Терминология историч еской науки. Историописание москва
Скачать 4.21 Mb.
|
Историография и историописание: нужен ли новый термин Как известно, русский язык отличается большой степенью гибкости и способностью легко усваивать слова из других языков. Так, например, для обозначения одного фрукта имеется несколько слов: «инжир», «смоква», «винные ягоды», «фиги» хотя мало кто видел его в природе, а не в качестве сухофрукта. Это нередко приводит к усложнению понимания, хотя повышает богатство языка. Теперь любой продавец знает разницу между оливками и маслинами, хотя второе не более чем калька с первого. Аналогичным представляется нам рассуждения о содержании понятий «историография» и «историописание». Второе также является калькой первого. Слово «историописание» относительно недавно проникло в русский язык, в частности язык историков. Естественно возникает несколько вопросов по поводу необходимости его существования. Прежде всего, есть устоявшийся термин «историография». Следует ли вводить еще один? Здесь уместно вспомнить известного средневекового логика и философа Уильяма Оккама, который считал, что не нужно множить сущности без необходимости, то есть, говоря современным языком, не надо прибегать к сложным объяснениям там, где вполне годятся простые. Этот принцип получил название «бритва Оккама». Однако сам термин «историография» многозначен, а содержание его несколько размыто. Классическое определение его гласит, что историография – это история исторической науки. Однако существуют и другие значения. В частности, это и все, что написано (то есть сами тексты), и то, что изучено в истории по данной теме (историография проблемы), и исторические школы (либеральная историография), и национальные исторические направления (английская историография). Подобная многозначность порождает неясность. Как справедливо отмечает М.С. Бобкова, «говоря, например, «античная историография», одни сегодня понимают труды написанные историками античности, другие имеют в виду труды, которые современные историки посвящают исследованию античности, а третьи обозначают этим термином труды историков наших дней, посвященные изучению наследия историков античности»1. Считается, что понятие историографии как истории исторической науки пришло в отечественную историческую науку из германской где-то в середине XIX века и прочно закрепилось в советское время. Спустя сто лет стали говорить об историографии в узком и широком смыслах, а концу ХХ столетия всё активнее стало использоваться новое слово – историописание, как альтернативное указанному термину. На наш взгляд причин для появления и укоренения нового термина несколько. Во-первых, само слово историография ассоциируется с перечислением многочисленных имен историков, исторических концепций и этапов эволюции исторической мысли, что вызывает у многих своего рода аллергию, чтобы не сказать интеллектуальное отвращение, сформированное еще на студенческой скамье в советских университетах. Использование нового слова позволяет как бы дистанцироваться от старого, до известной степени обмануть себя, подобно тому как использование слова «афроамериканец» вместо слова негр позволяет американцам словно отойти от существования расовой проблемы как будто её и нет. В тоже время, это позволяет продемонстрировать свою «продвинутость» как использование к месту и не к месту слов дискурс, практики и т.д. Это явление естественное и неизбежное даже в академических кругах. Кроме того, анализ нескольких десятков программ учебных курсов по историографии показал, что оба слова используются как синонимы, правда, в разных аспектах. К примеру, в разделе «Средневековая историография» первая же фраза его выглядит так: «Историописание переходной эпохи. Первый опыт богословской истории: «Церковная история» Евсевия Кесарийского. Основы … и т.д.». Здесь мы видим естественное для грамотного историка стремление избежать повторения одного и того же слова, найти ему подходящий синоним. С другой стороны, при анализе содержания этих программ в более поздние эпохи, особенно начиная с XIX слово «историописание» почти нигде не встречается. Таким образом, видимо имплицитно, подсознательно совершается разделение на непрофессиональное историописание и профессиональную историографию. Следуя этой логике труд, скажем, Тита Ливия относится к первой группе, а исследования С.