Верстаков От "Правды"
Скачать 3.48 Mb.
|
Глава 4. СУРОВЫЕ БУДНИПросмотрел сейчас дневники и с удивлением обнаружил, что записи о первых годах в "Правде" немногочисленны и скудны. Возможно, сказывалась загруженность на работе и нелегкие времена в семье. Жена Ольга заканчивала медицинский институт, сын Глеб рос в яслях и на "пятидневке" в детском саду, где, конечно, часто болел, и тогда одному из нас приходилось бросать учебу или службу, забирать Глеба домой, выхаживать и лечить. Совершенно запутался и квартирный вопрос. В дальнем Подмосковье за мной числилась девятиметровая комнатка в офицерской общаге, с московской семьей и работой делать там было нечего. Ближе к Москве, в Салтыковке, имелась заброшенная дача ольгиных родственников, где удалось прописаться, но жить с ребенком никак не хотелось. В армии, будучи простым инженером Узла связи Генштаба, я все же стоял в очереди на квартиру, мог получить ее быстро и даже в пределах Москвы: уже решался вопрос о переводе меня на новую должность приказом Министра, что давало в те времена право на московскую прописку и жилье. А в "Правде", от которой я, что уж скрывать, ждал привилегий и благ, мне объяснили, что приказом Министра обороны я всего лишь прикомандирован к ЦК КПСС и оттуда направлен на работу в "Правду", так что о военных правах на прописку и квартиру можно забыть, гражданские же мои права тем более под вопросом: ближнее Подмосковье для партийных журналистов моей категории приравнено к Москве. Вскоре оказалось, что и в Подмосковье мне ничего не светит: на запрос из редакции поселковый совет ответил, что я с женой прописан и проживаю аж на сотне квадратных метров! Конечно, я пробовал качать права перед редакционными хозяйственниками, ходил в партком и местком, доказывая, что дача мне вовсе не принадлежит, да и в любом случае там отапливается лишь одна комнатка в десять квадратных метров, - все сочувствовали, но разводили руками. Помогла и спасла Баба Тоня - ольгина бабушка Антонина Михайловна Суховцова, совершенно удивительный человек, воспитавшая в одиночку пятерых детей, при этом непрерывно работавшая врачом, да еще каким: одно время была даже дежурным врачом при Сталине. Баба Тоня обладала глубоко своеобразными взглядами на медицину и жизнь и однокомнатной квартиркой на Партизанской улице в Кунцево. Однажды она сказала, что так жить нельзя, ей хочется свежего воздуха, и поэтому мы должны перебраться на Партизанскую, а она будет жить на даче. Конечно, я был счастлив и благодарен, но понимал, как трудно Бабе Тоне в ее очень немолодые годы ежедневно ездить в Москву на работу (она не умела не работать, и когда ее все же уволили - почти сразу умерла) да и вообще жить на неустроенной даче, вдалеке от детей и внуков. Понимал и продолжал ругаться с хозяйственниками. Гайдар меня в этом квартирном деле, вроде, поддерживал, озабоченно почесывал лысеющую макушку, но советовал не горячиться, подождать до строительства издательством нового дома, а пока сохранять оптимизм и партийную скромность. Последний совет был излишним. Попробую пояснить это через лирическое отступление. В "Правде" середины семидесятых было до удивления мало красивой женской молодежи. Даже среди секретарш и курьерш преобладали вполне солидные дамы. Позже, в разгар правления Афанасьева, ситуация счастливо изменится, но пока взгляд отдыхал только на нескольких секретаршах большого начальства, кои, впрочем, тоже были не младше меня. В качестве сверстников мы невольно испытывали взаимную тягу, мимолетно общались в буфетах и коридорах, и однажды одна из относительно молодых секретарш одного из заместителей Главного, назову ее Зиной, осторожно пригласила меня на свое новоселье. Осторожность заключалась в том, что Зина говорила вполголоса, косясь при этом на дверь шефского кабинета, а последнюю фразу произнесла почти шепотом: - Вообще-то это будет как бы девичник, но девчонки не против, особенно если с гитарой придешь... Конечно, я согласился - интересно, кто из мужчин отказался бы от присутствия на девичнике? - взял гитару, с которой уже не раз выступал на формальных и неформальных редакционных мероприятиях, пришел в назначенное время по названному адресу, искренне поздравил Зину с очень хорошей, да еще и близкой к работе квартирой. Выпили, распелись, разговорились. Я ничего не спрашивал, но не мог не понять из женских разговоров, что у Зины была другая квартира, поменьше и подальше от центра, а нынешнюю ей "выбил шеф", и что вообще этот дом - издательский, о чем в редакции мало кто знает… Разумеется, я не стал использовать доверительную информацию в своих очередных спорах с хозяйственниками. Да и вообще со временем убедился, что работа секретарш в "Правде" была не проще и не легче, чем