· · Межвузовский сборник научных трудов Выпуск седьмой
Скачать 3.76 Mb.
|
СЕМАНТИКА ЧИСЕЛ В РУССКИХИ ЛИТОВСКИХ ПОСЛОВИЦАХЛ.Б. Воробьева Как известно, пословицы в плане выражения представляют собой явление, очень ярко отражающее самобытность народа – носителя языка, социальный, исторический, духовный опыт языкового коллектива, связанный с его культурными традициями. Сравнивая пословицы двух близкородственных народов, при общности и универсальности интерпретации культурно-национального пространства, можно наблюдать и индивидуальную маркированность образов, когда языковое значение соотносится с тем или иным кодом, символом, эталоном, выражая те или иные коннотации. Рассмотрим, как участвуют в создании образности русских и литовских пословиц числительные, каковы сходства и различия их традиционной семантики в русском и литовском языках. В работе рассматриваются пословицы, извлеченные из сборников «Пословицы русского народа» В. Даля, «Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII-XX веков», «Lietuvių tautosaka. T. 5. Smulkioji tautosaka, žaidimai ir šokiai», а также из монографии К. Григаса “Параллели пословиц”1. Пословицы являются составной частью разговорной речи, поэтому реальный свой смысл они приобретают и реализуют только естественно вливаясь в разговорную среду. Значит, обязательными условиями их существования являются два собеседника, конкретное место и время. Пословица может быть не понятой или вызвать обратную реакцию, если ее употребить не вовремя и не к месту, т.е. не чувствуя ситуации разговора и роли его участников. Порой одна пословица может быть употреблена несколько раз в разных ситуациях, и каждый раз она может приобретать иной речевой смысл или разные смысловые оттенки. Тесная связь пословицы с народной разговорной речью, а также упомянутые нами экстралингвистические факторы обусловливают специфику формы и содержания этих паремий: многофункциональность, гибкость, семантическую емкость, лаконизм, реальный взгляд на окружающую действительность, установку на точность и целесообразность употребления. Как правило, в содержании пословицы обобщается какой-то момент из частной или общественной жизни, взаимоотношений людей, из сферы этики и морали. Иногда эта идея высказывается прямо, иногда (и чаще всего) – в переносном значении, экспрессивно. Неисчерпаемым источником таких выразительных образов является традиционный быт, ремесла, реалии окружающей природы. Каждое слово в тексте пословицы содержательно является очень емким, каждая образная деталь является ассоциативно значимой. Это в полной мере касается и числительных. Число – одна из важнейших категорий в мифопоэтическом образе мира; средство упорядочения и моделирования Вселенной; в народной традиции объект семантизации, символизации и оценки2. С одной стороны, процесс символического использования числительных в пословицах связан с сохранением мифопоэтической семантики чисел, представлений об их магических свойствах. С другой стороны, нельзя сказать, что во всех случаях числительные в структуре пословиц используются как своего рода символы. Иногда это просто структурные детали, способствующие раскрытию образа и семантики пословицы вообще. Содержание тех или иных числительных достаточно отчетливо просвечивает в ряде пословичных выражений. Тем более интересно это наблюдать в текстах двух языков, где встречаются не только соотносительные, но и индивидуальные для одного из языков пословицы, а порой обнаруживаются словесные формулы, которым свойственны соответствия художественного образа, синтаксической структуры, семантики, однако в лексическом составе имеется единственное отличие – разные имена числительные. Как известно, наиболее продуктивными с точки зрения символики являются числа три, семь, девять (Подюков И.А.1, Маковский М.М.2, Толстая С.М.3), каждое из которых способно выражать идею целого и наделено магической, обереговой и продуцирующей функцией. Число три встречается в русских пословицах обещанного три года ждут; три года – не три века; двое дерутся, третий не мешайся; две собаки дерутся, а третья кость грызет. Последние две пословицы имеют литовские параллели: kur du pešasi, trečias nelįsk; kur du pešasi, trečias laimi /букв. где двое дерутся, третий побеждает/. В сборнике пословиц В.