М. Соловьёва – ко второй. В этом подходе налицо дихотомия: история как писательство полудилетантского характера история как наука, вооруженная своей методической и методологической базой, занятие профессионалов. Подобное разделение, безусловно, имеет право на существование. Оно позволяет выделить в истории два периода: донаучный и научный, приблизить первый к литературным жанрам и объяснить особенность научного исторического знания. Вместе с тем, в условиях «состояния постмодерна», когда поставлено под сомнение само различие между профессиональным трудом ученого-историка и просто историческим текстом, созданным неважно кем, подобный подход вызывает не только критику, но прямое отрицание. Неслучайно в профессиональной (но не бюрократической) исторической среде в последнее время все чаще предпочитают говорить не об исторической науке, а об историческом знании. Конечно, одно не противоречит другому поскольку получение истинного знания есть задача любой науки. Возвращаясь к использованию рассматриваемого термина необходимо признать, что он выступает своего рода альтернативой термину историография. Историописание существовало до того, как появились основные правила, приемы, принципы и методы современной исторической науки в совокупности со вспомогательными историческими дисциплинами, способами критики и прочтения документов и т.д. Тем не менее, применение термина «историописание» в этом смысле (непрофессиональная историография, созданная до оформления истории как науки к XIX веку) едва ли оправдано, поскольку в трудах историков «донаучного» периода и истории, и научности порой куда больше чем в научных опусах наших современников. Следовательно, необходимо либо сразу признать что вся история исторического знания делиться два периода – научный (историография) и донаучный (историописание), либо рассматривать эти два термина как синонимичные. Тогда опять возникает вопрос о том, надо ли умножать термины без нужды. Кроме указных выше значений встречается и получает все большее распространение еще одно. Речь идет о создании исторических текстов, то есть в прямом смысле об истории писании. Это отсылает нас к пресловутому разговору об историческом нарративе, его функции и познавательных возможностях. В своей небезынтересной работе «Эффект реальности в историописании. Динамика историографической топологии» Ф. Анкерсмит пытается до известной степени разъяснить, что такое историография и историописание. Первую он относит к разряду философских дисциплин: «Философия истории включает в себя три области: историографию, спекулятивную философию истории и критическую философию истории. Историография описывает саму историю историописания в соответствии с основными этапами ее существования»1. Следовательно, историография есть понятие более общее и предполагает осмысление того что написано, в то время как историописание, если я правильно понял, представляет собой труды историков. Анкерсмит полагает, что такой труд в классической историографической традиции рассматривается как прозрачный, за которым видна позиция автора и его оценки (интенции). Подобный подход подвергся серьёзной критике в конце ХХ века. Появляется новый тип историографии. Для него «текст должен быть центральным пунктом, это больше не слой, сквозь который мы смотрим (либо с точки зрения прошлой реальности, либо с позиции авторской интенции историка), но что-то, на что должен смотреть историограф. В новой историографии этот новый постулат непрозрачности исторического текста ведет к концентрации внимания на конфликтах, колебаниях, двусмысленности, амбивалентности»1. Акцент переносится с автора на текст в духе общего постмодернисткого увлечения. Новая историография становится теоретической дисциплиной в рамках историософии или философии истории и должна помочь последней оправиться от удара, который нанесли ей Поппер и Хайек пятьдесят лет назад. Новая историография рассматривает только текст, её не должны волновать авторская интенции и историческая действительность, которую текст провозглашает описанной. Это приводит к тому, что, стало чрезвычайно трудно узнать, а представляет ли исторический текст прошлую реальность адекватным способом»2. Возможно ли в рамках создать эффект реальности прошлого и есть ли вообще эта реальность – к таким вопросам подводит нас Анкерсмит в ходе своего большого эссе. Отталкиваясь от идей Р. Барта, согласно которым реальность прошлого есть эффект, созданный историческим текстом. Анкерсмит высказывает мысль о том, что прошлое — это наша идея прошлого, и она нуждается в объективности3. Вопреки принятому сегодня взгляду на историю, в своей аргументации Анкерсмит сравнил историописание «не с наукой, а с реализмом в литературе и в визуальных искусствах. Из таких сравнений никогда не следует, что историописание действительно есть наука или форма искусства... Так, десять — двадцать лет назад многие расценили параллели между наукой и историей (существование которых никто не оспаривает) как основание, на котором должны покоиться истинность и надежность исторического знания. В попытке осуществить это, искомые параллели превратились из признаков в доказательства научного характера исторического исследования»4. Анкерсмит отсылает нас к классическим романам XIX века (Бальзак, Флобер), которые, однако не рассматриваются как научные социологические исследования, хотя довольно точно и разносторонне отражают существовавшую тогда реальность. Собственно этим и обусловлен выбор названия для его большого эссе – «Эффект реальности». Он отмечает, что подобно тому, как граница между искусством и миром затушевана в современном искусстве, так и граница между прошлым и реальностью