Самарский государственный университет
Скачать 5.35 Mb.
|
| АМЕРИКАНСКИЙ СОВЕТ ПО СОТРУДНИЧЕСТВУ В ОБЛАСТИ ОБРАЗОВАНИЯ И ИЗУЧЕНИЯ ЯЗЫКОВ САМАРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ АМЕРИКАНСКАЯ РУСИСТИКА: ВЕХИ ИСТОРИОГРАФИИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ. СОВЕТСКИЙ ПЕРИОДАнтология Самара Издательство «Самарский университет» 2001 УДК 947.084 ББК 63.3(2)7 А617 Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология / Сост. М.Дэвид-Фокс. Самара: Изд-во «Самарский университет». 2001.376 с. ISBN 5-86465-185-0 Публикация этого сборника осуществлена в рамках программы сотрудничества с российскими университетами в области общественных наук, осуществляемой Американским советом но сотрудничеству в области образования и изучения языков (АСПРЯЛ/АКСЕЛС) при финансовой поддержке Информационного Агентства Соединенных Штатов (USIA). This publication was made possible by the Russian University Social Science Partnership Program, which is administered by the American Councils for International Education: ACTR/ACCELS and funded by the United States Information Agency. • Peter Holquist. «"Information is the Alfa and Omega of our Work": Bolshevik Surveillance in its Pan-European Context». Translated from Journal of Modern History 69 (September 1997): 415-450, by permission of the University of Chicago Press. • Alfred J. Rieber, «Persistent Factors in Russian Foreign Policy: An Interpretive Essay». Translated from Imperial Russian Foreign Policy, ed. Hugh Ragsdale (New York: Cambridge University Press and Woodrow Wilson Center Press, 1993 Y 315-359, by permission of Cambridge University Press and Woodrow Wilson Center Press. • Katerina dark, «The Establishment of Soviet Culture». Translated from Chapter 8 of Katerina dark, Petersburg. Crucible of Cultural Revolution (Cambridge: Harvard University Press. 1995), 183-200, 342-346, by permission of Harvard University Press. • Sheila Fitzpatrick. «Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia». Translated from Journal of Modern History 65 (December 1993): 745-770, by permission of the University of Chicago Press. • David Joravsky, «The Stalinist Mentality and the Higher Learning». Translated from Slavic Review 42 (Winter 1993): 575-600, by permission of the American Association for the Advancement of Slavic Studies. • Stephen Kotkin, «Speaking Bolshevik». Translated from Chapter 5 of Stephen Kotkin, Magnetic Mountain: Staiinism as a Civilization (Berkeley: University of California Press, 1995): 198-237. 488-515. by permission of the University of California Press. • Yuri Slezkine, «The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism». Translated from Slavic Review 53 (Summer 1994): 414-452. by permission of the American Association for the Advancement of Slavic Studies. Составитель проф. университета штата Мэриленд Майкл Дэвид-Факс Ред. коллегия: доктор Джордж П. Маджеска, доктор Майкл Дэвид-Факс, доктор Петр Кабытов, доцент Ольга Леонтьева, директор издательства Людмила Крылова ISBN 5-86465-185-0 ©Издательство «Самарский университет», 2001 © Дэвид-Фокс М., составление, 2001 П.С.Кабытов, О.Б.Леонтьева ВВЕДЕНИЕ зенит «прекрасной эпохи»: СТАЛИНИЗМ ГЛАЗАМИ АМЕРИКАНСКИХ ИСТОрИКОВ Советский период нашей отечественной истории в застойные годы мог оказаться непрозорливому наблюдателю слишком «скучным» объектом для исторического исследования. Но с середины 1980-х годов ситуация резко изменилась: советская история превратилась в неизведанную и загадочную эпоху. Как выяснилось, до сих пор мы знали о ней недостаточно: слишком много было табуированных тем, слишком часто историкам приходилось воспроизводить заранее заданные идеологические конструкции, и, когда прежняя мировоззренческая система, основанная на марксистско-ленинских догмах, рухнула, многие «объективные» научные знания на поверку оказались историческими мифами, сконструированными ради вполне определенных политических целей... Не случайно уже в первые годы перестройки стали раздаваться призывы осмыслить опыт советского периода, «понять, что с нами произошло»; причем эти призывы были чуть ли не главным лозунгом времен перестройки. В общественном сознании миссию осмысления исторического опыта XX века взяла на себя литература, большей частью та, что сформировалась еще в недрах советского периода, в традиции осознанного противостояния властям, в чем бы это противостояние ни проявлялось: от трагического пафоса «Жизни и судьбы» В.