Дорогие читатели! Мы предлагаем Вашему вниманию два фрагмента воспоминаний крымчанина, человека яркой и трудной судьбы. Эти воспоминания в настоящее время
Скачать 1.46 Mb.
|
Отец встал, взял собаку за ошейник и без слов жестом показал, что человек может спрыгнуть. Он мгновенно слез и бросился бежать. Перемахнув через забор, он исчез. Отец стоял бледный и взволнованный. Мама подошла к нему и, усадив за стол, стала его успокаивать: – Гриша, ты правильно поступил. Несчастный бежал из тюрьмы. Он, наверняка, из раскулаченных, их держат тут, бьют, издеваются... Варвары! Я много раз тебе говорила, кто они такие! Не бери близко к сердцу. Просто знай, что они – звери. Я понял, что такой разговор у родителей возникал не в первый раз. Несколько придя в себя, как бы оправдываясь, отец ответил: – Пойми, Минночка, моя дорогая! Нужно было так ненавидеть царизм, чтобы им я мог все простить! После отец подозвал меня. Я подошел к нему. Положив руку на мое плечо и внимательно посмотрев мне в глаза, он сказал: – Мишенька, дай мне слово, что ты об этом случае никому никогда не расскажешь. Помни, если ты слово не сдержишь, у меня могут быть серьезные неприятности. По лицу отца мне стало ясно, что это опасная тайна и что я ее должен хранить. Дав отцу слово, я почувствовал себя взрослым. Первый раз в жизни на меня легла такая ответственность. Позже мне мама в популярной форме объяснила, какое беззаконие творится вокруг, какая опасная жизнь и как осторожно нужно себя вести. При всей моей болтливости я научился «держать язык за зубами». Но жизнь шла своим чередом. Осенью начиналась школа. Для меня это не было радостным событием. Время шло медленно. Уроки за исключением географии и истории мало меня интересовали. Остальные предметы я не любил, и чтобы их как-то вытянуть, требовалась усидчивость. У меня ее не было. Приходилось преодолевать себя. Кроме всего, зимняя маленькая Евпатория не соответствовала масштабу моего внутреннего мира. Мечта о безграничных пространствах, неведомых далях, о загадочных странах будоражила мое воображение! Фантазия рождала романтические ситуации, где появлялись обворожительные женщины, во имя которых я жертвовал жизнью, спасая их от смертельной опасности. Только мечты уносили меня на свободу, прочь от провинциальной повседневности. Наверное, поэтому я с детства чувствовал и любил музыку. Я бесконечно заводил патефон и наслаждался пением великого Джильи. Особенно трогали меня неаполитанские песни и арии из опер. Самое абстрактное из искусств, музыка, идеально ложилась на уносившую душу мечту. Очень часто я, беседуя с мамой, раскрывал ей свою душу. Она меня понимала. И ей мои чувства импонировали. Она много рассказывала мне о своем детстве и юности. О своих мечтах, о любимых литературных образах. О своих увлечениях. И часто с грустью говорила о мимолетности жизни, на что я со всей искренностью возражал. Я уверял ее, что жизнь бесконечна, и мы никогда не умрем, а будет что-то другое... Мама всякий раз мечтательно спрашивала меня: – Ты так думаешь?.. Ее вопрос как бы уравнивал нас, и она для меня становилась еще ближе. Мама часто в беседах со мной говорила о благородстве, человеческом мужестве, превознося эти Богом данные качества. Любовь она считала наивысшим проявлением человеческой души. Необъяснимым, неуправляемым, бездонным... Поэтому людей, не познавших чувства любви, судьба обделила истинным счастье. А физическую близость, которую, как она говорила, мне предстоит познать, может стать, как для женщины, так и для мужчины, или сказочным наслаждением, или отвратительным актом. Я жаловался ей на школьную скуку. Она успокаивала меня, считая, что это необходимая часть нашей жизни. Она внушала мне, что по окончанию школы я поступлю в институт, который по направлению совпадет с моими желаниями. И так как я хорошо рисую, то скорей всего я стану художником. И обнимая меня, высказывалась с уверенностью, что меня ждет интересное будущее! У нас по-прежнему часто собирались гости. Играли в карты, пили чай и кофе. Мама кроме всех ее разнообразных дарований отличалась кулинарными способностями. Коронным десертом в то время считалось мороженое. Для этого на вооружении нашей кухни имелась мороженица. Это нехитрое устройство заливалось специальной смесью, изготовленной по маминому рецепту, обкладывалось льдом и при помощи рычага, вручную, приводилось в движение. Эту почетную работу поручали мне. Так как силы у меня хватало, я с этой работой легко справлялся, тем более что вознаграждался достойно. Стержень-перо, размешивавший внутри цилиндра ароматную смесь и облепленный толстым слоем мороженого, получал я! Разговоры в компании, собиравшейся в нашем доме, делались все более тревожными. Расправа с несчастными кулаками обрела беспощадные формы. Поначалу из дома, что примыкал к сараю Прасковьи Ивановны, откуда бежал человек, постоянно слышались крики. Там в застенках НКВД избивали арестованных кулаков. Отчаянные призывы о помощи и мольбы о пощаде доносились до нас. Как-то раз я видел маму, стоявшую во дворе с застывшим от ужаса лицом. Уже наступила ночь, и слышались крики. Она долго не могла сдвинуться с места, а после, уединившись с отцом, она тихо о чем-то говорила. В один из вечеров к нам пришел Кнауэр. Открывая ему дверь, я обратил внимание на его растерянное лицо. Пройдя к отцу в его кабинет и позвав туда маму, они довольно долго о чем-то говорили. Когда доктор ушел, родители позвали меня. Мама взяла с меня слово молчать и сохранять тайну, которая была еще более серьезная, нежели история с беглецом. После чего она посвятила меня в суть дела. В одном из колхозов, состоявшем из немцев-колонистов, жили родственники доктора Кнауэра. По разумению сталинских коллективизаторов они принадлежали к классу кулаков. Их арестовали и под конвоем увезли за много тысяч километров в холодную, заболоченную часть Сибири. Все они там умерли, кроме одной женщины, которой каким-то чудом удалось бежать. Она, пройдя страшный путь, пришла к своему родственнику, доктору Кнауэру, так как кроме него у нее на свете не осталось никого. Будучи уверенным, что НКВД разыскивает беглянку и конечно придут искать ее к нему, он просил, если это возможно, спрятать несчастную на несколько дней, пока он не найдет ей какое-то укрытие. Отказать Кнауэру ни отец, ни мать не могли. Через полчаса Кнауэр возвратился, приведя с собой беглянку. Звали ее Анна. Выглядела она немолодой женщиной, очень худой, с узким некрасивым лицом. Во рту торчали только отдельные зубы, результат цинги. Ступы ног, изуродованные после обморожения, делали походку косолапой. С наступлением лета обстановка в Евпатории резко менялась. Медленно текущей жизни наступал конец. Санатории, дома отдыха и частные сдаваемые квартиры заполнялись до отказа. На пляжах буквально не было свободных мест. Ближе к морю тянулись длинные линии навесов, в тени которых стояли топчаны. Под навесами обычно располагались женщины с детьми, пожилые люди, побаивающиеся прямых солнечных лучей. А также изнеженные столичные дамы. Кроме того, в тени навесов, создав каре из топчанов, компании солидных мужчин резались в карты. На открытой части пляжей загорала, как правило, молодежь. Местные ловеласы, дождавшись съезда курортников, вели схватку за ищущих волнующие приключения приезжих див. И выбрав опытным глазом страждущую, завязывали с ходу короткий и страстный курортный роман. Колоритно выглядели продавцы восточных блюд. В переносной