стирается в самых современных революционных представлениях об историописании. В отличие от недавнего времени, продолжает он, сегодня исторический объект часто обладает неуловимостью и прозрачностью, которая делает проблематичной демаркацию между прошлым и настоящим. Историописание выказывает тенденцию развиваться в структуре, которая отделяет реальность прошлого от реальности настоящего1. Свой тезис он подкрепляет следующим рассуждением: «Благодаря эффекту реальности значение исторических правил и шифров все же скорее в их способности фиксировать исторический объект, чем в исследовании его. И действительно, у реалиста, наивного или нет, есть серьезная причина быть благодарным эффекту реальности, который заставляет мир соответствовать образу, в котором реалист предпочитает его видеть2. В другом месте своей книги он проводит прямую параллель между историографией и искусством: «Историография действительно является частью современного культурного мира, и она должна изучаться в контексте своих отношений с современной живописью, скульптурой и литературой. Недостатки современной философии истории можно в значительной степени объяснить ее тенденцией пренебрегать культурным значением написания истории»3. В другом, более позднем произведении Анкерсмит говоит еще более туманно и двусмысленно: «Историописание как таковое можно понимать как постоянный эксперимент с языком, как бесконечный эксперимент в области связывания языка и мира… Опции точных наук для историка закрыты»1. Подобное понимание в духе лингвистического поворота, скорее затемняет, чем проясняет ситуацию. Резюмирую все сказанное выше, получается, если согласиться с Анкерсмитом, что историография относится к области философии и эпистемологии истории, то, что в отечественной исторической науке не очень удачно, на наш взгляд, пытаются называть историософией. Историописание есть сами труды историков. Поскольку у истории нет собственного языка, она использует обыденный язык, с его метафоричностью и системой образов, и создает из него довольно специфический словарь для своих трудов. Таким образом, можно отметить, что Ф. Анкерсмит не вполне придерживается уже ставшего традиционным для западной истории тезиса, что историописание – это труды созданные историками, а историография есть процесс изучения историописания2. Подходят ли для нашей исторической науки такие коннотации смыслов? На наш взгляд, это создаст лишь лишнюю путаницу. Термин «историописание» получается почти столь же многозначным, как и привычный для нас термин «историография». Принимая во внимание консерватизм мышления и языка (разумный консерватизм), часть исторического сообщества просто не примет его. Опыт диалога и обмена мнениями, который имел место в ИВИ РАН в ходе круглого стола «Определение границ понятия "историописание"» (13-14 апреля 2009 г.) в общем, только подтверждает сказанное. В таком случае следует либо как–то договориться об использовании слова «историописание» в каком-то узком, определенном смысле, либо, следуя совету Оккама, не множить сущности без нужды. М.П. Лаптева Методологические «повороты» гуманитарного знания и их влияние на историческую науку Истины – это неопровержимые заблуждения. Ф.Ницше. Историческая наука уже давно начала утрачивать традиционный облик под воздействием самых разных причин. Среди них есть и причины почти прагматического порядка. Так, по мнению А.Б.Соколова, сохранение традиционного облика исторического знания может превратить его в камерное знание, возвести новые стены между историком и обществом1. Мне, однако, кажется, что есть гораздо более интеллектуальные причины смены образа исторических дисциплин и в профессиональном, и в массовом сознании. Так, одним из проявлений своеобразного «обострения» интеллектуального зрения учёных можно считать многочисленные методологические сдвиги и повороты, особенно заметные в методологии гуманитарных наук. Достаточно перечислить их названия: антропологический, лингвистический, культурный, визуальный, исторический, эпистемологический, парадигмальный, прагматический, а также то, что связано с неким вниманием к телесности, но пока не получило какого-то особого наименования. Рассмотрение их влияния на историческую науку, вероятно, стоит начать с попытки обозначить их общие возможные причины. Смена парадигм в научном знании происходит совсем не случайно, так как связана с усилиями многих представителей той или иной науки. На мой взгляд, обилие методологических «поворотов» в исторической науке связано с теоретическими поисками иного социального статуса этой дисциплины. По словам Б.Г. Могильницкого, «из всезнающего и непогрешимого руководства к политическому действию она превращается в широкую социокультурную дисциплину, изучающую человека во времени и тем самым способствующую его лучшему пониманию»1. Все «повороты» объединяет одна идея, одна парадигма – идея синтеза. Она представляется мне попыткой (возможно, слабой) хоть как-то противостоять мощной тенденции дифференциации наук, начавшейся с эпохи Просвещения и продолжающейся по настоящее время. Обозначившаяся существенная разница между гуманитарным и естественнонаучным знанием побудила великого Канта различать чистый и практический разум, соответствующие разным сферам наук. Позднее В.