Учебное пособие Москва 2008
Скачать 2.95 Mb.
|
Раздел 3. «Политическая коммуникация в условиях глобализации». Особое значение в глобализирующемся мире имеет система усилий, направленная на обеспечение взаимодействия общества с властными структурами, а также с социально-классовыми и этно-национальными образованиями, разнообразными политическими партиями и организациями, совокупная деятельность которых определяет, в конечном счете, устойчивость или нестабильность жизни социума. Политическая коммуникация представляет собой непременное условие реализации таких усилий. Особенности политической коммуникации в современном геополитическом пространстве, ее аксиологические, когнитивные, реперезентативные, идентификационные и иные «смещения» в культуре начала 21 века представляют собой одну из важнейших тем для изучения теории и практики межкультурной коммуникации. Опора на точное знание о процессах, происходящих в этой сфере, о «допусках» и границах этой деятельности определяет, в первую очередь, возможности «гибкой» политики по отношению к коммуникативным контр-агентам. Вместе с тем, ориентация в специфике лингво-политического пласта межкультурного общения помогает формировать желательное направление развития такого общения. Тема 3.1. «Понятие и особенности политического дискурса». Дискурс можно кратко определить как вербальную коммуникацию, словесное общение или взаимодействие, опосредованное языком. Последнее определение, разумеется, чересчур широко: под него подпадает практически вся человеческая деятельность. Если мы сохраняем его здесь, несмотря на явную некорректность, то не без «задней мысли»: эта намеренная ошибка позволяет подчеркнуть, что дискурс «вездесущ», «присутствуя» в любом человеческом взаимодействии. Определение дискурса. Дискурс – это вербальная коммуникация, словесное общение или взаимодействие, опосредованное языком. Такое словесное общение может осуществляться как в устной, так и в письменной (печатной) форме. На начальных этапах человеческого развития единственно возможной формой коммуникации была коммуникация устная, ограниченная в пространственном отношении возможностями голосовой артикуляции и условиями распространения звука. Изобретение письменности радикально изменило характер и возможности дискурса: чтобы принять в нём участие, отныне не обязательно было находиться в пределах слышимости друг друга. Пространственное расширение «аудитории», точнее – превращение «аудитории», круга слушателей (латинское слово auditorium производно от глагола audio – слышать) в круг читателей, изменило и временные параметры дискурса: его темп и длительность теперь определялись не скоростью распространения звука и чувствительностью человеческого слуха, а возможностями транспорта, природными свойствами носителя текста, наличием средств его размножения. С другой стороны, «дистанционный» характер общения усилил присущую дискурсу асимметричность: если и круг собеседников разделялся на тех, кто преимущественно говорит, и тех, кто преимущественно слушает, с переходом к письменной коммуникации обратная связь замедлилась настолько, что порой делалась проблематичной. Дальнейшее изменение природы дискурса было связано с крупнейшим техническим новшеством в сфере духовной культуры – изобретением книгопечатания. Дискурс стал массовым. Произошло это, правда, не сразу: в эпоху Гуттенберга (и ещё долго после него) грамотность отнюдь не была всеобщей, но, по крайней мере, с технической стороны, её основы были заложены. Вместе с тем возросла асимметричность дискурса: для большинства его участников общение стало, по сути, односторонним. Настоящий революционный переворот в области человеческой коммуникации произвело появление радио и телевидения. Эти технические новинки как бы «восстановили в правах» устное общение, все предшествующие века постепенно вытеснявшееся на периферию публичной коммуникации. Но «возрождение» устной коммуникации не сопровождалось восстановлением хотя бы ограниченного коммуникационного равновесия; напротив, односторонность дискурса ещё более возросла и, к тому же, сделалась явной: присутствие «собеседника» на экране телевизора лишь подчёркивает то, что эта «говорящая голова» нас не слышит и не слушает. Эта