из тонкой меди печке с тлеющими углями шипели знаменитые крымские чебуреки, начиненные фаршем из баранины, с ароматной зеленью, хорошо наперченные и сочные, они продавались полным ходом. Огромных габаритов перс оглашал многолюдный пляж оглушительным выкриком: – Восточный сладость! Мед с орехом – сила дает! Мак – спит! Покупай пока не поздно! Гречанки продавали украшения из ракушек. Отдыхающая публика поглощала эту экзотику с неослабевающим аппетитом. Особым развлечением у приезжей публики делалась поездка на парусных яликах к ракушечным пляжам. Самым популярным лодочником на евпаторийском побережье считался Гера. Выше среднего роста, идеально сложенный, с отточенным рельефом мускулатуры, средних лет, он представлял собою образец мужской внешности. На его широкой загорелой груди красовалась хорошо выполненная татуировка: орел, несущий в когтях женщину. Гера отличался ловкостью, веселым и крайне общительным характером и хорошо подвешенным языком. Его ялик, иными словами лодка, носила имя также «Гера» и имела в длину примерно 10–12 метров. Парусное вооружение состояло из одной мачты, бугшприта, косого паруса на одной рее и кливера. Управлял Гера своим парусником – виртуозно. Подходя к берегу, он лихо маневрировал между купающимися, только покрикивая громким голосом: – Поберегись! Гера плывет! Поберегись! Ялик представлял собой крепко выстроенную деревянную посудину. Скамейки для пассажиров шли вдоль бортов, а также поперек лодки. Выкрашенная в белый цвет с красной ватерлинией и чистым парусом, «Гера» выглядела достаточно нарядно. Брал «на борт» Гера человек сорок. Уходили они на прогулку в море с последующим заходом на «ракушечный пляж» часа на два. В пути словоохотливый грек Гера веселил пассажиров бесконечными историями, знакомясь со многими, расточал комплименты женщинам, шутил с мужчинами и угощал детей восточными сладостями. Гера пользовался всеобщим уважением. Особенно его любили женщины за его мужские достоинства, соленые словечки, непосредственность и незатейливое ухаживание. Он всегда брал себе в команду одного помощника. Когда ялик причаливал, помощник первый выскакивал на берег, приставлял трап к носу и помогал пассажирам сойти. Когда же морской накат создавал для схода некоторые проблемы, включался лично Гера. Он брал на руки женщин и при этом явно испытывал удовольствие, перенося их на пляж. Причем, вне зависимости от габаритов делал это с поразительной легкостью, демонстрируя свою мускулатуру. Постоянным его помощником стал Борис Павлович. Москвич, преподаватель в институте физкультуры и чемпион по плаванию на короткие дистанции, атлетического сложения и огромного обаяния человек. Борис Павлович не только получал удовольствия от плавания на «Гере», но также неплохо зарабатывал, работая с Герой во время своего летнего отпуска. Они стали большими друзьями. Приезжал в Евпаторию Борис Павлович не один. С ним приезжала Вера Владимировна с сестрой и матерью. Вера была известным московским концертмейстером, работавшим с крупными оперными певцами московского Большого театра. Мама очень любила ее, и их связывала многолетняя дружба. Для меня Борис Павлович стал кумиром, я гордился его отношением ко мне. Он часто брал меня с собой на ялик. Я получал необыкновенное удовольствие, когда парусник под напором ветра шел, давая сильный крен, а вода неслась, шипя пеной, вдоль борта! Гера натягивал через скрипящий блок просмоленный шкот, лихо меняя на скорости галс. На виражах дамы от возбуждения повизгивали. Гера же, подчеркивая свою незаурядность, стоял на корме во весь рост, поигрывая квадратной мускулатурой, при этом перекладывая руль на крутых поворотах ловким движением ног и покрикивая, как бы обращаясь к своему любимому ялику: – Молодец, «Гера»! Режь волну! – И уже повернувшись к женской половине: – Милые дамочки, держитесь за борт! Мужчин это не касается! Потом, обращаясь к своему помощнику, командовал: – Боренька, тяни кливер! Держи ялик по ветру! Поездка с Герой превращалась в театрализованное захватывающее путешествие. Чтобы попасть на очередную поездку, необходимо было побеспокоиться и заранее занять очередь. Популярность Геры была безгранична. Впечатлительные дамы бросали на загорелого грека с красной повязкой на шее и орлом на широкой груди весьма недвусмысленные взгляды. Так как Борис Павлович часто брал меня с собой, мне хотелось чувствовать себя не гостем, не пассажиром, как все остальные, а членом команды настоящего морского парусника! Поэтому я вел себя активно, убирал ялик, чистил медные детали на борту, сворачивал в аккуратный круг якорные канаты. А что особенно приобщало меня к профессии моряка, это выполнение приказа капитана Геры, который он отдавал во всеуслышание хриплым голосом: – Юнга! Открой люк трюма! Отлей морскую водичку за борт! Чтобы наша красавица не обижалась! Я стремглав бросался к средине лодки, открывал деревянную крышку, которую Гера так красиво называл «люк трюма» и, схватив специальный черпак, гордо на глазах у всех приступал к работе. Выполнял приказ я с громадным удовольствием, быстро и ловко. Пассажиры наблюдали за мной с явным уважением, и даже многие родители ставили своим детям меня в пример. Мол, смотрите, какой мальчик, называя меня то настоящим моряком, то почему-то сравнивая с Маугли! Наверное, по причине шоколадного загара и хорошей мускулатуры. Гордости не было границ! Гера относился к людям тонким и общительным, с хорошим чувством юмора и добрым нравом. Понимая мои мальчишеские мечты и увлечения и желая доставить мне еще больше удовольствия, он иногда, когда ветер дул с кормы и ялик шел без крена, отдавал мне руль, приказывая: – Миша, веди парусник «по ветру». Это делалось для меня моментом «истины»! Каким чувством благодарности наполнялось мое сердце! Сколько возвышенных эмоций я в эти минуты испытывал к Гере! Как ни тяжело мне вспоминать, но один раз я волей случая оказался свидетелем ситуации, когда Гера оказался на грани посрамления... Не могу подобрать даже слов, чтобы описать ситуацию, в какую попал мой кумир и человек с незапятнанной репутацией моряка, обворожительного мужчины и героя евпаторийских пляжей. А ситуация оказалась простой, но безвыходной... «Гера», гонимая свежим ветром, оказалась в открытом море, а ее отважный капитан демонстрировал свою морскую удаль, меняя галсы, укладывал ялик то на правый борт, то на левый, выкрикивая при этом команды, пересыпая их солеными шуточками, вроде: – Без паники! Мужчины, если перевернемся, плывите к берегу! Кто плавать не умеет, научитесь, время есть! До берега далеко! А женщин, особенно молодых, буду спасать я, Гера! Эти шуточки он подкреплял демоническим хохотом. Но вдруг Гера перестал шутить, стремительно побледнел и на лице появилась гримаса отчаяния. Подозвав Бориса Павловича, он с трудом пробормотал, что в животе у него что-то происходит. Лицо перекосилось от боли и он мрачно прошептал Борису Павловичу, что умрет, если не опорожнится и причем немедленно... Но что ему делать? В ялике пассажиры... Времени на раздумья не оставалось. Гера успел только выговорить: – Боря, иди на нос и греми якоречками! Борис Павлович бросился на нос и, схватив два якоря, стал манипулировать ими, совершая при этом совершенно непонятные телодвижения, сопровождая все это грохотом и звоном ударов металла о металл. В это же самое время Гера, приняв необходимую позу и свесившись за борт, с наслаждением облегчился. Я проявил высшую