Дильтей ещё более увеличил пропасть между науками о природе и о духе. Однако почти одновременно с ростом дифференциации научного знания возникали и робкие попытки сближения разных познавательных тенденций. Так, с именами П.Гольбаха и Ж.Даламбера связана идея соединения гуманитарного и, в особенности исторического, знания с естественными науками. Позитивизм ХIХ века – ещё одна попытка такого сближения. Современное проявление тенденции синтеза, возникшее на перекрёстках разных наук, можно, вероятно, считать и одним из аспектов процесса глобализации. Неоднозначность происходящих в науке процессов хорошо видна на примерах одновременного сближения и расхождения научных направлений, так как, с одной стороны возникают новые науки, которые иногда называют пограничными (например, историческая социология или историческая антропология), а с другой стороны, происходит серьёзное влияние одной науки на другую. Парадигмальным процессом можно считать движение от нарративизма к так называемой когнитивной истории. Этим термином её сторонники именуют науку, создающую интеллектуальный продукт за счёт синтеза информатики, историографии, источниковедения, структурной лингвистики и антропологии2. Методологические повороты меняют логику традиционного исторического мышления. Иные науки, помогающие историку расширить его представления о том, как и почему действовали в прошлом его персонажи, создают ситуацию определённого конфликта. Его можно именовать конфликтом интерпретаций, конфликтом методов, конфликтом понятий, но суть от этого не меняется: в любом случае происходит явное усложнение работы историка, к которому готовы далеко не многие представители профессионального сообщества. Стоит сказать и о том, что в гуманитарном знании гораздо чаще, чем в естественных науках происходят процессы выделения и оформления новых дисциплин. Становлению междисциплинарного мировоззрения мешает феномен профессиональной ограниченности (иногда его неполиткорректно именуют даже профессиональным кретинизмом). Возможно, что и по этой причине некоторые историки своеобразно относятся к методологическим поворотам. Так, Н.Б.Селунская оценивает их весьма настороженно, если не сказать, негативно. Постмодернизм она квалифицирует как такой «исторический и лингвистический поворот», который разрушает «основы профессиональной научной деятельности историка»1. Антропологический подход и культурологическую составляющую исторического знания Н.Б.Селунская называет «растаскиванием истории в разные стороны». А новые предметные области истории, возникшие в результате методологических поворотов, она считает «незаконно рождёнными»2. Поскольку в интеллектуальном пространстве возникли разные модели сближения (в идеале – синтеза) разных наук, то каждый из поворотов, вероятно, обозначает ту или иную модель такого сближения. Трудно сказать, какой из поворотов более значим для исторического познания, какой менее всего на нём отразился, поэтому я попробую рассмотреть их влияние не по принципу важности или значимости, а просто по отдельности, чтобы в заключение возник некий обобщающий образ. Название «антропологический поворот» вроде бы отсылает к соответствующей науке. Немецкий антрополог Кристоф Вульф видит истоки современной антропологии в этнологии второй половины ХIХ века. Отметив, что во Франции этнологию называют антропологией, он назвал её английскую модификацию социальной антропологией, а американский вариант – культурной антропологией1. Во Франции антропологический «поворот» исторической науки начинался со школы «Анналов», в ФРГ он стал явлением только в 80-90-е гг. ХХ века. Причиной антропологического «поворота» Вульф считает растущий скепсис по поводу социальных функций гуманитарных наук2. Антропологический поворот оказал существенное воздействие на самосознание профессиональных историков. Антропологическое понятие культуры как определённого способа коммуникаций стало применяться историками не только в исследованиях, «но и для понимания жизни исторической профессии»3. Некоторые авторы считают антропологизацию истории одним из истоков лингвистического поворота4. М.А.Кукарцева при этом оговаривается, что «правильнее было бы говорить о взаимной обусловленности того и другого поворота»5. В качестве своеобразного ответа на постмодернистский вызов, лингвистический поворот увеличил риторический пласт исторического текста, изменил способы исторического объяснения и исторического понимания. Й.Рюзен пишет о возникновении нового понимания истории: она стала «лингвистическим артефактом». Более того, поставлена проблема «языка как метафоры»6. Лингвистический поворот словно бы призвал историков лучше вчитываться в тексты. По мнению историка Н.