Юрий Пахомов Белой ночью у залива удк 882 ббк 84 (2Рос-Рус) п 21
Скачать 3.13 Mb.
|
Поздно вечером, ближе к ночи…Вернувшись из больницы, где второй месяц лежала жена, Сергей Федорович Карамышев присел в коридоре на табурет и долго с надеждой смотрел на телефон. Но телефон молчал. Сергей Федорович устал сегодня. А что сделал? Навестил Лизу, прошелся по магазинам - и вся недолга. Нынче все самому приходилось делать: и стирать, и готовить, и прибирать. Неужто старость? А ведь совсем недавно еще крепок был. Видно, болезнь Елизаветы так его подкосила. Карамышев вздохнул. Вот ведь как бывает. Не думал, не гадал, казалось, Лизе сносу не будет, на ногу легкая, провористая и моложе на десять лет. В свои пятьдесят три не поплыла, как иные бабы, фигурка, как у девушки, лишь волосы кое-где сединой обожгло. Он-то, Сергей Федорович, после тридцати пяти разом поседел, и лицо пошло морщинами. Жизнь, она кого надо метит. Куда денешься? За грехи, должно. Чувство вины перед женой давно грызло Карамышева, и все чаще вспоминал он прожитое, выковыривая из памяти то одно, то другое. И выходило: к жене он был несправедлив. А ведь как любил в молодости, дух от одного взгляда на нее захватывало. Хороша была девчонка: коса русая в кулак, глаза серые, с прозеленью. Что ни наденет - все к лицу. А какая одежонка? Два платья, юбка с кофточкой - весь гардероб, Все сама ни отца, ни матери, ни родни какой. Да и он в ту пору мать схоронил, один остался, про отца и не слыхивал. Был да сплыл. С Лизой познакомился во время Московского международного фестиваля в пятьдесят седьмом. Серега к тому времени уже в армии отслужил, техникум закончил, работал. Гулять надоело, потянуло к семейной жизни. Тут-то из хоровода на Красной площади - негры плясали вперемежку с русскими, французами, американцами - и выпорхнула Елизавета, юбка колоколом, на загорелых ногах белые носочки, на голове венок из ромашек. Чудо-девочка. Увязался за ней какой-то усатый долдон в соломенной шляпе, не то мексиканец, не то перуанец, Карамышев с ходу его отшил, а девочке предложил пройтись по нарядным улицам столицы нашей родины Москвы. Она согласилась, искоса так на него глянула и вдруг высветилась вся улыбкой. «Женюсь!» - тут же решил Карамышев. И женился… Карамышев потер плохо выбритый подбородок, зажмурился, припомнив, какое лицо было сегодня у Елизаветы: иссиня-бледное, глаза запали, губы сухие, темные. -Чего тебе сюда каждый день ходить? - спросила она слабым голосом, и все глядела на него, глядела, точно ощупывала взглядом. - Отдыхал бы, тож не молоденький. Вон как щеки-то подвело, питаешься, видать, плохо, все мне. Замотала я тебя, Сереженька, измучила. Но ведь не виновата же я? -Думай, что говоришь, - попытался грубостью прикрыть боль и растерянность Карамышев, - от дома до больницы семь минут гусиным шагом. А жру я от пуза. Давеча борщ сварил, не хуже твоего. А может, и получше… С фасолью, горсть крупы кинул. Ложка торчком стоит. - И досадливо закряхтел, отметив, как выкатилась у Елизаветы из уголка глаза слеза. - Совладев с собой, строго продолжил: - Ты, Лиза, не куксись. Дело на поправку идет. Доктор мне сказал, три недельки еще и - домой. А дома и стены помогают. Телевизор будем глядеть, не политику, чтоб им всем передохнуть, а кино и мультики. -Ребеночка я тебе не родила, Сережа. А то был бы теперь сын взрослый или дочь, да с внуками… -Х-ха, обрадовала! Сыновья-то нынче бизнесмены либо рэкетиры, а дочери - шалавы, прости Господи! Утешение на старости лет. Глаза у Елизаветы построжали. -Ты не