Терминология историч еской науки. Историописание москва
Скачать 4.21 Mb.
|
| 23. В более категоричной форме эта мысль выражена в прогнозе А. А. Искендерова: «Исторической науке XXI в. неизбежно придется уделить серьезнейшее внимание совершенствованию своего понятийного аппарата, который играет важнейшую роль в процессе исторического познания и в значительной мере характеризует ее состояние и уровень развития. К сожалению, тот арсенал научных понятий и категорий, терминов и дефиниций, которыми располагает современный историк, не только крайне ограничен и беден, но и чрезвычайно несовершенен. К тому же, – и это, возможно, важнее всего, – широко используя современные понятия и термины, отражающие новейшие исторические события и процессы, многие историки невольно «подтягивают» историю к современности выпрямляют ее, подгоняют исторический материал к уже готовым формулам, принципиальным оценкам и выводам. В идеале историку надо научиться с каждой исторической эпохой разговаривать на ее языке, используя присущую ей систему понятий и терминов. Только в этом случае он сумеет понять и верно передать дух и особенности эпохи, ее специфику»24. Таким был путь проблемы понятийно-категориального аппарата со времени становления истории как науки до конца XX – начала XXI вв. Но можно ли говорить о конкретных последствиях отсутствия достаточного внимания к решению вопросов данного ряда? Результаты очевидны. Для их выявления предпримем попытку краткого обзора профессиональных изданий. В литературе отмечается, что в теории исторического познания проблема понятийного аппарата возникает при попытках самоидентификации. Эта проблема была вынесена на обсуждение исторического профессионального сообщества не сегодня; можно опереться на мнение А. А. Искендерова: «Сегодня, как и несколько десятилетий тому назад, остро дебатируется вопрос, как следует понимать историю»25. Выработан целый комплекс определений. Корректен, например, подход А. М. Еременко, при котором последовательно определяются понятия «история», «историческое событие», «исторические условия». Одну из наиболее общих и выражающих осознанную в научном сообществе необходимость междисциплинарного синтеза трактовок предложили К. В. Хвостова и В. К. Финн: «Историческая наука есть смешанное обществоведчески-гуманитарное, т. е. комплексное знание». С этим нельзя не согласиться: начало XXI в. характеризуется сближением разных сфер знания. Б. Г. Могильницкий еще в 2001 г. писал: «Эффективность исторических исследований всецело зависит от… способности максимально расширить круг привлекаемых познавательных средств и синтезировать их в единую исследовательскую методологию, позволяющую достичь целостного понимания изучаемого объекта... При этом речь идет ... об их синтезе, единственно способном дать новое, интегрированное знание об изучаемом объекте»26. Многозначность, многоплановость свойственна понятиям, которые обозначают разные науки, связанные с теорией исторического познания – «философия истории» и «методология истории». Одного, сколько-нибудь общепринятого, толкования понятия «философия истории» также не существует. М. А. Кукарцева и Е. Н. Коломоец в статье 1998 г. признали: «Философия истории сегодня – не самая популярная область исследования философского знания … в отечественной философии практически нет сколько-нибудь последовательного, упорядоченного исследования философии истории – ее предмета, методологии, категориального аппарата, основных направлений развития. Очевидно, что до тех пор, пока сохраняется это положение, действительно плодотворных исследований в философии истории ждать придется долго»27. Многим учебным пособиям, которые увидели свет в начале 2000-х гг., присущ такой недостаток, как недостаточно четкое размежевание (или смешение) предмета философии истории, методологии истории, теории истории. Отсутствует и единое понимание этих понятий. Для теории исторического познания наиболее перспективным, создающим возможность выхода на новый теоретический уровень (что отчасти уже нашло воплощение в книге О. М. Медушевской «Теория и методология когнитивной истории») представляется определение упомянутого автора и М. Ф. Румянцевой: «Методология – это учение о методе… в соотнесенности с… эпистемологической и историософской парадигмами»28. В статье «Договоримся о словах!» В. П. Золотарев приводит весь комплекс толкований и приходит к выводу об отсутствии однозначного толкования (и понимания) термина «философия истории»: «Итак, разброс мнений о содержании философии истории в отечественной и зарубежной теоретико-исторической мысли значителен. Со времен Гегеля это словосочетание понимается как философское освещение исторического процесса»29. Нет необходимости спорить и по поводу другого его утверждения о том, что понимание философии истории следует восстановить и отделить его от другого основополагающего термина – методология истории. Но каким видится путь к этому? Для этого В. П. Золотарев предлагает вернуться к формулировкам Н. И. Кареева. По мнению В. П. Золотарева, термин «теория истории» был введен в научный оборот Н. Д. Кондратьевым в 1915 г. В конце 1990-х – начале 2000-х гг. российскими исследователями данный термин был вновь принят в качестве действующего. Понятие «философия истории» в научный оборот было введено эпохой Вольтера в смысле универсального исторического обозрения человеческой культуры. Гердер рассматривал философию истории как специальную дисциплину, которая должна изучать общие проблемы истории и проблему существования законов развития обществ. Уже в начале XX в. для термина «философия истории» были выработаны несколько трактовок, а энциклопедический словарь подчеркивал ситуацию, сложившуюся с его пониманием как «неопределенность». Смыслы, которые вкладывались тогда в понимание философии истории:
Представители эпохи становления истории как науки выработали еще один термин, который в начале 2000-х гг. был актуализирован в качестве науки, занимающейся вопросами теории исторического познания: историософия. Слово непонятное, что, наверное, способствовало возникновению особой моды на его употребление. Обзор трактовок понятия «историософия» в современной теории исторического познания дан в работе О. Ф. Русаковой «Историософия как отрасль философии истории: предмет и дискурс». Эта работа вышла в сборнике «Историческая наука и методология истории в России XX века» в ходе первого выпуска Чтений по теории, методологии и философии истории в 2003 г. О. Ф. Русакова конкретизирует употреблявшиеся ранее понятия и предлагает собственные варианты их понимания, а также обосновывает новые. В качестве весьма значимого для теории исторического познания представляется понимание реальности. Место этого термина среди остальных определяется тем, что его можно представить в качестве связующего звена между понятиями разных уровней обобщения. Оно непосредственно связано с объектом, предметом и методологией исторического познания, определяя видение более частных областей. Процессы, которые определяли развитие западной историографии после 1970-х – 1980-х гг., способствовали концентрации внимания на употреблении, но не на разработке данного понятия. В отечественной теоретической мысли на протяжении большей части XX в. господствовали представления исторического материализма, зазубрив которые историку как-то и задумываться о таких понятиях, как «реальность», «пространство», «время» не полагалось. Изменения произошли после 1991 г., но они способствовали, скорее, быстрому, спорадическому и поверхностному восприятию отдельных достижений западной мысли без уяснения их сути. Это объясняет, почему вполне естественным представляется отсутствие определения «реальность» для теоретической статьи С. Н. Тарадайко. К. Е. Сигалов основывает свое повествование на понятии «историческая реальность». Затем автор переходит к изложению представлений о формационном и цивилизационном подходах к изучению истории. При этом не дается определения базового понятия, а ведь речь идет об учебном тексте! Именно по преподавательским текстам студенты (будущие исследователи) должны формировать свое представление о научном познании. В комплексном виде представляется понятие «реальность» в работе А. В. Первушина. Автором различаются «реальность», «исследуемая реальность», «историческая реальность» и «наблюдаемая реальность». В качестве вывода читатель должен принять следующее замечание: «Реальность превратилась в наблюдаемую реальность»30. А это хорошо или плохо? И какая может быть у историка «наблюдаемая реальность», если история исследует ту реальность, которая принципиально не наблюдается и наблюдаема быть не может (отличие истории, скажем, от физики или химии)? И. В. Никитина, следуя логике системного подхода, формирует свое понимание реальности для теории исторического познания. Она дает следующее определение: «Социокультурная реальность – это сверхсложная система, элементы которой являются сложными системами». Однако без предварительного оговаривания понятий «система» и «сложная система» подобное определение превращается в пустой набор псевдонаучных слов31. За определение и толкование выдается псевдоопределение, где в качестве определяемого можно подставить любое слово. Например: «Общество – это сверхсложная система, элементы которой являются сложными системами», где за элементы примем социальные составляющие, ведь каждую из этих абстракций можно представить в виде сложной или сверхсложной системы. В книге Н. И. Смоленского «Теория и методология истории» вводится в оборот понятие «развитая историческая реальность», при этом автор не определяет объем нового понятия. Следствием такого обращения с понятийным аппаратом становится путаница, алогичность рассуждений32. Реальность историком обязательно мыслится во времени и в пространстве. Отсутствие сколько-нибудь определенного понимания этих категорий признается в научном сообществе. Д. А. Максимова в 1973 г. констатировала: «Историческое время – малоисследованная категория». Все богатство объема данного понятия продемонстрировано авторами статей, составивших новейший сборник (выпущен под редакцией М. С. Бобковой ИВИ РАН)33. Настолько же важным для исторического исследования является понятие и понимание пространства. Локализация исторического исследования