у нашей пишущей братии, и уж тем более чем у начальников - так почему обижаться, что дали квартиру не мне, а, например, Зине? Обижало только вранье хозяйственников и руководства, сопровождаемое ссылками на необходимость соблюдения нами, журналистами, моральной чистоты и партийной скромности. Сегодня я начал понимать и начальников, но боюсь, что это уже возрастное… Совершенно загадочными были отношения "Правды" с ее же одноименным издательством, которое обладало полной независимостью, богатством и вседозволенностью. Например, могло себе позволить выпуск миллионными тиражами макулатурных книг - их продавали по талонам за сданную макулатуру, но они являлись таковыми и по содержанию (любовные, приключенческие, псевдо-исторические романы). Конечно, издательство отчисляло немалую долю прибыли в ЦК, но и себе оставляло немало. Собственно "Правда" как орган ЦК, как газета не владела ничем, даже редакционным зданием, что и добило ее в смутные времена начала девяностых. Так что популярная в мою журналистскую молодость грустная фраза по мотивам Шекспира: "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном комитете" не точна; такая повесть была - о Центральном органе. Суровость редакционных будней усугублялась отнюдь не великим денежным содержанием. Перейдя в "Правду", я с удивлением понял, что получаю не больше, чем в армии. Там были пайковые, тринадцатый оклад, надбавки за секретность, подземность и прочее, бесплатные проездные на себя и семью... В "Правде" же была одна-единственная доплата: так называемые "лечебные" перед отпуском, семьдесят процентов оклада. Средняя ставка спецкора в гражданских отделах "Правды" составляла примерно 300 рублей, я до нее добрался лишь лет через пять - благодаря тому, что рос в офицерских званиях. Приведу ради любопытства чудом сохранившийся у меня редакционный документ той эпохи: "Выписка из протокола № 38/15-0 заседания редколлегии "Правды" от 7 июня 1979 г. О тов. Верстакове В.Г. В связи с присвоением специальному корреспонденту военного отдела редакции "Правды" тов. Верстакову В.Г. воинского звания капитан-инженер, выплачивать ему с 27 мая 1979 года месячную надбавку за звание капитана в размере 110 рублей, а всего 283 рубля 25 копеек в месяц. Выписка верна: Пом. главного редактора Ю.Васильев". Начальники в "Правде" тоже получали не ахти какие деньжищи. Редактора небольших отделов, включая Тимура Гайдара, примерно 400-450 рублей, за членство в редколлегии доплачивалось, кажется, 70. Но у них уже были спецбуфеты, спецбольницы и прочие льготы, о которых речь впереди. Пока же, чтобы закончить противную шкурную тему, скажу несколько слов о гонорарах. Они тоже оказались значительно меньше, чем думалось и мечталось. За очерк, например, можно было получить рублей 60, редко 80, за репортаж 30-40, за передовую статью не больше 50-ти. В общем, если попробовать усреднить, получалось по десятке за машинописный лист. По нынешним временам, когда стоимость денег скачет туда-сюда, не знаю, с чем и сравнить. Сравню, как обычно, с водкой. Правда, и она вскоре подорожала, однако за десять рублей тогда еще можно было купить бутылку и добротную закуску на двух человек, на трех бы уже не хватило. Но и в гонорарной политике царила пресловутая партийная скромность. Авторам "со стороны", хотя их материалы нередко переписывались нами от слова до слова, выплачивалось примерно на треть больше, чем "штатникам". Да, были еще премии за лучшие материалы, это дело я знаю неплохо, поскольку сам их распределял (как член соответствующей комиссии), но они давались раз в квартал и составляли не более 100 рублей. Лучшие материалы месяца удостаивались лишь упоминания на редколлегии. О лучших материалах номера не велось даже речи. Богаче других жили международники, но о них расскажу в других главах; эту же - о суровых правдинских буднях - закончу эпизодом, который поначалу мне совсем не понравился, однако со временем привел к неожиданно приятному результату и даже расширил нашу "Тимуровскую команду". В дневнике эпизод не описан (некогда было вести дневник!), но думаю, что это было в самые трудные для меня редакционные времена - на рубеже 1977-78 годов. Все остальное, помимо даты, помню до мелочей. В один непрекрасный день Гайдара неожиданно вызвал Афанасьев, затем Гайдар вызвал меня. Вид и поведение его были странными. Не предложив садиться, он открыл сейф, достал бутылку коньяка и почему-то фужеры - вместо привычных стопок, - налил их аж до краев, молча кивнул к мы выпили. Убрав коньяк и фужеры, Тимур взял со стола школьную тетрадь в двенадцать листов и протянул мне: - Это надо подготовить к печати. - Когда? - В ближайшие дни. - Какой нужен объем? - Заметный на полосе. - Разрешите