выражайся, через стенку все слышно. Жена лежала в отдельной палате в конце коридора, в изголовье кислород подведен, и это Карамышеву не нравилось. -И опять пальцем в небо! - Сергей Федорович попытался улыбнуться. - Слово это открыто в газетах пишут, а то и покрепче, с матюгами. Свобода слова, демократия, мать ее… А насчет внуков тож не жалей. Бандит на бандите нынешняя пацанва… Карамышев вздохнул. Жизнь прошла, а вспомнить не о чем - одна работа. На заводе в ударниках ходил, дурень. А о жене позабыл. Есть она, шебутится рядом, вот и ладно. Скучать по жене стал Карамышев, когда на пенсию вышел. Вечерами, сидя один, как сыч, в квартире, с нетерпением ждал, когда Лиза вернется с работы, прислушивался к тягучему, ноющему звуку лифта, а, услышав на лестнице легкие шаги, подгадывал, когда жена начинала бренчать ключами, распахивал перед ней дверь и хмуро, вроде бы недовольно, улыбался и бранил ее за то, что таскает тяжелые сумки. Много ли двоим нужно? За ужином, не подавая виду, что ему интересно, слушал новости, всегда, впрочем, одинаковые: что и как удалось купить подешевле, сэкономить и какие припасы нужно сделать - скоро ведь опять все подорожает. -На всю жизнь не напасешься, - ворчливо замечал он, понимая, что жена говорит дело. Шут его знает, как еще все повернется. После ужина присаживались к телевизору: он - в кресло, Елизавета - на любимый диванчик. Смотрели все подряд, если показывали что-нибудь про политику, Карамышев переживал бурно, жена относилась спокойнее, пыталась урезонить его: -И чего душу рвать, Сереженька? Все равно ничего мы изменить не можем. -Не можем! Еще как можем! - Он вскакивал, метался по комнате, сжав кулаки. Ходил на митинги, пристраиваясь к рабочим колоннам, что несли красные флаги. После октябрьских событий Карамышев как-то сразу сдал, посерел лицом. Газет не читал, а по телевизору смотрел только кино, да про животных. В такие вот тихие, не тревожные часы у телевизора на него нисходил покой, умиротворение, крутили ли боевик или мыльную оперу - смотрел в полглаза. Иногда начинало ему блазниться, одно видение сменялось другим. То вдруг всплывала из прошлого лесная просека под Архангельском, где их стройбат пробивал дорогу, укладывая на насыпи бетонные плиты. Постукивал, чадя соляром, дизель электростанции, бульдозер выворачивал пласты торфа, гранитной прочности пни, а в белесом от незаходящего солнца воздухе звенели, роились комары. Сколько же там было комарья! Никакие мази не помогали. Солдаты ходили с опухшими от укусов гнуса лицами, яростно матерились, проклиная этот край, дорогу, опостылевшую жизнь. До ближайшего жилья было шестьдесят километров, но и туда срывались они на замызганных самосвалах, чтобы добыть бутыль самогона, а если повезет, торопливо помять местную девку-недотепу. «У меня, наверное, склероз развивается, - думал он, - умру слабоумным придурком. Только бы первым. Елизавета еще ничего, крепкая…» Крепкая! Видно, сглазил он ее тогда, старый дурак! Как-то ночью проснулся от слабого крика: «Сережа! Сереженька!» - и почти сразу глухой стук в стену. Карамышев вскочил, в темноте все никак не мог отыскать шлепанцы и, как был в нижней рубахе, кальсонах - в последнее время что-то мерзнуть стал, - пошел в комнату жены. Горел ночник, Елизавета лежала бледная, глаза испуганные. -Чего тебе? - спросил недовольно. -Худо мне, Сереженька. -А чего худо? -За грудиной так и жжет, точно головешку туда сунули. И слабею вроде как. -Валидол пососи. - Сергей Федорович все не мог проснуться и зевал, аж за ушами трещало. -Сосала. И