представляет собой отдельную проблему. Охарактеризуем ее лишь на примере одного исследовательского направления – местной истории. С. А. Гомаюнов, показывая развитие региональной истории на протяжении последних 150 лет, приходит к выводу об отсутствии проработанности и определенности одной из ключевых категорий местной истории – «место», которая в методологическом аспекте пока не рассматривалась34. В работе любого исследователя особое место занимает понимание научного факта. Подробно разбирает объем понятий «исторический факт», «исторический образ», «историческая истина» В. А. Ельчанинов в своей монографии «Проблемы творчества в историческом познании и искусстве»35. Но понимание исторического факта в настоящее время во многом нуждается в новом осмыслении. Смена парадигмальных установок, изживание позитивистских взглядов привели к размыванию данного понятия. Не выяснена проблема объективности исторического познания, ее степени, ее ограничений. В этом смысле сомнительными выглядят и методологические вступления современных диссертаций, где обосновывается объективность как принцип. Во многом это диктуется наработками прошлых лет, когда понимание исторического факта виделось как «достоверное знание о прошлых событиях»36. Понимание исторического факта и совокупности научных фактов влияет на формирование понятий «исторический процесс» и «исторический период». В отечественной мысли неоднократно отмечались недостатки современного видения развития истории, ее отдельных этапов. Общеупотребительные названия часто не дают сколько-нибудь четкого представления об истории и не могут употребляться одинаково к разным цивилизациям (например, понятие «феодализм»). Спорными выглядят понятия, которые обозначают и другие периоды («Новое время», «Новейшее время»). Неразработанность в этой области вызывает полное вымывание конкретности: так, Л. А. Кряжева дала собственное определение понятию «исторический процесс»: «Исторический процесс – это специфическая форма бытийности мироздания». Есть основания считать обоснованным подход Л. С. Чурочкиной: объясняя методологические проблемы периодизации, она не только раскрывает объем понятий, употребляемых в ее исследовании, но и поясняет процесс их изучения. Так, она поясняет: вопрос о гносеологическом статусе категорий «общественно-экономическая формация», «уклад», «историческая эпоха» и подобных им был поставлен в отечественной исторической и философской мысли в 1970-х гг. А. Я. Гуревичем, Е. М. Жуковым, М. А. Баргом, Е. Б. Черняком. Полностью обоснован подход Ю. Г. Ершова: вторую главу своего исследования автор целиком посвятил освещению понятия «переходный период»37. Проблема терминологии, связанной с наименованиями периодов в частности и периодизации в целом, связана с целым понятийным комплексом, ядром которого выступает понятие «цивилизация». Для совершения теоретического прорыва в исторической науке в 1990-х гг. отечественные исследователи пришли к выводу о необходимости перехода от формационного подхода к цивилизационному. Однако часто переход к иным познавательным установкам сводился к замене слов. Упускалось из виду, что такие понятия, как «общество», «цивилизация», «формация» «личность», «ментальность» имеют конкретно-историческое содержание. При этом в историческом познании сталкивается понятие изучаемой эпохи (которое по-своему отражает картину мира) и понятие исследователя. У этого процесса была и другая сторона – подмена объемов понятий. Типичный пример: когда стало немодным или неудобным понятие «класс», многие стали произвольно заменять его понятием «сословие». Какие последствия имело такое словоупотребление? Опасность была выявлена в самом начале смены исследовательских установок: «К сожалению, пока вместо разработки целостной теории цивилизаций ученые ограничиваются призывами изучать культуру, менталитет и т. п., не имея при этом достаточно ясного представления о сущности цивилизационного процесса. Для того, чтобы добиться какого-то консенсуса, надо, очевидно, понять… систему категорий, отражающих цивилизационный уровень исторического процесса»38. В результате этого в теории исторического познания соотношение категорий «формация» и «цивилизация» долгое время оставалось едва ли не главным направлением39. В 1992 г. в редакционной статье журнала «Вопросы истории» признавалось: «Такие категории, как феодализм, капитализм… во многом исчерпали свои эвристические возможности, которые и прежде были весьма ограниченными. Но кризис исторической науки будет еще более углубляться, если историки начнут пользоваться разными категориями им терминами и перестанут вообще понимать друг друга». Отсутствие ясного понимания общенаучной лексики фиксируется и в других исследованиях, в частности, в книге Н. И. Смоленского, где констатируется «отсутствие… четкого представления о том, что такое цивилизация». Н. А. Бурмистровым категория «цивилизации» признана как не имеющая единого классификационного основания40. Это, в свою очередь, ведет к некорректному употреблению. Так Е. В. Антипова определяет: «Цивилизация есть все человечество, социальная форма движения материи»41. Данный подход