идти? - Идите. Вернувшись в наш со Студеникиным кабинет и сладко - после хорошего коньяка! - закурив, я пролистал тетрадь. Это оказалось школьное сочинение по мотивам произведений Шолохова. Забытая сигарета осталась дымить на пепельнице, я побежал к Тимуру. - Тимур Аркадьевич! Это ведь обычное школьное сочинение, да еще женское. Его невозможно печатать! Гайдар вышел из-за стола, молча повторил операцию с сейфом, коньяком и фужерами. Выпили. - Виктор Глебович, на флоте и в "Правде" приказы не обсуждаются. Коньяк - столько средь бела дня мы еще с Гайдаром не пили - начал действовать, и я возразил: - Но ведь вы не могли придумать такой глупый приказ… - Правильно, я не мог. Это приказ Главного редактора. Тем более он подлежит срочному и безусловному выполнению. - Скажите хоть, с чем это связано! Ведь каждый солдат должен понимать свой маневр... - Это связано с Японией. Большего я сказать не могу, да и вам знать не нужно. Студеникин в кабинете смотрел на меня сочувственно: - Лютует Гайдар? - Да внешне-то нет, даже на "вы" называет… - Значит, сильно расстроен, больше к нему не ходи… Дай-ка тетрадочку… Петр прочел сочинение, невесело рассмеялся: - Ну хочешь, я сам к Тимуру схожу, попробую объяснить, что это печатать нельзя. - Я уже объяснял. Он ругается, говорит, что приказ. И вообще все это исходит от Главного и почему-то связано с Японией. Студеникин опять повертел тетрадку в руках, как будто искал на ней восходящее солнце, обнаружил другое - на задней обложке был написан номер московского телефона и полное имя автора: Галина Борисовна Бацанова. - А почерк-то Главного, и фломастер его, он таким полосы правит. Вот что, возьми-ка ты эту Галину Борисовну вызови - и... Я испугался и перебил: Но ведь она еще школьница. Может, ей еще и шестнадцати нет… - …И заставь ее все это переписать. - Так ведь опять ерунду напишет. - Правильно. А ты снова к Гайдару: так, мол, и так, материал до ума не доводится. - Убьет. Будет опять на "вы" называть… Но вообще-то спасибо, так все и сделаю. Только при чем здесь Япония? Не могу ничего делать, пока не пойму. Петр снисходительно улыбнулся: - Этого ты никогда не узнаешь. Слов "никогда", "ни за что", "ни при каких обстоятельствах" и т.п. я, по молодости лет и тогдашнему складу характера, просто не мог терпеть и совсем расстроился: - Почему "никогда"? Вот пойду к Главному и узнаю. Ведь понятно, что дело в политике. Может она - родственница ихнего императора... Петр согласился, что дело в политике, но родство юной московской школьницы с императором Японии отверг на корню, и предложил версию, которую я вынужден изложить своими - обтекаемыми - словами. Суть версии была такова. Дескать, на международных переговорах достаточно высокого уровня порой возникают неодолимые разногласия, тогда принимающая сторона объявляет незапланированный перерыв и ублажает гостей: всякая там экзотика, зрелища, танцы... В Японии с этим хорошо, у них для этого гейши есть. А у нас - разве что проститутки с площади трех вокзалов. Имеются, конечно, красивые женщины в КГБ, но это опасно: с большими делегациями приезжают опытные разведчики - сразу раскусят. Вот и приходится подсовывать юных девиц из хороших семей: мол, интересуются культурой вашей страны, изучают язык, готовятся стать переводчицами, а то и совсем журналистками - уже даже печатаются... Версия Студеникина - особенно после гайдаровской бутылки - показалась мне убедительной, я злобно набрал тетрадочный номер, в трубке послышался юный, но заранее неприятный мне голос, и я, безуспешно стараясь быть вежливым, пригласил Галину Борисовну явиться ко мне в редакцию. - А когда вам удобно? - Да хоть прямо сейчас. Назвал номер своего кабинета, положил трубку, посмотрел на Петра. Он выглядел озабоченным; - Только ты до нее больше не пей. И надо бы Гайдара предупредить. - Не хочу. Я на него разозлился. Вот придет эта дура, тогда вместе с ней и к нему заявлюсь. - Делай, как знаешь, но я тебе не советую. Лучше поговори с девочкой наедине, присмотрись - я ведь тоже могу ошибаться.… Кстати, мне надо сегодня пораньше уйти, пойду отпрошусь у Тимура. Вскоре, когда Студеникин вернулся, выяснилось, что и у Гайдара тоже возникло какое-то срочное внередакционное дело, он уже вызвал машину.