асимметричность имеет особое значение в дискурсе политическом. Особенностью этого вида дискурса на протяжении практически всей истории человеческого общества было подчёркнутое неравенство участников. С этой точки зрения, современные средства массовой коммуникации, казалось бы, не привнесли в политический дискурс ничего принципиального нового, ничего такого, что не имело бы места раньше: массовость «сработала» как мощное увеличительное стекло, сделавшее явным то, что прежде не так бросалось в глаза. Но нельзя не подчеркнуть, что резкое усиление асимметричности политического дискурса, связанное с внедрением современных коммуникационных технологий, находится в очевидном противоречии с официальной демократической идеологией обществ, лидирующих в области внедрения и использования этих технологий. Асимметричность дискурса. Народ Молчать! Молчать! Дьяк думный говорит; Ш-ш – слушайте! Щелкалов (с Красного крыльца) Собором положили В последний раз отведать силу просьбы Над скорбною правителя душой. Заутра вновь святейший патриарх, В Кремле отпев торжественный молебен, Предшествуем хоругвями святыми. С иконами Владимирской, Донской, Воздвижется, а с ним синклит, бояре, Да сонм дворян, да выборные люди И весь народ московский православный, Мы всё пойдём молить царицу вновь, Да сжалится над сирою Москвою И на венец благословит Бориса. Идите же вы с богом по домам, Молитеся – да взыдет к небесам Усердная молитва православных. (Народ расходится.) А. С. Пушкин. Борис Годунов. Другой важнейшей особенностью политического дискурса является его двойственная природа. С одной стороны, политический дискурс есть процесс обсуждения политической реальности, отличный от самой реальности настолько, насколько предмет обсуждения отличается от обсуждения предмета. С другой стороны, политический дискурс выступает как неотъемлемая часть самой политической реальности, которая не существовала бы вовсе в отсутствие политического дискурса или была бы существенно иной, протекай дискурс как-то иначе. Взятый в первом качестве, политический дискурс относится к политической действительности примерно так же, как естественнонаучный дискурс относится к природной действительности. Анализируя политический дискурс в этом аспекте, мы прежде всего должны задаться вопросом, насколько верно (адекватно) представлена в нём политическая реальность: правильно ли понимают его участники характер тех явлений, отношений и процессов, о которых они говорят (пишут), насколько правильно, чем обусловлены их ошибки, как их можно исправить. Другими словами, понимаемый так дискурс выступает как преимущественно познавательная (отражающая) деятельность, а наша рефлексия по его поводу – как критический анализ предпосылок, условий, процедур и результатов этого познания. Исходя из того, что первой предпосылкой познания является самая возможность получения информации, мы можем, например, спросить, достаточно ли информированы участники дискурса, каковы источники их информации, насколько они надёжны, можно ли и, если можно, то как расширить круг и повысить надёжность этих источников. Следующий вопрос, который уместно задать с этой точки зрения, относится к когнитивным способностям участников дискурса: соответствует ли (и, если да, то в какой степени) их понятийный аппарат характеру обсуждаемых вопросов, как возникает этот аппарат, каковы перспективы его совершенствования. Наконец, мы должны задаться вопросом, как можно использовать полученное знание. Дискурс, взятый во втором качестве, находится в существенно ином отношении к политической действительности: действительность выступает в этом случае не как его предмет (во всяком случае – не только как предмет), а как его пространство, сам же дискурс оказывается не столько разговором о политике, сколько разновидностью политического действия, перформативом или перформативным актом. Определение перформатива. Перформатив (от ср.-лат. performo – действую) – высказывание, эквивалентное действию, поступку. Перформатив входит в контекст жизненных событий, создавая социальную, коммуникативную или межличностную ситуацию, влекущую за собой определённые последствия (напр., объявления войны, декларации, завещания, клятвы, присяги, извинения, административные и военные приказы и т.