И. Даля зафиксирована специфическая пословица, не имеющая соответствий в литовском языке три бабы – базар, а семь – ярмарка, в псковских говорах имеющая вариант две бабы – базар, три – ярмарка4. Еще более продуктивно введение в пословичные тексты числа семь: семеро одного не ждут; семь бед – один ответ; у семи нянек дитя без глазу (ср. в псковских говорах у семи пестунов, да дитя без глаз), семь раз отмерь (отмеряй), да одного отрежь (отруби). Первая из перечисленных пословиц имеет литовский аналог septyni vieno nelaukia, хотя известна и параллель, имеющая в своей структуре число девять: devyni vieno nelaukia /девять одного не ждут/. Соотношение рус. семь – лит. девять проиллюстрируем еще одним литовским примером:: devynis kartus atmatuok, dešimtą nupjauk /девять раз отмерь, десятый отрежь/. В сборнике пословиц В. Даля зафиксирован и вариант этой пословицы с числительным десять, имеющий полное литовское соответствие: десятью примерь, однова отрежь – dešimt kartų žiūrėk, o vieną kartą daryk. Известный паремиолог К. Григас обнаружил еще один литовский вариант этой пословицы, использующий уже отмеченное нами продуктивное в паремиологии число три: mieruok tris kartus, kol vieną kartą pjausi / примерь три раза, пока один раз отрежешь/5. Определенная символика числа девять более очевидна в литовских пословицах, чем в русских. Здесь мы обнаруживаем выражение devintas vanduo nuo kisieliaus /девятая вода на киселе/, в русских параллелях которой используются другие числа: десятая вода на киселе, сёмая водина на квасине. Литовская пословица devyni amatai, dešimtas badas /девять ремесел – десятый голод/ характеризует человека, у которого нет постоянной работы, или того, кто сразу делает много дел, но ни одного не делает хорошо. И еще одна пословица, в структуре которой встречается компонент девять, характеризует работу: devyni vyrai vieną gaidį pjauna /девять мужчин одного петуха режут/ о большом количестве людей, работающих с незначительным результатом (ср. в русском языке семеро одну соломинку подымают; двое пашут, а семеро руками машут; один рубит, семеро кулаки трубят). В литовском языке зафиксирована пословица, характеризующая невнимательного, забывчивого человека: apsižiūrėjo marti į devintus metus, kad šuva be uodegos /заметила невестка на девятом году, что собака без хвоста/. Литовские пословицы с компонентом девять отражают разные характеристики человека: об очень подвижном, шумном, быстром человеке говорят devyni avinai galvoje mušasi /девять баранов в голове дерутся/, о легкомысленном, беспутном – palaidas kaip devyni vėjai /распущенный как девять ветров/. Во многих пословицах, в том числе и рассмотренных нами, используются в одном контексте числа с разной семантикой, и, как правило, такие паремии строятся на контрасте четного и нечетного числа: два и три, один и десять, девять и десять. Как отмечает И.А. Подюков, причина такого применения числовых символов скорее всего в восприятии самого числового ряда как определенной структуры, с которой соотносимо поле сознания и знания человека1. Как известно, в пословицах часто используются сравнительные конструкции, поскольку такие пословицы отражают свойственное человеку желание, наблюдая и оценивая окружающую действительность, искать внутренние связи между теми или иными явлениями. Сопоставляя сходные предметы и явления, народное сознание обращает внимание на их взаимосвязь, а противопоставляя объекты номинации, отмечает исключения. Объекты сравниваются с разных точек зрения: качественной, количественной и др. Именно в количественных сравнениях обнаруживается продуктивность использования чисел: очень часто противопоставляется один и два, один и несколько, один и много. При этом часто фиксируются параллельные выражения в русском и литовском языках: где два, там не один – kur du, tai ne vienas; ленивый одну работу два раза делает, скупой два раза платит – tinginys dukart dirba, šykštus dukart moka; за двумя зайцами погонишься – и одного не поймаешь – du zuikiu vydamas, nė vieno nepavysi; одна беда не беда – viena bėda – ne bėda, [bet kai dvi trys užsėda, tai ir žmogų suėda]; за одного битого двух небитых дают, да и то не берут – už vieną muštą dešimt nemuštų duoda. Таким образом, числа, зафиксированные в пословичном фонде двух языков, интересны как лингвокультурологическое средство познания национального характера, как хранилище ценностных приоритетов и другой культурологической информации. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ И КОММУНИКАТИВНЫЙ АСПЕКТЫ РЕЧЕВОЙ АГРЕССИИ Т.А. Воронцова В психологических исследованиях, вслед за А. Бассом и А. Дарки, вербальную агрессию определяют как выражение негативных чувств либо через форму (крик, визг), либо через содержание словесных ответов (проклятия, угрозы)1. Безусловно, и в классификации А.Х. Баса, и в определении современных психологических словарей вербальная агрессия связана с процессом коммуникации2. Обратившись к проблеме агрессии в речи, лингвисты позаимствовали у психологов не только термин «вербальная агрессия», который употребляется в лингвистических исследованиях наряду с терминами «речевая агрессия», «языковая агрессия», «коммуникативная агрессия», но и подход к данному явлению. Рассматривая речевую агрессию как факт коммуникации, исследователи нередко связывают ее с определенным психологическим состоянием адресанта3. «Речевая агрессия является частью агрессии как естественного биопсихологического феномена, обусловленного природой человека и подготавливаемого напряженностью человека при встрече с какими-либо препятствиями на пути к удовлетворению своих потребностей. Это напряжение снимается в речи вспышкой гнева, обвинениями, раздражением и т.п.»4. Как отмечает А.К. Михальская, «нередко акт речевой агрессии служит для «выплескивания» эмоций и снятия таким образом эмоциональной напряженности. Достигается некий «катарсис» – «очищение»1. О речевой агрессии как средстве выплескивания эмоций можно говорить скорее в психологическом, чем в коммуникативном аспекте, т.к. снятие эмоциональной напряженности может достигаться как вербальными, так и невербальными средствами. Если подходить к речевой агрессии с позиций прагмалингвистики, то наличие или отсутствие речевой агрессии в высказывании (речевом акте) определяется не столько степенью эмоциональности высказывания и характером используемых речевых и языковых средств, сколько функцией данного высказывания в коммуникативном акте в соответствии с коммуникативной целью говорящего. «Если понимать под прагматикой речевого общения достижение какой-либо цели – практической, теоретической, физической, интеллектуальной и т.д.., то можно в какой-то степени говорить о характеристике использования человеком языкового знака, но только, видимо, в смысле «успешно» или «неуспешно» была осуществлена коммуникативная цель»2. Если рассматривать высказывание в контексте речевой ситуации, с учетом коммуникативных целей и задач адресанта, то становится очевидным, что «жизненный смысл и значение высказывания (каковы бы они ни были) не совпадают с чисто словесным составом высказывания. Сказанные слова пропитаны подразумеваемым и несказанным. То, что называется «пониманием» и «оценкой» высказывания (согласие или несогласие) всегда захватывают вместе со словом и внесловесную жизненную ситуацию»3. Существуют ситуации, в которых речевое поведение адресанта с психологической точки зрения выглядит как агрессия, но с коммуникативной точки зрения таковой не является. 1. Внешне агрессивное высказывание может выполнять в коммуникативном акте функцию отвлекающего маневра. Примером может следующая ситуация. Опоздав на заранее запланированную встречу, желая оправдаться, человек начинает эмоционально и агрессивно ругать то, что якобы послужило причиной опоздания (городской транспорт, гололед, начальника, который его задержал и т.д.). Коммуникативной целью адресанта в данном случае является предотвращение предполагаемого конфликта, а не негативизация отношения адресата к предмету речи. Другое дело, если те же негативные эмоциональные высказывания в адрес начальника прозвучат, например, на собрании коллектива. Понятно, что в данном случае коммуникативной целью адресанта является провоцирование или индуцирование негативного отношения к предмету высказывания. 