Самарский государственный университет
Скачать 5.35 Mb.
|
СЕМЬ ПОДХОДОВ К ФЕНОМЕНУ СОВЕТСКОЙ СИСТЕМЫ: РАЗНЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА ПЕРВУЮ ПОЛОВИНУ «КРАТКОГО» XX ВЕКА По мнению американского составителя данной антологии, российских читателей могла бы заинтересовать более подробная информация об авторах опубликованных здесь исторических исследований, а также о том, как соотносятся эти работы с общим направлением их научной деятельности. Кроме того, поскольку антология «Американская русистика» является результатом плодотворного сотрудничества российских и американских ученых, возможно, российской аудитории было бы небезынтересно ознакомиться с некоторыми моими размышлениями о том, какая историографическая картина складывается из представленных в сборнике материалов. Эти размышления, как мне представляется, подкрепляют и развивают тезисы, содержащиеся в содержательном и глубоком предисловии моих многоуважаемых коллег П.С.Кабытова и О.Б.Леонтьевой. Неудивительно, что все особенности формирования американской русистики, столь поздно возникшей и столь интенсивно развивавшейся, воплотились в американской исторической литературе, посвященной советскому периоду, в большей степени, чем в других областях исторической науки. В самом деле, исследования по истории Советского Союза стали проводиться в США только с начала 50-х годов. В то время, однако, они зачастую были вотчиной не профессиональных историков (первоочередной задачей которых является серьезная и систематическая работа с первоисточниками), а политологов - так называемых «советологов» - и интересующихся политикой интеллектуалов [I]. Несмотря на такое положение дел, уже в 20-30-е годы отдельные ученые-историки смогли внести существенный вклад в изучение советской истории (хотя сегодня их труды в большинстве случаев забыты) [2]. Историки продолжали заниматься изучением советского периода и в 40-50-е годы; некоторые из появившихся тогда работ стали побудительным импульсом, вызвавшим впоследствии интенсивный пост объема исследований по истории Советского Союза. В частности, девятитомное исследование по истории раннего советского периода, принадлежавшее перу британского дипломата и историка Э.Г.Карра, заложило основы серьезного, основанного на работе с источниками, изучения политической и экономической истории СССР [З]. Изучение истории советского периода значительно активизировалось в 60-е годы, но лишь позже, в 70-80-е, оно стало полем действительно плодотворной деятельности многочисленной интернациональной когорты ученых-историков. Когда в 80-е годы я решил посвятить себя советской истории, многие влиятельные американские историки-русисты по-прежнему были убеждены, что в условиях отсутствия свободного доступа к архивным материалам советский период российской истории должен быть предметом изучения политологии, другими словами, что это еще не история, а скорее политика. Немало пионеров «советологии», продолжавших изучение политической истории Советского Союза в 70-80-е годы, например, автор биографии Сталина Роберт К. Таккер или биограф Бухарина Стивен Ф. Коэн не были профессиональными историками: они работали на факультетах политологии, избрав сферой своей научной специализации советский «регион». Таким образом, в то время как в самом СССР, по понятным причинам, изучение истории советского периода развивалось крайне слабо, центром притяжения интересов американских историков-русистов явно был период между 1855 г., началом эпохи реформ, и революциями 1917г.; именно этому временному отрезку были посвящены лучшие работы по истории России, появлявшиеся в США. И та схема чередования поколений историков - «отцов», «детей» и «внуков», -которую я предложил в своем предисловии к первому тому «Американской русистики», посвященному императорскому периоду истории России, еще более точно описывает эволюцию западной историографии советского периода. Именно в этой сфере в 40-50-е годы неожиданно заставило говорить о себе поколение «отцов», в 60 - 80-е годы произошла явная перегруппировка сил в пользу «сыновей», а 90-е годы характеризовались еще более значительными изменениями в связи с открытием архивов и дальнейшей реконцептуализацией исторически науки [4]. В конце 80-х и в 90-е годы, когда были открыты ранее недоступные Исследователям архивы - событие, полностью трансформировавшее процесс изучения советской истории, - круг интересов американской историографии России стал заметно меняться: внимание историков переместилось от XIX столетия к XX веку, с изучения царской России -к изучению России советской. Результатом этого стало появление существенно новой историографии по периоду с 1914 г. до 30-х гг. Именно этот период привлекает в настоящий момент преимущественное внимание исследователей, и именно в этой области достигнуты наибольшие успехи. Этому периоду - эпохе беспрецедентных социальных потрясений и беспрецедентного насилия, быстрого возникновения и формирования советской системы, эпохе перманентного кризиса и постоянных перемен - посвящен и данный том. Если Эрик Хобсбаум метко назвал период с первой мировой войны до краха коммунизма «кратким XX веком», то в нашем издании речь пойдет о первой половине этого «века» [5]. Следует отметить, что в настоящий момент в историографической сфере назревает еще одна перемена: англо-американская историческая наука