Е. Копосова, «в последние десятилетия лингвистика более, чем другие дисциплины, сделала для изучения того, как функционирует сознание исследователей, занимающихся социальными науками»1. При этом он склонен видеть истоки лингвистической парадигмы примерно на целый век раньше, нежели это принято в американском и европейском гуманитарном знании. Для него таким началом была интеллектуальная ситуация конца ХIХ века, когда обозначился кризис позитивизма2. М.А.Кукарцева считает, что суть изменений, произошедших в историческом познании благодаря лингвистическому повороту, можно обозначить как движение от формулы «история – это учёность, добавленная к искусству» к формуле «история – это искусство, добавленное к учёности»3. Лингвистический поворот включает в себя разнообразные теоретические ориентации. В американской историографии он распространился под влиянием постмодернистской критики. Историк Х.Хекстер в работе «Риторика истории», изданной в Чикаго в 1971 г., пришёл к выводу, что риторику нельзя считать только декором исторических сочинений, она не только необходима, но и абсолютно отличается от риторики естественных наук. Особенно подробный отклик идеи Хекстера получили в трудах Ролана Барта. В работе «Введение в структурный анализ нарративов» Барт предложил считать нарратив не только и даже не столько описательным, сколько объяснительным феноменом. Позднее он уточнил, что исторический дискурс – это воображаемая конструкция. Именно поэтому «понятие исторического “факта” у разных мыслителей вызывало к себе недоверие»4. Барт во многих работах настаивает на том, что исторический дискурс не следует реальности, а лишь обозначает её. Эффект реальности – это иллюзия, которая заменяет реальность1. При этом возникает огромная энергия заблуждений, проявляющаяся в обилии и даже изобилии деталей в исторических сочинениях. Барт называет множество незначительных деталей «роскошью нарратива», совершенно не обязательной и «скандальной» со структурной точки зрения. Совместными усилиями Р.Барта, М.Фуко и Ж.Деррида был завершён лингвистический поворот, объявивший, что «нет ничего вне текста». Согласно Деррида, гуманитарные науки используют две разных стратегии при интерпретации текста. Первый способ – это попытка расшифровать некую истину, заключённую в тексте. Второй способ – это своеобразная «игра» с текстом. Предлагая операцию вычёркивания, Деррида проводит деконструкцию понятий: «перечёркнутое слово можно прочитать, оно не скрылось, не вымарано полностью, но его функция и значение изменились»2. Тем самым Деррида предлагает другие приёмы работы с текстом, подвергая дискурс «всевозможным искривлениям и сжатиям»3. В пространстве лингвистического поворота немало сделано и отечественными мыслителями. Так М.М.Бахтин писал, что там, «где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления» 4. Он считал, что «там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки»5. Философ Мераб Мамардашвили называл тексты смыслосхемами 6. Согласно Ф.Анкерсмиту, сущность лингвистического поворота в том, что язык гуманитария становится более важной частью его работы, чем исследовательский опыт7. Опыт – не единственный путь к истинному и надёжному знанию. Язык может производить истину не меньше, чем изучение реальности. Историк всё больше вынужден размышлять над тем, «какую дефиницию лучше всего дать некоей исторической концепции, чтобы получить оптимальное понимание» прошлого1. Установка, при которой история снова стала пониматься как особая область литературы, определяет историописание как особый способ литературной работы. Его особенность состоит в том, что «воображение историка играет фактами, почерпнутыми в свидетельствах, и наполняет их новыми значениями в ходе создания текста»2. Плюсы и минусы этой установки отчётливо видны в работах Х.Уайта. Создав концепцию «эстетического историзма», Уайт не отказался и от постулатов «научной истории». Он считал, что историк, увлечённый образными возможностями литературной работы, не должен забывать и о суровости естествознания (об этом Уайт писал в статье «Бремя истории», опубликованной в 1966 г.). В книге «Метаистория» Уайт доказывает, что историческое исследование и нарратив не исключают друг друга. Отношения сюжета и истории подобны отношению теории и свидетельства. Забавно, что в работе, которую многие считают завершением лингвистического поворота, сам этот термин даже не упоминается. Возможно, этот парадокс связан с тем, что Уайта вдохновляла не столько философия языка, сколько теория литературы. Одним из проявлений лингвистического поворота стало возникновение так называемого «нового историзма» в США. Подчёркивая «текстуальность истории», Луи Монроз считает, что «новый историзм» – это ответ на стремительно ускоряющийся процесс её забывания3. Конечно, «новый историзм» дал о себе знать, прежде всего, в литературоведческих исследованиях. Однако, если связывать это явление с лингвистическим поворотом, а не считать его совершенно самостоятельным явлением, то можно увидеть и его реальные практические последствия для историописания, например, в