п.). Н.Д. Арутюнова. Перформатив // Лингвистический энциклопедический словарь. Перформативные акты имеют место, конечно, не только в политике. Например, люди, вступающие в брак, должны словесно подтвердить свои намерения, и без соответствующих слов с их стороны бракосочетание, как правовой акт, не состоится. Человек, дающий обещание, не может сделать это иначе как в форме текста (произнесённого или написанного); равным образом, в словесную форму облекаются акты отчуждения имущества при продаже, по наследству и т.п. Во всех этих случаях имеют место не сообщения, не рассказы о действиях или событиях, а сами действия и события: перформативы (высказывания как поступки) следует отличать от нарративов (повествований о поступках). И всё же политический дискурс более (если можно так выразиться) перформативен, чем дискурс обыденный: в политике даже нарративные речевые акты приобретают характер перформативов. В обыденной речи так называемые перформативные глаголы (т.е. глаголы, выражающие цели речевых актов: «возражать», «обещать», «приказывать» и т.п.) выступают в этом качестве почти исключительно в форме первого лица настоящего времени изъявительного наклонения. Например, произнесение словосочетания «я обещаю» есть акт обещания, но произнесение словосочетания «он обещает» есть описание или констатация акта обещания. (Описанием следует признать и высказывание от первого лица в прошедшем времени «я обещал»; не будет перформативным высказывание от первого лица в сослагательном наклонении: «я обещал бы»). Неперформативные употребления перформативных глаголов предполагают соотнесённость со временем. Я говорю, употребляемое в терминологическом смысле, по-видимому, не является сокращённым вариантом выражения Я говорю сейчас. Чтобы это понять, достаточно рассмотреть выражения, соответствующие единице «Я говорю» в поверхностной структуре высказывания (то есть, грубо говоря, перформативные глаголы): Я приказываю тебе, Я предостерегаю тебя, Я обещаю, Я требую, Я протестую и т.п. При всём желании нельзя интерпретировать эти выражения как сокращения для «Я приказываю тебе сейчас», «Я протестую сейчас» и т.п. Все остальные употребления перформативных глаголов (дескриптивные, констативные, пересказывательные и другие, как бы их ни называли) предполагают явную и неявную соотнесённость со временем. Можно предположить, что эти неперформативные употребления вторичны по отношению к перформативному употреблению и что их семантическое представление состоит из семантического представления перформативного глагола плюс представление условной успешности, которые сами по себе соответствуют отдельным компонентам значения данного перформатива. А. Вержбицка. Речевые акты. Но в политике даже рассказ о чужих (не говоря уже о своих) поступках является не столько повествованием, сколько поступком. Он представляет собой не продукт отстранённого созерцания отличного от рассказчика объекта (хотя его предметом и может быть отличный от рассказчика объект), а форму взаимодействия с этим объектом или воздействия на него, а также взаимодействия с другими субъектами по поводу данного объекта или воздействия на них и, в этом качестве, входит в самую ткань политической жизни. Перформативность политического нарратива. Воротынский … Полно, точно ль Царевича сгубил Борис? Шуйский А кто же? Кто подкупал напрасно Чепчугова? Кто подослал обоих Битаговских С Качаловым? Я в Углич послан был Исследовать на месте это дело: Наехал я на свежие следы; Весь город был свидетель злодеянья; Все граждане согласно показали; И, возвратясь, я мог единым словом, Изобличить сокрытого злодея. А. С. Пушкин. Борис Годунов. Поскольку политический дискурс не утрачивает при этом своих нарративных и дескриптивных функций, он приобретает существенно рефлективный характер, имея своим предметом в том числе и самого себя. Подобное положение вещей не может не приводить к парадоксам (логическим и семантическим), анализ которых имеет существенное значение для уяснения сути политического процесса, особенностей вербальной коммуникации в политике и характера политического знания. Эти парадоксы можно разделить на две группы: 1) собственно семантические парадоксы, связанные со