2. Агрессивная с психологической точки зрения форма речевого поведения в ряде ситуаций может использоваться как средство речевой провокации. Например, А.К. Михальская, давая классификацию видов речевой агрессии, рассматривает в качестве «переходной агрессии» ситуацию, «когда человек ругает жизнь вообще», т.е. конкретный объект агрессии отсутствует1.1 В подобной ситуации возможно негативное психологическое воздействие, однако трудно предположить, что в намерения говорящего входило прежде всего стремление испортить настроение адресату. Применительно к ситуации психологической аутоагрессии, когда человек ругает себя, т.е. адресант фактически направляет агрессию на себя, занимаясь самоуничижением, самообвинением, также вряд ли можно говорить о стремлении говорящего вызвать к объекту агрессии, т.е. к самому себе, негативное отношение адресата. Е. Вольф указывает, что иллокутивные цели таких речевых актов, как оценочные рефлексивы (когда при выражении эмоций объект оценки – сам говорящий),– вызвать жалость, сочувствие (если речь идет о негативной самооценке)2. 3. Намеренное негативизирующее речевое воздействие на адресата невозможно и в том случае, если объект агрессии находится вне сферы его жизненных интересов. Можно представить себе ситуацию, когда, придя на работу, человек активно ругает своих соседей, которые не давали ему спать. При этом адресату речи, если он не живет в соседней квартире, этот объект агрессии безразличен. Во всех рассмотренных ситуациях коммуникативная цель адресанта заключается не в том, чтобы негативизировать отношение адресата к предмету речи (референту), а в том, чтобы вызвать сочувствие к себе. Разумеется, речевая провокация – это способ подчиняющего воздействия на собеседника. Цель ее – получение определенной речевой реакции в соответствии с поставленной задачей. Однако, если мы не ставим знак равенства между всяким речевым воздействием и речевой агрессией, то следует признать, что в рассматриваемых ситуациях можно говорить лишь об агрессивной форме, а отнюдь не об агрессивной коммуникативной сущности речевого поведения. Структура психологического анализа агрессии включает в себя в основном три элемента: агрессор – жертва – способ агрессии (вербальный – невербальный). На этой в сущности психологической схеме чаще всего основывается определение речевой агрессии и применительно к процессу коммуникации. «Участники ситуации речевой агрессии в общем случае делятся на две группы: агрессор (нападающий) и объект агрессии (жертва)»1. Чаще всего во главу угла определения речевой агрессии ставится негативное или критическое отношение говорящего к адресату2. Речевая агрессия рассматривается как «речевое поведение, устанавливающее или поддерживающее социальное и психологическое неравноправие коммуникантов»3, как «инструмент создания и поддержания социальной иерархии»4, как способ ниспровержения оппонента, понижения его политического статуса5. Структура коммуникативного анализа агрессии, на первый взгляд, похожа: при анализе речевого взаимодействия ключевые понятия адресант и адресат могут быть спроецированы на понятия агрессор – жертва. Однако такой подход ограничивает действие речевой агрессии ситуацией межличностной коммуникации, при которой адресат может быть обозначен как жертва только в том случае, если он является объектом агрессии. При несовпадении адресата и объекта агрессии, ввести в коммуникативную структуру понятие жертвы уже весьма проблематично. Между тем речевая агрессия в неменьшей степени представлена в групповой и массовой коммуникации. Причем в данных видах коммуникации адресат не всегда является объектом агрессии, поэтому данные определения не могут претендовать на универсальность. Чем шире адресация, тем меньше вероятности, что объектом речевой агрессии окажется адресат. Многообразие видов коммуникации приводит к тому, что именно объект агрессии определяет механизмы и способы формирования речевой агрессии. Причем важную роль играет не только место объекта в процессе коммуникации (его представленность или непредставленность в данной речевой ситуации), но и характер объекта по отношению к адресату. Таким образом, если говорить о речевой агрессии как о факте речевой коммуникации, необходимо учитывать не только адресата и адресанта как необходимые составляющие коммуникативного акта, но и функцию речевого акта в процессе коммуникации и вид речевой коммуникации. МЕТАФОРИЧЕСКИЙ И МЕТОНИМИЧЕСКИЙ СПОСОБЫ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ СУБЪЕКТА ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ Е.