… Через час появилась Бацанова. Странности человеческой памяти: ту первую встречу я почти не запомнил. Позже много раз пытались ее реконструировать - вместе с Галиной, но сами удивлялись, что получаются непохожие варианты. Видимо, на меня продолжал тогда действовать алкоголь, а на Бацанову – ошеломление от внезапного потока событий. Оказалось, что роковое сочинение попало к нашему Главному по неким случайным, однако правительственным каналам (первое подтверждение правоты Студеникина). Сама же девочка учится в специальной, с языковым уклоном школе (второе подтверждение), в будущем мечтает поступить на факультет журналистики (подтверждение третье), нужны публикации, но помощи она ни у кого не просила и пришла забрать свое глупое детское сочинение. Сочинение, ясное дело, я не отдал: приказ есть приказ, - к месту вспомнил свою прежнюю обиду на Студеникина, отвергавшего мои первые "очерки" почти бессловесно, без пояснений, разобрал все сочинение по предложениям и абзацам, попросил "вытянуть" из него то-то и то-то, пересказать человеческим языком и принести через день. Возвращенный назавтра текст меня удивил: он был еще слабеньким, детским, но улучшался именно в том направлении, которое я пытался девочке подсказать. Третий вариант оказался пригодным для правки и скоро был напечатан. Гайдар меня похвалил, мы опять выпили коньяку, - правда, уже только из рюмок. Про Японию выяснить снова не удалось, я смирился и решил с чистой совестью забыть про Бацанову. В ту пору, однако, мне, молодому сотруднику, позарез были нужны "свои" авторы, кому можно бы поручить не очень важные, но срочные темы, заниматься которыми у меня самого не было ни времени, ни желания. Прежние авторы отдела приносили, на мой взгляд, чепуху, а доводить свои материалы и совсем не умели или же не хотели, делая вид, что не понимают редакторских пожеланий . Спустя целые месяцы я вдруг вспомнил Бацанову, предложил ей одну из подобных тем (кажется, о "поисковиках", обнаруживших в очередном болоте очередной затонувший фашистский танк), девушка привезла неплохой репортажик, который, правда, до публикации трижды переписала, но ведь в правильном, обговоренном направлении. Следующий ее материал был отдан Гайдаром в набор без ее переписывания и почти без моей правки, во что Тимур, кстати говоря, не поверил. В те же, примерно, дни и недели я стал замечать, что при появлении Бацановой в редакции у моих газетных приятелей стали возникать ко мне срочные вопросы и неотложные дела. Впрочем, решать их коллеги не торопились, - садились возле Галины на знаменитый борзенковский диван и говорили больше с ней, чем со мной. Когда стали являться и фотокоры - признанные специалисты по женским статям, - я понял, что Бацанова произвела в редакции впечатление. Это открытие меня удивило. Сам я еще несколько полновесных лет ничего, кроме автора, в ней не видел: между нами стояла Япония. Глава 5. ПЕСНЯ О МОРЕ.Главное счастье в жизни спецкора - это, конечно, командировки. Такова журналистская аксиома, но и она требует уточнений. Командировки были то интересные, то не очень. Одинаковым было волшебное изменение личного статуса: в Москве, в редакции над тобой куча начальников, а в командировке ты полномочный представитель Центрального органа партии, приехавший по неизвестному поводу - на бланке тема не уточнялась, не подчиняющийся никому, кроме "лично Политбюро". Знаю правдистов, кому такое изменение значимости нравилось, меня же это сперва веселило, потом начало раздражать. Впрочем, в какой-нибудь из будущих глав опишу одну из "статусных" командировок в бытовых и интимных подробностях, пока же хочется поскорей выбраться к теме этой главы - то есть к морю. Увы, не могу сказать, что бредил им с детства, хотя впервые увидел море живьем примерно в семь лет. Отец служил тогда в Группе Советских войск в Германии, в далеком даже от Балтики городе Магдебург, и решил, получив первый отпуск, свозить семью к Черному морю – в Адлер. Помню, меня поначалу удивило немецкое звучание русского, вроде бы, города, затем, уже на подъезде, порадовало обилие синей воды за вагонными окнами, чайки, прибой и так далее. В Адлере было жарко и пыльно, мы долго искали окраинный домик, с хозяевами которого родители списывались еще из Германии, мне было мучительно жалко отца, тащившего огромный чемодан с материнскими платьями, обувью и подарками для хозяев; помочь ему, по малолетству, я не мог и поэтому злился, кроме жары, еще и на мать. В первый же пляжный день отец - северный человек, из Вятки - до красноты обгорел, кожа с него сошла почти полностью, во сне он постанывал. Такое море мне вовсе не нравилось, в чем я осторожно признался отцу, когда мы вернулись в Германию. Вскоре отца перевели по службе в Шверин, это близко к Балтийскому морю, и однажды мы, без вещей и без матери, приехали на отцовском служебном газике на безлюдный пляж, где неподалеку от берега торчали большие, скользкие, красивые камни, по которым можно было лазить и даже скатываться в очень прозрачную воду. Ну а годика через три меня - вопиющего отличника, спортсмена (в четвертом классе уже играл в баскетбол за сборную школы) и штатного победителя математических олимпиад - отправили из Германии прямо в