Дорогие читатели! Мы предлагаем Вашему вниманию два фрагмента воспоминаний крымчанина, человека яркой и трудной судьбы. Эти воспоминания в настоящее время
Скачать 1.46 Mb.
|
Мой дед любил путешествовать. В одной из своих поездок, в Париже, он познакомился с молодой красивой женщиной. Дед был в высшей степени неравнодушен к женскому очарованию и решил сделать эту красавицу моей бабушкой. Мамина мама прожила недолго. Ей нужно было удалить обычный жировик. Операцию проводили под наркозом. Дали вдохнуть пары эфира, она уснула – и больше не проснулась. Дед очень горевал, но как всех и всегда, время его вылечило. Он снова нашел свое счастье, а потом еще раз... Четыре жены было у моего деда, четыре мачехи – у мамы. Но никого, слава Богу, хоронить больше не пришлось. Новым бракам предшествовал обычный развод. В каждой новой семье рождались дети. Так у мамы проявились четыре сестры и двое братьев. Жизнь разбросала семью по свету. Две сестры в Париже (и там же – родственники бабушки, связь с которыми не прерывалась и после ее смерти), одна сестра в Палестине, младшая с братом в Польше, брат в Германии... Там же, в Берлине, жила еще одна мамина сестра, двоюродная – Роза. Она была замужем за известным немецким коммунистом Евгением Левине, пережила его расстрел. И второй муж Розы, Эрнст Майер, был известным немецким коммунистом. Роза обладала эффектной, пикантной внешностью и бурным темпераментом, но при этом была умной светской женщиной. Ей тоже передалась фамильная страсть к путешествиям, она разъезжала по всему свету. Гостила вместе с мужем и у нас, в Евпатории. Мама и Роза стали близкими подругами. Мама в молодости тоже легко снималась с насиженного места. Жила во Франции, в Германии, в Польше. В конце-концов судьба привела ее в Россию. Дедушка заболел, ему порекомендовали лечение грязями, а лучшего курорта, чем Евпатория, просто не было. Подействовали, наверное, и усиленные приглашения моего отца, который влюбился в маму еще в Париже. Из всех детей деда мама была самой талантливой. В четыре года она освоила иврит – сидя на коленях у отца, который целыми днями вслух читал ей Тору. К языкам у нее был какой-то особый дар. Так же свободно, как русским, она владела французским и немецким, легко понимала польский, а позже самостоятельно выучила английский. Была блестящим математиком, серьезным шахматистом... Много мне хочется рассказать о маме, но это потом. Когда мне не исполнилось и шести месяцев, Анна, мамина сестра, пригласила ее в Париж. В первые советские годы поездки за рубеж разрешались. Злобный горец Сталин еще не затянул тогда петлю на шее своего безвольного, рабского народа. Кровавая баня была впереди! Решение о поездке мамы во Францию созрело у родителей без моего участия. Даже не посоветовавшись со мной, мама схватила меня в охапку и увезла. В Париже мы остановились у тетки, жившей со своим мужем-французом и дочерью Дениз. Но там я оставался недолго. Меня поместили в пансион для маленьких детей, к господину Барбе. Моим первым языком стал французский. Когда я подрос и превратился в крупного не по возрасту крепыша, маленькие французы, хрупкие и тщедушные, не могли со мной справиться. Я стал ими командовать. За это господин Барбе меня очень полюбил. В знак своего особого расположения он доверял мне чистить свою трубку. С тех пор запах трубочного табака кажется мне самым изысканным. А мама в это время училась. Она поступила на Высшие курсы косметики. Но это не мешало ей часто приезжать ко мне. Старик Барбе меня хвалил. Его не смущало, что я слегка притесняю остальных детишек: таким, как он считал, и должен быть настоящий мужчина. Он был уверен, что все русские – сибиряки. Мама старалась его переубедить, но он все ее доводы пропускал мимо ушей. «Мишель Сибиряк» – такое прозвище он мне присвоил. В Париже у мамы был широкий и интересный круг знакомых. Всех привлекала ее красота, остроумие, одаренность. Друзья ее по большей части принадлежали к литературной богеме. Среди них блистал Илья Эренбург, ставший уже известным писателем. Часто приезжала Роза, увозила маму в Берлин. Там тоже у нее было множество интересных знакомых. Большинство из них входило в тогдашнюю политическую элиту. Немецкие коммунисты, безнадежные идеалисты, очень образованные космополиты, они восторгались Лениным, преклонялись перед Сталиным и гордились своей партийной близостью с ними. Хоть я и не был вовлечен в светскую жизнь Парижа, но все же мне удалось кое-что повидать. Мама с сестрой водили меня по интересным местам. Особенно сильное впечатление произвела