находчивость и занял у руля место на корме, прикрыв висевшего в обезьяньей позе за бортом Геру. Мой поступок незабвенный капитан оценил, и с того момента я стал полноправным членом его палубной команды. Позже я подружился с парнем намного старше меня – Юрой. Он оказался племянником Геры. От него по секрету я узнал, что зимой, когда на Черном море свирепствуют штормы, Гера уплывает к далеким турецким берегам один, везя туда какие-то товары, и, возвращаясь домой, привозит ковры. Да, Гера был настоящим моряком! И у него в душе, как у всякого моряка, жил дух лихого контрабандиста. Узнав такие подробности о смелом греке, я зауважал его еще больше! * * * Пытаясь как-то решить судьбу Анны, Кнауэр обратился с просьбой к семье его пациентов, которые жили на окраине Евпатории в маленьком отдельном домике. Этот район считался малопосещаемым. Но эти люди отказались принять даже временно Анну. Их можно понять. НКВД следило и контролировало все и всех. С начала коллективизации началась полоса репрессий по всей стране, поэтому все жили в постоянном страхе. Отчаявшись, Кнауэр пришел к нам и обо всем рассказал моим родителям. Он честно заявил, что считает положение безвыходным. Анне придется уходить и самой искать спасения. Создалась ситуация, когда следовало бы Анне предложить покинуть Евпаторию. Но мама с отцом сжалились и решили оставить временно ее у нас. Единственное условие, которое Анна должна соблюдать, – это никуда не выходить, не подходить к окнам, которые выходят на улицу, а когда к нам приходят гости, то находиться в комнатке и при закрытой двери. Обычно эта комната служила кладовой. Там мама поставила Анне кровать и переставила замок из расчета на то, что Анна сумеет закрываться изнутри. Когда родители вечером уходили в гости, то я, если не отправлялся к друзьям, оставался с Анной вдвоем. Анна с трудом говорила по-русски, зато я довольно хорошо, благодаря маминым усилиям, болтал по-немецки. Поэтому мы легко с Анной общались по-немецки. Мягкая по характеру, несчастная женщина вызывала во мне жалость. Она старалась помогать маме по дому всем, чем только могла. Так как присутствие у нас Анны исключало использование даже приходящей домработницы, и она это понимала, то всю домашнюю работу Анна взяла на себя. Ко всему прочему она оказалась прекрасной кухаркой. Я часто, оставаясь с ней дома, с удовольствием не только ел блюда, приготовленные ею, но любил присутствовать при их приготовлении. Мне этот процесс очень нравился, и я многому у Анны научился. Она была счастлива моему присутствию и нежно называла меня «кюхен Михель», в переводе – «кухонный Миша». Благодаря постоянному общению с Анной, я резко улучшил и так хороший немецкий. Когда родителей по вечерам не было дома, она втайне мечтала, чтобы и я не ушел. Будучи женщиной в высшей степени вежливой и чуткой, она не спрашивала меня, собираюсь ли я уходить, но делала «хитрый ход». Как бы между прочим сообщала мне, что сегодня она приготовит какое-то новое и очень вкусное блюдо. Так как Анна в силу своей подкупающей простоты ничего более сложного придумать не могла, она повторяла этот прием, не меняя в нем ничего, много раз. Легко разгадав нехитрую дипломатию одинокой, беззащитной женщины, я проникся к ней состраданием и жалостью. Я видел, сколько радости ей доставляли те вечера, когда я оставался дома. Она рассказывала мне печальную историю своей жизни. Тяжелый крестьянский труд в колхозе. В юности ее постоянно мучили разные болезни. И только помощь и забота ее родственника доктора Кнауэра спасали ее, помогая выкарабкаться из очередной хворобы. Ее большая семья работала не покладая рук. От зари до зари. Так как Анна физически не всегда справлялась с трудной работой, то ее посылали в город на рынок продавать продукты. Так шли годы. Общими усилиями семья обеспечила себе сносное существование. Появилась надежда на будущее. Но вдруг явились какие-то люди в ее деревню. Они потребовали у ее отца сдать государству «излишки». Дисциплинированный немец отдал все, что эти люди у него потребовали. Но им показалось этого недостаточно. Вскоре председатель колхоза сообщил, что из районного центра пришла бумага, где написано, что несколько семей из их села, в том числе и ее семья, считаются «кулаками». А это, как им объяснил председатель, очень плохо для них. В этой бумаге, со слов председателя, прямо написано, что они теперь стали врагами советской власти. И что даже бедные колхозники не могут простить «кулакам» их антисоветскую деятельность. Отец не мог понять, в чем его обвиняют, и решил пойти вначале к более бедным односельчанам и узнать у них, почему они на него обижаются. И убедившись, что это не так, он решил вместе с другими «кулаками» поехать в район к начальству. Но для этого нужно получить справку-разрешение на поездку в город у председателя колхоза. Это потому, что колхозникам паспортов не выдавали, а без справки их может задержать милиция. Председатель побоялся дать «кулакам» такую справку. Тогда отец, отчаявшись, решил первый раз в жизни нарушить закон и отправился без справки в город. Разговаривать с ним никто не стал. Его просто выгнали из здания районного комитета коммунистической партии. А какой-то человек, тоже из колхозников, сказал ему по секрету, что раз его считают «кулаком», то дело его «хана». Ему лучше не мозолить тут глаза, так как районная тюрьма рядом и уже забита такими, как он, и НКВД уже приспосабливает какое-то общежитие для новых. Так что чем скорее он унесет ноги, тем лучше для него. Приехал отец домой сильно расстроенный. Прошло меньше месяца, и в деревню опять приехали люди из города. Но с ними прибыли и солдаты. Они вошли к Анне в дом и приказали семье быстро собраться, взять только необходимые вещи, запрячь телегу лошадьми и ехать в город. Все растерялись. Солдаты подгоняли. Через полчаса все девять человек уселись на подводу и под конвоем двух верховых солдат двинулись в город. На телеге въехали в тюремный двор. Объявили, что через несколько дней их отправят. Отца вызвали на допрос. Он пытался возражать при допросе в кабинете НКВД, за что его немедленно избили... В этом печальном месте рассказа Анна расплакалась и сквозь рыдания стала описывать, как все стали плакать, увидев растерянного, истерзанного отца. Когда тюремный двор оказался набитым до отказа, подали грузовики. На них всех отвезли на железнодорожный вокзал, где их ждал товарный состав. Везли их больше двадцати дней. Кормили ужасно. Воду давали нерегулярно. Наконец поезд остановился на каком-то одиноком разъезде. Всех еле живых выгрузили. Рядом начинался лес тайга. Это находилось где-то в Сибири. Дальше шли пешком, нагруженные узлами, мешками, корзинами. В конце-концов дошли до места, где стояло несколько бараков. Тут и предписано было раскулаченным «врагам народа» прожить остаток своей жизни. Работали на лесоповале. Снабжали питанием, одеждой, медикаментами ужасно. За пару лет большинство людей умерло. Семья Анны – все до одного – погибли. Последним умирал отец. Остатки поселения НКВД решили вывезти, так как работать стало некому. Их отвезли на какую-то железнодорожную станцию, где в сутолоке и отчаянии Анна решила бежать. Каким-то чудом ей удалось преодолеть длинный путь страданий. Какие-то случайные добрые люди помогали ей преодолеть тысячи километров то на поезде, иногда на грузовике, а чаще она тащилась на беспалых стопах (результат обморожения) десятки километров пешком. Шла она