Артек. Море в Артеке было похуже Балтийского, но лучше, чем в Адлере. Правда, купаться в нем разрешалось лишь всем отрядом и под присмотром вожатых, это губило романтику на корню. Но в конце смены наш отряд отправили на большущей моторной лодке в Никитский ботанический сад, внезапно подул сильный ветер с дождем, все промокли, вожатые перепугались, рулевой взял было курс к берегу, но вовремя спохватился, что там подводные скалы, мы возвратились в шумный пенный простор, и я наконец-таки полюбил море, не только Балтийское. Ну а теперь к сути дела. И начну с дневниковой записи; опять же характерно для тех своих трудных редакционных времен, что сделал ее лишь через несколько месяцев после событий: 29 ноября 1978. "Было начало июня, когда в отдел пришла бумага из Штаба ВМФ, что в двадцатых числах этого месяца отряд кораблей Черноморского флота посетит с официальным визитом сирийский порт Латакию и что "желательно присутствие на борту вашего корреспондента". Студеникин сказал, что пора мне, молодому, за рубеж, Гайдар подумал и утвердил: - А что? Пора. Надо успеть оформить. Редакционная "машина", давая огромное число сбоев, всё же могущественна. Партком в лице освобожденного зама возразил, что я еще не работаю в редакции положенного года и нельзя дать партийную характеристику, но дал, и в том же лице доложил на райкомовской выездной комиссии, что надо пустить человека. В приемной выжидало с полсотни бородатых интеллигентов, но наш зам "провел дело" за десяток минут. И вот я уже возвращаюсь из райкома в редакцию по Садовой мимо театра Образцова: в костюме, при галстуке, очень достойный и мощный - силою стоящей за спиной последовательной организации. Труднее было с КГБ. Комитет запретил мне выезд в капстрану. Видимо, дело в ракетной академии, подземных дежурствах и первой форме допуска к секретным материалам. Гайдар созвонился с начальником Генерального штаба Н.Огарковым, и тот взял ответственность на себя. Получив заграничный синий служебный паспорт с затейливой и непонятной сирийской визой, бумажку в 100 сирийских фунтов (гадал: много ли? гроши?), чек на Центральный банк Сирии (64 почему-то египетских фунта) плюс разрешение на вывоз и ввоз этого дела, я ждал в Домодедово рейса на Симферополь и прощального или возвратного слова Гайдара. О разрешении Огаркова узнал за час до вылета. В Симферополе таксисты драли до Севастополя аж по 25 рублей с человека, советских денег у меня было мало, так что вышел на большую дорогу, поймал попутку… В Севастополе в штабе флота дали машину, которая отвезла меня к пограничникам и в таможню. Зеленый стальной забор, вернее стена, выступающая на тротуар и скрывающая большой ли, маленький дом. Это пограничники. Внутри дома - казарменная мебель, карта во всю стену с красными кругами и линиями. Отыскал Латакию, не очень-то она далеко. Нужный пограничник вошел в трико, до пояса голый, потный. Извинился, поставил в мой паспорт штамп: "Пересек госграницу", черкнул для себя строчку. - В волейбол играем... Таможенники сидели на втором этаже другого невзрачного дома вокруг стола, смотрели списки торговых судов. Долго не могли понять, что делать со мной: "Гражданский по документам... А идет на военном корабле... Надо внести..." Куда внести, когда иду – никому не понятно, молчание. Сопровождающий офицер принял это за решение вопроса, увел меня на причал. Долго ждали баркаса на ракетный крейсер "Адмирал Головко" - тот стоял у дальнего берега бухты..." Не собираюсь утомлять читателей описанием похода и визита, тем более, что уже совершил это в "Правде" – посредством очерка "Длительное плавание" (30 июля 1978). Но были экзотические эпизоды, которые не могли попасть в газету по определению, и были такие, которые "смягчались" цензурой до полного неузнавания. О них и хочу рассказать. "Адмирал Головко" оказался роковым кораблем, более того - недоношенным. Его спроектировали и заложили незадолго до решения Хрущева сократить все дорогостоящее оружие, кроме ракет. Так что еще эмбрионом крейсер попал в противоречивую ситуацию: в качестве корабля уже не имел права родиться, но в качестве ракетного крейсера - небольшое право все же имел. Выход был найден довольно странный: будущий корабль попросту урезали на треть по длине. Обрезание редко приводит к добру, вот и "Головко" с первых дней своей морской службы начал взрываться, гореть и ломаться. Впрочем, эту печальную предысторию я узнал несколько позже, а тогда, 17 июня 1978-го, наивно удивился, что крейсер, покинув под звуки оркестра Севастопольский рейд, внезапно замедлил ход, а на капитанском мостике зазвучали крепкие выражения. Оказалось, что в очередной раз "полетел" главный котел, и, по идее, надо было возвращаться в базу или, по крайней