запутывает все окончательно: человечество – это не социальная форма движения материи. Понятие «цивилизация» традиционно противопоставлялось понятию «варварство». И то, и другое характеризует человечество. Переходя к смежным понятиям («народ», «нация», «этнос»), нельзя не обратиться к работам Л. Н. Гумилева. Характеризуя историю определения термина «этнос», Л. Н. Гумилев вспоминал парадоксальную ситуацию, сложившуюся в 1960-х гг.: «Вопрос о то, что такое «этнос», т. е. как у нас сейчас принято говорить «нация», был совершенно неясен в самом Институте этнографии. Выяснение объема понятия «этнос» было необходимо даже не для отвлеченных теоретических изысканий, а для удовлетворения конкретных потребностей народного хозяйства – для составления этнографических карт». Осознавая важность терминологии для исторического познания, Л. Н. Гумилев сам позволял себе весьма вольные трактовки. Для этногенеза важным является процесс становления этнического самосознания. Л. Н. Гумилев характеризовал понятия «отечество» и «родина»: «жесткую связь человеческого коллектива с ландшафтом, т. е. понятие «Родина» и со временем, т.е. понятие «отечество». Это… два параметра, которые перекрещиваясь, дают нужную точку, фокус, характеризующий этнос». На творчестве самого Л. Н. Гумилева весьма сильно сказалось отсутствие механизма формирования понятий, что приводило к большим натяжкам. Так, обосновывая свое понимание этноса, он прибег к случайно найденному у К. Маркса противопоставлению понятий «Gemeinwesen» и «Gemeinschaft». Такое разделение понятий К. Марксом было применено для определения понятия «этнос». Удивительно, что подобное отношение к работе с понятийным аппаратом не вызвало резко отрицательной оценки со стороны коллег и С. Б. Лавров описывал это весьма добродушно: «Я помню, как он радовался, найдя у раннего Маркса понятие Gemeinwesen, которое, как ему казалось, вполне вписывалось в его теорию этногенеза… Здесь, конечно, натяжка, состоящая в идентификации упомянутого немецкого термина с понятием «этнос», но если очень хочется найти известного союзника в науке, то можно»42. Одновременно с понятием «цивилизация» для отечественного исторического познания стало характерным употребление понятия «менталитет». Весьма обоснованной представляется позиция Ф. Грауса. По его мнению, словом «менталитет» называется часто все то, что не подпадает под определение других понятий («политика», «социально-экономические отношения», «обычаи», «законы»). Оно позволяет продвигаться дальше в давно разрабатываемых областях исследований, там, где традиционная метода не дают эффекта. С помощью этого слова объясняют и то, что представляется странным и непонятным в культуре и истории других народов. Менталитет есть только абстракция; это понятие, придуманное историками, а не явление, открытое ими в исторической действительности. Ф. Граус считает: понятие «менталитет» так же неопределимо, как понятие «культура» или «идеология». Менталитет — это «общий тонус» долговременных форм поведения и мнений индивидуумов в пределах групп. Менталитет никогда не монолитен, часто противоречив; он образует специфические «вживленные образы», стереотипы мнений и действий. Он проявляется в предрасположенности индивидуума к определенным типам реакций — собственно, он является их механизмом. Менталитет отличается от «мнений», «учений», «идеологий» тем, что своими носителями он никогда не может быть отрефлексирован и сформулирован. Менталитет исследуется сторонним наблюдателем, отслежен нами там, где мы видим что-то непохожее на нас самих. Менталитет не тождественен высказанным мыслям и видимым образам действия. Менталитет стоит за ними и определяет границу между тем, что человек вообще может помыслить и допустить, и тем, что он ощущает как «немыслимое», «невозможное». Историческим изучением менталитета является исследование суммы механизмов реакций и базовых представлений, характерных для ограниченных групп на заданном отрезке времени43. Изложение точки зрения Ф. Грауса выглядит обоснованным при обращении к попыткам толкования понятия «менталитет», которое наиболее часто смешивается с другими. В статье М. А. Шестаковой менталитет толкуется аналогично парадигме: «Менталитет… набор категорий, универсальных понятий, без которых невозможно построение никаких идей и концепций»44. В целом можно признать, что именно в употреблении понятий «цивилизация» и «менталитет» выявилось такое веяние в развитии теории исторического познания, как мода. А мода подразумевает слепое следование ей. Более того, сложившееся положение прямо признается Е. Ю. Зубковой и А. И. Куприяновой: «Термин «менталитет» часто употребляется скорее как дань моде, нежели как результат осознанного понимания необходимости изменить сам подход к историческому исследованию»45. В конце 1990-х – начале 2000-х гг. для теории исторического познания привычным стал процесс изменения объемов старых понятий. Новая жизнь дана, например, таким терминам, как «вероятность» и «случайность». Изучение этой части терминологии – дело будущего. Необходимо подчеркнуть особую работу в данном направлении представителей Томской