начинает комплексное освоение новой тематики - послевоенной истории СССР, 40-60-х гг. [6] Однако в этой области исследований еще не появились какие-либо «классические» работы: решающий перелом явно близок, но пока рано его констатировать. Сейчас, когда я пишу эти строки, историография послевоенной советской истории гораздо более широко представлена в самой России. Работы, которые вошли в «золотой фонд» американской историографии советской истории, посвящены, как правило, изучению межвоенного периода; именно они, следовательно, должны представлять наибольший интерес для российского читателя. Отобранные для нашего издания научные исследования посвящены преимущественно сталинской эпохе и в той или иной степени ее предыстории - периоду с 1914 г. до конца 1930-х гг. Впрочем, в некоторых из представленных здесь работ, например в статье Юрия Слезкина, затрагиваются и более поздние времена. Исключение представляет работа Альфреда Рибера, посвященная вопросам внешней политики и охватывающая значительные временные интервалы как до, так и после 1917 года. Такой подход, однако, тоже отражает определенную тенденцию развития исторической литературы, зародившуюся лишь недавно, после распада Советского Союза в 1991 году. Здесь необходимо отметить еще одну немаловажную особенность современной историографической ситуации. По иронии судьбы, с концом «холодной войны», именно когда американская историография раннего советского периода вступила в стадию наиболее интенсивного развития, в более широких кругах американского общества история этого времени во многом потеряла свою политическую актуальность и, как следствие, перестала вызывать былой общественный резонанс. Можно сказать, что утрата политической актуальности стала платой за возможность развития нового научного направления. Впрочем, как мне кажется, наши читатели смогут прийти к выводу, что такое развитие событий имело свои положительные стороны. Каждое из исследований, отобранных для публикации в настоящем томе, представляет собой сочетание эмпирического и концептуального подходов; это либо работы, уже оказавшие ощутимое влияние на развитие англоязычной историографии, либо - если они были опубликованы недавно - потенциально способные оказать такое влияние. Кроме того, есть еще один аспект, сближающий представленные в данном издании тексты (и он, на наш взгляд, еще более важен, чем то, что хронологические рамки этого тома несравненно уже двух столетий, освещенных в томе по императорскому периоду). Именно этот аспект проступил, когда данные статьи были собраны на страницах одного издания, отчетливее и рельефнее, чем в каждой из них в отдельности: их внутренняя взаимосвязь с одним из основных вопросов, занимающих как советологов, так и профессиональных историков с самого начала изучения истории СССР. В упрощенном виде вопрос этот звучит так: каковы были движущие силы формирования советской системы? Конечно, такая постановка вопроса предполагает, что историкам уже известно, что представляла собой «советская система» как таковая, как она возникла и чем стала впоследствии. Было время, когда вопрос этот задавался в американской историографии под углом выяснения «первопричин», а также в рамках дихотомии «или-или». Одни ведущие специалисты по данному вопросу настаивали, что движущей силой в процессе возникновения советской системы была «политика»; другие считали ею «идеологию»; третьи настаивали, что главным фактором были «общественные силы» [7]. Как известно, ход ранней советской истории трактовали (особенно в 70-80-е годы, время наиболее политизированных дебатов) либо как «прямую линию», ведущую от Ленина к Сталину, либо как серию альтернатив, упущенных возможностей, либо как революцию «сверху» или же «снизу». И хотя, конечно же, представленные здесь работы сохранили явный отпечаток этих дискуссий, определявших развитие исторической науки и в различных формах продолжающихся по сей день, подобные бинарные оппозиции и однофакторные интерпретации истории в настоящее время в целом утратили свою силу. Включенные в Данный сборник статьи стали опытом преодоления тех упрощенных Подходов, которые были в центре внимания участников бурных дискуссий прошлого. Таким образом, статьи эти могут рассматриваться Как свидетельства «возмужания» американской историографии совет ской истории. Но, несмотря на это сходство, все предлагаемые здесь российскому читателю исследования посвящены различным сферам формирования ранней советской, а затем сталинской системы. Каждое из них предлагает свой подход к проблеме истоков советской системы: важнейшей исторической проблеме, которая, несомненно, и в будущем сохранит свое исключительное значение, и которая, в конечном итоге, не поддается решению именно из-за своей исключительной исторической важности. Питер Холквист, чья работа посвящена сопоставлению политического надзора над населением в России со сходной практикой в других европейских странах, работает в Корнельском университете. Темой его диссертации, которую он защитил в 1995 году, была история Донской области в революционный период. Большая часть его работ посвящена 1914-1921 годам - эпохе в истории России, которую он сравнивает со всемирным потопом [8]. Сфера научных интересов Холкви-ста включает историю революционного периода, различные аспекты зарождения эпохи новейшего времени («модернизма»), политику