мере, становиться на якорь для многочасового ремонта. В "Длительном плавании" этот эпизод, уже донельзя мною смягченный, военная цензура категорически вычеркнула. После долгих переговоров и взаимных угроз удалось напечатать почти невразумительный вариант, который я все-таки повторю – и для сравнения со скорбной реальностью, и потому, что за ним все же проглядывает совершенный матросами подвиг: "Был когда-то давно случай на одном из кораблей: потекли котельные трубки. Неисправность "вычла" всего несколько узлов из максимальной скорости хода, но в топке и коллекторах котла, где совсем недавно бушевали пламя и перегретый пар, уже работали люди. Таков закон БЧ-5 (Боевая электромеханическая часть) – "на потом" неисправности не оставляются. Надев шинели и шапки - защиту от девяностоградусного жара медленно остывающего котла, - матросы протискивались сквозь полуметровые черные дыры. Олег Белокопытов - в верхний коллектор. Вячеслав Мырсов - в нижний, Владимир Чаркин - в топку. Выбрав очередную котельную трубку, Вячеслав забивал ее заглушкой, Олег сверху наполнял водой. Владимир наблюдал, нет ли утечки. Если есть – заглушки ставились с обеих сторон. Много часов работы в раскаленной тесноте, сотни испытанных трубок… Матросов подменяли товарищи; в топке работал и командир дивизиона движения…" В реальности подвиг моряков выглядел не менее жутко, чем подвиг летчиков в культовом фильме "Экипаж" (те чинили в полете обшивку фюзеляжа; зрители, думаю, помнят и эпизод, и его последствия), и был, как ни странно, почти столь же необходим: Босфор крейсер должен был пройти в строго определенное, заранее согласованное с турками время. Босфор и виды Стамбула описывать не хочу, тысячи раз сделано до меня. Слегка удивил только нагло рыскавший вокруг крейсера катер с фотографом и кинооператором - НАТОвская разведка; значит, и на нашем обрезанном корабле было, что посмотреть и даже сфотографировать. Быстренько прошли Мраморное море, через пролив Дарданеллы вышли в Эгейское, затем в Средиземное, бросили якорь неподалеку от Крита. Здесь я впервые наблюдал полновесный "адмиральский эффект". Кто-то из мичманов решил половить с борта рыбку. Удочка была допотопной - палка и леска с крючком, наживка еще допотопней - вчерашняя каша-перловка, но рыба ловилась, как заведенная. На беду мичмана и свою, это заметил через иллюминатор флагманской каюты командир отряда кораблей вице-адмирал В.Самойлов и тоже решил порыбачить. Ему принесли сказочный заграничный спиннинг с десятком специальных крючков и какую-то особенную, фирменную наживку. Мичман пытался сбежать, но добрый адмирал его не отпустил, даже закинул свой спиннинг слегка в стороне, чтобы не помешать. Сконфуженный мичман продолжал таскать рыбку за рыбкой, у соседа ничего не клевало. Вскоре адмирал передвинулся к мичману ближе, затем предложил поменяться наживками, в конце концов - удочками. При любом раскладе непутевая рыба ловилась только у мичмана. Адмирал обиделся и ушел, а командир крейсера после этого едва не съездил мичмана по уху - передумал, кажется, только увидев неподалеку журналиста-свидетеля, то есть меня. Вскоре адмирал, его штаб и примкнувший к ним журналист пересели посреди Средиземного моря на БПК (большой противолодочный корабль) "Очаков", уступавший крейсеру в боевых возможностях, но превосходивший размерами и удобствами, и 22 июня визитный отряд подошел к сирийскому порту Латакия. Далее опять вынужден привести два варианта событий. Первый - газетный, опубликованный с учетом всех замечаний и пожеланий цензуры: "…Весело хлопнула салютная "сорокопятка" на правом борту, через тридцать секунд откликнулось орудие на левом. С песчаного желтого мыса поползли в море дымки ответных выстрелов береговой батареи. Салют Наций - двадцать один залп - возвещал о начале праздничных, ни с чем не сравнимых дней плавания: визита в дружественную страну". На деле же поначалу стрелял только "Очаков". В порту поднялась непонятная суета, забегали люди, помчалась к береговой батарее машина, и только спустя полчаса оттуда грохнули первые выстрелы. Еще через полчаса подплыл катер с лоцманом, а после швартовки к причалу оттуда по сходням взбежал на "Очаков" невысокий толстенький человечек, матеря на чистейшем русском весь Советский Военно-Морской Флот и Краснознаменный Черноморский - в особенности. Разгневанный визитер оказался нашим Главным военным советником в Сирии, генерал-лейтенантом, а гневался он потому, что моряки действительно допустили промашку: подошли к Латакии по московскому, а не по местному времени, которое к тому же оказалось переведенным на какое-то летнее. Вскоре на причал въехал "мерседес" с красным посольским флажком на капоте, я поспешил к нему - представиться Послу