домой, надеясь, что там за эти годы все изменилось, и она найдет в своей деревне старых знакомых, и они ее приютят. Придя в свой поселок, она не нашла там никого из немцев-колонистов. Колхоз получил новое название, жили там русские люди. От чистого села с ухоженными дорогами, зеленеющими дворами, конюшнями и водокачкой не осталось и следа. Все пришло в упадок. Единственная надежда, которая у Анны осталась, стал доктор Кнауэр. Тут Анна замолкла. Все остальное я хорошо знал. Тяжелая судьба, выпавшая на долю Анны, вызвали в моей душе чувство соучастия. Мне хотелось сделать для нее что-то хорошее. Хотелось как-то вселить в нее хоть какую-то надежду. Однажды зимним вечером, когда мы остались дома вдвоем, я стал расспрашивать Анну о ее молодых годах. И разговор постепенно коснулся темы, которую раньше мы не затрагивали. Оказалось, что она в молодости полюбила молодого парня из ее деревни, и они собирались уже пожениться. Но началась война, и его взяли в армию. Домой он не вернулся, и о его судьбе она с тех пор ничего не знает. Многие подробности о тех далеких годах, когда они были вместе, Анна помнила очень хорошо. Наверное, я оказался первым, кому она могла излить свою душу. Слушая ее, я старался дать понять, что история ее любви мне интересна. В беседе я пытался сделать ей приятное и бросил фразу, что знаю, какой он красивый и что он ее тоже конечно очень любил. Анна, услышав с какой убежденностью я говорил о ее женихе, вся встрепенулась и, насторожившись, спросила: – Откуда ты знаешь, что он меня любил? Почувствовав, что я должен как-то подтвердить то, что для несчастной Анны так важно и что я с такой легкомысленностью высказал, я принял абсолютно необычное решение и сразу же без колебания заявил: – Вы знаете, Анна, не удивляйтесь, – я его вижу! Наивная, бесхитростная, она мне поверила. Глаза ее загорелись, она вся преобразилась. Улыбка счастья приоткрыла беззубый рот с одиноко торчавшим оставшимся зубом. Ее тут же заинтересовали подробности его внешности, и я понял, что она верит мне. Мой обман принес ей счастье! И отнять хоть и выдуманное счастье я уже не могу... Мы сидели в нашей большой столовой. Кожаный широкий диван, два глубоких кресла. Старинный, высокий, дубовый буфет с резными орнаментами и фигурами атлантов. Большой столовый круглый стол, покрытый расшитой скатертью. Черный рояль в углу комнаты. Стены украшены коврами. С потолка над столом свешивался большой шелковый абажур, свет от которого придавал столовой несколько таинственный вид. На крышке рояля в дорогой с позолотой вазе теснились красные розы. Обстановка родила в моем сознании неожиданное решение. Повернувшись к Анне, я заговорил голосом с интонациями волшебника: – Анна, сидите в кресле и не вставайте. Я открою рояль, потушу свет и вызову духа. Я буду вас спрашивать, а вы отвечайте. Анна еще больше побледневшая, застыла в ожидании. Я снял вазу с розами, открыл крышку рояля, потушил свет и, наклонившись к деке, провел рукой по струнам. Раздался тихий, вибрирующий и таинственный звук, нежный и замирающий в глубине инструмента. Меня самого охватило какое-то трепетное чувство, и, увлеченный фантазией, я стал описывать Анне некоторые подробности внешности ее жениха. Трудно сказать, действительно ли они совпадали с образом давно ушедшего любимого человека или ей хотелось верить в чудо, но она с волнением подтвердила, что это он, именно он! А я с еще большим энтузиазмом продолжал фантазировать. Каждую новую подробность Анна встречала восторженно. Так началась новая жизнь одинокой женщины. У нее появилась цель, смысл в жизни. После первого, так удачно сымпровизированного сеанса, она стала ждать с болезненным нетерпением следующего. Она задавала мне заранее всяческие вопросы, вроде: как Франц (так его звали) себя чувствует, или – какое у него сегодня настроение. Часто спрашивала: а он по ней скучает и собирается ли к ней приехать? Я для правдоподобия иногда ей говорил, что нужно подождать и не беспокоить дух Франца, иначе он может запротестовать и долгое время не будет появляться. Такое грозное предупреждение действовало на Анну безотказно, и она терпеливо ждала пока я, выбрав свободный вечер и зная, что родители уйдут в гости, сообщал ей, что наступило время, когда свидание с Францем скорей всего состоится. Осторожно выглядывая из-за приоткрытой двери своего секретного убежища, Анна в состоянии крайней тревоги прислушивалась и ждала момента, когда хлопнет парадная дверь. Значит, родители ушли и наступил момент счастья! И она узнает последние новости о Франце и сможет с моей помощью задать ему ряд вопросов, которые трепетно готовила в ожидании предстоящего сеанса. Я настолько вошел в роль доброго волшебника, что перестал внутренне удивляться детской доверчивости пожилой и столько испытавшей в жизни женщины. В моем поведении не было ни тени насмешки, я как-то не по-мальчишески понимал, что делаю добро... Но время бежит, я рос и в моей жизни девочки стали занимать все более и более важную роль. Поэтому свое свободное время я отдавал больше гулянью и захватывающим встречам. Особенно летом, с наступлением купального сезона. Я хорошо и много плавал. Играл в футбол. Отправлялся с «мушкетерами» на охоту, вооружившись рогатками и самопалами, которые изготавливались с великим мастерством. По всем этим немаловажным причинам наши с Анной сеансы стали происходить значительно реже. Поэтому она ждала их с еще большим волнением. Когда начинаешь делать кому-то хорошее, остановиться уже нельзя. Эту истину я осознал еще в юности. Сеансы стали реже, но они продолжались. Наши игры в «мушкетеров» постепенно уступили место другим увлечениям. Все мы всерьез повзрослели, особенно я. Хотя детство из души не ушло, а приняло, если можно сказать, иные формы. Среди моих школьных друзей выделялся Володя Дубровский. Убежденный второгодник, в связи с этим он чувствовал себя взрослым мужчиной. Его отец – комендант евпаторийского театра, человек либеральных взглядов, спокойно реагировал на вопиющую неуспеваемость сына. Володя же упорно использовал все свое школьное и послешкольное время на девочек. Так как ключ от одной из рабочих дверей театра хранился в потайном кармане убежденного второгодника, вход в театр для своих контролировал Володя. По этой немаловажной причине сердца многих девушек Володя открывал этим ключом. Меня и моих «мушкетеров» Володя пропускал в театр в любое время. Таким незаконным путем мы стали посещать спектакли гастролировавшей в Евпатории оперетты. Я с огромным удовольствием посещал театр. Мое увлечение опереттой вылилось в устойчивое желание посвятить себя этому жанру. Но как верный товарищ, я решил не только посвятить «мушкетеров» в возникшую идею, но и заразить их ею. И довольно скоро мне это удалось достичь. Я предложил, используя Володины возможности, добиться встречи с режиссером. Это оказалось довольно просто. В один из дней встреча состоялась. Одев все самое лучшее из личного гардероба, мы явились на сцену. Шла репетиция балета. Разновозрастные балерины кордебалета высоко выбрасывали ноги в канкане. Режиссер сидел, насупившись, в бутафорском кресле и время от времени выкрикивал замечания: – Живее, живее! Вы что сегодня не ели? Дирижер, сморщенный старикашка, испуганно косился на режиссера, при этом забывая махать палочкой, хотя оркестр из нескольких человек продолжал играть и без него. Скрипач, прерывая игру, тайно смычком подавал знак возмущения и патологического