Гроссмана до пародийно-раешной эстетики «Представления» Иосифа Бродского. Но, если русская литература за последние два столетия достигла такой силы и глубины, что смогла бесстрашно освещать самые «пограничные» ситуации человеческого бытия, то историку, чтобы достойно выполнить задачу осмысления советской эпохи, необходимо решить ряд методологических проблем, не только проверить, но и, пожалуй, обновить научный инструментарий. (Без выверенной теоретической и методологической рефлексии наше вполне естественное стремление произвести свой суд над уходящей в прошлое эпохой может перерасти - и часто перерастает - в новое историческое мифотворчество, столь же безудержное, как и прежнее). И при поиске новых подходов и концептуальных решений интеллектуально плодотворным может оказаться обращение к иной традиции научных исследований. Как не без иронии отмечали в те годы, когда Советский Союз еще существовал, «всем известно, что лучшие места для написания книг по советской истории - это Стэнфорд и Принстон в гораздо большей степени, чем Москва и Ленинград»[1]. Темы, которые у нас находились под идеологическим запретом, в зарубежной исторической науке, наоборот, становились предметом исследований; отсутствовал жесткий идеологический догматизм; существовала возможность вести научный диалог с зарубежными коллегами... Но лишь теперь мы можем детально ознакомиться с тем, что было написано по нашей истории «там», сравнить и поразмыслить. Конечно, взгляд со стороны на наше историческое прошлое может шокировать российского читателя непривычностью ракурса, но он будоражит ум историка, заставляя обратить внимание на ту проблематику, которая ранее оставалась в тени нашего исторического сознания. Настоящее издание представляет собой очередной том антологии работ американских ученых по истории нашей страны - «Американская русистика. Вехи историографии последних лет», задуманной совместно историками университета штата Мэриленд (США) и Самарского государственного университета. (Первый том антологии, посвященный императорскому периоду российской истории, XVIII - нач. XX вв.. вышел в свет в 2000 г.). Для перевода и публикации на русском языке были выбраны исследования, вышедшие в 1990-е годы, за исключением работы Д.Джоравски, увидевшей свет в 1983 г. Все они уже успели стать классикой в своей отрасли науки или положили начало плодотворной дискуссии по тем или иным аспектам советской истории; кроме того, эти исследования наиболее рельефно воплощают особенности современной американской историографии [2]. Статьи, вошедшие в настоящий том антологии, в отличие от предыдущего тома. охватывают достаточно краткий временной период: от 1914 года до конца 30-х гг. XX века. При этом в центре внимания большинства исследователей оказывается проблема «истоков сталинизма» или же сама эпоха «сталинизма», то есть конец 20-х - 30-е гг. XX века. В истории советского общества, несомненно, именно этому периоду принадлежит ключевая роль: то был зенит «прекрасной эпохи», по выражению Бродского; именно тогда сложились социальная структура советского общества и методика управления экономикой и духовной жизнью страны. Составитель антологии - профессор университета штата Мэриленд Майкл Дэвид-Фокс - умело выстроил сборник. создав впечатление преднамеренного тематического «разделения труда» между его участниками. Так, статья Альфреда Рибера посвящена внешней политике России и СССР; Питер Холквист анализирует практику тотального политического надзора за «настроениями» советских граждан; исследование Шейлы Фицпатрик посвящено политике советского государства в отношении общественных классов, а работа Юрия Слезкина - национальной политике в СССР; Дэвид Джоравски рассматривает вопрос о судьбе профессиональной науки в сталинскую эпоху; Катерина Кларк рассказывает о «культурном строительстве» и о судьбе творческой интеллигенции; наконец, Стивен Коткин - о самоидентификации советского человека и о рождении особой социальной общности, «советского рабочего класса». Таким образом, статьи в совокупности позволяют представить широкую панораму советской жизни той эпохи. Но, констатируя тематическую целостность антологии, можно задаться вопросом: насколько монолитна антология в концептуальном плане? Выступают ли ее авторы как единомышленники или же придерживаются различных и даже противоположных подходов? Статьи представляют чрезвычайно удобное поле для такого методологического сравнения: перед всеми авторами стоит одна и та же теоретическая проблема - вопрос о сущности сталинизма или о месте этого феномена в каком-либо более широком историческом контексте. Статьи А.Рибера и П.Холквиста посвящены развенчанию исторических мифов, сложившихся в общественном сознании. Рибер подвергает критике мифы о русской угрозе, которые превалировали в западном сознании с середины XIX века и до конца «холодной войны»; Холквист же в качестве отправной точки своего анализа выбирает тот стереотип, который сейчас доминирует в российском сознании: миф о нашей исключительности, об особом, совершенно уникальном историческом пути и предназначении России. Жанр статьи Альфреда Рибера российский читатель может определить как историософский; хотя следует отметить, что самому исследователю в традиции русской мысли гораздо больше импонирует строгий профессионализм П.Н.Милюкова, чем вдохновенная эссеистика Н.