ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Хроника жизни Ну рта Нетцера
1933 год
Курт с детства любил и боялся старшего брата Иохи-ма. В свои семнадцать лет Иохим напоминал цыпленка: узкая грудь, худенькие руки, большой хрящеватый нос, продолговатая, с редкими волосами голова, прикреплен ная с помощью тонкой, кадыкастой шеи к острым плечам. Таким был брат Курта, Курта, который в шестнадцать лет уже познал женщину, дюжину раз мог выжать двухпудо вую гирю, ловко играл в бильярд и пил по субботам в портовых кабачках родного своего города Гамбурга пиво в компаниях грузчиков и бродяг.
Курт был на голову выше брата, белокур, строен, кра сив. Как говаривал Иохим, природа щедро одарила те ло Курта так щедро, что на голову у нее просто не хва тило материала. Братья жили дружно, одинаково люби ли мать, выбивавшуюся из сил, чтобы прокормить их пос ле смерти мужа. Худой, болезненный Иохим с раннего го лодного детства отдавал часть своей еды (так, чтобы не видела мать) брату, старался делать за него домашнюю работу, заступался, если мать бранила Курта за бесчис ленные проказы.
Вначале Курт стеснялся брать еду у брата. Но его здо ровый организм обладал волчьей ненасытностью. Сколько себя помнил Курт, он постоянно хотел есть. И когда Ио хим, поблескивая очками, за которыми прятались его до брые коричневые глаза, протягивал ему спрятанную со сиску, Курт, краснея и страдая, брал ее, хотя и говорил:
— Ну что ты, Иохим, что-то ты совсем ничего не ешь. Так нельзя. Ну и что ж, что у тебя нет аппетита? Ты съешь насильно…
Последние эти слова он договаривал, когда сосиска успокаивалась на дне его крепкого здорового желудка.
— Ну, вот видишь,— сконфуженно говорил он, мгно венно покрываясь потом,— так просто ее съесть, раз — и нету,— и отворачивался, давая себе слово никогда больше не брать у Иохима еду. Все равно не наешься, а люби мый брат может слечь...
Но назавтра все повторялось сначала, и Курт посте пенно перестал стесняться.
В самые тяжелые времена, когда далее здоровые, опытные рабочие оказались на улице, когда безработица сотрясала Германию, к матери заходили двое: дядя Валь тер и дядя Ян, и давали ей немного денег. Это были дру зья отца, добрые, многодетные портовые грузчики. Они изредка приносили с собой шнапс, толстую кровяную кол басу, и в подвальном помещении под универмагом Цинклера начинался пир. После второй рюмки вспоминали от ца, и до самого расставания разговор шел только о нем.
— Да, Нетцер был человек...
— Эти проклятые наци убили его...
— Нетцер всегда знал, что надо делать, он не боялся смотреть в глаза этим ублюдкам — наци...
— Нетцер говорил всегда: Гамбург — город рабочих... В Гамбурге фашизм не пройдет... А вот прошел... И Нет цера убили, и всех коммунистов в порту... Рэмовские мо лодчики загнали нас в стойло. Но мы еще живы!.. Нетцер в каждом из нас! Рабочий класс Гамбурга еще жив! Мы отомстим за твоего отца, малыш!— и поднимали вверх кулаки.
Иохим, не говоря ни слова, впитывал эти слова. Он ло вил их жадно, он упивался ими, и коричневые его глаза становились тверже, наливались дерзостью, а сердце сда вливало от жаркого чувства гордости за отца. Ночью, пос ле таких посещений, он не давал спать Курту.
— Ты представляешь, Курт,— шептал Иохим, тормо ша брата,— наш отец был одним из рабочих вождей Гам бурга. Его боялись полицейские, потому и предательски застрелили во время демонстрации.
— Оставь меня,— отбивался Курт.— Дай мне спать. Если бы он нас любил, наш отец, он прежде всего думал бы о нашей бедной маме и о том, что мы будем есть.
— Ты подлый, подлый баран,— со слезами кричал Иохим.— Ты недостоин быть сыном Нетцера! Только и ду маешь о своем брюхе! Ты — клоп...
Приходила мать — и они умолкали, усмиренные тихой нежностью ее ладоней. Они засыпали, обнявшись, как при выкли с детства, проглотив обиду вместе со слезами.
