней бездверной перегородкой, балкон, вид на море. Позже я сравнил это с писательским "люксом": три комнаты, лоджия, выходящая на обе стороны здания, мягкая мебель, цветной телевизор… Разительно отличались питание (у писателей, был, например, овощной "шведский стол"), интерьеры, бассейны (в правдинском Доме бассейн был меньших размеров и редко работал), кинозалы, спортплощадки и прочее, прочее. Нет, все-таки стыдновато сегодня об этом писать, вспоминать свои тогдашние зависти и обиды. Правдинская Пицунда тоже была сказкой, тем более для нас, молодых журналистов. Зачем нам открытый бассейн, если есть открытое море? Зачем "фирменный" теннисный корт, если можно бродить молодежной компанией по горам и ущельям? Зачем "шведский стол", если на ближнем рынке полно зелени, фруктов и чачи? Жгли ночные костры, пели песни, влюблялись. В общем, жили шумно и счастливо, поглядывая на соседний писательский Дом, как на свое еще не добытое, но вполне вероятное будущее… Долго думал, включать ли в эту книгу свои шуточные песни-стихи про журналистскую жизнь, и если включать, то в какую главу? А сейчас вспомнил, что самую первую из них написал именно в Пицунде – о наших молодых похождениях. Начиналась она так: С горы сходили, как сползали, дымились кеды и трава. А там внизу, в Курортном зале ходили женщины с "е-2"… В ту пору неподалеку от нашего Дома отдыха - в Международной курортной зоне (мы ее называли попросту "Зоной") - действительно проводился матч на первенство мира по шахматам: Нонна Гаприндашвили против не помню кого. Эту песню мы пели только в Пицунде, и я ее подзабыл. Другие помню, поскольку записывал их на кассеты, исполнял в редакции на вечеринках и вечерах, печатал в многотиражке "Правдист". А некоторые песенки даже вышли за пределы редакции, потеряв по дороге автора, стали журналистским фольклором позднесоветских времен. Так что несколько текстов все же включу: вдруг кто-нибудь из читателей вспомнит, что где-то их слышал, узнает знакомую строчку… Мне это будет приятно. СОТРУДНИК ПЕЧАТИ Рекорды бьют или прохожих – откроете газетный лист: официально вам доложит оперативный журналист. Придет, услышит и запишет, уедет, сверит, передаст, где прохудилась в доме крыша, где обнаружен угля пласт, где пятилетку за три года, где с конфискацией - пять лет, где в речку бросили отходы, а где уже и речки нет... И свиноводство в Конотопе, и наводнение в Баку, и положение в Европе он должен выплавить в строку. А у него жена и дети, из Магадана школьный друг, одних - одеть, другого - встретить, и ни гроша в кармане брюк. Висит "строгач" за опозданья и за зеленое вино, и три отложенных свиданья с актрисой театра и кино. Но… Но свиноводство в Конотопе, но наводнение в Баку, но положение в Европе ты должен выплавить в строку! Со временем выяснилось, что в этой ранней песенке я предсказал, как минимум, три будущих события. Во-первых, свой переход (весной 1987-го) в отдел информации: ведь повествование в тексте ведется от лица репортера широкого профиля, не только военного. Во-вторых, предсказал наводнение в Баку и подъем уровня Каспийского моря, в результате чего сам однажды едва не утонул около Ленкорани, пытаясь в шторм перепрыгнуть с пограничного катера на затопленный и разрушившийся под водой причал. Ну а в-третьих, предсказал актрису Малого театра, которая именно в период нашей лирической дружбы много снималась в кино. ПЕРВЫЙ ПЛАЧ СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА Поздней ночью на улице Горького, когда номер подписан в печать, слаб ты, друг, ощущения горькие с молодецкого скинуть плеча. Вот идешь ты, дурной и прокуренный, почернев от газетного дня, в голове твоей заштукатуренной не пылает святого огня. Ничего тебе нынче не можется, и глядишь ты, исполнен тоски, как на девичьих крашеных рожицах под ресницами тлеют зрачки. Хороши длинноногие бестии, жаль - в чужом огороде поют. Говорят, что в газете "Известия" всем таких секретарш выдают... А вокруг рестораны да гульбища, разджинсовая в них молодежь. В недубленом спецкоровском рубище ты стыдливо сторонкой идешь. И пока до твоей однокомнатной громыхает полночный трамвай, - размечтайся о чуде каком-нибудь, но жене ее не называй. Съешь на кухне котлетку холодную, не спеши освещенье включать, а налей-ка сто грамм за свободную, за советскую нашу печать. С каждым годом она всё могучее, вкруг нее вся страна сплочена!.. Так не стой у окна, словно чучело,- ни черта не видать из окна. Эту песенку я решил напечатать в "Правдисте", который тогда редактировал И.