сложностями разграничения речи (мысли) и её объекта в тех случаях, когда объектом является сама речь (мысль); 2) парадоксы, возникающие вследствие использования нарративов и дескрипций в ненарративных и недескриптивных целях, которые можно было бы назвать манипуляционными. Манипуляционное употребление нарратива. Яго Я как-то с Кассио лежал На койке. У меня болели зубы. Я спать не мог. Беспечный ветрогон Во сне всегда выбалтывает тайны. Таков и Кассио. И слышу я: «Поосторжней, ангел Дездемона. Нам надобно таить свою любовь». Он крепко сжал мне руку и со страстью Стал целовать, как будто с губ моих Срывал он с корнем эти поцелуи, И положил мне ногу на бедро. Потом, вздохнул, пролепетал: «О горе! Зачем ты в руки мавра отдана!» Отелло Чудовищно! Чудовищно! Яго Ведь это Во сне происходило. Отелло Но в каком! Как уличает это сновиденье! Шекспир. Отелло. Остановимся сначала на последних. Мы знаем, что даже в обыденной жизни описания могут использоваться в целях воздействия на лицо, являющееся объектом описания, или на лиц, связанных с этим объектом. Например, настойчиво характеризуя некоего человека, как умного, порядочного, доброго или, наоборот, глупого, бессовестного, злого, я не просто доношу до собеседников своё знание об объекте: я формирую (в той мере, в какой мне это удаётся) их отношение к нему, а иногда и его отношение к себе. Я не просто характеризую ситуацию – я меняю, а то и создаю её. Нет нужды говорить, что я могу при этом утверждать совсем не то, что имеет место в действительности, и даже не то, что я сам думаю по поводу этой действительности: я могу как ошибаться, так и лукавить, лгать. Но успешная ложь нередко становится правдой, хотя это и не делает лгуну чести. Например, обманом убедив всех в том, что некий человек неискренен, я могу заставить их с подозрением относится к самым невинным его поступкам, что, в свою очередь, может побудить этого человека прибегнуть к обману как к средству самозащиты и достижения вполне законных и непредосудительных целей. Другими словами, клевета может сделает искреннего человека неискренним, при этом как бы перестав быть клеветой. Настойчиво характеризуя кого-то как человека некрасивого, я могу изменить сами представления окружающих о красоте и, в той мере, в какой стандартны красоты зависят от человеческих предпочтений, как бы «превратить» красивого человека в некрасивого. Эти примеры, в особенности последний, возвращают нас к парадоксам первого рода. Говоря о политической реальности, мы можем лгать, употребляя слова неверно. Но что, собственно говоря, значит это слово «неверный» в данном контексте? В ряде случаев, конечно, не представляет труда показать, что высказывание неверно в том смысле, что говорящий утверждает нечто, отличное от того, что имеет место на самом деле. Например, если мы говорим, что вооружённые силы некоего государства вторглись на территорию другого государства, хотя ничего подобного в действительности не было, мы лжём самым банальным образом. Но как нам следует характеризовать высказывание о том, что вооружённые силы первого государства вступили на территорию, которую второе государство лишь считает принадлежащим ему, но реально не контролирует? Можем ли мы сказать, что человек, утверждающий, что имел место акт вторжения, попросту солгал? Или нам скорее следует считать, что таким образом он выразил свою позицию по вопросу о том, кому должна принадлежать данная территория? При этом не стоит забывать, что долженствование в политическом дискурсе не обязательно выражается с помощью модальных глаголов, и утверждение, что данная территория должна принадлежать второму государству, может быть выражено в форме ассерторического суждения: на самом деле данная территория принадлежит второму государству. Возьмём другой пример. Я утверждаю, что имярек не является «настоящим коммунистом» или «настоящим христианином». Но что такое «настоящий коммунист» или «настоящий христианин», и откуда я знаю, что значит «быть настоящим коммунистом» или «настоящим христианином»? Можно ли определить подобные понятия без ссылки на убеждения тех или иных людей, которые разделяются далеко не всеми и которые сам я вовсе не обязан разделять? Или я, как, допустим, человек не разделяющий