1935—1936 год
Весной умерла мать. Умерла так же, как и жила,— ти хо и незаметно. Вроде бы и не болела, а просто угасла. Целый день в комнате толпились люди. Кто-то что-то при носил, кто-то готовил покойницу к последнему ее пути. Фрау Цинклер принесла огромную охапку белых цветов.
Приложила надушенный платок к покрасневшим глазам и вздохнула:
— Покойница была порядочной женщиной. Господь ее взял к себе. Теперь ей лучше, чем нам.
Курт весь день тупо сидел на кухне, не принимая уча стия в хлопотах. Как бы со стороны он наблюдал за суе той в доме, будто не он, а кто-то другой видел, как приш ла фрау Цинклер со своей хрупкой, надменной дочерью, его ровесницей. Курт давно искал подхода к Фриде — до чери богача Цинклера. Ему казалось, что она поглядыва ет на него теплее, чем на других. Но когда однажды Курт встретил ее вечером и, вспотев от волнения, пригласил в кино, она презрительно оттопырила аппетитную пухлень кую губку и обиженно сказала:
— Я? С вами? Что вы, Курт? О чем мы будем с вами говорить? Я готовлюсь в университет, а вы и шести лет в школе не выдержали.
И ушла, как богиня. Это было два года назад. А те перь, когда за евреев взялись по всей Германии, она бы не прочь сходить с ним, с Куртом, чистокровным немцем, в кино, да он сам...
— А, пришли, жидовские морды!— вдруг опять, как бы со стороны услышал он свой тонкий визгливый голос и увидел себя топчущим белые цветы.— Пришли!— орал он, чувствуя, как спадает каменная тяжесть с сердца, и на душе становится легко и просто.— Пришли смотреть, как мы плачем?— еще громче орал он, с удовлетворением видя, как побелели обе Цинклер, как старшая серыми гу бами шепчет:
— Ну что вы, молодой человек, что вы...
— Фюрер вас всех уничтожит. Вы — гнилая кровь на ции!.. Вы сосете соки из народа. К ногтю вас! К ногтю!..
Первый раз в жизни он упивался чьей-то беспомощно стью, чьим-то унижением, своей силой и безнаказанно стью — и это чувство, оказывается, было так сладко, так дурманяще, приятно.
Откуда-то, как из тумана, нереально белое, выплыло изжеванное болезнями лицо брата, и он вдруг почувство вал на правой щеке боль. Сразу спала пелена с глаз, и он увидел своего маленького старшего брата, который вновь замахнулся, чтобы влепить ему вторую пощечину. Курт трусливо юркнул на улицу и помчался к порту, к своей возлюбленной Берте, той самой содержательнице притона, о котором знал любой полицейский Гамбурга, Берте, которая звала его «херувимчиком».
Берта платила ему за любовь, и он не испытывал боль ше нужды в деньгах и даже приносил домой продукты, хотя и не работал. Приносил до тех пор, пока мать на швырнула ему свертки в лицо, узнав, на какие деньги их приобрел сын.
Она ничего не сказала Иохиму, но сама слегла и уже не поднялась. И он знал причину, и мучался, потому что очень любил свою мать.
И вот сейчас он пил шнапс со своим «коллегой по Берте»— так прозвал восемнадцатилетнего Ганса мелкий шпик Грубер, постоянный посетитель притона,— и давил ся водкой от обиды. Ганс — здоровенный малый, тоже за бывший, что такое работа, слезливо жаловался на ску пость Берты.
— У меня подружка беременная. Где я возьму пятьде сят марок для врача, чтоб избавиться от ребенка? Ты мне скажи, где? Берта говорит: умел напакостить — умей вы лизать.
— Да заткнись ты со своей брюхатой каракатицей,— заорал Курт.— Меня брат из-за жидовки ударил. Родной брат, которого я люблю. Единственного...
— Пойдем устроим жидам веселенькую ночь,— мгно венно забыв о подружке, предложил Ганс.
Курт пьяно всхлипнул, выкатив красные глаза, про хрипел:
— Нельзя, соседи. Да и брата боюсь.