Лаптев, позже перешедший в "Известия" (предсказано в тексте), а затем ставший последним председателем Совета Союза последнего Верховного Совета СССР. С Иваном Дмитриевичем произошел примерно такой разговор: - Хороший стих у тебя получился, только надо бы одну фразу в конце изменить. - Это про выпивку? - Нет, про нашу свободную печать. - Вы считаете, что она не свободная? - Ладно, кончай придуриваться. Все мы всё понимаем. Замени на "народную", что ли… Заменять не хотелось, и я выбросил всю концовку. ВТОРОЙ ПЛАЧ СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА Если даже газета живет один день, - нам трудней: мы вообще не живем. Носим галстуки, тень наводя на плетень, а в пивнушках баранки жуем. Да, солидный народ, да, полпреды ЦК, аж министров берем за грудки. Но они продолжают валять дурака, мы ж валяемся, как дураки. Повалился один, повалился другой, третий пиво пролил за жилет, кто-то выпил в посольстве коньяк дорогой, - отравился и взял пистолет. От министра, как в прессе его ни зови, секретарша с женой не уйдут. А попробуй добиться удачной любви с гонораром за творческий труд! Только есть и в газете счастливые дни. Величаво заходишь в партком: если свыше трехсот - там проценты одни, ты с другими навечно знаком. Отдаешь свои пять, или шесть, или семь, а потом в электричке пустой едешь к бывшей жене - хоть без денег совсем, но доступный и очень простой. Двухэтажная дача и теннисный корт, муж-министр с "пэл-мэлом" во рту. - Критикану привет. Что, голодный, как черт? Покормлю за твою простоту. - И сидишь ты за кухонным белым столом, осетровый вкушаешь нектар, проклиная идейный родительский дом и наследственный творческий дар. Но зато ты полпред, ты газетчик насквозь, на партийном стоишь рубеже! А жена тебе шепчет: - Возьми эту кость, мы Трезора кормили уже… Третий куплет имеет реальную подоплеку. Один из наших внутренних собкоров действительно отравился дорогостоящим напитком (правда, не в посольстве, а в консульстве), после чего где-то раздобыл пистолет и "тихонечко пострелял на балконе". Собкора, конечно, уволили, а я вспомнил эту историю в Афганистане, когда наш кабульский собкор после очередной выпивки пригласил меня на балкон своей виллы: - А давай постреляем, всё равно вокруг все палят… В Афганистане за это не увольняли. ТРЕТИЙ ПЛАЧ СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА Когда пришел в газету я, была любовь, была семья, священный трепет и святые перспективы. Я ездил в дальние края; когда б вы были там, где я, не все из вас по возращенью были б живы. Когда пришел в газету я, она была моя, твоя, родней, чем первая семья, и чем вторая. И говорил я, не тая: - Мой репортаж, моя статья! Мол, прочитай, я тут почти не привираю. Когда пришел в газету я, как было весело, друзья, какие люди были здесь! А секретарши! Трудолюбивей муравья, все дни работал с ними я, работал я - пока они не стали старше. Когда пришел в газету я, мне говорил, советуя, член редколлегии, редактор по отделу: он говорил: - Статья твоя хоть не изменит ничего, но в перспективе ты помог святому делу. И вот минуло десять лет. Газета есть, а счастья нет, и в свой отдельный кабинет шагаешь хмуро. Все разговоры тет-а-тет, а коллективок сгинул след, коль не покажет фильм отдел литературы. И вот когда сидишь в кино и всё вокруг темным-темно, вдруг понимаешь, что давно ты влип во что-то: ведь ни семьи и ни любви, лишь руки в краске, как в крови, да на ротации оно - твоя работа… Вместо комментария приведу типичную запись из своего дневника тех времен. Десять газетных лет еще не минуло, но многое уже было понятно. 