этих убеждений, должен заявить, что никаких «настоящих коммунистов» и «настоящих христиан» не бывает, поскольку коммунистические и христианские убеждения ошибочны? Но такая позиция, независимо от того, насколько она оправданна, не снимает вопроса. Если коммунистическая теория и христианская вера неверны, это ещё не значит, что нет людей, считающих одни первую, другие – вторую верными и действующих исходя из этих своих убеждений. Теперь, если я, в качестве политолога, пытаюсь сам понять и другим объяснить, что происходит внутри коммунистического или христианского сообщества, насколько конструктивным и продуктивным будет моё утверждения, что слова коммунист и христианин не имеют смысла? И чем я должен буду их заменить? И чем эти «идеологические нагруженные» слова принципиально отличаются от таких, например, слов, как француз или японец? Существуют ли «на самом деле» французы и японцы, и можно ли определить, что такое француз и японец, «без ссылки (дословно воспроизвожу фразу из предыдущего абзаца) на убеждения тех или иных людей, которые разделяются далеко не всеми и которые сам я вовсе не обязан разделять»? А разве с такими словами как государство, власть, парламент, война дело обстоит иначе? Большинство слов политического языка имеют смыслы, которые принципиально невозможно отделить от человеческих убеждений и определить независимо от них. В какой-то мере то же можно утверждать и о словах обыденного языка (не говоря уже о других специализированных языках, например, научном), но там наш языковой произвол всё же более ограничен. Мы, конечно, можем переопределить смысл слова стол таким образом, чтобы столы с числом ножек, отличным, к примеру, от четырёх больше не назывались столами, но вряд ли нам удастся провести границу между столом и деревом так, чтобы некоторые предметы, ныне именуемые столами, так впредь не назывались, а иные предметы, числимые сегодня по разряду деревьев, стали впредь именоваться так же, как тот предмет, за которым сейчас сидит пишущий эти строки. А вот границу между двумя государствами можно изменить множеством весьма разнообразных способов, тем самым меняя смысл иных имён до неузнаваемости, а то и «отменяя» вовсе. Эфиопия первых веков нашей эры и даже гораздо более близких к нам времён первых европейских колонизаторов отнюдь не совпадала территориально с государством, сейчас носящим это имя. Имеет ли смысл спрашивать, какое из «определений» Эфиопии «правильнее», и можно ли, ссылаясь на законы формальной логики, заявлять, что из двух не совпадающих «определений» Эфиопии, как минимум, одно следует признать ошибочным? Что такое булочная как не магазин, в котором продаётся хлеб? Но разве нельзя продавать хлеб в магазине, в котором продаётся что-то ещё, ликвидировав таким образом самый институт булочной? Или разве нельзя, объявив, скажем, бойкот данному булочнику, превратить его лавочку в заведение, в котором никакой хлеб реально не продаётся и которое, следовательно, неверно именовать булочной? Если такие проблемы возникают в рамках одной культуры и в пределах одного языка, можно себе представить, с какими сложностями сталкивается межкультурная вербальная коммуникация, о которой пойдёт речь в следующем параграфе этой главы. В заключение несколько пояснений общефилософского характера. Мы не хотим, конечно, сказать, что смыслы слов политического языка произвольны и что в политической реальности, о которой мы говорим на этом языке, нет ничего объективного. Но политическая реальность объективно (т.е. это – не наша «выдумка»: так всё обстоит «на самом деле») «устроена» таким образом, что дискурс является её неотъемлемой частью. Говоря о политике, нам приходится поэтому говорить о языке политики, и, если о политике мы говорим на языке политики, о языке политике нам приходится говорить на нём самом. В такой ситуации было бы странно не задаться вопросом: нельзя ли, по крайней мере, в научном политическом дискурсе ввести запрет на использование «живого» языка политики для описания и объяснения политической реальности, создав для этих целей особый метаязык, т.