презрения, явно относящийся к дирижеру. Режиссер настойчиво отбивал такт ногой, при этом покрикивая: – Соня! Ты что не слышишь музыку? А остальные! Кто в лес, кто по дрова! Напрочь забыли рисунок танца? Будете топать до потери пульса! Пока не станцуете, как положено нормальным людям! Мы стояли растерянные недалеко от режиссера. Он нас видел, но не реагировал на наше присутствие. Наконец, мэтр решил сделать перерыв. Усталые и плохо одетые балерины медленно разбрелись по сцене. Посмотрев на нас исподлобья, режиссер подозвал к себе: – Ну? Что хотите мне сказать? – с любопытством обратился он к нам, приглаживая остатки волос в виде «заема» серпом пересекающую лысину. Я стал объяснять причину нашего визита, стараясь его убедить, что оперетта стала целью нашей жизни. Выслушав меня, он спросил: – А что вы собираетесь делать у нас? На что я ему с готовностью ответил: – Все то, что делают все остальные в вашем театре! – Вы музыканты? – Нет, мы не музыканты, – смущенно проговорил Виктор. – Так значит певцы? – настороженно процедил режиссер. – Нет, мы не поем... – скрывая смущение ответил я режиссеру, не спускавшему с нас все более и более удивленного взгляда. – Так, так. Танцуете? – в недоумении поинтересовался он. – Нет! Вы знаете, мы не танцуем... – Так какого черта вы сюда явились?! Наступила неловкая пауза. Смягчившись, он закончил: – Так вот что я вам скажу. Для оперетты вы никаким боком не подходите! Если хотите, можете у нас пока мы тут участвовать в спектаклях как статисты. Но имейте в виду: бесплатно! На этом аудиенция закончилась, и с ней миф о загадочной жизни театральной богемы, населенной блистательными женщинами, окруженными элегантными мужчинами, красиво ухаживающими за ними, исчез, как утренний туман. А что особенно возбуждало фантазию – это образ находчивых героев-любовников, танцующих и поющих по аккомпанемент прекрасной музыки. Он стал неосуществившейся мечтой. Кроме всего этого мне мерещились бесконечные гастрольные поездки, открывающие неизведанные, не имеющие границ просторы... Разочарование прошло. Вскоре все забылось, и в памяти осталась только смешная сторона эпизода. Отец Виктора-Партоса обнаружил наш «кабачок» и разгромил его, как взбесившийся слон. По этой причине мы переселись к Сергею-Арамису в катакомбы. Мы там частично возобновили обстановку нашего любимого «кабачка». Кроме того, мы провели туда электричество. Появился свет и кухня в виде маленькой электроплитки. На ней мы жарили яичницу, рыбу и многое другое. Но чаще всего варили кофе «по-турецки». Мы часто спускались в катакомбу и, рассевшись в кружок, вели долгие беседы «за чашкой кофе». Катакомбы стали частью нашего мира. Мы стали путешествовать по бесконечным туннелям, ставили специальные знаки, чтобы не заблудиться. Уходили часто довольно далеко. Несколько раз я брал с собой мою овчарку Джильду. Но для этого приходилось спускаться по лебедке вниз, брать ее на руки. Первый раз она от страха скулила, зато после осмелела и привыкла. Спустившись в туннель, она начинала резвиться. Ей очень нравилось с нами уходить вглубь коридоров, поворачивать в сложные лабиринты, а когда мы возвращались назад, она безошибочно находила правильный путь! Осень и зима тянулись долго и довольно скучно. Меня все время тянуло куда-то вдаль... Я сам даже не знал куда. Наша школьная компания все чаще вступала в конфликт с татарской молодежью. Хоть город и разделялся на «старый», или в основном татарский и центральный, и «новый», где жили все остальные, ни те ни другие ребята старались не заходить на чужую территорию. Но все-таки граница соприкосновения враждующих сторон была. И проходила она в центре около единственных в городе двух кинотеатров. Один назывался «Якорь», другой – «Спартак». Именно там «скрещивались шпаги». Мы в основном дрались кулаками, иногда использовали самодельные кастеты. Татары довольно часто доставали ножи. Хотя чаще всего ими только пугали. Мы стали отвечать хорошо изготовленными рогатками, хотя и у татар они были. Дрались серьезно. Иногда, хоть и редко, схватки кончались трагически. У нас в школе погиб один пацан, получивший несколько ножевых ран. Кое-кто из ребят получили ранения. Одному моему приятелю выбили рогаткой глаз. Ну и татары несли потери. На зимние каникулы мама, снабдив небольшими деньгами, отправляла меня в Москву. Больше всего я любил останавливаться у Тимофеева Павла Федоровича. Там мне было интересно. Юра, его сын, он же «приезжий» д’Артантьян, мой близкий товарищ, окружал меня вниманием. Мы ходили к его друзьям, посещали пивной бар № 4 на Пушкинской площади. Нам покупали билеты в цирк, кукольный театр. Очень я любил московский зоопарк. А когда мы гуляли по улице Горького мимо освещенных витрин, на фоне которых медленно опускались сверкающие снежинки, начинало казаться, что меня окружает сказка. Москву я очень полюбил, и возвратившись домой, в зимнюю Евпаторию, долго предавался воспоминаниям о столице и мечтал о приходе нового лета. В 1936 году обстановка в стране становилась все более напряженной. Мамины друзья, собираясь у нас, с тревогой говорили о массовых репрессиях, о разгуле органов НКВД. Кроме всего, в мире сгущались тучи войны. Многие считали, что война в Испании, собственно, и есть начало грозных событий. Папа умолял маму не только не говорить о политике, но и не думать о ней. Служба врача в армии Врангеля считалась темным пятном в его биографии. Его постоянно преследовал страх за себя и всю нашу семью. Он смертельно боялся, что кто-либо из наших друзей может оказаться агентом НКВД... Поэтому он пребывал в состоянии крайнего страха. В школе нам, ученикам, прививалась ненависть и недоверие к окружающему СССР капиталистическому миру. Внушалось, что фашизм, колониализм, империализм и милитаризм готовят нападение на нашу страну. Поэтому всем нужно об этом помнить и внимательно следить за происками акул империализма. Кроме того, в нашу свободную страну постоянно забрасывают многочисленных иностранных агентов. Их можно встретить везде. Они, подлые твари, проникают всюду: на пляжи, куда они высаживаются с подводных лодок. Их можно встретить на дорогах, куда они спускаются на парашютах, спрыгивая с самолетов или используя воздушные шары. Очень часто переходят границу, переодевшись в советскую военную форму или даже натянув на себя коровью шкуру смешиваются со стадом домашних животных. Мало этого. Шпионом может оказаться даже член собственной семьи!!! Поэтому всем нужно быть начеку! Громом среди ясного неба стал арест Харлампия Харлампиевича. Немедленно распространился слух, что он оказался агентом белогвардейских генералов, мечтающих о возвращении царя. На меня арест любимого учителя произвел удручающее впечатление. Я поделился с мамой моим настроением. Она также с тревогой восприняла арест Харлампия Харлампиевича и просила меня ни с кем об этом не говорить. Следующим исчез замечательный Гера. От его родственника Юры я узнал, что его обвинили в шпионаже. А когда его старый дядя заявил, что этого быть не может, то и его посадили. Один за одним следовали аресты. Мамина очень хорошая знакомая, заведующая паспортным столом в Горсовете, относилась к маме с большим уважением. Сама должность, которую она занимала, говорила о том, что она штатный работник НКВД. Иногда она приходила к маме в гости, и они просиживали весь вечер вместе. Она верила маме и поэтому часто посвящала ее в достаточно секретные новости. Она предупредила маму, что