17 января 1981. "В среду был уставший и полубольной. Вечером – фильм "Тристана". Серега Абрамов днем соблазнительно рассказывал: будто бы секса больше, чем психологии, хотя сам и не видел. Домучился до 19. Дрянь, а не фильм. Ушел через час. На пятом этаже все пьют: Тарасенков на старости лет защитил диссертацию. Пьяненький Плахов в туалете: - Как тебе кино? - Дерьмо это, а не кино, ушел. - Не-ет, фильм очень хороший; нецветная копия, много теряет. Актриса у меня вообще любимая, моя юношеская любовь. Я с ней переписывался... Выяснилось, что в бытность Андрея во Львове он написал этой актерке письмо (адресовал на Французское радио), и она ему ответила. Он - три страницы, она - тоже три, только маленьких, зато с водяными знаками. Андрюша пошатывался и приглашал пить, но я не хотел, - разозлился на идиотский фильм и бессмыслицу своей жизни в газете". Я РАБОТАЮ В ГАЗЕТЕ У меня жена и дети, я их помню и люблю. Я работаю в газете: десять строчек - по рублю. Десять строчек, десять писем, десять авторских статей... Поневоле независим от жены и от детей. А еще я не завишу от музеев и премьер, - пусть о них другие пишут: ну, Капралов, например. Не завишу от гуляний вдоль Садового Кольца, не завишу от свиданий, от глазенок в пол-лица. Я завишу от газеты, это орган о-го-го. 0-го-го зависит где-то от пера от моего. Всё зависимо на свете, так зависло, что невмочь! У меня жена и дети - сыновья! Нет, сын и дочь… После этой песенки некоторые люди в "Правде" тоже стали называть ЦК КПСС "О-го-го". "Тебя зачем вчера в О-го-го вызывали?.." И т.п. МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СДЕЛАТЬ РЕПОРТАЖ Ты учти, ты возьми на заметку: я одною тобою дышу. Если выполнят здесь пятилетку, - я в газете тебе напишу. Здесь, по-моему, сеют чего-то, строят домну, а может быть, дом. В общем, как они кончат работу, - мы с известинцем в баню пойдем. С красной нитью рубахи наденем, крайугольный каме́нь раскалим, посидим, а потом по пельменям, потом по… Ну, поговорим. Без тебя я безмерно скучаю, одинокий все ночи и дни. Женщин попросту не замечаю, да к тому же двоятся они. В общем, ты там возьми на заметку: я одною тобою дышу. Если выполнят здесь пятилетку, - репортажик тебе напишу! Первоначальное название было другим: "Песня о длительной командировке". Однако позже я осознал, что это почти официальный термин зарубежных отсидок собкоров-международников. А песня-то сочинялась не про них, а про нас - беспросветных спецкоров-внутренников. ПЕСНЯ О СОАВТОРЕ Был на Севере и Юге, в Конотопе у подруги, был на западной границе, на Курилах и в Баку... А теперь летит в столицу. Очерк должен получиться. Но чтоб очерк получился, - нужно первую строку. "Вдохновенный труд народа…" "В счет двухтысячного года…" "Агроном стоял над пашней…" Нет: "Наш газик встал в пути…" Или: "Встретясь на заводе…" Или что-то в этом роде. В общем, плюнул, взял бутылку, чтобы ту строку найти. И нашел бы, спору нету, но бутыль была с приветом: черта рожица кривая показалась из горла: - Выпиваешь? – Выпиваю. - - Воспеваешь? – Воспеваю. - - А в какой газете служишь?.. Да, плохи твои дела! — Черт задумался уныло: - И куда тебя носило? Сел бы где-нибудь в Мытищах ну и вызвал бы меня. Репортажик строк в полтыщи, закусив духовной пищей, об успехах пятилетки накатали бы в полдня. А теперь тебе неловко: ты ведь брал командировку, нагляделся чертовщины – тут такого воспоешь! Бытовщина, матерщина, штурмовщина, дармовщина... А критическое, знаю, полагается под нож… - В этот вечер черт не скоро распрощался со спецкором, только черт-то был подкован, потому что день спустя, - считан, сверен, согласован, очерк был опубликован, и спецкор, опохмеляясь, улыбался, как дитя… Без комментариев. ПОКА НЕ ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН Р.Коллегову - соучастнику открытия смысла газетной жизни Еще, между прочим, не вечер, хоть катят года под уклон. Давай поразмыслим о вечном, пока не звонит телефон. Скорее приступим, дружище, просмотрим житейский загон и смысл нашей жизни поищем, пока не звонит телефон. ЛЮБОВЬ? Нет, газета ревнива, дежурь, позабыв, что влюблен: жене изменять некрасиво, пока не звонит телефон. РАБОТА? Садишься, не дышишь, бумаги под локтем - семь тонн, но строчку навряд ли допишешь, пока не звонит телефон. ДОРОГА? Свободен, как птица! Вприпрыжку бежишь на перрон! Жаль, шеф приказал возвратиться, пока не звонит телефон. ...Отныне мы смысла не ищем, а если вам надобен он, ЕЗЖАЙТЕ С ЖЕНОЮ В МЫТИЩИ, БЕРИТЕ С СОБОЙ ТЕЛЕФОН! В таком виде текст будущей песни появился в "Правдисте". Р.Коллегов – сквозной псевдоним спецкора отдела школ и ВУЗов Игоря Михайловича Салтыкова, моего близкого приятеля и единомышленника. Другие его псевдонимы (тоже, конечно, в "Правдисте", а не в большой газете) были разовыми - в честь предмета очередной влюбленности. Увидел, например, в моем кабинете ту же Галину Бацанову - стал И.