Они не знали, Курт и его тупоголовый друг Ганс, что их время уже пришло. Что по всей стране прокатилась одна из первых волн погромов, что в звоне стекол и трес ке ломаемой мебели потонули тонкие голоса насилуемых такими же, как они, молодчиками еврейских девушек, что уже захлебываются собственной кровью тысячи честных евреев. Они еще не знали, что пришло их время.
1937—1938 год
Комплекс неполноценности не давал покоя Курту. Уже давно он с помощью Берты стал осведомителем гестапо, но удовлетворение от побед было неполным от того, что он не мог во весь голос оказать: «Бойтесь меня! Это я, Курт Нетцер, отправил в тюрьму четырнадцать человек! Это по моему доносу бросили их в концлагеря. Дрожите, вот иду я, Курт Нетцер, одного слова которого достаточ но, чтобы перечеркнуть вашу жизнь». Он не мог этого сказать, потому что не имел права, да и потому что боял ся. От этого он страдал вдвойне.
«Кто я,— наслаждаясь самоуничижением, говорил он себе.— Жалкий осведомитель, получающий наградные за каждую голову, поштучно».
Он время от времени выдавал своих портовых друзей, которые в обстановке всеобщего страха и предательства, когда сосед доносил на соседа, а ученик на учителя, откро венничали с сыном бывшего рабочего вожака Нетцера о своей ненависти к фашизму. В гестапо его выслушивали и швыряли несколько марок, и он уходил, как побитый пес, одинаково ненавидя и тех, кто платил, и тех, за кого пла тили. Он ненавидел весь мир. И только одного человека еще любил на земле: своего брата, который таился от не го и который связан был с опасными людьми — это Курт знал точно.
Кого Курт не мог понять, так это таких людей. Как человек, немного причастный к тайнам гестапо, он знал, что не все в Германии смирились с нацизмом, что с Гит лером и его режимом борются, что неспроста так разбух карательный аппарат третьего рейха, что недаром Гим млер и Геринг устраивают провокации против коммунистов.
Он верил, что бороться с режимом Гитлера — то же самое, что биться головой об стену. Единственно, о чем он сам мечтал,— это прорваться наверх, стать одним их тех, кто ходит в отутюженных мундирах, вскидывает руки в фашистском приветствии, кто обладает правом казнить и миловать.
Но путь туда был не прост. Вот если бы открыть ка кой-нибудь заговор против Гитлера или найти проклятую типографию, печатающую листовки, которые не только чи тать, даже держать в руках страшно. Эту типографию они ищут полгода. За эту типографию побывал в подвалах ге стапо сам начальник полиции. Вот ее бы найти!..
И он нашел ее, Курт Нетцер! За это он получил пер вую, но не последнюю награду Гиммлера. Он стремитель но взлетел наверх, туда, куда мечтал. О его подвиге, нрав ственном подвиге во имя нации говорил в своей речи сам Геббельс.
О типографии он узнал от «коллеги по Берте» и по гес тапо, от Ганса Прюмпфа. Они сидели в новогоднюю ночь в задней комнате у Берты и пили шнапс. Не надо было пить шнапс Гансу.
— Почему ты так потеешь?— громко спрашивал он Курта, размазывая грязным пальцем горчицу по тарелке.— Сама Берта говорит, что ты несносно потеешь, хоть она и сбривает тебе волосы под мышками. Ха-ха!
Курт был сильнее Ганса, но он его боялся, зная, что Ганс выучил несколько приемов у эсэсовцев.
— Я знаю, от чего ты потеешь,— не унимался Ганс.— Я все знаю, херувимчик! Ты потеешь, потому что у тебя совесть нечиста. Я знаю все про твоего братца. Долго бы мы искали типографию, если бы случайно...
— Что ты плетешь?— закричал Курт, чувствуя, как у него мгновенно взмокла спина.— Что ты плетешь, индюк недорезанный? При чем мой брат...
— Ты думаешь, Ганс дурак? Признайся, что ты так думаешь. А Ганс не дурак, Ганс сам сообразил, что не зря у твоего брата вертятся эти две старые типографские крысы. А ты заметил, какие у Иохима были пальчики вче ра, когда мы внезапно зашли к вам забрать твои рубаш ки? Может быть, ты не заметил? Зато Ганс заметил. Ти пографской краской измазаны у твоего братца пальчики! И дверь за ковриком Ганс заметил. Куда ведет дверь, а? Не знаешь?