ей нужно вести себя осторожно: идут аресты. Как-то раз она пришла к нам и с волнением сообщила, что за нашим домом внимательно следят, так как кто-то донес, что у нас живет не прописанная женщина. Мама ей не призналась, что у нас уже два года скрывается Анна. Мать с отцом сломали голову, стараясь вычислить, кто мог донести и кто мог видеть скрывающуюся Анну. Ведь даже наша замечательная соседка Прасковья Ивановна ничего не знала о существовании Анны. Возможно, когда никого не было дома, Анна, убирая квартиру, не потушила свет в комнатах, окна которых выходили на улицу, тогда кто-то мог ее увидеть. С обыском могли нагрянуть в любой момент. Родители решили немедленно сообщить обо всем Кнауэру. Понятно, что как только у нас обнаружат беглянку, да еще раскулаченную Анну, ее тут же арестуют. Нам этого не простят и, скорей всего, мои родители также окажутся за решеткой. Поэтому пришли к единственному решению, – Анне нужно бежать пока не поздно. Уйдя от нас, она попытается где-то пристроиться. Вместе с Кнауэром мы снабдили Анну деньгами, необходимой одеждой и даже какими-то лекарствами. На следующий день мы распрощались с ней. Бедная женщина горько плакала. Она привыкла к нам, особенно ко мне, и мы привязались к несчастной страдалице. Вскоре отца вызвали в НКВД. Когда он возвратился домой, на нем не было лица. От мамы я узнал, что с ним очень грубо говорили. Главное, о чем они хотели узнать, живет ли кто-либо чужой в нашей квартире. Его предупредили, что если он обманывает органы, то пострадает не только он, но и вся семья. С этого дня он впал в глубокую депрессию. Страхи за маму и меня мучили его все больше и больше. Часто, подойдя ко мне, он долгим и грустным взглядом рассматривал меня и, постояв рядом, резко отходил в сторону, не произнеся ни слова. Отец перестал дома принимать пациентов. И, не говоря маме, снял вывеску врача со входной двери. Маму этот жест по-настоящему напугал. Она всячески успокаивала его, предлагая взять отпуск и вместе куда-нибудь поехать развеселиться. Но он об этом и слышать не хотел. Я, чувствуя, что с отцом твориться что-то неладное, стал уделять ему больше внимания. Помимо больницы папа принимал в центральной поликлинике, которая размещалась в красивом здании с полукруглым фасадом, совсем рядом с морем. Я часто приходил к нему, когда он заканчивал работу, и мы отправлялись на пляж. Поплавав, мы шли домой. Я стал чаще приходить к нему в кабинет и хотя понимал, что ему не хочется, все равно заставлял его идти со мной к морю. Плавать он перестал, ссылаясь, что не очень хорошо себя чувствует Только сидел на берегу и с грустью всматривался в морскую даль. Вскоре страшное известие потрясло отца. Арестовали доктора Кнауэра! Сразу же поползли по городу слухи, что он оказался крупным немецким шпионом! У отца появилась четкая уверенность, что в ближайшее время его ждет арест. Вслед за этим у него появились грозные признаки надвигающейся болезни. Первое, что заметила мама, у него изменился почерк. Следующим симптомом, подтверждающим страшное заболевание, стала прихрамывающая походка. Отец всячески старался все это скрыть от нас. Но чем дальше, тем более прогрессировал паралич правой стороны туловища. Отец перестал ходить на работу. Как врач, он понимал всю серьезность своего положения. Айруни часто приходил к нам, внимательно осматривал папу, успокаивал его, а маме говорил правду. Он советовал отвезти его в Москву, в клинику знаменитого Николая Бурденко. Попасть туда удалось только лишь благодаря маминым связям. После тщательных исследований был поставлен окончательный диагноз: опухоль в мозге, расположенная в почти неоперабельном месте – под «турецким седлом». Бурденко и профессор Алексей Сперанский посоветовали маме, в качестве последней надежды, попытаться отвезти папу в Швейцарию, где такого рода операции иногда проводят. С помощью Ильи Эренбурга разрешение на поездку за рубеж мама получила, но к тому времени, по мнению Бурденко, это уже потеряло всякий смысл. Папу привезли домой в Евпаторию уже полностью парализованного. Он не говорил, лишился даже мимики лица. Его искусственно кормили. Только глаза продолжали выражать эмоции. Мама проводила почти все время у его постели. Она говорила с ним, отвлекала его, сообщала ему всевозможные новости. Но одну новость она ему не сообщила. В дверь кто-то подсунул записку, написанную на клочке бумаги, с просьбой передать доктору Фишгойту. Мама прочла ее мне. Примерно то, что я запомнил: «Дорогой Гриша! Я не могу больше выносить пыток! Меня избивают! Знай, я ни в чем не виноват, передай моему дорогому Вальтеру, я умру честным человеком. Я все подписал. Прощай». Отец медленно угасал. Доктор Айруни приходил, помогал его искусственно кормить. И как-то бросив взгляд на шкаф с французскими медицинскими инструментами, с грустью в голосе сказал матери: – Уже не пригодятся. А жаль... Могли бы еще многим помочь... Мама к трагическому концу была готова. Айруни только подвердил печальную правду. Без колебаний мама отвезла весь дорогой инструмент доктору Айруни. Умирал отец тяжело. Он стал задыхаться... В последний момент полностью парализованное тело вдруг вздрогнуло, шевельнулось и навсегда замерло. Отмучившись, душа дорогого человека покинула мир, унесясь в вечность. * * * Весной 1937 года в Евпаторию приехал Николай Иванович Шевченко вместе с двумя сыновьями и женой Софьей Ивановной. Он был по образованию доктор, но получив назначение свыше, возглавлял санаторий как директор. Санаторий предназначался для детей высшего командного состава Красной Армии, для детей работников органов ЧК и для детей партийно-правительственной элиты. Должность очень высокая и ответственность максимальная! Наряду с комплексным лечением дети нуждались и в обучении, так как большинство из них в силу болезни не ходили и организовывать для них нечто похожее на школу оказалось не реальным. Поэтому преподавание велось прямо в палатах. Николай Иванович стал подбирать преподавательский состав для ведения уроков в его санатории по ряду предметов, в том числе и по иностранным языкам: немецкому, французскому и английскому. Мама оказалась идеальным претендентом, так как владела всеми тремя языками в совершенстве. После смерти папы наши материальные дела резко пошатнулись. Мама начала давать частные уроки, а такое предложение стало очень кстати. Таким образом, мать познакомилась с Николаем Ивановичем и Софьей Ивановной. Очень быстро деловое знакомство переросло в дружбу. Николай Иванович обладал незаурядной внешностью. Крепко сложенный, выше среднего роста, с красиво сидящей на крепкой шее головой, украшенной шевелюрой темных курчавых волос, он выглядел молодо и привлекательно. Темпераментный, быстрый, очень контактный, он излучал силу и уверенность, а улыбка выдавала в нем доброту и порядочность. Говорил громко, слегка с украинским акцентом и смеялся раскатистым, заразительным смехом. О Софье Ивановне можно без колебаний сказать – красавица! Стройная фигура с ярко выраженными женским формами, на красивых ногах, могла считаться идеальной, если бы не чуть-чуть круглая спина. Хотя и это не портило в высшей степени сексуального силуэта Софьи Ивановны. Младший семилетний сын Аркадий – точная копия отца, его любимец, шустрый мальчик. Старший Геннадий, восемнадцатилетний парень, очень похожий на мать – спортсмен и неутомимый сердцеед. Николай Иванович с женой стали очень часто бывать у нас. С его появлением