Галкиным, познакомился поближе с великолепной Таней Пискаревой - взял псевдоним И.Татъянин. Отец Игоря был большим человеком при Сталине, вождь подарил ему четырехкомнатную, обставленную дубовой мебелью и обшитую дубовыми панелями квартиру в начале проспекта Мира, в которой сын теперь жил один, являясь убежденным, хотя и влюбчивым, холостяком. Эти мрачно роскошные хоромы производили на советских девиц неизгладимое впечатление (чему я не раз был свидетелем), но дальше впечатлений дело как-то не шло. Поэтому с лета 1981-го, когда "Правда" переехала в новое здание, мы с Игорем прекратили бессмысленные сборища в сталинском интерьере и начали совместно обживать мой угловой кабинет десятого этажа, - кстати, получивший в редакции сразу два имени: "Капитанский мостик" (за высоту местоположения и две стеклянных стены) и "Тысяча и одна ночь" (непонятно за что). В этом кабинете 21 декабря 1981-го Игорь поздравил меня по случаю 102-й годовщины со дня рождения Иосифа Виссарионовича Сталина, а также лично моего тридцатилетия и подарил ватманский лист с красочно исполненной надписью: ПРИКАЗ ПО СТРОЧЕЧНОМУ ФРОНТУ № 21/12/81 г. Москва За заслуги перед поэзией, публицистикой, телевидением и прекрасным полом, а также учитывая ТРИДЦАТИЛЕТИЕ активного существования застенчивого, как десантник, умного, как девушка, верного, как пиала, тов. ВЕРСТАКОВА ВИКТОРА ГЛЕБОВИЧА ПОСТАНОВЛЯЮ: I. Присвоить юбиляру звание ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ПОЭЗИИ с правом ношения лиры и малого лаврового венка; 2. Безымянную высоту близ Файзабада высотою 1.066,8 метра, что в переводе на русский соответствует русской версте, впредь именовать ПИК ЭВЕРЕСТАКОВСКИЙ; 3. Откликаясь на просьбы и принимая во внимание, РАЗРЕШАЮ наиболее симпатичным представительницам театра, радио, кино, телевидения (Центрального.- А.Б.) и журналистики (желательно - международной.- И.С.), посещающим кабинет имени Тысячи и одной ночи, время от времени именоваться почетным наименованием "Муза". Примечание: Звание "Муза" обязывает носительницу ласкать, любить и ублажать Генерал-майора поэзии. Военная мудрость по этому поводу гласит: назвалась музой - полезай в грузовик. 4. Везде и повсюду, а также в журналах, издательствах, редакциях и на ЦТ ввести военное положение, обеспечивающее полный порядок при прохождении стихов и материалов ВЕРСТАКОВА. Начальник подотдела поэзии Генерал-лейтенант (А. Бель-Апполонский) (Подпись почему-то: Пегасов. - В.В.) Необученный секретарь походной поэзканцелярии (И.Салтык-Салтыковский) (Подпись: И.Салтыков. – В.В.) К "Приказу" прилагалось стихотворение явно не салтыковского производства. Позже выяснилось, что его написала уже осмелевшая и обжившаяся в "Правде" Галина Бацанова: В комнате номер тыща один Жил не товарищ и не господин, Не Македонский и не Гомер, А рядовой капитан-инженер. Жил и не верил в марксизм и в Христа, Думал, что жизнь, как граната, проста, Плакал порою, но тут же светлел, Брал бас-гитару и песенки пел. В комнате номер тыща один Пусть не живет капитан - сукин сын! Пусть не приходит к нему в полуночь Дева прекрасная - сукина дочь! Так что возвышенную поэтическую лирику писал в "Правде" не только я. |
Похожие:
 | Место нахождения общества: 125040, г. Москва, ул. Правды, д. 26, 4 этаж, помещение XXII, комната 67А | | Мировой судья судебного участка №5 Гагаринского судебного района города Севастополя Гонтарь А. В. (299014, г. Севастополь, ул. Правды,... |
| Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... | | Его мучают головные боли, слышатся голоса, а сам он собирает на улице старые пуговицы, уверяя всех, что на самом деле занят поиском... |
| Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского... | | Мне думается, что раздумье над прошлым, оценка его по совести, безбоязненное приятие исторической правды сейчас особенно необходимы... |
 | РФ, 127015, г. Москва, ул. Правды, д. 23, почтовый адрес: рф, 127137, г. Москва, а/я 54, контактный телефон: 8 (495) 787-44-83, электронная... | | Беларусь, город Минск, гражданство: Республика Беларусь, пол: Женский, паспорт мк 000000, выданный Октябрьским рувд г. Минска, дата... |