в области народонаселения, проблему государственного насилия [9]. Опубликованная в настоящем издании работа позволяет составить представление о нескольких сторонах исследовательской деятельности этого историка. Во-первых, Холквист прослеживает значение развернутой в 1914 году «тотальной войны» для формирования такой характерной для эпохи модернизма практики, как надзор за настроениями населения, - практики, которая ранее при изучении русской истории почти исключительно ассоциировалась с советским идеокра-тическим государством. Таким образом, в работе Холквиста 1914 год предстает не менее важной исторической вехой, чем год 1917: игнорировать роль первой мировой войны в становлении советской системы, уделяя основное внимание революции, после появления этой работы уже вряд ли логично. Во-вторых, ученый широко использует метод сопоставления исторического развития России и европейских стран; компаративный анализ составляет неотъемлемую часть его работы. Сравнительно-исторические исследования и прежде были представлены в американской историографии российской истории (одним из лучших примеров здесь являются исследования Марка Рае-ва по истории России XVIII и начала XIX столетий, всегда характеризовавшиеся компаративистским подходом) [10]. Но нужно отметить, что, как только речь заходит о XX столетии, историки-русисты настаивают на «своеобразии» или даже «уникальности» советского пути развития. Холквист, таким образом, стал одним из первых историков, решивших применить компаративный анализ с целью переосмысления некоторых аспектов русской и советской истории XX века. В данном случае Холквист прослеживает, как Россия совершенствовала практику надзора и изучения настроений населения одновременно с другими европейскими государствами, и как государства заимствовали друг у друга опыт в этой области, создавая некий международный континуум. Наконец, он выдвигает предположение, что в годы гражданской войны как красные, так и белые придавали равное значение оценке состояния «сознательности» населения и воздействию на эту «сознательность»; это утверждение представляет собой явное новшество в историографии «белого движения» [II]. По мнению Холквиста, все современные государства практикуют надзор за населением, но цели, которые они при этом преследуют, могут быть самыми различными. Именно здесь, согласно концепции ученого, в игру вступает идеология. Практика молодого большевистского государства в этом отношении ни в коей мере не была уникальной; уникальными были цели, которым служила эта практика. Крайне важно и то, что даже в мирное время, когда другие режимы отказывались от «чрезвычайных» или временных мер, внутренняя политика Советского Союза - режима, возникшего во время великой катастрофы, вызванной мировой войной, революцией и гражданской войной, - прочно несла в себе черты военного времени, сыгравшего столь важную роль при его зарождении. Война была позади; но для оправдания прежней политики можно было ссылаться на необходимость подготовки к новой войне или борьбы на «внутреннем фронте». Работа Альфреда Рибера посвящена внешней политике, но автор ищет корни советского феномена не в первой мировой войне и не в универсальной практике модернизма, а в существовании устойчивых структурных факторов, с которыми правителям России приходилось сталкиваться на протяжении нескольких веков. Таким образом, широкомасштабное исследование Рибера не только охватывает период ДО и после 1917 года, что, как уже отмечалось, является важной тенденцией развития современной историографии, но и связывает воедино историю внешней и внутренней политики. Такой подход свойствен лишь небольшому числу работ, но квалификация Рибера вполне позволяет ему успешно преодолевать хронологические и тематические барьеры. Рибер - профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште, значительная часть его научной карьеры связана с Пенсильванским университетом. Первая монография ученого была посвящена исследованию отношений между Советским Союзом и Французской Коммунистической партией в 40-е годы; затем он обратился к изучению более раннего исторического периода. Тематика его многочисленных работ по истории XVIII и XIX веков впечатляюще разнообразна: она включает историю международных отношений, а также социальную, политическую и интеллектуальную историю [12]. В опубликованной здесь работе Рибер попытался предложить альтернативу трем «мифам» зарубежной мысли, трем попыткам объяснить внешний экспансионизм России и СССР: мифу о геополитическом стремлении России к портам южных морей; о российской политической системе как особой разновидности восточного деспотизма: и о неизбывном русском мессианизме, связанном с идеей «Москвы - третьего Рима». Эрудированно и, я бы сказал, элегантно ученый анализирует все эти три варианта историографических мифов и демонстрирует, что во всех трех случаях давно бытовавшие на Западе антирусские идеи были механически применены в отношении Советского Союза (конечно, нельзя забывать и то, что в создание мифов о «восточном деспотизме» и «третьем Риме» внесли свой вклад также влиятельные русские и советские мыслители). Все эти историографические мифы, как отмечает Рибер, носят детерминистский характер и монокаузальны по своей сути: в каждом случае для объяснения политики России и Советского Союза используется одна-единственная схема, которая, как