Ганс тыкал пальцем, измазанным горчицей, прямо в глаза Курту, тот тупо отворачивал лицо и старался не глядеть на багрово-красного Ганса, который уже не смеял ся, а орал, с ненавистью глядя на Курта.
— Отвечай, отвечай, собака, ты думал, Ганс дурак? Я еще посмотрю, как тебе, херувимчик, будут ломать косточ ки по одной вместе с твоим ублюдочным братцем.
Мертвые глаза Курта внезапно зажглись. Взгляд оста новился на широком лезвии ножа Берты, которым они с Гансом час назад вскрывали консервы. Курт взревел как бык, схватил Ганса за волосы и изо всех сил полоснул но жом по горлу. Потом он пошел в кухню и начал тщатель но мыть нож. Когда из комнаты раздался стон, он вошел туда, все еще не выпуская ножа из рук.
Берта с ужасом смотрела, как он приближается к ней. Ее толстые губы посинели, распухли и едва протал кивали отрывочные слова:
— Херувимчик... не надо...
Ночью они закопали Ганса в подвале.
1939 год
Теперь он все вспомнил. Отчетливо, ясно, будто кто-то всесильный прокрутил назад всю его жизнь. Он вспомнил и то, как замолкали, когда он входил, дядя Вальтер и Иохим, как мешал ему спать порой странный шум из под вала, и то, как выходили от Иохима люди с корзинами и туго набитыми портфелями. Очень многое вспомнил Курт и ужаснулся в страхе за судьбу брата. Он так и не по нял, за что убил Ганса: то ли из-за страха за брата, то ли—за собственную жизнь. Он даже и не думал об этом. Но теперь страх за брата погнал его к подвалу универма га Цинклера.
«Надо немедленно сказать Иохиму, немедленно,— ли хорадочно шептал он, не зная, как спасти единственного любимого человека на земле.— Пусть унесут куда-нибудь эту проклятую типографию».
Стоп! Типографию! Ти-по-гра-фию — по слогам повто рил он.— Ти-по-гра-фию! Ту самую, которую столько вре мени ищет весь огромный многоопытный аппарат гестапо. Все ищут, а он, Курт Нетцер, знает, где она. Он, малень кий, ничтожный осведомитель, гончий пес гестапо, непол ноценный шпик... Он, он, он!..
Курт мгновенно взмок от волнения. Ноги подкашива лись, и он опустился на крыльцо аптеки. «Вот он, путь наверх, туда, к самоуважению, к почестям, к деньгам, к сильным».
«А брат? А как же брат?— пронеслось в голове. И он тут же молча закричал, задыхаясь от возмущения: — А брату на меня наплевать! Он со мной и не разговаривает. Да и вообще ему жить осталось — плюнь и разотри. Ча хотка».
И он поднялся, окаменев лицом, поднялся со ступенек, последний раз подумав о том, что через неделю-другую типографию все равно найдут. Так почему же он должен терять свой единственный шанс из-за братца, этого криво бокого, очкастого болвана?
Он решительно и смело вошел в гестапо, вошел так, как никогда не входил, уверенно бросил дежурному:
— Доложите начальнику гестапо, прибыл Нетцер с чрезвычайным сообщением государственной важности.
И когда дежурный, зная, что такую мелочь принимает ответственный за порт обер-лейтенант Беккер, лениво ука зал ему на дверь обер-лейтенанта, Курт, пьянея от собст венной смелости, буквально приказал:
— Доложите лично начальнику гестапо, сию минуту, он не простит вам ни одной секунды промедления.
И в голосе его была такая уверенность, что дежурный поднял трубку.
Через минуту Курт стоял перед начальником гестапо.
Еще сутки назад он не мог и мечтать об этом.
— Ну,— сказал шеф гестапо.— Говорите, если вам есть что сказать...
— Я нашел типографию! Сам нашел! Лично!— выпа лил Курт и с неосознанным злорадством увидел, как по бледнел шеф гестапо.— Я ее выследил, я знаю, где она...
— Фамилия! — вдруг рявкнул гестаповец, и Курт сле тел с облаков на землю.
— Нетцер.
— Давно у нас работаешь?
— Третий год...
— В каком отделе?
— У Беккера...
— Номер?