нитроглицерин дважды принимала. Не проходит. Сердце… - Елизавета жалко, сконфуженно улыбнулась. -Что же ты, дура, лежала и мучилась? Давно бы неотложку вызвал. Вызвать неотложку оказалось непросто. Карамышев наорался по телефону, с перепугу даже приврал, что он Герой Социалистического Труда и брат у него начальником в мэрии. Спокойный женский голос ему ответил: -Вот и скажите своему брату, чтобы бензином нас обеспечил. Второй месяц зарплату не получаем. Вызов принят - ждите. -Растуды ж твою в три бугра! - Карамышев чуть телефонную трубку не оторвал. Неотложка приехала через два часа. Елизавета тихо постанывала. Явились двое: доктор - совсем пацан и сестра ему под стать, оба в джинсах, мятых халатах. Пока они налаживали электрокардиограф, Сергей Федорович, как зверь в клетке, расхаживал по комнате и с тоской думал: «Эти огольцы сейчас нашаманят, ни хрена они не понимают, студенты небось. О-от жизнь пошла, хоть подыхай». «Огольцы», однако, дело свое знали, потрещали приборчиком, извлекли ленту, покивали головами, точно ученые птицы, потом доктор спросил у Карамышева: -Вы муж, родственник? -Муж, кто же еще? -Больную мы у вас забираем. -Как это? - похолодел Сергей Федорович. -Электрокардиограф пишет у нас неважно, но и так видно. Подозрение на инфаркт передней стенки. И притом - обширнейший. -Быть не может! -К сожалению… Одевайтесь, поможете. -Да я…я… - Подбородок у Карамышева задрожал, - на руках ее снесу. -На руках опасно. На носилках лучше. Лена, сбегай за водилой. Лестница узкая, втроем едва управимся. В шестьдесят первую повезем, здесь рядом. Сергей Федорович долго, отупев от горя, сидел в приемном отделении, пока дежурная сестра не сказала ему: -Вы бы домой шли. Это ведь надолго, еще насидитесь. Карамышев уволился с работы. Месяц как слесарем в РЭО устроился. Ошалел один сидючи. Да и пенсия невелика. Ничего, перебьется. В крайнем случае, что-нибудь продаст, хоть телевизор. На кой черт он теперь? Лишь бы Лиза поправилась. С утра отправлялся по магазинам, потом варил каши, бульоны - в больнице с голодухи дуба дашь. Через неделю Елизавету из реанимации перевели в палату. Карамышев с ног сбился, отыскивая лекарства, стоили они немалых денег. Продал не телевизор, а золотые часы, на заводе к Октябрьским праздникам премировали за ударный труд. А Елизавета таяла на глазах. И по мере того, как опадало лицо, проступали прежние черты той девчонки, что вынырнула из пестрого хоровода в фестивальный вечер на Красной площади. «Господи, сохрани и помилуй ее, - горячечно бормотал он на лестничной площадке больницы, где на подоконнике стояла банка из-под консервов для окурков. Он снова начал курить и курил много. - Лучше уж меня забери. Но чтоб сразу, как колуном по темечку». Впервые в жизни обращался он к Богу и не стыдился этого. Даже в церковь сходил, поставил свечу во здравие. Может, хоть это поможет? Из больницы возвращался в сумерках. У метро «Спортивная» бренчала музыка, светились огни ларьков, около них крутилась молодежь, слышался смех. «Чтоб вам всем сдохнуть, сволочи», - ворчал с тяжелой ненавистью Карамышев. А ночами лежал без сна, и все думал: как же так, тридцать семь лет прожили, а он жене теплого словечка не сказал. Отмалчивалась, безответная, все на сердце брала, вот и не выдержало сердце-то… Вставал, вытряхивал из пачки «беломорину», курил жадно, со всхлипом затягиваясь. А за окном чернела ночь. Телефон молчал. Можно было позвонить друзьям-приятелям, не все же перемерли. Одних знал по работе, других - по зимней рыбалке. Среди рыбаков