РГГУ функционирует не исторический, а историко-филологический факультет. Культурный или культурологический поворот историческая наука совершила в самом конце ХХ века. Американский историк Алан Мегилл датирует «новую культурную историю» появлением в 1989 г. коллективной монографии «Новая культурная история» под редакцией Линн Хант, но полагает, что она имеет глубокие корни в традиции «Анналов» и в работах антрополога Клиффорда Гирца. Антропологические занятия Гирца подтверждают, как нелегко отделять один «поворот» от другого. В 60-е годы ХХ века в американской антропологии начался переход от изучения «непосредственно наблюдаемого» к исследованию «непосредственно не наблюдаемого»1. Поскольку Гирц занимался и сравнительной историей, то его влияние на историческую науку вполне понятно. Гирц искал различия между, казалось бы, одинаковыми явлениями в разных культурах. Он приходит к мысли о том, что не социальное действие определяет культуру, что культура не может быть пассивным его результатом. Культура активна, она вмешивается в социальное действие. Возможность «поворотного» характера идей Гирца связана и с тем, что он пытался изменить отношение к историческим источникам, так как тексты, на его взгляд, также вступают в социальное обращение. Книга Гирца «Интерпретация культур» получила репутацию научной «классики». Фразу Гирца о том, что «антропологи исследуют не деревни… – они исследуют в деревнях»2, часто цитируют историки, прибегающие к микроанализу, при этом они даже не ссылаются на Гирца, а лишь заменяют в этой фразе антропологов на микроисториков. Согласно Гирцу, анализ культуры не должен быть социологическим эстетством. Культурологи и социологи, историки и антропологи изучают «конкретные действия конкретных людей, чтобы включить их в единую человеческую летопись»1. Гирцу близко такое понимание цели гуманитарных наук, которое было высказано ещё К.Леви-Стросом: не составлять человека из кусочков, а разложить его на части2. Изучая механизмы ориентации человека в мире, Гирц таким образом исследовал разные формы культуры и относился к ним как к текстам. Возвращаясь к вопросу об истоках культурного поворота, можно упомянуть роль социологии культуры Пьера Бурдье, а также влияние «нового историзма» Стивена Гринблатта. Целью новой культурной истории он считает одновременное «расширение социальной истории и восстание против её господства»3. По мнению Мегилла, поворот к культурной истории изменил методы изучения прошлого и расширил поле зрения историков4. Л.П. Репина так же, как и Мегилл, отмечает, что культурологический поворот произошёл на базе историко-антропологического подхода. А далее уже «в рамках социокультурного подхода была поставлена задача – раскрыть культурный механизм социального взаимодействия» 5. Определяя методологическое значение культурного или культурологического поворота, автор статьи подчеркнула «радикальные сдвиги в области исторической эпистемологии, в концептуализации самого исторического знания, в оценке познавательных возможностей исторической науки»6. Время возникновения визуального поворота достаточно спорно. Его истоки тоже можно увидеть на рубеже ХIХ – ХХ веков, когда технический прогресс дал новые возможности для эстетических новаций в науке и искусствах. На мой взгляд, визуальный поворот возникал в рамках культурологического подхода, однако доказал свою самостоятельность. Доминирование визуальных аспектов становится особенностью современной социальной действительности. Визуальные конструкты вытесняют вневизуальные форматы. Социологи отмечают простоту и доходчивость визуальной информации1. Влияние визуального поворота на историческую науку современного рубежа веков очень серьёзно проявляется в расширении источниковой базы исторических исследований и в появлении новых сюжетов или новых аспектов прежних предметных полей в процессе изучения прошлого. Есть, конечно, опасность визиотизма, о чём предупреждал писатель Ежи Косинский в романе «Жизнь там», но это скорее относится к жизни, а не к науке. Не случайно, великий Гёте полагал, что всего труднее увидеть то, что лежит буквально перед глазами. Сопоставление результатов различных методологических поворотов, вероятно, составляет сложную философскую задачу. Не претендуя, разумеется, даже на попытку её решения, я лишь предполагаю, что само их обилие привело к возникновению нового поворота, призванного хоть в какой-то степени суммировать или синтезировать все итоги предыдущих поворотов. Я имею в виду комплекс противоречивых суждений, получивший название прагматического поворота. Л.П. Репина, анализируя различные контексты интеллектуальной истории, отметила, что ряд её концепций группируется вокруг разных теорий «прагматического поворота»2. Прагматический поворот понимают совершенно по-разному: и как движение от социальной к социокультурной истории, и как синтез гуманитарного знания с некоторыми пограничными достижениями естественных наук. В первом случае прагматический поворот становится неотличим от культурного поворота. Не случайно Б.