А.Бердяева. Энциклопедическая широта проблематики исследова ния выделяет эту работу из всех остальных статей сборника. Рибер видит сквозную линию преемственности в российской внешней политике со времен Московского княжества и до краха СССР. Эта преемственность, по мнению историка, объясняется не сознательными устремлениями российских властей всех времен, а существованием «устойчивых геокультурных факторов» - проблем, которые невозможно преодолеть на протяжении жизни нескольких поколений, и которые «не так легко поддаются воздействию политической власти, какой бы всемогущей она себя не считала». В числе таких проблем исследователь выделяет относительную экономическую отсталость России по сравнению с ведущими державами мира (что заставляло власть, постоянно сознававшую потребность «догнать и перегнать», встраивать в систему российского общества разнообразные инновационные структуры); уязвимые границы государства, опоясанного зонами этнических «фронтиров» [3] - переходных, приграничных областей с неустойчивой политической лояльностью; поликультурный характер общества и государства, состоящих из разнородных этнотерритори-альных блоков (что вынуждало проявлять недюжинную изобретательность в науке властвования); маргинальность русской культуры, распростертой, по словам поэтессы Юнны Мориц, «между Блоком и Ха-физом, между Польшей и Китаем», а значит, допускающей выбор любого культурного эталона, любых поведенческих стандартов. Рибер исходит из той установки, что геополитическое положение России - это наш своеобразный генофонд, определяющий направление политических шагов и в известной степени диктующий методы и способы практических действий любой российской власти, какую бы идеологию эта власть не исповедовала. В конечном итоге, исследование Рибера укрепляет ту идею, опровержение которой ставит своей целью Холквист: идею «Sonderweg» (особого исторического пути) России. Темой исследования Питера Холквиста стала практика политического надзора за населением СССР: казалось бы, вот идеальный материал, на котором можно показать бесчеловечную сущность режима -и только. Однако Холквист стремится разоблачить миф о том, что подобный надзор, тотальный по своему характеру, был отличительной особенностью именно советского государства. Работа построена на остроумном сочетании методики лонгитюдного и компаративного анализа («вертикального» и «горизонтального» исторического среза): Холквист доказывает, что методика политического надзора, которую обычно считают чисто большевистским изобретением, была разработана еще в недрах царской России, и что в годы гражданской войны ее активно применяли как красные, так и белые. Исследователь предостерегает и от возможной трактовки этих фактов как доводов в пользу концепции «особого пути России». Он демонстрирует, что контроль за настроениями населения и стремление конструктивно воздействовать на эти настроения, - та практика, которая воспринимается как специфическая для России или для социалистического строя, - в действительности носила в XX веке более широкий, общеевропейский или даже всемирный характер: что в период между двумя мировыми войнами тоталитарные по своей сути мероприятия проводила и нацистская Германия, и цитадель либерализма - Англия. Надзор за населением, как подчеркивает исследователь, ни в одной из этих стран не был пассивным наблюдением. Он служил целям эффективного управления, а потому носил конструктивный характер: политическая власть насаждала в обществе определенный «дискурс», те или иные формы самовыражения и самоидентификации, и, таким образом, властный контроль внедрялся в сознание самого человека, в идеале - в сознание каждого подданного. Несомненно, в трактовке этой проблемы определенное влияние на исследование Питера Холквиста оказала концепция Мишеля Фуко, одного из самых глубоких и бескомпромиссных обличителей современной цивилизации [4]. Холквист разделяет убеждение знаменитого философа-структуралиста в том, что определяющей чертой современных государств, разительно отличающей их от «старых режимов», является стремление изменять сознание и мировоззрение подданных, «управлять» людьми, а не просто «править» землями. Такое представление о масштабах компетенции власти сформировалось задолго до начала XX века; но оно, как показывает Холквист, было институционально закреплено только в ходе первой мировой войны и послевоенного периода, когда все европейские страны перешли к системе «государства национальной безопасности» со свойственным ему аппаратом политического контроля. «Надзор за настроениями населения, таким образом, надо понимать не просто как "русский феномен", а как вспомогательную функцию политики современной эпохи (одним из вариантов которой является тоталитаризм)», - так формулирует Холквист свой основной вывод. Заметим, что в конце работы автор делает примечательную оговорку: «То была огромная разница - попасть