наш дом стал вновь оживать. Зачастили к нам, как и раньше, гости. Мама устраивала ужины. Играли в преферанс, а с наступлением лета компания пополнялась приехавшими столичными друзьями. Как обычно, из Симферополя на лето приезжали Брискины, но в этом году с ними приехала их музыкальный преподаватель Сеферова с дочерью Микой. Я о Мике слышал и раньше, но никогда ее не видел. С приездом Брискиных многое менялось. Во-первых, музыка не переставала звучать в течение всего дня. Рояль стоял в одной из двух комнат, которые Брискины не сдавали, а держали для себя. Там целый день, следуя железному расписанию, занимались все трое ребят, сменяя один другого. А в это лето к ним присоединилась еще и Мика, также будущая пианистка. Во-вторых, во двор выставлялся разборной из фанерных щитов на козлах длинный стол и рядом с ним устанавливали деревянные скамейки. Затем выносились топчаны и пара железных кроватей с пружинными сетками. Их расставляли в зарослях высокой травы, густых кустов и у стволов могучих деревьев, какими весь наш большой двор зарос, превратившись в кусочек девственного леса. Одно время отец неоднократно предлагал привести все в порядок, скосить траву, организовать дорожки, подстричь кусты и так далее, но встретив при поддержке мамы мое мощное сопротивление, идею эту оставил. И поэтому наш двор продолжал находиться в состоянии романтического запустения. Меня с детства привлекали заброшенные пустыри, заросшие лопухами, высокой крапивой, с разбросанными в беспорядке замшелыми камнями. Меня всегда привлекали заросли дикой маслины на западной окраине Евпатории. Ее огромные кусты с прогалинами белого песка создавали сложные лабиринты узких проходов. А как прекрасны заросшие руины полуразрушенных построек! Особенно красивы старые стены, сложенные когда-то какими-то людьми, исчезнувшими в тени веков, расписанные подтеками дождей, изъеденные постоянно дующими ветрами и расписанные причудливой мозаикой темной плесени, превратившие их в нерукотворные шедевры. Можно часами, как зачарованный, рассматривать тончайшие рисунки бесконечных композиций гениального художника, создавшего, сам не ведая как, эту необъяснимую прелесть. И как для меня бездушно и уныло выглядели искусственные парки, окружавшие санаторные ансамбли! Подстриженные с аптечной аккуратностью кусты. Ровные, как классная линейка, дорожки, усыпанные привезенным гравием. Вычерченные циркулем клумбы с посаженными в солдатском порядке цветами. Бедная, изнасилованная природа! В связи с приездом Брискиных мама решила устроить ужин. Жаркий летний день медленно уступал мягким объятиям вечера. Солнце, ушедшее за горизонт еще озаряло небесную высь, и уже на город опустились сумерки, когда вся компания уселась во дворе за длинный стол, уставленный всякими вкусностями. Напротив меня рядом со своей матерью села Мика. С первой секунды все мое внимание сконцентрировалось на ней. Я не мог оторвать глаз от ее прекрасного лица! Темнокаштановые чудесные волосы крупными волнами ниспадали на плечи, подчеркивая плавный овал лица. Высокий лоб украшали темные брови, длинной линией уходящие к вискам. Прямой нос с красиво вырезанными ноздрями гармонировал с пухлым, довольно большим чувственным ртом. Но что особенно меня поразило, это Микины глаза. Большие, широко расставленные, они мерцали, поражая необыкновенным серо-сиреневым цветом. Под легким сарафаном угадывались созревшие формы, округлые плечи непрерывной линией очерчивали красивые руки, длинные пальцы заканчивали узкие, аристократические кисти рук. На фоне мелких Брискиных статная Мика выглядела крупной девушкой. Ужин прошел весело. Я, обычно активно участвующий в компании, не мог прийти в себя. Охватившее чувство буквально парализовало меня. Возник комплекс, который не позволял мне быть самим собой. Чтобы Мика не почувствовала моего пристального внимания, я отводил глаза в сторону, боясь оказаться смешным и назойливым. Поэтому я не заметил, что Мика почти все время бросает взгляд в мою сторону. После ужина, который длился довольно долго, все решили с дороги отдохнуть. А я с мамой предпочел пройтись на набережную к морю. Пройдя совсем недалеко, мы подошли к бухте, омывающей центральную часть города. Это место мама и я очень любили. Берег здесь на несколько метров возвышался над морем. Его еще давным-давно строители города укрепили большими каменными плитами. Из таких же огромных камней кое-где выложили лестницы, спускающиеся прямо к воде. Рядом вдавалась в море пассажирская пристань. Там постоянно шла какая-то работа. Грузили и разгружали какие-то баржи. Подходили буксиры и по узкоколейке грузчики катили вагонетки. С другой стороны протянулась на металлических сваях другая пристань – Соленая. Там всегда стояли пришвартованные мелкие корабли, катера, баржи и старые, черные парусники. Там грузили соль, муку и зерно. Работали небольшие подъемные краны. К набережной теснились старые красивые здания, мимо которых, позванивая, катились красненькие небольшие евпаторийские трамваи. Это место евпаторийцы называли, памятуя старые времена, «у Бареважа». Это в честь когда-то шикарной гостиницы с романтическим названием «Бареваж». Спустившись по каменной лестнице к морю, мы уселись на ступени поближе к воде. В штилевом море отражались огни уличных фонарей, очерчивая светящимся ожерельем, подкову бухты. – Мне показалось, что ты за ужином вел себя как-то странно... – как бы между прочим заговорила мама. Переполнявшие меня чувства мешали ответить прямо и откровенно: – Не знаю... Почему ты так думаешь?.. – Ты так всегда ждал приезда Брискиных, а сегодня даже из вежливости не проявил к ним внимания. Возможно, новые люди? Их преподавательница.., – мама сделала небольшую паузу и, посмотрев в сторону моря, стараясь снять серьезность, продолжала, – или Мика? Кривить душой я больше не был в состоянии: – Как она тебе? Понравилась? Какая она красивая! Скажи... – Я тебя, мой дорогой, понимаю. Я просто любовалась ею! Красота – это дар Божий… – со всей искренностью заключила мать. – Мне никогда еще так ни одна девочка не нравилась! – Так бывает: чувство захватывает внезапно! Этот момент прекрасен... Не сопротивляйся, отдайся ему! – Я хотел с Микой заговорить, но не мог. Не получается... – Напрасно. Я наблюдала не только за тобой, но и за ней тоже. Ты ей нравишься. Это заметно. – Правда?! – эти слова сразу изменили мое настроение. – Ты уверена? – Я думаю, что я не ошибаюсь. – улыбнувшись и обняв меня, подтвердила мама. – Пригласи Мику в парк просто погулять или на танцы, или даже завтра сходите на пляж. Ты должен понять, что ее больше всего интересует. И тогда поймешь, как дальше себя вести. Если ты ей действительно нравишься, то ей будет с тобой интересно везде. Я, например, уверена, что ты с ней готов идти, куда угодно! – без сомнения заявила мама. – Конечно! Только бы она хотела! А вдруг я ей не нравлюсь?.. – Не думаю... – как бы раздумывая, ответила мама. – И все равно, отдайся этому прекрасному чувству! Любовь – это дар Божий! – Мамочка, а ты любила? – с некоторым смущением спросил я ее. – Мой мальчик, если бы я не любила, я не вышла бы замуж за папу. После разговора с мамой, уже лежа на ящике из-под рояля, терзаемый сомнениями, мечтая о Мике, я строил планы о моих взаимоотношениях с ней. Мягкая южная ночь окутала негой темные кроны огромных кленов, сквозь их листья проглядывало звездное небо. Мечтая, я не только продумывал тактику моего поведения, но и