— Без номера,— сразу охрипнув, сказал Нетцер.
— Собирайся, поедем!
— Куда?
— Как куда? В типографию.
Пол закачался у Курта под ногами. Еле ворочая язы ком, он прохрипел:
— Брат мой... Типография... у брата...
Шеф с еще большим любопытством стал разглядывать агента. «Ого, этот мальчик далеко пойдет... Родного бра та под пулю! Крепко!»
Он подошел к Курту и положил ему руку на плечо. Курт вздрогнул, будто гестаповец притронулся к обнажен ной ране. Пергаментное лицо шефа растянулось в друже любную гримасу.
— Ты настоящий ариец, парень. Ради чистоты нации ты совершил подвиг. Фюрер тебя не обойдет наградой. А теперь пошли, у нас нет родных или близких, если они против фюрера. Мы с тобой — меч в руках национал-со циализма. Ты далеко пойдешь, парень...
1939—1940 год
Звезда Курта Нетцера ослепительно засияла на небо склоне. Чины, награды сыпались на него после памятной речи Геббельса, как из рога изобилия. Он вступил в на цистскую партию. Он купался в славе и золоте, обедал в лучшем ресторане, шил мундиры у лучших портных. Ему завидовали и называли цветом национал-социализма. Пе ред новым, 1941 годом Курта вызвали в Берлин, и он был представлен рейхсминистру, шефу имперской безопасности Генриху Гиммлеру. Из Берлина Курт Нетцер вернулся гауптштурмфюрером СС.
Ему еще очень долго казалось, что все это счастье, бо гатство, власть ему снятся, что этот сон внезапно может кончиться.
Но скоро эти кошмарные сны кончились. Почет, лесть окружающих, ощущение силы и, главное, страх людей перед ним, Куртом Нетцером,— все это заполняло его зве нящей уверенностью в своем будущем, придавало ему энергии, изменило его осанку и походку. Он с достоинст вом нес мимо всех этих мелких ничтожных людишек свое прекрасное тело, тело арийца, сверхчеловека.
Да, Курт недаром получал свои чины. Даже видавшим виды эсэсовцам из охраны становилось не по себе, когда Нетцер брался за дело. До самого Берлина долетела сла ва о «пинг-понге Нетцера» — его личном изобретении.
Со своим помощником шарфюрером Максом Линдом, преданно глядящим на начальство, на него, Курта Нет цера, они добились огромных успехов в своем деле. Когда охранники вводили очередную жертву, Курт молча, не спрашивая фамилии, причины ареста, возраста, пола вста вал из-за стола и коротко бросал Максу: пинг-понг. Макс, хорошо отработанным ударом сбоку по печени, швырял жертву на Курта, Курт ударом ноги в живот возвращал ее Максу, и так они несколько минут перебрасывали те ло арестованного, каждый раз изобретая все новые удары и радуясь наиболее удачным, точно так же, как радуется спортсмен новым приемам на своих площадках.
1941 год
И все-таки чувство страха вернулось к нему. И вернул это чувство дядя Вальтер, друг отца. Его привели в каби нет Курта уже избитого и окровавленного. Он стоял у две ри, близоруко щурясь на свет лампы и не узнавая Курта. И Нетцер почувствовал, что ему нечем дышать. Показа лось вдруг: стены кабинета сдвинулись, сузились так, что сдавили цементной своей тяжестью его голову и вот-вот раздавят его.
Макс стоял у двери, недоумевая, почему не начинается «пинг-понг», а Курт больше всего хотел приказать ему, чтобы увели этого старика отсюда к чертовой матери. Но он знал, что никогда не отдаст такого приказания. Он с трудом разжал свинцово-тяжелые губы и сказал Максу:
— Выйди.
Макс удивленно посмотрел на Курта, но беспрекослов но вышел. Теперь дядя Вальтер узнал его. Подошел к ска мье, устало сел и сказал равнодушно:
— А, это ты, Курт? Говорят, ты неплохо устроился. Гордость нации. Ну, давай, бей друга твоего отца, бей человека, который не дал тебе подохнуть с голода. И это сын Нетцера, о бог мой...