ли под надзор британской организации ''Массовое наблюдение" или стать объектом наблюдения со стороны секретных политотделов НКВД». Разница эта, по Холквисту, определялась не методикой надзора и не изначальной злокозненностью властей, а конструктивным аспектом перевоспитания населения: «Вместо того, чтобы воздействовать на национальные об разования (как входящие в его состав, так и зарубежные) и стремиться к обеспечению национальной безопасности. Советский Союз предпочитал использовать современную технику управления в отношении классов (как вне своих пределов, так и, особенно, внутри них) для построения социализма». Но тезис, завершающий статью Холквиста, становится исходной точкой для других исследований. Как утверждают следующие участники антологии, Шейла Фицпатрик и Юрий Слезкин, сами понятия «нации» и «класса» в Советском Союзе приобретали свою специфику, настолько яркую, что можно поставить вопрос о том, существовали ли в СССР «нации» или «классы» в общепринятом смысле слова. Работы Шейлы Фицпатрик и Юрия Слезкина роднит общность методологического подхода. Исследователи воспринимают категории «класса» или «национальности» не как отражение объективной реальности, но как наименования общностей, которые существуют в нашем сознании и нигде более (оба автора придерживаются концепции imaginary societies - «воображенных сообществ» [5]). Если, согласно традиционному позитивистскому и марксистскому подходу, большие человеческие сообщества - нации или классы - существуют «объективно» и лишь «осознаются» людьми с большей или меньшей степенью отчетливости («бытие определяет сознание»), то современный историк чаще рассматривает такие сообщества как результат сознательного «конструирования», целенаправленного насаждения в человеческих умах определенной групповой идентичности. Обычно таким конструированием социальной идентичности занимается интеллектуальная элита общества; власть принимает или отвергает созданные ею конструкции, а народ становится объектом перевоспитания по навязанным ему стандартам. Эту нетрадиционную (с нашей точки зрения) логику постмодернистской исторической науки необходимо постоянно иметь в виду при анализе концепций современной зарубежной историографии. Как показывает Шейла Фицпатрик, во внутренней политике Советской России 20-30-х гг. причудливо сочетались два несовместимых принципа выделения социальных групп: социально-правовой статус, который можно с легкостью «приписать» тому или иному индивиду, и класс в его марксистском понимании, определяющийся объективно сложившимся отношением людей к средствам производства. Исследовательница обращает внимание на следующий исторический парадокс: после ликвидации частной собственности на средства производства (то есть после исчезновения объективных классовых различий) власть в СССР начинает поиск формальных признаков, по которым можно было бы установить классовую принадлежность индивида. Фицпатрик прослеживает, как в ходе этих поисков возник, развивался и усложнялся своеобразный институт «приписывания к классу» (заставляющий вспомнить екатерининскую политику искусственной стратификации городских обывателей) и феномен наследственного «клейма классовой принадлежности»; она приходит к выводу, что советское общество в то время структурировалось отнюдь не по Марксу: появившиеся после революции социальные группы «выглядели как классы в марксистском смысле этого слова и именно так описывались современниками, но более точно их можно было бы охарактеризовать как советские сословия». Показательно, что, пытаясь выразить в эмоциональном эпитете сущность положения «лишенцев» в сталинском обществе, Шейла Фицпатрик сравнивает их даже не с сословием, а с кастой «неприкасаемых». Как можно констатировать, тема исторической преемственности в российской истории на страницах работы Фицпатрик получает новое звучание: социальная роль «советских сословий» заставляет исследовательницу вспомнить даже не екатерининскую империю, а практику «закрепощения сословий» в допетровские времена. (Отсюда следует интересный методологический вывод: возможно, для адекватного описания советского общества пригоден не только категориальный аппарат современной социологии, но и язык русской «государственной школы» времен Б.Н.Чичерина и А.Д.