на меня Эйфелева башня, с верхней площадки которой мне удалось сбросить свою новую соломенную шляпу. Окончив курсы, мама засобиралась домой. Экспресс в Россию следовал через Берлин. Все вышли из вагонов для проверки паспортов. Мое внимание привлекла красивая каска полицейского, лежавшая рядом с ним на стуле. Напялив на голову каску с шишаком, а заодно прихватив со стола стопку разноцветных паспортов, я спрятался в лабиринтах огромного вокзала. Началась паника. Все бросились искать пропажу. Побежала на поиски и мама, но не столько за каской и паспортами, а главным образом за мной. Долго она бегала, но только услышав мое «ку-ку», сумела меня изловить. Преступление против властей! Мама была не на шутку перепугана. Подведя меня к полицейскому, она стала извиняться, просить за меня прощения. Она даже расплакалась. А я невозмутимо стоял перед грозным жандармом и улыбался. Я даже каску с шишаком не захотел снять! И что вы думаете? Полицейский рассмеялся и стал вежливо успокаивать маму. «Мадам, – говорил он, – ведь он ребенок, а детям все на свете простительно!» А потом, обращаясь ко мне: «Жаль, малыш, что у меня нет с собой шоколадки, нечем тебя угостить». Он погладил меня по голове, поцеловал маме руку и стал ее благодарить – за то, что помогла отыскать паспорта. И очень доброжелательно распрощался с нами, только меня напоследок назвал Батькой Махно. Вот видите, какими чадолюбивыми были немцы. Все готовы были сделать для детей, готовы были простить им любую вину! Как же могло случиться, что эти же сентиментальные немцы стали тысячами убивать детей только за то, что они евреи? Хладнокровно разбивать головки младенцам на глазах у обезумевших матерей, а тех, что постарше, безжалостно рассекать очередями скорострельных пулеметов MG-42? Как мог один человек – кто бы он ни был – привести целую нацию к такому перерождению? * * * По возвращению из Парижа домой у мамы возникла со мной немаловажная проблема с языком. Дома я общался с мамой исключительно на французском, а так как и папа достаточно хорошо говорил по-французски, то заставить меня, еще совсем маленького и своенравного ребенка, учить русский, стало по-настоящему сложной задачей. Я не только не желал слушать строгие требования отца, повторять русские слова, а с возмущением поправлял его французский. Поэтому меня решили поместить в частный детский садик, где дети, естественно, общались между собой по-русски. Руководила садиком мамина приятельница – Розалия Ивановна, по происхождению курляндская немка. Отличалась Розалия Ивановна серьезностью, строгостью, точностью, аккуратностью и высокой разносторонней образованностью. В садик кроме меня ходили еще четыре малыша. Розалия Ивановна не только вкусно и вовремя кормила нас, но следила за нашей опрятностью и старалась привить нам хорошие манеры. Кроме того, по абсолютно собственной инициативе она вела с нами еще и уроки, куда входило чуть истории, доступная детям география, начальная арифметика. Постоянно читала вслух интересные книжки и многое-многое другое. Как всякий ребенок, я быстро стал осваивать язык. Вначале с акцентом, но вскоре и это я преодолел. Розалию Ивановну я полюбил и очень к ней привязался. Два года, которые я провел в ее детском саду, образовали меня настолько, что я пошел в школу сразу во второй класс. Мама вскоре опять уехала в Париж. Только впоследствии я узнал о цели этих поездок: она пыталась добиться разрешения для выезда всей нашей семьи во Францию. Ей энергично помогала ее двоюродная сестра Роза, муж которой, Эрнст Майер, занимал какой-то высокий пост в германской коммунистической партии, а также ряд маминых друзей и знакомых, членов Коминтерна. Но разрешение так и не было получено. В дошкольные годы, в силу инерции, во мне еще присутствовали развязность, избалованность, неуравновешенность – все то, что я приобрел во Франции. Но, как мама часто впоследствии вспоминала, мне еще ребенком свойственна была доброта и мечтательность. К примеру, когда мадам Барбе подала к обеду целиком зажаренного петуха, а я его до этого видел гордо ходившим по двору, то я с плачем взобрался на стол и, запустив руку в масленку, стал его мазать, сквозь слезы причитая, что теперь ему не будет так больно. Оказалось, что мадам Барбе, когда я прижег себе палец, мазала мне его маслом. Другого характера эпизод произошел в Евпатории. Как-то я гулял с мамой по улице, и неожиданно навстречу нам попался маленького роста горбун. Меня его внешность крайне удивила. Я подскочил к нему воскликнув: « Мюсье, почему вы такой маленький?!» (Тогда