историографической школы, в частности, А. В. Бочарова46. Привычным стал также процесс создания новых исследовательских направлений, одним из которых является альтернативистика. Однако для новых областей проблема понятийно-категориального аппарата является такой же насущной, как и для традиционных, о чем писал, например, Я. Г. Шемякин: «Необходимо расширить используемый понятийный аппарат. Проблематика альтернативности – это междисциплинарная проблематика и для того, чтобы осветить ее всесторонне, нужна не только общефилософская терминология, но и язык междисциплинарного общения, каковым является язык теории информации, кибернетики, общей теории систем»47. Это же касается употребления старых понятий в новых условиях. Так, в 1980-х гг. В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзоном было подчеркнуто, что категории «потребность» и «интерес» человека исторического не определены. Соавторы книги признавали, что в категорию «интерес» все вкладывают разный смысл48. В последующее время исследователи предпочитали заимствовать результаты изучения подобных понятий из смежных наук, нежели развивать собственное понимание. Современное отношение к проблеме понятийно-категориального аппарата в теории исторического познания оттеняется при изучении работ классиков. Не случайно, например, Ф. Фюре, описывая собственное видение Французской революции, специально и целенаправленно останавливается на терминологии. Это для него – правило работы даже в тех случаях, когда речь идет о тех словах, которые, казалось бы, являются часть даже не научной, а обыденной лексики. Это касается, например, трактовки идеологии: «Термин «идеология» обозначает здесь два явления, которые, на мой взгляд, составляют истинную основу революционного сознания»49. Это же касается и тех понятий, которые употреблялись другими историками; в частности, Ф. Фюре напоминает толкование понятия Кошена «умственное общество».50 С таким же подходом мы встречаемся, когда речь заходит об общеупотребительной терминологии, примером чего могут являться слова «феодальная реакция» и «аристократия», по поводу выяснения термина «абсолютная» по отношению к французской монархии кануна революции, по поводу термина «буржуазная революция»51. Именно Ф. Фюре обращает внимание на серьезное обстоятельство, которое нами не учитывается при введении в научный оборот новых слов. Применение термина само по себе способно спровоцировать создание целой концепции: «Начнем… с самого понятия «буржуазная революция». Оно дает для исторического понимания почти провиденциальную точку опоры, предлагая обобщенную концепцию, позволяющую не только охватить множество эмпирических данных, но и различные уровни реальности – экономический, социальный и политико-идеологический»52. Для теории исторического познания важен не только процесс создания, но и соотношения понятий: эта область также не принимается в качестве объекта изучения и представляет собой отдельную проблему. Приходится лишь констатировать: в редких случаях исследователи задумываются над вопросом о том, как соотносятся употребляемые ими понятия. Можно обоснованно утверждать, что данная проблема имеет свою собственную традицию. По крайней мере, еще в 1973 г. В. В. Иванов признавал: «Вопросы о соотношении категорий «история» и «современность» не изучены». Современный автор, А. А. Аникеев, отмечает отсутствие понимания соотношения и «особенно взаимосвязи таких понятий, как «формация», «цивилизация», «культура»53. Проблема формирования понятийного аппарата, вопрос соотносимости понятий прямо связаны с логикой исторического исследования. Логика – одна из важнейших частей теории научного познания в целом. Не случайно именно эта тема присутствует в качестве отдельного исследовательского направления в работе многих российских исследователей. Отечественными исследователями проблема логической основы исторического познания поднималась неоднократно54. Б. А. Грушин рассматривал логическую характеристику категории «процесс развития» применительно к исторической науке55. Однако комплексного исследования логики исторического исследования проведено не было. Любопытно и показательно, что случай, когда логик приходит к разработке проблем истории особо выделяется Н. Е. Копосовым: «Г. Риккерт был единственным логиком среди критических философов истории, и им с наибольшей полнотой разработана теория индивидуализирующих исторических понятий»56. Недостатки собственно исторического понятийно-категориального аппарата в настоящее время отчасти компенсируются междисциплинарностью современного научного знания. Распространенным является заимствование терминологии из других наук. При выяснении вопроса о соотношении понятий «исторический факт» и «объективная реальность», Н. П. Французовой пришлось даже прибегать к сравнению истории людей с историей геологии57. Действительно, междисицплинарный синтез, вероятно, составляет будущее научного познания. Проблема в понимании одного и того же термина возникает потому, что историк, работая на границе нескольких сфер знания, использует термины разных наук, следствием чего является разная (и даже противоречащая друг