И. Голованова Основной структурой представления знаний в рамках категории профессионального деятеля в языке являются пропозициональные отношения: место профессиональной деятельности, ее предмет, средство, процесс и результат. В соответствии с этим выделяются пять основных способов концептуализации лица: 1) инструментативный (крановщик, гарпунер, комбайнер, весовщик и др.), 2) процессуальный (сборщик, резчик, вязальщик, упаковщик и др.), 3) предметный (жестянщик, каменщик, мраморщик, стекольщик и др.), 4) экстериативный1 (печник, макетчик, модельщик, лекальщик и др.), 5) локативный (шахтер, подводник, бармен, библиотекарь, банщик, киоскер и др.). Слабо актулизированными в исследуемой концептуальной структуре и соответствующей ей системе имен являются метафорический и метонимический способы концептуализации. Появление такого рода номинаций обусловлено креативным характером языковой категоризации, способностью сближать разносущностные объекты. Метафорический способ концептуализации используется в целом чаще, чем метонимический. В современном русском литературном языке метафорические наименования немногочисленны: няня «уборщица в школе, в детском учреждении», дояр «работник серпентария, занимающийся отбором яда у змей для его медицинского использования», модель (фотомодель) «манекенщица; натурщица, позирующая для рекламы», медицинская сестра, сестра-хозяйка, медбрат. Подобные наименования обычны для разговорного языка и профессиональных социолектов, ср. разг. челнок «мелкий торговец, курсирующий из страны-производителя в страну-потребителя», проф. глухарь «слесарь-котельщик, клепальщик». Исторический материал позволяет обнаружить сформированные в русском языке механизмы метафоризации при обозначении лица по профессии. В результате анализа нами выделены четыре группы исходных имен – в зависимости от их первичного значения:
В большинстве случаев возникшие в результате концептуального переосмысления (концептуальной деривации) наименования используются для обозначения лиц в сфере обслуживания. Это, главным образом, наименования прислуги (домашних и прочих слуг): арап «чернокожий прислужник при царском дворе или в аристократических домах»; казачок «мальчик-слуга в дворянском доме, одетый в казакин или черкеску»; холоп «крепостной слуга»; девка (дворовая девка) «служанка в барском доме»; человек «крепостной слуга, дворовый» или «официант, слуга в трактире»; девушка «горничная». Такого рода «обезличенные» названия, указывающие лишь на принадлежность к определенной категории людей, отражают аксиологические установки номинатора. Из приведенных наименований наиболее показательно для анализа слово «холоп». Как отмечает О.Н. Трубачев, данная лексема входит в число этимологических названий детей, малолеток, подростков, то есть возрастных обозначений из сферы терминологии родства1. Праславянское *holpъ представляет собой суффиксальное производное от глагола *holiti в значении «стричь очень коротко»2 (холок – ‘коротко остриженный’3). В разных славянских языках это слово сохранило различные значения, с одной стороны, возрастные: «мальчик», «парень», «мужик» (т.е. молодой муж, мужчина), с другой – социальные: «работник», «раб», «болван»4. Таким образом, развитие семантики этого слова указывает на внимание к ценностной стороне возраста в восточнославянском языковом сознании. По мнению В.В. Колесова, занимавшегося исследованием социальных терминов Древней Руси, «все термины социальной зависимости уходили своими корнями в структуру семейных отношений», поскольку «младший член рода или семейной общины всегда казался (и являлся) особенно бесправным»5. Подтверждением этому становится ряд обозначений низших социальных рангов, восходящих к названиям младших членов рода: др.