мысленно проговаривал предполагаемый диалог. Думая о Мике, я дополнял ее образ воображаемыми прелестями. Ощущение ее недосягаемости породило во мне комплекс страха. Я боялся оказаться смешным, недостойным... Самолюбивый по характеру, я опасался фиаско. Проиграв в уме массу способов сближения с предметом моей любви, я к утру, если можно выразиться, возмужал. Откуда-то родилась смелость, появилась решительность, исчез комплекс неполноценности. Завтракать сели все вместе. Мика показалась мне еще прекрасней. И что самое главное, она встретила меня с нескрываемой радостью! Широко улыбаясь, она поинтересовалась, что я собираюсь сегодня делать. От неожиданности я не мог сообразить, что ей ответить. Но преодолев растерянность, я сказал, что хотелось бы пойти к морю и поплавать. – Здорово! А мне можно пойти с тобой? – легко, не задумываясь поинтересовалась Мика. Знала бы она, с каким восторгом встретил я ее слова! – Конечно, Мика! Что за вопрос! Пошли! Воодушевленный и осмелевший я стал называть ей разные места, куда бы мы могли пойти. Вначале я предложил Мике место, где обычно пляжились модные приезжие и местный бомонд. По лицу Мики я понял, что это место ее не слишком заинтересовало. Тогда я стал описывать ей мое любимое побережье, предупредив, что это дикое и пустынное место, но в этом-то и есть его необычность и красота. Мика с восторгом прервала меня: – Туда-то мы и пойдем! Мишенька, давай только скорей! Извини меня, может, ты сейчас не можешь?.. – и ее лицо приняло грустное, но кокетливое выражение. А я-то спешил! Боялся, что вдруг Мика передумает, и мы никуда не пойдем, а ее любезное внимание ко мне и восторг от моего предложения – просто мимолетный всплеск эмоций. Все мои страхи и грустные предположения исчезли, как только Мика бросилась домой, крикнув на ходу: – Мишенька, я сейчас! Одну минуточку, только возьму купальник! Я тоже побежал домой предупредить маму, что иду с Микой на пляж, и мы пробудем там долго, так как это далеко, на окраине «нового» города. – Ну, вот видишь, мой дорогой! Я же тебе говорила! Хорошая, хорошая девочка! Твой вкус одобряю... Идти пришлось действительно далеко. Пройдя через весь «новый» город, мы достигли его западной окраины. Там начиналось дикое побережье. Небольшие печаные дюны, спокойное светло-голубое море, у воды неширокая полоса намытой морем морской травы и густые заросли кустов дикой маслины сразу привели Мику в восторг. Я очень хорошо знал и любил эти места. Мы часто с компанией друзей приходили сюда на рассвете на ловлю крабов. В это время они обычно выползают на песок. Я повел Мику к месту, где плоские каменные плиты начинаются на берегу и далее плавно уходят в прозрачную морскую воду, образуя крошечный залив. Расстелив махровую простынь, сбросив сарафан и оставшись в купальнике, Мика легла, безмятежно разбросав руки в стороны. Я сел рядом на песке, из скромности не решаясь лечь рядом с ней... Мика поняла и, улыбнувшись, протянула ко мне руку... А после мы уже лежали рядом, безмолвно растворившись в мире грез. Воздух, напоенный запахами моря и степи, застыл, окружив нас неповторимой негой нетронутой природы. Обнявшись, мы замерли, боясь разрушить наступившее таинство, близость души... Уткнувшись носом в ее чудесные волосы, я ласкал притихшую Мику. Тишину дикого побережья оживляли чуть слышные вздохи моря. Тогда я впервые ощутил счастье любви! Мика нежно ласкала и целовала меня! Ее пламенеющие и чарующие глаза казались бездонными... После, когда мы вместе плыли, солнце сверкало в всплесках прозрачной воды, делая море еще нежней, еще прекрасней. Я, конечно, старался продемонстрировать своей любимой мастерство в плавании и особенно в нырянии. Мике нравилось все. Она наслаждалась всем: морем, пляжем, диким побережьем! Усевшись на каменных плитах и свесив ноги в теплую воду, мы размечтались. Я в лице Мики нашел такую же романтическую душу. Обняв меня, она, улыбаясь, спросила, что бы я хотел больше всего. И когда я ей ответил, что хотел бы с ней пуститься в далекое путешествие и, конечно же, только на паруснике, хорошо бы на Огненную землю, а если ближе, то в Грецию или в замечательную Италию, Мики воскликнула: – Ты угадал мои желания! Давай дадим друг другу слово, что мы с тобой наше желание исполним! – уже серьезно заявила она и при этом протянула мне руку. Обменявшись рукопожатием, я дал слово, что это станет моей главной целью! Мы оба отнеслись к этой мечте с полной серьезностью. Пришли домой мы довольно поздно. Все уже поужинали, но и нам, конечно, оставили еду. Мама поинтересовалась, как я провел время, и порадовалась моему хорошему настроению. Я с ней довольно долго сидел, рассказывая с восторгом о Мике. Рядом все время бесилась моя любимая Джильда. Она прыгала на меня и, как мне кажется, выражала обиду, что в этот день я ее не повел купаться в море. Брискины уже спали, когда я пробрался вглубь двора на свой ящик из-под рояля. Я лег и сразу же стал в памяти повторять все счастливые события прошедшего дня. Вдруг я услышал рядом шелест высоких сиреневых кустов, и из темноты показалась Мика! Подойдя ко мне, она бесшумно прилегла рядом и, обняв, поцеловала... Я почувствовал ее волнение. Она начала мне шептать, и голос ее дрожал. Мика прижалась ко мне, все ее тело трепетало, дыхание прерывалось... Мгновенно ее состояние передалось мне. Все закружилось вокруг. Целуя ее, я чувствовал необыкновенно тонкий особый запах, исходивший от ее тела, волос. А дыхание чем-то отдавало... Молоком... В безумии я стал ласкать ее всюду. Мика не останавливала меня, она разрешала мне все! Помогая мне в моих уже неконтролируемых желаниях, она облегчила доступ к себе. Лаская меня, вела себя свободно и решительно. Близость наступила внезапно. Чувство доселе неизвестное оказалось настолько сильным, что затуманило рассудок, повергло в состояние, близкое к беспамятству... После мы долго лежали молча, прижавшись друг к другу, понимая, что произошло что-то необыкновенное, не поддающееся ни какому сравнению. Мы стали взрослые. Я вспомнил слова мамы и процитировал их Мике: «Близость может быть восхитительной или отвратительной, все зависит, кто с тобой: любимый человек или нет». |
Похожие:
 | Михалков С. В., Михалков М. В. Два брата — две судьбы: Мемуары. — М.: Зао центрполиграф, 2005. — 447 с. Isbn 5–9524–1884–8 | | Уважаемые посетители сайта! Предлагаем Вашему вниманию для ознакомления и практического применения Методические рекомендации по применению... |
 | | Предлагаем Вашему вниманию информацию о новых поступлениях, пополнивших фонды библиотеки Кубгау в первом полугодии 2016г | |
| Предлагаем Вашему вниманию образец заявления о переходе организации к системе сбора отчетности в электронном виде с использованием... | | Рф по Свердловской области проводило интернет-конференцию, посвященную предоставлению отчетности в пфр. Пользователи сайта «Консультант... |
| Наша фирма постоянно растет и развивается, мы реализуем новые решения и идеи, занимаемся модернизацией существующей базы нашей продукции.... | | Предлагаем Вашему вниманию полезный материал по учету, налогообложению и отчислениям в социальные фонды, который размещен в книге... |
| Предлагаем Вашему вниманию открытый (публичный) доклад, в котором представлены результаты деятельности учреждения за 2014 2015 учебный... | | Написать заявление на имя Главы администрации Юрьев-Польского района Родионовой Е. В. с просьбой предоставить указанные документы.... |