я еще говорил с акцентом.) Горбун смутился и опешил, не зная, что мне на это ответить. Мама тут же схватила и оттащила меня в сторону. И пристыдив, объяснила мне, что этот человек и так несчастен, а я ему напоминаю о его горе. Вскоре, почти что в том же месте гуляя с мамой, я заметил на другой стороне улицы знакомую фигуру горбуна. Перебежав улицу, я подскочил к нему и преисполненный жалости воскликнул: «Мюсье! Почему вы такой большой?!» Ну, впоследствии я больше таких «ляпов» не делал. Другие да, но не такие! Незабываемыми стали мамины пересказы многих книг. Особенно нравился мне Гюго. Я хорошо из рассказа мамы знал роман «Отверженные», прежде чем я его сам прочел.Я настолько остро переживал судьбы героев романов Гюго, что мама временно перестала мне о них говорить и переключила мою фантазию на персонажей Фенимора Купера, Шерлока Холмса. Но рассказы типа «Собаки Баскервилей» также не давали мне покоя. Не все свое время мама уделяла мне, и не потому, что ей это было неинтересно. Она, тогда еще совсем молодая и по-настоящему красивая женщина, жила насыщенной жизнью. Ее очень гибкий ум впитывал все новое. Любая информация не оставляла ее безразличной. Она много читала, писала стихи. Вела обширную переписку с многочисленными друзьями и просто интересными знакомыми. Часто ездила в Москву, где обычно останавливалась у Маршака. Маму с ним связывала долголетняя дружба. В маленькой Евпатории маму хорошо знали. Общалась она с людьми из самых разных социальных прослоек. В татарской части города ее привлекала восточная экзотика. Очень часто, еще маленького, мама брала меня с собой. Детская память сохранила прелесть низких, мавританского типа татарских домов. Аромат рахат-лукума и огромные грозди душистого винограда «мадеры» на всю жизнь стали далекими и дорогими маяками моего детства. Среди рыбачьих семей маму также любили. И не только потому, что осенью мы закупали у них неповторимую соленую кефаль, а просто потому, что им импонировали короткие дружеские отношения с образованной интеллигентной женщиной, которая к ним относилась как равным. Запомнились мне отдельные мамины знакомые. Особенно Абрам Моисеевич Айваз, но не потому, что он стал моим первым учителем на фортепиано, а главным образом потому, что по всей Евпатории гремела его слава, слава местного Бетховена! Выглядел композитор Айваз прямо-таки устрашающе... Огромный нос попугая прирос к узкому с лысой головой лицу. Сутулый, с еле передвигающимися ногами – последствие детского полиомиелита, что сделало его полным калекой. Но доброту и некую наивность выдавала улыбка «прославленного композитора». Маму Айваз в высшей степени уважал. Он знал, что она не только любит музыку, но и отлично в ней разбирается. Именно поэтому Абрам Моисеевич часто приглашал маму на домашние прослушивания его только что родившихся произведений. А выплескивались они из его пламенеющей фантазии сплошным потоком. Допускались на прослушивания только мама и жена композитора, я не в счет. Маму каждое очередное прослушивание внутренне поражало узнаваемостью. К примеру, композитор Айваз сыграл, как он без стеснения заявил, совершенно новую и абсолютно гениальную вещь, которая оказалась просто «Лунной сонатой» Бетховена! Но только сыгранной в форме обрывистого стаккато! В другой раз он преподнес маме «Турецкий марш» Моцарта в его аранжировке, украшая его глиссандо, которое начинал в самом начале клавиатуры и заканчивал в конце ее. При этом он сделал паузу и окинул маму победным взглядом. После чего раздался голос его жены: « Абрам, не мажь! И не сопи!» Исполняя свои вещи, он от переизбытка эмоций пыхтел, кряхтел и в самых ответственных местах издавал, используя нос, трубные звуки. Наверное, под влиянием вагнеровских опер. Мама тактично сдерживала себя и не подавала вида, что нечто подобное ей уже приходилось слышать. Хвалила Айваза, желала ему всяческих творческих успехов. И желая доставить ему еще больше удовольствия, советовала пощадить свою фантазию и не писать в таких количествах новую музыку. На что композитор самоуверенно отвечал, что для него писать хорошую музыку легко, мол, как высморкаться. И элегантно прижав двумя пальцами неординарный нос, он путем продувания издавал звук, похожий чем-то на лошадиным храп. А когда мама советовала ему заняться концертной деятельностью и играть новые вещи перед широкой публикой, он шепотом отвечал ей, что этого делать ни в коем случае нельзя, пока его опусы не будут официально изданы, иначе их могут украсть другие композиторы, которых развелось, как собак