е., по определению, «язык второго порядка», по отношению к которому «естественный» («живой») политический язык выступал бы как «язык-объект», как предмет языковедческого исследования? По-видимому, в той мере, в какой речь идёт об исследовании политического дискурса с чисто лингвистической точки зрения, такое требование уместно. Но что касается исследования политического дискурса как части политической реальности, тем более – что касается исследования самой политической реальности в её «неязыковой», «трансдискурсивной» части, переход на метаязык вряд ли способен решить возникающие при этом проблемы – не более, чем переход на метаязык решает те житейские и научные проблемы, которые мы обсуждаем на «живом» обыденном языке. Какими словами (словами какого рода) надо заменить слова коммунизм, христианство, француз, японец, Эфиопия, государство, парламент, и проч., чтобы придать им хотя бы строго однозначный (не говоря уж об «объективном») смысл? Попытки такого рода, которые предпринимались до сих пор (а они предпринимались), оказались безуспешными с точки зрения поставленной задачи. В большинстве случае специальные термины, вводившиеся с целью упорядочения языка политической науки, попросту не приживались и скоро забывались. Но даже в случаях успешного внедрения нового термина, искомая цель не достигалась: «удачный» термин «перекочёвывал» в обыденный политический язык и… разделял судьбу всех прочих слов этого языка, утрачивая точность и обрастая массой «произвольных» оттенков и коннотаций. В своё время термин лидер был специально введён для того, чтобы выделить (и обозначить) объективно общее в таких словах как вождь, руководитель, начальник, глава и проч., отделив это общее от элементов, выражающих субъективные оценки и отношения, с одной стороны, и освободив от коннотаций, связанных с той или иной специфической этимологией, с другой. Что получилось в итоге? Термин вышел за пределы научного дискурса, «прижился» сначала в языке журналистики, затем – при её посредстве – в обыденном языке, оброс собственными коннотациями (у него ведь есть своя этимология) и стал столь же «не пригоден» для целей научного общения, как и те слова, которые он призван был заменить. Ещё «печальнее» оказалась судьба другого термина, на котором пытались говорить о власти и управления – харизматический: он стал просто «шикарным» синонимом слова популярный, от которого, как нетрудно догадаться, в научном анализе проку немного. Нет оснований полагать, что новые «придумки» ждёт лучшая судьба. Итак, при всё том, что нам приходится различать «первичный» политический дискурс как аспект политической реальности (её составную часть, один из «инструментов» политического действия) и «вторичный» дискурс как отражение политической реальности, мы должны констатировать, что в действительности «первичный» и «вторичный» дискурсы многообразно переплетаются, образуя сложное единство. Анализ этих переплетений закономерно приводит нас к обсуждению проблемы «дискурс и власть», в том числе таких её аспектов как политическая индоктринация и политическое манипулирование. Тема 3.2. |
Похожие:
 | Юдин В. П. Профсоюзная работа в школе. Учебное пособие. Москва, Издательство мгоу, 2008. 126 с |  | Учебное пособие предназначено для студентов вузов специальностей «Менеджмент организаций», «Бухгалтерский учёт, анализ и аудит» и«Финансы... |
| Хрестоматия по культурологии: учебное пособие / Под ред. Е. Я. Букиной. Новосибирск: Изд-во нгту, 2008 | | Бродовская, Е. В. Переговоры: стратегии, тактики, техники: Учебное пособие [Текст] / Е. В. Бродовская, А. А. Лаврикова. – Тула: Изд-во... |
| Г75 Грачева Е. Ю., Соколова Э. Д. Финансовое право: Учебное пособие. 2-е изд., испр и доп. М.: Юриспруденция, 2000. 304 с | | Юрьева О. А. Бухгалтерский учет на предприятиях сферы услуг. Учебное пособие. Дгту: Ростов-на-Дону. 2008 |
| «Владимирский государственный университет имени Александра Григорьевича и Николая Григорьевича Столетовых» | | Б 90 Основы риторики и коммуникации. Нормативный и коммуникативный аспекты современной риторики [Текст] : учебное пособие / М. Б.... |
| Учебное пособие предназначено для студентов широкого спектра специальностей, которым придется заниматься вопросами энергосбережения... | | Учебное пособие предназначено в качестве материала для практических занятий в аудитории по курсу «Русский язык и культура речи» |