Карамышев был человеком известным, его мормышки, блесенки, разные приспособления, ловко сработанные заплечные короба пользовались спросом. Мастерил на продажу - все прибавка к пенсии. Продавал не сам. Барыги с Птичьего рынка на дом являлись за товаром. Позвонить можно. Отчего же? И примут дружки, и водочки поднесут, и поинтересуются насчет здоровья Елизаветы Андреевны. Только не поднимется у Сергея Федоровича рука, чтобы взять трубку и набрать нужный номер. Не друзья то, не приятели, а перевертыши. У них не только разговор, даже дух другой стал. Одна мыслишка, как кого объегорить, куш пожирнее сорвать, да лучше в зелененьких. Карамышев снял теплые ботинки, аккуратно обтер их тряпицей. Зима в Москве стояла снежная с ростепелями, улицы почти не убирались, тротуары, словно коростой, обросли ледяными надолбами, лишь на мостовых лужи да желтое снежное крошево, будто дерьмо растолкли. Обуви не напасешься. Встал, потирая ноющую поясницу, прошел в комнату, впервые за все время, как увезли Елизавету в больницу, включил телевизор. Хотел прилечь на диванчик, но вовремя вспомнил: диванчик - любимое место жены. Нехотя, без интереса опустился в кресло. Передавали опостылевшую рекламу. Соус какой-то хотели всучить дуракам, жратву для кошек - самая еда для пенсионеров. От усталости стал поклевывать носом - совсем разморило. Потом как-то незаметно уснул и приснился ему сон, такой страшный, такой отчетливый, каких отродясь не видел, - сны ему вообще редко снились. Будто в комнате он, небольшой, метров эдак десять квадратных, только не жилая это комната, а вроде библиотеки, вдоль стен, до потолка книжные застекленные полки, одна над другой, а на полках не книги, а куклы. В правом углу топчанчик, слева у входа печь, на манер голландской, только без изразцов, а железная. Стоит он, не ведая, куда попал, а страх так и теснит сердце. Как вдруг явилась старушка, махонькая, сантиметров на пятьдесят, кукла, но живая, в ночной рубашке, шлепанцах, лицо светлое, улыбчивое. Погрозила ему желтым пальчиком и ласково так: «Собрался наконец маманю проведать? А то заждалась, сердится. Она у нас баловница, ишь куда забралась - своего места знать не хочет». Карамышев глянул вверх и, обмирая, увидел мать, такую же маленькую, как старушонка, возилась она там, на полке, устраиваясь среди бумажного хлама. Мать с полки спустилась, глянула на Сергея Федоровича и сердито сказала: «Явился, не запылился. Сколько ждать тебя можно?» «Мама», - беззвучно выдохнул он, поняв, что уже там… ну, на том свете, то есть умер, а куклы, что на книжных полках, - души усопших, качнулся назад, к двери, чтобы бежать, но дверной проем заслонила спина матери, головы не видно, только спина, обтянутая старым плащиком. «Мама, зачем?» - захныкал, как в детстве, Карамышев, тыкаясь носом в материнскую спину. - Ведь рано мне еще… Какие годы? Я бы пожил». И услышал строгий голос: «Мели, Емеля, ты же в гости пришел. Как пришел, так и уйдешь. Лучше в больницу позвони, помирает твоя Елизавета». Сергей Федорович проснулся весь в испарине, сердце бухало, словно дизель вразнос, и весь он еще был там, в страшном сне, еще звучал в ушах голос матери. Разогнулся, обтер потный лоб ладонью, громко спросил сам себя: «Что ж такое?» - а ощущение беды, что вот-вот грянет, сковало, заледенило душу. Телевизор показывал вроде как заседание Государственной думы, но что происходило на экране, Карамышев не понимал, смятый тяжелым предчувствием. И когда зазвонил телефон надрывно, настойчиво, он завыл, не узнавая своего голоса, потому что