Стены комнаты немного отпустили голову. Стало легче дышать. Чувствуя, как капельки пота, щекоча, побежали вниз по его телу, Курт хрипло прошептал:
— Чего вам надо? Чего? Фюрер дал народу работу, накормил, возвеличил. Все вам дал, чего же вам надо? Чего же вы там копошитесь? История сотрет вас в поро шок! Под нашим знаменем вся Европа!..
Дядя Вальтер засмеялся. Это было дико и страшно... Никто еще на этой скамейке, в этом кабинете не позволил себе смеяться.
— Вы — нация? Фюрер нам все дал? Вы грязные сви ньи, а ваш фюрер — преступник, низкий палач и шут. Вы забрали у нас самое главное — человеческое достоинство, а дали нам взамен концлагеря, гестапо, доносы...
— Замолчи,— леденея, прошептал Курт, но дядя Валь тер продолжал спокойно и уверенно, будто дома за круж кой пива:
— Вы крупно просчитались со своим фюрером. Вы на пали на Россию Ленина — и это ваш конец. Через год-два они будут здесь. Запомни это, Курт. И ты будешь вздер нут одним из первых от имени твоего отца и убитого то бой Иохима. Одним из первых, Курт. Жди этого часа. Ты знаешь, что я никогда не ошибаюсь.
Снова стены сдвинулись, сжали голову Курта, и он сипло закричал от страха, сбил дядю Вальтера на пол и начал его топтать... пока Макс не тронул его за плечо и не сказал почтительно, указывая на изуродованное тело:
— Он мертв, господин гауптштурмфюрер...
Так вернулся к Курту страх и остался с ним до пос леднего его часа. Неимоверной жестокостью, кровью жертв, водкой, морфием Курт пытался подавить этот страх, но он только временно отступал, прятался, таился где-то в уголках его сознания.
1942 год
А колесо его судьбы катилось в гору, катилось по тру пам друзей, близких, по трупам невинных людей, а если и виновных, то только в том, что они не хотели думать так, как Курт, и жить так, как он. Колесо судьбы занесло Курта в Краков, а потом в Лион, откуда вкатило его в уютный, затянутый черными шторами кабинет в Берлине, где он, отягченный новыми званиями и новыми наградами Гиммлера, продолжал вершить свои великие дела во сла ву фюрера и третьего рейха.
Как и прежде, штандартенфюреру СС Курту Нетцеру преданно служил уже гауптштурмфюрер Макс и, поедая глазами начальство, ждал, когда прозвучит из уст шефа привычное: «пинг-понг».
Кровавой чередой проходили через его кабинет люди. Из этого кабинета была два пути: один вниз, в эсэсовские подвалы, второй путь — в предатели. Он давал право жить! Ах, только бы жить!
И вот сосед доносит на соседа, дочь на мать, жена на мужа. Во имя нации. Во имя торжества национал-социа лизма! Раскручивается страшная кровавая лента преда тельства, опоясывая нравственными язвами тело Герма нии. Покрывается ее тело ранами камер пыток. Впивают ся в него колючки концлагерей, когти тюрем. Во имя на ции! Во имя торжества национал-социализма!
Крутится, как надо, колесо истории. И вместе с ним крутится колесико судьбы Курта Нетцера. Жизнь прекрас на. Впереди новые чины и новые награды. Танки фюрера вышли к Волге, белокурые парни, цвет нации, смывают ко поть сражений водой великой русской реки. Еще немно го—и...
Курт, проведя ночь у молодой высокопоставленной вдо вы, мурлыкая сентиментальный мотивчик, входит в свой кабинет. На своем месте преданный Макс — соратник и друг. Но почему он не отвечает на приветствие? Почему он, криво улыбаясь, идет к Курту и шепчет, как пьяный: «пинг-понг». Что это за шутки? Надо его поставить на ме сто! Дружба друж...
И вдруг Курт с ужасом видит, как Макс знакомым до мелочей замахом...
— А-а-а!— Так вот как это больно!..— А-а,— орет Курт, мгновенно став мокрым от страха.
Он ползет, по-собачьи повизгивая, в угол и смотрит по-собачьи оттуда на Макса, сознавая, что разом, одним махом кончилось его благополучие, его величие и могу щество. Он даже не пытается выяснить причину. К чему? Если Макс его бьет — значит, так надо.