рус. отрокъ «младший дружинник князя» < «ребенок, подросток, лишенный права речи в собрании взрослых» (ср. в старославянском, чешском и словацком отрок ‘раб’), детские – «свободные слуги князя, “младшие” в иерархии, хотя по возрасту, может быть, и не дети»6, челядь – дворовые слуги, первоначально «младшие, меньшие члены рода»7. Ср. также зафиксированные в «Словаре пермских памятников XVI – начала XVIII века» обозначения дЬтеныш «дворовый, работающий по найму в монастырской вотчине», дЬти боярские «низший разряд служилых людей»1. Аналогичное развитие семантики слов, являющихся названиями младших в роду, находим и в других языках, например, англ. boy и фр. garcon «мальчик, слуга»2. Возможно, что слово человек также выступало обозначением одного из молодых членов рода, обладающего силой и здоровьем, но не всей полнотой прав. По данным В.В. Колесова, с конца XIV века «входит в употребление то значение слова, которое связано с использованием личной силы в обуслуживании: человек ‘слуга’ («Эй, человек!»). В «Уложении 1649 года» человек – слуга в городском доме хозяина»3. Так возрастное обозначение перешло в обозначение социальное на основе общности оценки несвободного, зависимого от чужой воли человека. Это один из примеров того, как оценочная категоризация влияет на естественную категоризацию. Если при родовом строе достоинство человека определялось его возрастом, летами, то в классовом, феодальном обществе идея знатности лица отчуждалась от конкретной личности, достоинство человека определялось его собственными делами. Однако старая модель обозначения низших младшими и высших, лучших старшими, главными сохранилась. Из представления о возрастном старшинстве впоследствии развилось представление о главном в социальной иерархии. Данные представления до сих пор сохраняются в русском языке в наличии оппозиции «старший – младший» как в наименованиях лиц по профессии (ср. старший продавец продовольственных товаров – младший продавец продовольственных товаров), так и в наименованиях по должности (например, старший научный сотрудник – младший научный сотрудник, старший помощник – младший помощник или в редуцированном варианте, без экспликации второго компонента: старший машинист энергоблока – машинист энергоблока, старший десантник-пожарный – десантник-пожарный; старший инженер – инженер). Общепризнано, что старший (главный) обладает большим числом прав, большей свободой («властью»), младший оказывается у него в подчинении. В живучести древних представлений о родстве как «высшей грани общественных отношений» (В.В. Колесов) мы можем убедиться также на примере обозначений мамка – «кормилица, нянька», дядька – «наставник юношей, воспитатель». Приведенные наименования указывают на типологическое сходство исходной и вторичной категорий людей в сфере социальных взаимоотношений. В одном случае мы наблюдаем актуализацию типичной ситуации заботы, внимания, ухода, в какой-то степени самопожертвования (что свойственно матери), в другом – типичной ситуации патронажа (что ассоциируется со старшим, но не ближайшим родственником – дядей). То же мы наблюдаем и в случае с современными обозначениями медицинская сестра (актуализация заботливого, нежного отношения) и медбрат (физически сильный мужчина, равный с подопечным по социальному статусу). Метонимические модели концептуализации профессионального деятеля в современном русском языке используются преимущественно за пределами литературного языка, как правило, в жаргонах, например: мешок «перекупщик», шило «портной», кувалда «рудокоп». Интересные данные в этом отношении содержатся в «Словаре русского военного жаргона» В.П. Коровушкина1, ср.: сапог – военнослужащий сухопутных войск; портупея – милиционер или офицер вооруженных сил; шуруп – военнослужащий танковых или мотострелковых войск; ветродуй – синоптик, бляха – патрульный милиционер. Как видно из примеров, основу подобного способа представления лица по профессии составляет предмет устойчивых ассоциаций. Исторические наименования, построенные по модели метонимической номинации, разнообразны. Начнем с обозначения цыган – «барышник, перекупщик». Аксиологическая функция данного наименования несомненна. Из словарной статьи о цыгане в знаменитом лексикографическом труде В.