Г. Могильницкий применительно к началу ХХI века фиксирует «движение от социальной истории культуры к культурной истории социального»3. Одним из классиков прагматического поворота считается Жак Ревель. Почти десятилетие (с 1995 по 2004 гг.) он был президентом Школы высших социальных исследований в Париже – одного из самых престижных академических заведений Франции. По его мнению, название «прагматический поворот» не связано с американским понятием «прагматизма». Он видит суть прагматизма в стремлении историков анализировать не системы, а конкретные ситуации и конкретные объекты. Другой авторитет современного прагматизма – французский философ Марсель Гоше. В статье «Смена парадигмы в социальных науках», опубликованной в журнале «Le Debat» в 1988 г., Гоше сформулировал прагматическую парадигму, девизом которой стала идея сознательного действия субъекта. Гоше предположил, что в результате прагматического поворота «история займёт ведущее место среди наук о человеке, отвоевав его у этнологии и социологии»1. По мнению историка Бернара Лепти прагматическая парадигма имеет собственно исторические, а не философские и не социологические корни. Он видит их в установках четвёртого поколения «Анналов», представители которого отказались от структурализма и от поисков ментальных различий в духе Ж. Ле Гоффа. В 1995 г. под редакцией Лепти вышла коллективная монография о «формах опыта». В ней сделан упор на изучение сознательных, а не бессознательных действий субъектов – участников событий прошлого, главный акцент сделан на социальных практиках. Трагическая смерть Б.Лепти в 1996 г. поставила точку на прагматическом повороте французских историков раньше, чем он оформился в самостоятельное направление. Идейным символом прагматической парадигмы нередко называют одного из самых значительных философов ХХ века – Поля Рикёра. Свою научную деятельность он начал ещё в 30-е годы. После войны преподавал в университетах Лувена, Монреаля, Чикаго. Девять академий и тридцать университетов назвали его своим почётным доктором. В 1993 г. в беседе с российскими философами в Москве он отметил, что «одной из основных проблем современности является ответственность человека перед историей»2. В интервью по поводу российского издания одной из его книг Рикёр выразил мысль о том, что «история неподвластна человеческому разуму»1. Он склонялся к пессимистическому видению истории, осторожно и почтительно относился к тому, что он называл её «непрозрачностью». По мнению Рикёра, «историю нельзя полностью объяснить ни случайными пересечениями, ни экономическими причинами, ни ментальностями»2. Его интересовали проблемы изучения истории и на прикладном уровне (работа с архивными документами), и на теоретическом (вопросы исторической причинности, мотивации личности в истории и др.). Ключевым моментом книги, посвящённой памяти французского историка Анри Марру, стало сопоставление «исторического рассказа» и «вымышленного рассказа». В ней Рикёр употребил термин «кризис рассказа». Этим термином он назвал отход современных историков от строго нарративной формы исторического изложения3. При этом он не призывал вернуться к простой повествовательной форме. Историк, по Рикёру, «не является простым нарратором: он раскрывает мотивы, по которым он считает какой-то фактор – скорее, нежели некий другой, – достаточной причиной определённого хода событий»4. Питерский историк Д.Хапаева настаивает на его неподражаемой способности растворять в здравом смысле непримиримые философские и логические течения5. При этом Рикёр предпочитал строго разграничивать эпистемологические проблемы истории от методологических проблем, более близких к практике работы историка. Философские работы он относил скорее к эпистемологии, чем к методологии, подчёркивая, что «их сила часто становится их слабостью, настолько в них при обсуждении моделей объяснения недостаёт практики историка»6. Мне импонируют многие суждения П.Рикёра. Например, о том, что любая работа над текстом связана с проблемой цели его написания. Он видит в интерпретациях возможность «преодолеть культурную отдалённость, дистанцию, отделяющую читателя от чуждого ему текста»1. Процедура объяснения в истории, согласно Рикёру, предполагает описание внутренних отношений одного события с другими и помещение его в исторический контекст. Он видел задачу истории не в подчёркивании случайностей, а в сокращении их числа2. Рикёр выводил герменевтическую проблематику из психологии – такой науки, которая ближе к естественным наукам, нежели историческое познание. Он напоминал о том, что задачей Дильтея было придать гуманитарным наукам «значение, сопоставимое со значением наук о природе, какое они имели в эпоху господства позитивистской философии»3. Возможно, что прагматический поворот в духе П.