— Ах ты, трусливая жаба!— кричит Макс, — Ты, оказывается, только и можешь, что насиловать жидовок и увечить стариков. И эта жаба мной командовала столько лет! Вонючая обезьяна!..
Курт мелко дрожит, стоя на корточках, пот заливает ему глаза. Нет, надо жить, жить во что бы то ни стало! Пусть в лагере, пусть в подвале. Он еще сумеет угодить им, он будет выдавать всех, все делать, он заслужит...
В подвале эсэсовцы, предварительно избив Курта, сор вали с него мундир, поделили между собой деньги, и в одном нижнем белье швырнули Курта в вонючую камеру. Курт ничего не соображал. Даже не в голове, а в теле у него пульсировало только одно желание: жить, как угод но, но жить.
И все-таки недаром Нетцера звали «счастливчик Курт». Где-то в верхах, когда решалась его судьба, вспомнили, что Геббельс поминал Курта в своей речи, как образец национал-социалиста, совершившего великий нравствен ный подвиг.
К тому же удачно вставили зуб Кальтенбруннеру, и он впервые за неделю блаженствовал, поглаживая языком приятно зудящую десну, и рассеянно выслушал доклад о проступке штандартенфюрера СС Курта Нетцера.
— Геббельс говорил о нем? А о ком он только не го ворил. Отошлите его на Восточный фронт. Чтоб имел воз можность умереть как герой нации.— И Кальтенбруннер осторожно погладил языком десну.
Так штандартенфюрер СС Курт Нетцер оказался под Сталинградом именно тогда, когда советские дивизии замкнули круг и более трехсот тысяч отборных немецких вояк, призванных фюрером решить судьбу войны, попали в «котел». Счастливчик Курт оказался за кольцом, в груп пе войск, которая должна была обеспечить один из флан гов Паулюса, но не обеспечила и сейчас прочно сидела на заранее подготовленных позициях, не имея сил помочь Паулюсу. Эту группу войск русские пока не трогали.
Командование войск, состоящих из пехотной дивизии и сводных охранных батальонов, чувствовало себя спокой но, так как данные разведки говорили о том, что у рус ских здесь нет сил для наступления, что численность всех войск армии, стоящих напротив, не превышает численно сти полнокровной немецкой дивизии.
Поэтому осторожный командующий группой генерал Щтальгойм не волновался и ждал часа, когда судьбе или фюреру понадобится, чтобы он сказал свое веское слово.
В этой группе и оказался Курт Нетцер в должности командира батальона СС с двадцатью приданными ему танками. Такие командиры время от времени появлялись на Восточном фронте, приводя в бешенство кадровых воен ных своей тупостью, гигантским самомнением и полней шей некомпетентностью в боевой службе.
О том, что случилось с ним в Берлине, Курт старался не думать. Игра судьбы! Фатум. Это действительно была игра судьбы. На беду Нетцера, один из мелких партайфю-реров пригорода Берлина выгнал из хорошей квартиры се мью еврейского «аризированного» банкира и поселился в ней, не спеша узаконить переселение. Верный своей при вычке не тратить слов на объяснение чьей-либо вины, на выяснение фамилий и обстоятельств дела, Курт, думая, что попал к банкиру, избил до беспамятства партайфю-рера, так и не дав ему открыть рта, изнасиловал его за мужнюю дочь и, «прочистив» квартиру, отбыл к безотказ ной вдове, весьма довольный собой.
Два месяца на фронте Курт жил одной мыслью: отли читься, сделать что-нибудь такое, чтобы его снова заметили в Берлине, снова забрали туда, где не свищут пули. Здесь было спокойной можно было бы жить, не знай Курт, что русские армии начали страшное наступление на войскэ фюрера, прорвавшиеся к Волге. Пока русским было не до них, это ясно. Но такое положение не может продолжать ся вечно. Когда русские покончат с Паулюсом, а дело к этому идет, они возьмутся и за них. Не лучше ли ударить самим, пока они слабы, пока к ним не пришло пополне ние?
С этими предложениями Курт Нетцер приходил дваж ды к генералу Штальгойму, но тот, не рискуя просто вы гнать наглого эсэсмана (штандартенфюрер! Из Берлина!), мягко объяснил ему невозможность, да и ненужность этой операции.