знал уже: померла, померла Лиза. И все, что точило, угнетало его в последние годы, разом отлетело, стало пустым, зряшным в сравнении с тем, что произошло. И пока шел к телефону, бормотал среди всхлипов: «Лизонька, Лиза, что же ты такое надумала? А я-то как теперь?» Голос в трубке был тихий, сострадающий. Слов Сергей Федорович не различал, точно уши ему заложило, но понял главное: и верно - беда. Шевельнулась безумная мысль: ошиблись, тетери, даже строго, начальническим голосом спросил: «Как же так? Я два часа назад с ней разговаривал?» Ответа не дослушал, затрясся весь, задергался, оседая на пол, и там уже зарыдал, но не в голос, а тихо, сглатывая слезы и стукаясь лбом о полку для обуви. Зося 1 В ту пору я учился на факультете усовершенствования врачей при Военно-медицинской академии. Минувший год сложился для меня неудачно: Ленинград после долгого отсутствия встретил неприветливо, болезни, неопределенность с семьей, обвальные литературные неудачи. Книга, готовящаяся к изданию в Архангельске, застряла, из журнала «Октябрь» вернули рукопись моей повести с язвительной рецензией, не писалось, учеба поглощала все свободное время, угнетало одиночество. В группе эпидемиологов - восемь человек, капитаны, майоры, ребята тертые, помыкавшиеся в отдаленных гарнизонах. С флота один я. Мы сразу нашли общий язык. Кафедра эпидемиологии занимала третий этаж теоретического корпуса в сорок девятом городке у Витебского вокзала - бывшей территории Военно-морской медицинской академии. А еще раньше там размещалась знаменитая в Петербурге Обуховская больница. В этом городке еще с курсантских времен я знал каждую тропинку, каждый уголок и закоулок. Сколько ночей я провел здесь, патрулируя в потемках, а потом отсыпаясь на лекциях. Кому это было нужно, что бы мы, курсанты-первокурсники, бродили с карабинами под дождем, слушая, как с деревьев срываются капли, а в виварии лают собаки? Боезапас нам не выдавали и подсумки для патронов мы набивали черными сухариками. Сердобольные поварихи оставляли их нам на противнях в коридоре столовой на курсантском камбузе. В больничном парке до поздней осени пахло грибами, а из трубы деревянного сруба караульного помещения тянуло ароматным дымком. Там, на раскаленной печке, всегда стоял мятый закопченный чайник с кипятком, а в тумбочке, среди пачек махорки, стеклянная банка с заваркой. Как хорошо было с морозца ввалиться ночью в густо натопленную караулку, выпить чаю и потом спать на пахнувших мышиным пометом нарах. |
Похожие:
 | К 80-летию производственной деятельности Северо-Кавказского института по проектированию водохозяйственного и мелиоративного строительства... |  | Учебное пособие предназначено для студентов направления подготовки «Юриспруденция» (квалификация бакалавр) удк 347. 73/76 |
| | Креативность библиотекаря : методическое пособие / Волгогр. Оунб им. М. Горького, Отдел нииМР; [сост. А. А. Бауэр; ред.: М. Ю. Караваева,... | |
| Зюляев Н. А. кандидат экономических наук, доцент Марийского государственного технического университета | | Выпускается при информационной поддержке Гильдии маркетологов и Российской ассоциации маркетинга |
| Чоу впо «Республиканская академия предпринимательства и дополнительного образования» | | Философские проблемы математики: Материалы для выполнения учебных заданий. Новосиб гос ун-т. Новосибирск, 2006 |
| Никифоров Иван Валерьевич, кэн, президент ОАО «Совет по туризму Санкт-Петербурга» | | Иркутская областная государственная универсальная научная библиотека им. И. И. Молчанова-Сибирского |