другу) интерпретация понятий.58 Для второй половины XX в. наиболее ярким примером в этом отношении может служить работа Л. Н. Гумилева. Но и в этой сфере необходима работа над разгранчиением предметов разных сфер знания. Подчеркнем это на примере смежных областей – истории и социологии: со стороны Э. В. Сайко было предложено «установление содержательной характеристики цивилизации как… социальной реальности», не вдаваясь, в определение самого термина «социальная реальность». Определение понятия «социальная реальность» дал П. Сорокин, но его понимание свойственно для социологии. Применять определения из смежных отраслей знания можно, но это необходимо специально оговаривать, как, например, сделала Д. А. Максимова при употреблении понятия «социальная ситуация»59. Заимствование понятийного аппарата дополняется другими процессами. Так, свой термин «метаисследование» употребляется А. Б. Бочаровым с косвенным объяснением (через альтернативный подход понимания исторического процесса): «Представляет интерес другое: альтернативный подход с общетеоретической точки зрения, т. е. метаиследование, с использованием аппарата и методических разработок в смежных с историей дисциплинах». За неимением собственно исторических средств для проведения работы, исследователь вынужден обращаться к иной сфере знания – физике: «В качестве образца модели исследования можно взять физику, поскольку теорию физики задают существующие в ней: а) законы, б) способ исследования, в) среда исследования и г) объект исследования»60. Необходимо и при данной работе помнить о разнице между словоупотреблением в разных сферах научного знания: «В естественных науках каждое понятие имеет смысл при всех условиях (в физике одно понятие силы). В общественных же науках каждое слово имеет в разных культурных образованиях различное значение (в результате того, что оно выступает всякий раз функцией другой системы)»61. Эти и многие другие проблемы, обусловленные недостатками понятийно-категориального аппарата или связанные с ними, в большинстве современных изданий и, прежде всего, учебных пособий, не раскрываются. Так, полностью обходит вопросы работы с понятийным аппаратом И. П. Попов в учебном пособии к спецкурсу «Основы научного исторического исследования». Характеризуя преподавание проблем методологии истории, А.Г. Голиков не включал в них работу с понятийно-категориальным аппаратом62. Таким образом, проблема даже не включается в число тех, которые относятся к базовым для исторического исследования. Это не может не наводить на мысль о том, что кризисное состояние в данной области, отмечавшееся на протяжении последних ста лет, станет чертой развития теории исторического познания первой половины XXI в. (первое десятилетие которого уже на исходе). Это может принять патологический характер: ведь проблема формирования и совершенствования понятийного аппарата соотносится с проблемой концептуализации научного знания, о которой в своих работах, изданных в начале 1980-х гг., упоминали А. И. Ракитов и И. С. Тимофеев. Смысл слов, употребляемых в ходе научного исследования, А. И. Ракитовым трактовался как «частичная профессиональная концептуализация (изменение смысла слов для решения исследовательских задач и формирование своего языка)»63. Нельзя сказать, что историки не понимают важности работы по совершенствованию понятийного аппарата. Так, Б.Г. Соколов (г. Санкт-Петербург) с современных позиций подверг анализу термин «историзм». Характерным (и методологически правильным) в его работе является то, что начинает исследователь с выяснения самого термина «история»64. Пермский исследователь М. П. Лаптева признает: «Теоретическая зрелость любой науки зависит от развития ее понятийного аппарата. В понятиях, применяемых историками, фиксируется логика развития исторических явлений и процессов». Большая или меньшая степени разработанности понятийного аппарата определяют во многом саму науку и ее отношения с обществом: «От состояния языка историка зависит степень научности исторической картины, адекватность наших представлений о прошлом, а также эффективность и мера их воздействия на формирование исторического сознания общества… Язык историка – это единственная форма связи с коллегами и читателями… Убедить… людей можно только на понятном им языке»65. Наверное, для понимания данной проблемы требуется перестройка системы исторического образования с приданием большего значения теоретическому компоненту. Это диктуется и общим видением диалога исследователя с объектом изучения. Баттерфилд еще в начале 1950-х гг. признавал: «Подлинное понимание истории может быть достигнуто не подчинением прошлого настоящему, но, скорее, превращением прошлого в наше настоящее и попытками увидеть жизнь глазами иного, чем наше собственное, столетия»66. Однако «вживание» в иное видение мира возможно только путем реконструкции ментальности, а это требует особо тщательного обращения с понятийным аппаратом. Итак, роль проблемы формирования и развития понятийного аппарата в системе исторического познания не является какой-то новацией, вызванной современностью. Проблема выявлена в самом начале формирования