Градовского?..). В свою очередь, Юрий Слезкин рассматривает историю советской национальной политики - с момента образования Союза Советских Социалистических Республик и до его распада - как хронику планомерного «конструирования» наций, сознательной борьбы большевиков за этническое разнообразие и этническую обособленность. «Сознательной» эту политику можно считать уже потому, подчеркивает автор, что у большевиков, бесспорно, был выбор: сплошная русификация окраин или культивирование местных национальных особенностей. «Конструирование» наций осуществлялось тщательно и всесторонне: власть создавала не только национально-территориальные объединения, «коренную» бюрократию, национальные учебные заведения и кадры национальной интеллигенции, но даже языки (искусственно сегрегируя наречия и диалекты одного языка, например, среднеазиатского тюрки), а также культурную традицию и национальную иконографию. Автор приводит примеры Фирдоуси или Навои, которых считали классиками то одной, то другой национальной литературы. По мнению Слезкина, власти в своем поведении руководство вались следующим силлогизмом: так как социалистическое содержание доступно представителям угнетенных народов только в национальной форме, то, чем аккуратнее произведено «национальное размежевание», тем прямее дорога к пролетарскому интернационализму. (Хотя, конечно, сделанный в 20-30-е гг. выбор в пользу поощрения этнического разнообразия можно объяснять самыми разными мотивами: от ленинского культуртрегерства до вполне логичного желания местной номенклатуры «выбить» для себя как можно больше новых должностей). При этом оборотной стороной энергичной политики «национального строительства», как считает Слезкин, стала катастрофическая неудача, которую потерпели власти в создании чисто «советской» идентичности. По Слезкину, за столь бурными проявлениями г осударствен-ной «любви» к национальным культурам скрывалась неспособность создать культурную традицию, приемлемую для всех обитателей советской «коммунальной квартиры», «и когда Горбачев избавился от марксистской словесной шелухи, единственным осмысленным средством общения был всем хорошо знакомый язык национализма» [б]. Как мы можем заключить, и Фицпатрик, и Слезкин отмечают амбивалентность поведения советской власти: с одной стороны, классы и нации провозглашаются естественными, «онтологически объективными» образованиями, которые не могут быть созданы по человеческому произволу; с другой стороны, власть активно «конструирует» их, скрывая, таким образом, истинную логику своего поведения не только от подданных, но и от себя самой. Язык советской идеологии не позволял адекватно описать реалии советской действительности; в таком случае, чтобы вскрыть истинное положение вещей, необходимо мастерство историка и скепсис диссидента. Вопреки мнению Слезкина, следующий участник антологии, Стивен Коткин, считает, что советская идентичность была вполне успешно сформирована: «В самом деле, - пишет он, - что отчетливо просматривается в удивительно мощном новом национальном сознании, развившемся при Сталине, это его советский, а не исключительно русский характер; это то, как чувство принадлежности к Советскому Союзу было сплавлено воедино с параллельным, но подчиненным усилением этнических или национальных черт: люди считали себя советскими гражданами русской, украинской, татарской или узбекской национальности». Работа Стивена Коткина, вошедшая в настоящее издание, является главой его монографии «Магнитная гора: Сталинизм как цивилизация», посвященной истории строительства и первого десятилетия работы Магнитогорского металлургического комбината. Здесь представлено еще одно перспективное направление современной зарубежной науки: «история повседневности». Историк воссоздает текущую жизнь рядовых людей с ее вроде бы незначительными событиями, но это позволяет поднять концептуально важную проблему исторического понимания в философском смысле слова (понять - значит реконструировать ментальные структуры эпохи, восстановить внутреннюю логику мышления и самоидентификации людей прошлого). Географическое название «Магнитная гора» обретает у Коткина переносный смысл: в центре его исследования - вопрос о том, как и почему пирамида сталинского государства, словно магнит, притягивала к себе умы и души людей. Несомненно, интересна сама методика, которую использует Коткин для решения этой задачи, умелое совмещение им нескольких планов исследования. Отметим прежде всего микроисторический уровень: рассказ о ходе какой-либо крупной политической кампании - борьбы за повышение производительности труда или организации «агитационной работы» в цехах - сопровождается у Коткина своеобразными «миниатюрами на полях», информацией о том, как отразилась эта кампания на жизни реальных людей. Инженер Кудрявцев, репрессированный за нежелание тратить рабочее время на проведение «бесполезных» профсоюзных собраний; «бежавший» из Магнитогорска стахановец Огородников, которого сам нарком Орджоникидзе лично уговаривал вернуться; преступник-рецидивист Еркин, успешно, «перевоспитавшийся» на строительстве Магнитогорской плотины, - подобные живые штрихи конкретизируют масштабное историческое полотно, создавая эффект личного соприкосновения читателя с «повседневностью» 30-х годов. В историографической преамбуле к своей работе Коткин констатирует, что в западной исторической науке за прошедшие полвека сложились противоречащие друг другу представления о взаимоотношениях сталинского режима и его подданных. С 50-х годов (времени, когда методологической основой исследований по советской истории была концепция тоталитарного общества) в западной историографии господствовало мнение, что «лояльность граждан при советском режиме все время была под вопросом» и основывалась лишь на страхе перед репрессивной мощью власти. Эта точка зрения воскресает в зарубежной историографии в настоящее время, когда историки рассматривают «тактику повседневного выживания» - например, текучесть кадров, прогулы и пьянство - как признаки массового сопротивления сталинизму [7]. С 70-х годов на смену ей пришло убеждение историков так называемой «ревизионистской школы» (поколения «детей», по определению М.