И. Даля можно заключить, что за цыганами в XIX веке закрепилась прочная репутация конокрадов, мошенников, в связи с чем возник смежный с представителем данного этноса образ торговца2. Аналогичный пример – название чумак «возчик и торговец, перевозивший на волах соль, рыбу и другие товары». По-видимому, среди представителей отмеченной здесь этнической группы широко был распространен данный промысел, что дало название соответствующему лицу по роду деятельности. Показательны также закрепившиеся в языке глагольные дериваты выявленных слов: цыганить, чумаковать – заниматься соответствующим промыслом. В число официальных наименований лиц по профессии из подобного рода имен вошло лишь одно слово (ныне вновь актуализированное) швейцар – «сторож при подъезде» (в учреждении, гостинице, ресторане, богатом доме). Наименования лиц по роду деятельности могут быть образованы также путем переосмысления собственного имени и преобразования его в нарицательное, что расценивается нами как частный случай метонимической концептуализации. Ср.: ванька – «легковой извозчик на плохой лошади с бедной упряжью», васька – «мальчик на побегушках», макар – «целовальник в питейном доме», иван – «человек низшего сословия, слуга, лакей», мартышки (от собственного имени Мартын) – «чернорабочие, артельщики»1. Ср. также: жоржик – «матрос-франт»2, алешка – «лакей», кирюшка – «палач»3. В данных примерах произошла генерализация одного из признаков лица, на основе чего возникло представление о носителях данного имени как определенной социальной категории (при этом функция индивидуализации лица, присущая собственному имени, оказалась элиминированной). Рассмотренные обозначения можно причислить к той разновидности метонимии, которая, по мнению Н.Д. Арутюновой, «лишена семантической (денотативной) стабильности», поскольку в разные исторические эпохи данные имена могут использоваться для номинации различных социальных категорий людей. Без семантического сдвига в состав наименований лиц по профессии вошли номинации мастер, специалист, работник, сотрудник, рабочий. В отличие от приведенных выше наименований, находящихся на периферии системы обозначений лиц по профессии, роду занятий, они передают своей семантикой категориальные характеристики субъекта профессиональной деятельности. Размышления о причинах слабой представленности метонимических моделей в анализируемой совокупности наименований приводят нас к выводу об информативной недостаточности данных моделей. Как отмечает М.Н. Володина, для профессиональных сфер коммуникации (которые являются главной средой возникновения и функционирования наименований лиц по профессии) важна предсказуемость их структурно-семантической организации4. Именно поэтому пропозициональные способы концептуализации профессионального деятеля, обеспечивающие возможность «предугадывать» содержание номинативной единицы, оказываются наиболее приемлемыми: они позволяют минимизировать затраты когнитивной деятельности по созданию и восприятию имени и одновременно делают наименования предельно точными и информационно емкими. Метафорические же и метонимические модели вследствие непредсказуемого их характера оказываются на периферии. |
Похожие:
 | Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... | | Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... |
| Сборник научных трудов по термодинамическим циклам Ибадуллаева // Под редакцией И. К. Камилова и М. М. Фатахова. – Махачкала: днц... |  | Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... |
| Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... | | Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... |
| Музыка и молодежь: теоретические и практические аспекты: сборник научных статей. Саратов: ООО «Издательский Центр «Наука», 2011.... | | Печатается по решению научно-практической конференции студентов Тывинского государственного университета |
| Сборник научных работ. Серия «Государственное управление». Вып. 1 : Экономика и управление народным хозяйством / Донгуу. – Донецк... | | Седьмой заповедью Господь Бог запрещает прелюбодеяние, то есть нарушение супружеской верности и всякую незаконную, нечистую блудную... |