истории как научного знания. Роль категорий по отношению к отдельным историческим наукам также осознана в научном сообществе67. Кризис исторической и философской мысли проявляется, прежде всего, в отсутствии самого необходимого инструментария для работы – понятийно-категориального аппарата. Понятийный аппарат, как часть языка, находится в постоянном движении, это непрерывно изменяющийся конгломерат. Уже в конце 1980-х гг. проблема деятельности историка стала частью проблемы специфики исторического исследования (главным компонентом которой выделяется специфика мышления историка). В конце XX – начале XXI вв. отдельным направлением стало изучение языка историка и роль языка в создании исторического исследования. Характерной чертой современного состояния данного направления является отсутствие отдельного исследования монографического характера.68 В конце XX – начале XXI вв. наиболее сильное воздействие на изучение исторического познания оказывал совершившийся в западной историографии лингвистический поворот.69 Проблема, поднятая в данной статье, неминуемо приводит к вопросу о соответствии истории требованиям научности. А. И. Ракитов ввел понятия «эпистемологический идеал» и «эталон науки». Их он определял через понятия «сильная версия концепции науки» и «слабая версия концепции науки» А. И. Ракитов утверждает, что основой познавательных систем является слабая версия концепции науки: 1. Каждая форма познания имеет собственную онтологическую систему и относится к отдельной совокупности объектов; 2. Каждая форма познания имеет свой предмет знания (или онтологическую модель); 3. Каждая форма познания имеет собственный круг проблем, внутри которого выделяются т.н. «стержневые»; 4. Каждая форма познания имеет свои принятые критерии истины; 5. Каждая форма познания имеет свои методы исследования. Методы рациональны, подчинены решению рационально сформулированных проблем, принятым критериям истинности и ориентированы на качественно определенный предмет и объект знания; 6. Каждая форма познания имеет исходный эмпирический базис знания. Ей является информация, полученная прямым и непосредственным чувственным наблюдением; 7. Каждая форма познания имеет специфические теоретические знания, наиболее развитой формой которых является теория; 8. Существует частичная профессиональная концептуализация (изменение смысла слов для решения исследовательских задач и формирование своего языка). Сильная версия концепции науки является эпистемологическим идеалом науки. Именно посредством введения понятия «эпистемологический идеал» А. И. Ракитов объяснял разграничение историографии и философии истории: «Историческое познание в его современной профессиональной форме не обладает теорией, приближающейся к требованиям эпистемологического идеала. Вместе с тем историческая наука целиком соответствует слабой версии науки и располагает большим объемом теоретических знаний… … внутри исторического познания, рассматриваемого как особый класс в системе наук, роль теоретического знания выполняла (и еще отчасти выполняет) философия истории».70 В начале XXI в. исследователи вновь ставят перед собой вопросы о природе исторического познания, о критериях его научности, об историческом сознании, признавая, что ответы не найдены. Соглашаясь с тезисом В. А. Ельчанинова о недостаточности формально-дефиниционного подхода к определению предмета исторической науки,71 правомерными будут следующие выводы:
Перспектива исторического познания видится в ответах на данные вопросы. И не надо думать, что постмодернистский вызов случаен: если на протяжении длительного времени в научном сообществе неоднократно приходили к мысли о серьезном изъяне в основах исследовательской деятельности, но каждый раз останавливались на стадии формулировании проблемы, то это не может не вызвать сомнения. Сомнения должны были возникнуть, прежде всего, в степени научности этой сферы знания. В дальнейшем предстоит отвечать на вопрос, является ли история наукой или только искусством, где полотно создается лишь воображением художника и возможностями его фантазии и вкуса. Но существует и иной путь. В косвенной форме он был сформулирован французскими исследователями. Ж. Ле Гофф, в частности, высказывал мысль о том, что отсутствие единого, ясного, четкого определения понятия «ментальность» может рассматриваться как достоинство: «Сильная сторона истории ментальностей заключается именно в том, в чем ее часто упрекают — в расплывчатости ее предмета, в ее попытках уловить упускаемый другими науками «осадок» исторического анализа, отыскать нечто от него ускользающее».74 Наличие такой позиции в отношении четкого определения одного из важнейших для современной науки понятий подтверждалась Ж. Ревелем.75 Подобное отношение к употребляемым понятиям касалось не только понятия «ментальность». Л. Февр подчеркивал, что так же относились и к термину «социальный», когда в книге «Бои за историю» писал о том, что прилагательное «социальное» принадлежит к числу тех слов, с помощью которых в разное время пытались обозначить столь много различных вещей, и что оно совершенно утратило свое значение. И именно