Рикёра вдохнёт новую жизнь в некоторые установки позитивизма. «Отменить позитивизм нельзя, потому что в основе всякой науки лежит позитивный интерес к источнику»4. Для того чтобы выйти из ситуации распыления истории, характерной для последней трети ХХ века, Рикёр предлагает «руководствоваться глобальным подходом, который доводит идею варьирования масштабов до предела»5. Смене масштабов, на его взгляд, соответствует понятие репрезентации, теснее, чем понятие ментальности, связанное с социальными практиками. Историческую репрезентацию он называет «присутствующим образом отсутствующей вещи»6. Прагматизм Рикёра явно ощущается в критике взглядов Х. Уайта: «Х.Уайт загнал себя в тупик, рассуждая об операциях построения сюжета как о способах объяснения»7. Рикёр пишет о категориальной ошибке Х.Уайта, которая порождает подозрение относительно способности риторической теории провести разделительную черту между историческим рассказом и рассказом – вымыслом. Д.Хапаева считает, что в России прагматический поворот восприняли как «методологическое варварство», что прагматические высказывания российских историков носят бессистемный характер. По её мнению, трудно «составить перечень авторов, готовых признать прагматизм в качестве своего теоретического выбора»1. Некоторый интерес к прагматизму она объясняет возможностью «отдохнуть» от идеологии и от «химер великих нарративов». Прагматическая парадигма не смогла создать «метод, тиражирование которого с университетских кафедр дало бы в руки тысяч выпускников … орудие для анализа общества»2. На одной из конференций РОИИ, специально посвящённой теоретическим вопросам исторической науки, прозвучало несколько вариантов комплексного названия тех поворотов в методологии, которые повлияли на историческое знание: эпистемологический3, парадигмальный4 и собственно исторический поворот5. Между этими вариантами, естественно, есть различие. Так, Л.А.Бурганова и В.И. Гольцов особое внимание уделяют влиянию постмодернистских (лингвистических) новаций, а Н.Б. Селунская в названии «исторический поворот» объединяет воздействие культурного и антропологического поворотов. Кроме того, под ним она понимает «поворот не только самой истории к собственному предмету – человеку, но и социальных наук к истории6. Адекватность такого мнения можно подтвердить на примере того внимания, которое социологи стали уделять так называемой «качественной методологии», начавшей несколько теснить количественные методы, означающие беспристрастный сбор и регистрацию полученных данных. Признав, что «для постижения внутреннего мира человека наиболее адекватны методы понимания и интерпретации», социологи стали рассматривать человека «не просто в качестве объекта, а как субъект, обладающий своим миром, ценностями и установками»1. Завершая размышления о комплексном воздействии на историческое знание различных методологических поворотов, я, как и Н.Б.Селунская, склонна считать, что наиболее важные последствия для исторического познания имеют антропологический и культурный повороты, принципиально меняющие характер работы историка. Даже лингвистический поворот, споры о котором продолжаются, не вызвал к жизни новые исторические школы, сопоставимые по своей значимости и влиянию со школой «Анналов», где, как уже было сказано, лежат истоки антропологического и культурного поворотов. Невозможно сказать что-то новое по поводу заслуг этой школы, ограничусь эмоциональной фразой американского историка Аллана Мегилла: «Анналы» – это «посланный небесами оазис на тропинке прочь» от историцизма2. И ещё одно заключительное размышление возникает в процессе анализа влияния методологических поворотов: споры о них, безусловно, пробуждают интеллектуальные страсти, сочетая рациональные и эмоциональные доводы, что само по себе позитивно, даже независимо от результатов этих споров и этих поворотов. Л.Г. Подлевских |
Похожие:
 | Нпо и спо/Г. Г. Безкоровайная, Н. И. Соколова, Е. А. Койранская, Г. В. Лаврик, – Москва, издательский центр «Академия», 2014г | | Учебно-методическое пособие предназначено для оказания методической помощи студентам тф ноу впо «Росноу» в изучении курса «Римское... |
| Это свидетельствует о том, что терминология в этой области исследований и соответствующие ей понятия еще не устоялись |  | Актуальные проблемы современной науки: Труды 14-й Международной конференции -конкурса «Актуальные проблемы современной науки». Гуманитарные... |
| Терминология и неология как основные направления языковой политики Франции в эпоху постмодерна | | Фз «О закупках товаров, работ, услуг отдельными видами юридических лиц» и Положением о закупке товаров работ, услуг для нужд Государственного... |
| Петренко И. М., зав кафедрой экономической теории, д-р экон наук профессор Дулин М. П., зав кафедрой педагогики и психологии, д-р... | | На основании Федерального закона №181-фз от 24. 11. 1995 г. (21. 07. 2014 г с изм. 06. 04. 2015 г.), а также Приказа Министерства... |
| Утвердить прилагаемые изменения, которые вносятся в некоторые приказы Министерства образования и науки Российской Федерации | | В. Д. Шадрикова, И. В. Кузнецовой, 2010 г., г. Москва, рекомендованных Министерством образования и науки Российской Федерации и с... |