подразумевается, остается справедливой на всем протяжении истории. Предпринятая Рибером критика эссенциалистских теорий преемственности исторического развития актуальна не только при изучении истории внешней политики; подобный подход можно использовать и для критики других бытующих в западной исторической науке теорий преемственности, например, выдвинутой Кена-ном концепции, согласно которой допетровские русские политические «обычаи» оставались основной политической моделью и на протяжении последующих столетий; или предложенной Пайпсом теории «патримониального государства» (кстати, Рибер считает ее одной из разновидностей концепции «восточного деспотизма») [13]. Отрицая «мифотворчество», Рибер предпочитает говорить об «устойчивых факторах», влиявших на формирование российской, а затем и советской внешней политики. Он называет четыре таких фактора: относительную экономическую отсталость; плохо защищенные. уязвимые границы; разнородность структуры российского общества, вобравшего в себя различные этнические культуры; и культурную мар-гинальность России. Следует заметить, что воздействие каждого из этих факторов можно проследить и во внешней, и во внутренней сферах жизни страны. Например, экономическая отсталость страны ведет к поиску и разработке периферийных природных ресурсов и к развитию торговли, но также заставляет прибегать к услугам иностранных специалистов и предпринимать усилия по устранению технического отставания. Уязвимость границ не только способствует внешней экспансии, но и ослабляет государственную власть и стимулирует центробежное движение населения, а в моменты кризиса создает угрозу децентрализации. Тот факт, что царская Россия и Советский Союз представляли собой многонациональные государства, а точнее империи, состоявшие из так и не абсорбированных полностью этнотерри-ториальных единиц, означает, что внутренние восстания и конфликты неизбежно подвергались интернационализации. Под «культурной маргинальностью» Рибер подразумевает не культурную неполноценность, а тот факт, что Россия находится на периферии великих очагов культуры: то, что в стране шли и продолжают идти дебаты о ее промежуточном положении на стыке восточной и западной культур, а также феномен параллельного взаимодействия России с совершенно разными международными системами. Этот последний фактор под пером Рибера также приобретает и внутренний, и внешний аспект: речь идет как о страстных спорах о месте России в мире, например, о развернувшихся на заре советского периода ожесточенных дебатах по поводу выбора наиболее подходящего момента для всемирной пролетарской революции, так и о той крайней подозрительности, с которой западная дипломатия относилась к России, а затем к СССР, в связи с нарушением последними «цивилизованных» норм международного поведения. Рибер выбирает в данном случае структурный подход, придавая наибольшее значение не поступкам людей, а поиску неких скрытых факторов. В конце концов может возникнуть вопрос: не подменил ли ученый грандиозные детерминистские схемы, выстроенные вокруг того или иного главенствующего фактора, более гибкой концепцией, где число таких факторов увеличилось до четырех? Но - и в этом отличие представленного здесь исследования от историографических мифов с их неизменными, заранее готовыми объяснениями - выделенные Рибером факторы могут рассматриваться не столько как движущие силы истории, сколько как способы понять ее. Более того, историк предполагает, что перечисленные им устойчивые факторы могут со временем претерпеть существенные изменения, хотя для этого и потребуются огромные усилия. Ведь даже советское государство с его тотальными амбициями не смогло их преодолеть. Кстати, в свете предложенной Рибером концепции опыт Советского Союза становится отражением традиционного российского «парадокса власти», порожденного вышеупомянутыми стойкими факторами с их противоречиями и дилеммами, и может быть истолкован как неудачная попытка устранить этот парадокс. Разумеется, вопрос о неспособности советской власти совладать с «российскими реалиями» поднимался в историографии неоднократно (открывшиеся российские архивы предоставили историкам многочисленные свидетельства слабости советской бюрократической сверхдержавы), но Альфред Рибер представил один из наиболее полных опытов анализа данной проблемы. Внимание Катерины Кларк, профессора Йельского университета и одного из самых известных западных специалистов в области истории русской культуры |
Похожие:
 | ... |  | Организаторы форума роо «Самарский кадровый клуб», ид «Коммерсантъ» (региональное отделение зао «Коммерсантъ-Волга»), Самарский государственный... |
| Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский государственный университет» | | Настоящие правила приема в государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский государственный... |
| Настоящие правила приема в государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский... | | Настоящие правила приема в государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский... |
| Самарский государственный аэрокосмический университет имени академика с. П. Королёва | | ... |
| Работа выполнена в гоу впо «Самарский государственный медицинский университет Росздрава» | | Лицензия №166756 от 09. 10. 2006 г выдана Федеральной службой по надзору в сфере образования и науки РФ |