и попросить разрешение на поездку в Дамаск. В итоге знакомства, часа через два - после окончания официальных мероприятий в порту - я обнаружил себя сидящим на террасе роскошной виллы на берегу Средиземного моря, да еще распивающим виски с Послом и Главным военным советником. Советник продолжал кипятиться, Посол – Юрий Николаевич Черняков - его успокаивал: - Вадим Андреевич, мы ведь с тобой люди простые, военные, от сохи и стакана. Ну что ты привязался к родному советскому флоту? Корабли шли в Сирию, и пришли именно к нам, а не в другую какую страну. И заметь: попали точно в Латакию. И даже именно сегодня попали. Я считаю это редкой удачей и предлагаю ее отметить… Юрий Николаевич оказался человеком недюжинным, фронтовиком, да еще фронтовиком "перспективным": воевал на "Малой земле", был и остался приятелем Брежнева. Кстати, встречался на фронте с Сергеем Борзенко, а после войны и с Гайдаром, в связи с чем попросил меня передать Тимуру "специальный салам", что я и сделал в приписке к ближайшей корреспонденции. Вечером на "Очакове" был прием. Описывать его в газете я не решился; впрочем, цензура вычеркнула даже упоминание. На палубе, под высокими стволами орудий главного калибра, белели накрахмаленными скатертями столы (кстати, ширина их была заранее определена в хозяйственной документации: 120 сантиметров), на столах - роскошная, полученная перед походом "визитная посуда", в посуде - красная икра, белая рыба и прочие деликатесы, вокруг закусок - множество бутылок "шампанского" и "столичной". На корабельной надстройке играл флотский оркестр. Офицеры, наши и сирийские, красовались в белой парадной форме, женщины - только сирийские – в легких вечерних платьях с удивительно откровенными декольте. Поначалу, конечно, звучали официальные речи-тосты, затем народ расковался, духовой оркестр сменился эстрадным, адмиралы пригласили женщин на танец. Простые офицеры подходить к сирийкам еще опасались (Восток - дело тонкое) и решили бросить на амбразуру меня: человек независимый, да и одет по гражданке. Конечно, я долго отнекивался, поскольку танцевать почти не умел, но офицеры меня пристыдили, заставили выпить для храбрости хрустальный фужер водки, и я понял, что не отверчусь. Но и бестактность совершать не хотелось, поэтому я выбрал девицу попроще - единственную одетую в джинсы и почти мальчишескую рубаху. Пригласил, спьяну даже сумел поговорить по-английски, рассказал о своей тяжелой судьбе партийного журналиста, она - о своей (учится в колледже и т.д.), а после танца вдруг захотела познакомить меня с отцом - и подвела к главному сирийскому адмиралу! Помню, что от этакой неожиданности я почти отрезвел, и даже сумел этой ночью на одной из посольских машин (сам Посол остался на вилле в Латакии) уехать в Дамаск. Далее был, разумеется, полный набор восточной экзотики, тем более, что еще в Латакии я познакомился с Шахином Эфендиевым и Славой Горьковым, первый из которых был пресс-атташе, а второй занимал должность с длиннющим названием, суть коего сводилась к высокому слову "завхоз". В Дамаск мы рванули втроем, причем напрямик - через Ливан. Довольно долго ехали по темной пустыне, затем впереди показалась некая взлетно-посадочная полоса, только гораздо более яркая, чем на аэродроме: это светились придорожные лавки и магазинчики вдоль ливанского участка шоссе. Товары, особенно одежда, были здесь гораздо дешевле, чем в Сирии, мы накупили черти чего и по многу - не только себе, но и для посольских нужд, отметили это дело на выезде из пустыни выпивкой под яркими ливанскими звездами, к утру добрались до Дамаска, где меня поселили в комнатке при посольстве. В Дамаске я пробыл три дня, описывать их не буду: сказка есть сказка. Отмечу лишь эпизод, в котором проявил то ли жадность, то ли высшую мудрость, но об исходе которого в любом случае сожалею. В тогдашней Сирии относительно дешево стоило золото - всякие украшения из него. Однажды Шахин и Слава повели меня к знакомому торговцу, у которого обычно закупали подарки для высоких гостей и начальников из Москвы. Торговец, конечно, уважал постоянных клиентов и делал немалые скидки. Я тоже присмотрел для жены некую мелочь - однако же золотую! - а потом невольно залюбовался на изящную (золото с бриллиантами) диадему. Слава это заметил и небрежно спросил у араба, сколько стоит эта безвкусная и вышедшая из моды штуковина. Торговец заволновался, достал диадему, повертел ее на свету - бриллианты сияли отлично, - назвал цену. Слава сделал вид, что обиделся, Шахин и вовсе сказал, что отныне он сюда ни ногой, торговец присмирел и скостил почти половину. Посольские ребята повернулись ко мне: - Такого момента у тебя в жизни больше не будет. Если не хватает – займем. У меня