— У нас нет сил. Даже если мы и отбросим русских от речки, советское командование с этим не смирится. Они снимут с кольца одну-две дивизии и устроят нам еще один котел. Вы очень этого хотите? Наш час придет! Вот проч тите телеграмму фюрера Паулюсу. Он обещает помочь. Он броневым кулаком расколет, как орех, оборону рус ских. И тогда настанет наш час. Поверьте, штандартенфю рер. Поэтому прошу вас без самодеятельности! Не забы вайте, что охранные батальоны полевой жандармерии и СС подчинены непосредственно мне.
Приходилось ждать. А Курт всей шкурой, животной безошибочностью инстинкта чувствовал, что события стре мительно надвигаются.
И все-таки группа Штальгойма получила приказ ча стью сил захватить мост и высоту в районе речки Пес чаной. Этот удар, по замыслу немецкого командования, должен был отвлечь часть сил русских с внешнего кольца окружения. Сухощавый генерал, прибывший из штаба кор пуса проконтролировать выполнение приказа, начал се кретное совещание с вопроса:
— Кто командует группой прорыва?
— Штандартенфюрер СС Нетцер,— ответил Шталь-гойм, и Курт мгновенно вскочил.
— Какими силами?
— Разрешите, экселенц?— почтительно, но с неулови мой развязностью, свойственной гестаповцам и охранни кам, вытянулся Курт Нетцер.
— Да, да, я вас слушаю,— нетерпеливо постучал су хими пальцами по столу генерал.
— В моем распоряжении двадцать танков и два ба тальона СС и полевой жандармерии.
Генерал встал, засунул правую руку за обшлаг ките ля:
— А что противостоит? Какие силы вам противостоят на участке прорыва? У моста, кажется?
— Так точно. По данным разведки туда подошла мар шевая рота, да позади в роще восемь-десять танков.
— Артиллерия?
— Точных данных не имеем. Предполагаем, что одна батарея зениток и взвод противотанковых ружей.
Генерал склонился над картой. Поджав губы, с мину ту изучал данные, нанесенные на двухверстку, скупо об ронил:
— Обратите внимание на рощу. Перед наступлением пришлю вам полк бомбардировщиков. Пусть прочешут рощу.
Выпрямился, посмотрел вокруг.
— Странная русская погода. Мороз на улице, а сне га нет...
Два дня лазил Нетцер в солдатской шинели по перед нему краю, изучая в бинокль позиции русских. Два дня он выспрашивал командиров рот о каждой подозрительной кочке по ту сторону речки. И в голове его созрел, как ему казалось, хитроумный план. Надо придвинуть танки поч ти вплотную к мосту. Замаскировать их — и после артпод готовки одним броском захватить мост.
Напрасно начальник штаба батальона гауптман фон Кальман сначала осторожно, затем открыто убеждал Кур та, что это чрезвычайно рискованно, что русские могут разгадать план и накрыть артиллерийским огнем танки,— все слова начштаба Курт пропускал мимо ушей. Возбуж денный своим планом и двухдневным пребыванием на пе редовой, Нетцер снисходительно слушал фон Кальмана и, надуваясь от гордости и чувства собственного величия, уверенно отметал все сомнения.
— Война, мой дорогой капитан, это и есть риск. Про думанный, но все-таки риск. Вы что думаете, я напрасно двое суток лазил по окопам под дулами русских снайпе ров? О, нет, мой капитан! Я знаю, что делаю. Там у них пушек нет. Можно подумать, что Иван обратит внимание на пару десятков новых стогов в лощине.
И это не было позой. Курт действительно так думал, и поэтому осторожность фон Кальмана его злила.
— А вы, мой капитан, не поддавайтесь пораженческим настроениям. Вспомните, что сказал Геббельс: «Если счи тать Паулюса в котле, то разве не в котле вся Россия?»
И начальник штаба, маленький лысый человечек, явно побаивающийся сановитого эсэсовца (черт его знает, как он может изобразить мои опасения в своих доносах), спе шил подстраховаться.
— Конечно... О да, да, господин штандартенфюрер. Я с вами согласен, но надо ведь предусмотреть все возмож ности...
— Мы должны предусмотреть только одну возмож ность — нашу победу в любом случае,— напыщенно подво дил итог Нетцер, даже не пытаясь вдуматься в нелепость своих слов.
|