поэтому Февром и Блоком данный термин был взят в употребление. Отсюда был совершен переход от фрагментирования реальности к человеку историческому и историческому в человеке. Преимущество это или недостаток? Отношение к работе с понятиями иногда воспринимается как нечто второстепенное и даже противоречащее самой истории. Действительно ли некоторые понятия и категории не поддаются определению, как констатировал Б. Рассел в своем «Введении» к «Логико-философскому трактату» Л. Витгенштейна? Основываясь на этом, П. Рахшмир считает, что попытки определения понятий в истории обречены на неудачу, поскольку исторические явления слишком широки и многообразны, чтобы уместиться в прокрустово ложе какой-либо формулы. А Н. Е. Копосов фиксирует лишь отсутствие определения, четкого понимания и, как следствие этого, неясность употребления терминологии, в частности, понятия «социальная история» историков, принадлежавших к разным поколениям школы «Анналов»: «Положение социальной истории… было столь же двусмысленным, как у Блока и Февра. С одной стороны, ее постоянно сужали до истории социальной структуры, с другой – расширяли в пределе до отождествления с историей в целом. При этом тот факт, что социальная история, пусть и с самым неопределенным предметом, все же существует… не подвергался сомнению».76 В любом случае, можно говорить о правомерности существования второго взгляда на понятийно-категориальный аппарат исторического познания. В качестве отправного пункта для развития можно принять теорию Дж. Хекстера об эмансипации исторического знания, «исторического разума», нетождественного другим разновидностям интеллектуальной деятельности.77 Именно в принципиальной неопределимости многих понятий приверженцы данного подхода склонны усматривать и очарование, и специфику данной сферы знания. Но и в этом случае необходимо применять данный принцип последовательно и систематично, что также требует специализированной работы. И для первого, и для второго варианта решения проблемы понятийного аппарата свойственна та характеристика, которую дал М. Блок. Он выразил точку зрения П. Валерии: «Решающий момент, когда четкие и специальные определения и обозначения приходят на смену понятиям, по происхождению туманным и статистическим, для истории еще не наступил». К этому М. Блок добавлял в качестве оправдания: «Не будем забывать, что история – наука, еще находящаяся в процессе становления».78 Так с кем можно ассоциировать современное состояние исторической науки: с младенцем, подростком или взрослым, хронически больным человеком? Это не преувеличение и не метафора: именно медицинская терминология задействуется для определения состояния истории: А. А. Искендеров признавал в начале 1990-х гг.: «Хотя все признают наличие глубокого кризиса нашей науки, недостаточно внимания обращается на то, что кризис этот сильнее всего поразил именно теорию исторического познания. Сейчас нужен прямой ответ на вопрос: насколько методология… отвечает современным требованиям, позволяет ли она получить полную и достоверную информацию о прошлом». В своих формулировках к этому склонялся и В. А. Тишков: «Историческая наука очень серьезно больна. Мы пропустили колоссальный прорыв, происшедший за последние 20–30 лет».79 После этой констатации минуло пятнадцать лет. «Излечение» уже наступило или о нем говорить не приходится? Можно лишь подтвердить, что, по крайней мере, в одной области перемен к лучшему не произошло. Дальнейшее развитие теории исторического познания видится, прежде всего, в сфере особого внимания исследователей к особенностям своей деятельности, к своему инструментарию, к его совершенствованию. Внимание к понятийному аппарату подчеркивается и предыдущим состоянием науки, и современным (лингвистический поворот), и будущим. Л.Р. Хут |
Похожие:
 | Нпо и спо/Г. Г. Безкоровайная, Н. И. Соколова, Е. А. Койранская, Г. В. Лаврик, – Москва, издательский центр «Академия», 2014г | | Учебно-методическое пособие предназначено для оказания методической помощи студентам тф ноу впо «Росноу» в изучении курса «Римское... |
| Это свидетельствует о том, что терминология в этой области исследований и соответствующие ей понятия еще не устоялись |  | Актуальные проблемы современной науки: Труды 14-й Международной конференции -конкурса «Актуальные проблемы современной науки». Гуманитарные... |
| Терминология и неология как основные направления языковой политики Франции в эпоху постмодерна | | Фз «О закупках товаров, работ, услуг отдельными видами юридических лиц» и Положением о закупке товаров работ, услуг для нужд Государственного... |
| Петренко И. М., зав кафедрой экономической теории, д-р экон наук профессор Дулин М. П., зав кафедрой педагогики и психологии, д-р... | | На основании Федерального закона №181-фз от 24. 11. 1995 г. (21. 07. 2014 г с изм. 06. 04. 2015 г.), а также Приказа Министерства... |
| Утвердить прилагаемые изменения, которые вносятся в некоторые приказы Министерства образования и науки Российской Федерации | | В. Д. Шадрикова, И. В. Кузнецовой, 2010 г., г. Москва, рекомендованных Министерством образования и науки Российской Федерации и с... |