хватало, но хватало в обрез. Больше я ничего, даже самых дешевеньких сувениров, не смог бы купить: ни матери, ни теще, ни секретаршам. Одалживать тоже не хотелось, парни и так на меня много потратили, - пусть не денег, но времени. И я не купил диадему! Наверное, правильно не купил: где бы в ней красовалась скромная жена скромного советского журналиста? "Понимать вроде всё понимаю, а простить ну никак не могу", как написал военный моряк и мой друг, великолепный поэт Евгений Гулидов. Правда, по смыслу стихотворения, он не мог простить изменившую жену. Ну а я до сих пор не могу простить себя - за измену бриллиантовой диадеме. …Из Латакии визитный отряд кораблей отплыл в сторону Кипра, на соединение со Средиземноморской эскадрой. В пути встретился американский авианосец "Нимиц" в ордере кораблей охранения, американцы вели себя вежливо, не приближались и не облетывали, но часа через два, когда их дымы скрылись за горизонтом, над мачтой "Очакова" проревел тяжелый, неизвестно откуда взявшийся самолет. Главный разведчик похода капитан 1 ранга Георгий Шевченко устроил корабельному начальству разнос: почему вовремя не засекли, не объявили тревогу, не сфотографировали? - Хотя бы тип супостата определили? - кричал он на мостике. - Так вот знайте: над вами порхает английский разведчик "Канберра", и это вы мне должны докладывать, а не я вам! Вскоре моряки исправились: обнаружили и выловили из воды пластиковый мешок, в котором оказалась, ни много ни мало, служебная документация с "Нимица", торжественно притащили мешок к Шевченко. - Ничего особо интересного нет, - сказал он, просмотрев бумаги. - Но для анализа пригодится. На мое сомнение: а вдруг американцы подбросили мешочек для дезинформации? - Шевченко ответил, что вряд ли специально: просто у нас подобные документы положено мелко резать и жечь, а у супостатов разрешено топить. - Но грузик-то они положить и забыли! Так что надежду терять не надо: не только у нас бардак... Фраза о непотерянной надежде вспомнилась мне лет через пять, в походе на одной из атомных подводных лодок нашего Тихоокеанского флота. После глубоководного, метров на триста, погружения, всплыли поближе к поверхности, расслабились, и тут акустик доложил, что с правого борта движется подводная лодка, судя по слабому шуму - американская. После потери звукового контакта и, соответственно, отбоя тревоги я с обидой спросил командира нашего атомохода Ивана Русанова: - Почему "судя по слабому шуму"? А мы что - сильно шумим? Вместо прямого ответа командир повел меня в дальний отсек, показал среди прочих механизмов некую помпу или насос: - Можешь списать маркировку, я сам проверял: точно такая штука стоит на колхозных фермах в аппаратах машинного доения. Ну и как мне, скажи, не шуметь?.. - Но если американцы нас раньше услышали, то наверняка раньше потопят? - А это еще вопрос. У меня есть другие штуковины, которые достанут их через несколько секунд, а не через несколько минут, как торпеды. Но показать их тебе, извини, пока не имею права. Несколько позже выяснилось, что Русанов имел в виду подводные ракеты. Они появились на нашем флоте в начале восьмидесятых. А через двадцать лет, уже в нынешнем тысячелетии, я случайно услышал по радио, что кого-то из российских ученых судят за то, что он год назад передал американцам примерную схему такой ракеты… И последнее замечание насчет бардака и надежд. В конце восьмидесятых по роковому совпадению случайностей затонула наша сверхглубоководная лодка "Комсомолец". Гражданские приятели сочувствовали, но и слегка насмехались: дескать, куда вам соперничать с американцами... Не спорил, но приводил американские же свидетельства: в США подобная лодка может быть построена не раньше 2010-го. У них она еще в чертежах, а у нас уже затонула. |
Похожие:
 | Место нахождения общества: 125040, г. Москва, ул. Правды, д. 26, 4 этаж, помещение XXII, комната 67А | | Мировой судья судебного участка №5 Гагаринского судебного района города Севастополя Гонтарь А. В. (299014, г. Севастополь, ул. Правды,... |
| Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... | | Его мучают головные боли, слышатся голоса, а сам он собирает на улице старые пуговицы, уверяя всех, что на самом деле занят поиском... |
| Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского... | | Мне думается, что раздумье над прошлым, оценка его по совести, безбоязненное приятие исторической правды сейчас особенно необходимы... |
 | РФ, 127015, г. Москва, ул. Правды, д. 23, почтовый адрес: рф, 127137, г. Москва, а/я 54, контактный телефон: 8 (495) 787-44-83, электронная... | | Беларусь, город Минск, гражданство: Республика Беларусь, пол: Женский, паспорт мк 000000, выданный Октябрьским рувд г. Минска, дата... |