нерезаных. Дома мама, рассказывая папе эти забавные встречи, хохотала. Но говорила всегда с уважением, окрашенным грустью, об Айвазе. Она видела в нем человека, фанатично увлеченного музыкой, но потерявшего в связи с этим замечательным качеством чувство правильной самооценки. Как-то раз, а это было по случаю празднования дня Красной армии и в театре устраивали по этом случаю большой концерт, Абрам Моисеевич преподнес публике его новое, впервые исполняемое произведение. На этот раз он использовал, не задумываясь, фугу Баха с аранжировкой в стиле местных татарских напевов. Публике музыка пришлась по душе. Аплодируя, народ даже встал. Единственный человек, кто искренне возмутился, оказался дирижер местного оркестра. Также известный во всем городе товарищ Корецкий. Его оркестр гремел на всех праздниках, воодушевляя демонстрантов военными ритмами революционных побед. А унылый и очень печальный звук медных труб возвещал, что по городу движется траурная процессия, провожая одного из известных евпаторийцев в последний путь. Именно Корецкий подошел к прославленному Айвазу и прямо ему в глаза заявил: – Товарищ Айваз, вы же по-наглому... просто слямзили музыку! Это же, если не ошибаюсь, натуральный Вагнер! Не хорошо для вас, большого музыканта, такое приспосабливать! Тем более использовать музыку известного антисемита! На что Абрам Моисеевич тоном, преисполненным полного презрения, оборвал обнаглевшего Корецкого: – К вашему сведению, мое произведение ничего общего с Вагнером не имеет. Вам следовало бы, как музыканту, различать, что моя музыка близка по духу и уровню больше к Баху. Причем тут малоинтересный Вагнер?! Мое сочинение под названием «Мираж» родилось, как часто бывает с большими открытиями, одновременно у разных, даже незнакомых людей! Так же и в моем случае. Все равно, что обвинить Верди и Гуно в том, что они написали абсолютно похожие марши! Один в «Аиде», другой в «Фаусте»! Так безрезультатно закончился диспут между известными евпаторийскими музыкантами. Увлеченная шахматами и сама прекрасный игрок, мама при городском клубе организовала шахматную секцию. В основном ее членами стала молодежь. Многие из них впоследствии стали прекрасными шахматистами. Мама завоевала титул чемпиона Крыма и стала не только их учителем, но любимым товарищем. Вместе с молодыми шахматистами клуб посещал и пожилой шахматный фанат. Человек он был небольшого роста, сухонький, ходил, опираясь на большую бамбуковую трость с ручкой в виде рога горного барана. Играть садился он только с мамой, за маленьким столиком, в стороне от шумной шахматной компании. Обычно, положив подбородок на скрещенные руки, которые покоились на рогообразной рукоятке бамбуковой трости, Мазепа, такая редкая фамилия принадлежала этому человеку, приступал к серьезному обдумыванию каждого хода. Думал Мазепа долго и сосредоточено и при этом все время что-то себе под нос напевал. Мелодия звучала монотонно и тянулась она без перерыва на протяжении всей длинной партии. Мама делала ходы быстро и отходила к другим шахматистам, где ее ждали. А Мазепа вонзал взгляд в застывшие фигуры и продолжал напевать, как видно, вычисляя одну из неповторимых по дерзости шахматных комбинаций. И когда наконец к доске подходила мама, он поднимал глаза и спрашивал: |
Похожие:
 | Михалков С. В., Михалков М. В. Два брата — две судьбы: Мемуары. — М.: Зао центрполиграф, 2005. — 447 с. Isbn 5–9524–1884–8 | | Уважаемые посетители сайта! Предлагаем Вашему вниманию для ознакомления и практического применения Методические рекомендации по применению... |
 | | Предлагаем Вашему вниманию информацию о новых поступлениях, пополнивших фонды библиотеки Кубгау в первом полугодии 2016г | |
| Предлагаем Вашему вниманию образец заявления о переходе организации к системе сбора отчетности в электронном виде с использованием... | | Рф по Свердловской области проводило интернет-конференцию, посвященную предоставлению отчетности в пфр. Пользователи сайта «Консультант... |
| Наша фирма постоянно растет и развивается, мы реализуем новые решения и идеи, занимаемся модернизацией существующей базы нашей продукции.... | | Предлагаем Вашему вниманию полезный материал по учету, налогообложению и отчислениям в социальные фонды, который размещен в книге... |
| Предлагаем Вашему вниманию открытый (публичный) доклад, в котором представлены результаты деятельности учреждения за 2014 2015 учебный... | | Написать заявление на имя Главы администрации Юрьев-Польского района Родионовой Е. В. с просьбой предоставить указанные документы.... |