Дэвид-Фокса [8]), что широкая народная поддержка Сталина и его политики была реальностью, а не пропагандистской иллюзией, поскольку режим выражал по крайней мере некоторые интересы рабочего класса [9]. В этом историографическом диспуте Коткин занимает своего рода «среднюю» позицию: его цель - реконструировать самоидентификацию советского рабочего во всей ее возможной парадоксальности и внутренней противоречивости. Источниками для решения этой задачи стали материалы заводской многотиражки, где официоз удивительным образом уживался с откровенными рассказами о реальном положении дел; архивные фонды Магнитогорска (особое внимание исследователь обращает на историю конфликтных ситуаций на производстве); воспоминания рабочих, собранные для написания истории комбината; личные дневники некоторых рабочих и инженеров. (Конечно, Коткин учитывает и внешнюю, и внутреннюю цензуру, которой подвергались подобные материалы). На конкретных примерах историк прослеживает, как искусственно созданные категории идеологического языка становились частью обыденного сознания людей, как внешний контроль перерастал во внутренний самоконтроль, и рядовые граждане начинали «говорить по-большевистски» - выражать свои мысли и настроения неким формальным языком. Мотивы, по которым люди того времени учились «говорить по-большевистски», предполагает историк, могли поразительным образом переплетаться, не исключая друг друга. Но делалось ли это из страха или же ради осязаемых житейских выгод, или же с искренним энтузиазмом - результат был один: «Необходимости верить не было. Но было необходимо, тем не менее, демонстрировать, что ты веришь». Не опережая выводов исследователя, с которыми еще предстоит познакомиться читателю, отметим лишь, что Коткин тщательно и с тонким пониманием реконструирует технику повседневного советского «двоемыслия», воскрешающую в памяти знаменитую антиутопию Оруэлла: «Жизнь превращалась в расколотое существование: то одна правда, то другая..., и постепенно у людей развилось чувство опасности от смешивания одной с другой и определенная способность переключаться туда и обратно». Структура властных отношений предстает на страницах этой работы более сложной и гибкой, чем традиционная «тоталитарная» модель. Стивен Коткин исходит из того, что властный контроль не может быть вездесущим: всегда существует некий зазор между тем, чего хочет добиться государство, и тем, что происходит на самом деле. Поэтому практика взаимоотношений государства и его подданных, какими бы тоталитарными не были претензии этого государства, неизбежно оборачивается чередой компромиссов; у граждан сохраняется возможность «поторговаться» и заключить сделку с властью при условии, что они не оспаривают основных «правил игры». В таком случае для исследователя логично поставить вопрос: существовала ли подобная тактика повседневных компромиссов во взаимоотношениях политической власти с иными социальными группами, или же она применялась лишь по отношению к рабочему классу, официально провозглашенному хозяином нового общества? «Интеллигенция и власть» - так, в соответствии с веховской традицией, можно было бы определить стержневую тему работ Катерины Кларк и Дэвида Джоравски: у Кларк объектом исследования становится взаимодействие партийного руководства и интеллигенции в сфере художественного творчества, у Джоравски - в сфере академической науки. |
Похожие:
 | ... |  | Организаторы форума роо «Самарский кадровый клуб», ид «Коммерсантъ» (региональное отделение зао «Коммерсантъ-Волга»), Самарский государственный... |
| Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский государственный университет» | | Настоящие правила приема в государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский государственный... |
| Настоящие правила приема в государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский... | | Настоящие правила приема в государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Самарский... |
| Самарский государственный аэрокосмический университет имени академика с. П. Королёва | | ... |
| Работа выполнена в гоу впо «Самарский государственный медицинский университет Росздрава» | | Лицензия №166756 от 09. 10. 2006 г выдана Федеральной службой по надзору в сфере образования и науки РФ |