Художник В. Фторов
Аркадии Малашенко известен читателям республи ки по книгам стихов и прозы «Поиск», «Белый ветер», «Поле перейти», «Я вернусь за тобой, Амгуэма» и дру гим.
В романе «Все, что смогли» писатель открывает новую для себя тему — тему мужества советских лю дей в смертельной схватке с врагом на берегах Волги в годы Великой Отечественной войны. Глазные герои романа проходят через сложнейшие испытания, через свинец и огонь, сохранив чистоту и красоту души.
Малашенко Аркадий
М 18 Все, что смогли: Роман/Худож. В. Фторов.— Ки шинев: Литература артистикэ, 1983.— 144 с.
Роман посвящен одной из героических страниц Великой Отечественной войны — смертельной схватке советских воинов с врагом на берегах Волги.
© Издательство «Литература артистикэ», 198
Светлой памяти отца
посвящается…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Пинчугин и другие
1
Они оба смертельно устали. Больше следователь. Он вел уже второй допрос. Первое дело удалось провернуть быс тро и без волокиты. Девятнадцатилетний мальчик, со стриженой головой, беззащитно торчащей из гимнастерки, будто из водолазного костюма, все, что нужно, признал и все, что нужно, подписал, и ушел в сопровождении кон воя в трибунал.
С тем все было ясно. После того как из туч выныр нули пузатые итальянские бомбардировщики и начали планомерно вываливать на окопы тонны огня и железа, когда каждая бомба, выпав из железной утробы, летела именно в него, в Панюхина, в одного- единственного на земле Панюхина — вот в этот миг он вдруг понял, что его, Панюхина, сию минуту убьют. Его убьют, Сережу Панюхина, единственного сына у матери, с его мечтами и первой любовью. Что вот сейчас эта бомба, медленно, раздумчиво помахивающая над ним своим утиным хвос том, войдет в его плоть и разорвет его мир, любовь на миллионы капелек пустоты.
Тогда солдатик дико закричал и побежал из окопа в зеленую донскую степь, бросив винтовку с брезентовым ремнем, стершим ему плечо, разом освободившись от всех непреложных законов, вдалбливавшихся ему в запасном полку два месяца скрипучим, будто выструганным из сос новых досок, лейтенантом.
С этим все было ясно. Следователь особого отдела ди визии старший лейтенант Ефим Коган даже брезгливо посочувствовал про себя мальчишке: «Что с него взять, стручок зеленый, наклал в штаны со страху. На фронт маменьку не возьмешь, чтоб сопли подтирала...»
Но лицо его в этот момент было монументально не примиримое, ибо приказ командующего армией был пре дельно ясен: трусов, дезертиров и паникеров судить не медленным судом и расстреливать на месте. Такими же недвусмысленными и непреклонными были указания из штаба фронта.
Враг рвался к Сталинграду, и надо было любой ценой его остановить. «Любой,— подчеркнул на совещании седой генерал из Ставки.— А для этого надо беспощадно карать трусов, самострелов, распространителей панических слухов».
Панюхин ничего не отрицал, все, что нужно, подпи сывал, и только испуганно вздрагивал, когда следователь щелкал алюминиевой немецкой зажигалкой. Его взгляд не выражал, буквально ничего, в нем мертво зияла пустота. «Да он уже и так убит»,— вдруг содрогнулся Ефим Коган и вызвал конвой, стараясь больше не глядеть в пустоту глаз парнишки.
Зато со вторым все было значительно сложнее и за путаннее. Старший лейтенант — танкист, комсомолец, кад ровый военный, участник обороны Москвы, орденоносец, командир взвода,— пытался перебежать к фашистам. На танке. Сбежал из-под стражи, забрался в свой танк и рванул через реку в расположение немцев. Если бы нем цы с перепугу не подбили машину — мог бы уйти.
Танкист против воли нравился Когану. Коренастый, быстроглазый, с пшеничным чубом, он поминутно одер гивал гимнастерку без ремня, смотрел открыто, фактов не отрицал, но и не признавал главного,— что собирался перебежать к немцам.
— Хотел помереть по-людски.
— Но вы взяли танк! — Так точно.
— Это что, ваш собственный танк?
— Никак нет.
— Значит, вы признаете, что собирались увести к нем цам новую боевую машину?
— Никак нет.
Следователь измученно усмехался и лез за портсига ром. Собственно, ему достаточно было того, что этот стар ший лейтенант признал. Но какое-то подспудное чувство симпатии к танкисту мешало поставить точку на этом деле и на жизни лейтенанта. И Коган злился, потому что его такое чувство посещало не раз за два года войны, которые он провел на фронте, расследуя подобные случаи. И он тянул с завершением дела, подсознательно старался
выявить все новые и новые факты, свидетельствующие в пользу, а не во вред подследственному.
— Опять мудришь,— грубо выговаривал ему майор Шайдуров, его непосредственный начальник.— Ты эти гражданские замашки брось — И он неопределенно кру тил перед носом Когана толстыми пальцами, с желтыми от никотина ногтями.— У нас с тобой нет времени раз водить всякие антимонии. Понял? Тут тебе не Петровка! Свидетельства, экспертизы, ходатайства — обо всем этом забудь. Все это осталось там, дома. А здесь нам нужен только факт. Так сказать, голый факт. Струсил — полу чай. Дезертировал — получай, понял? А психологию — за чем струсил, зачем дезертировал — оставь для мирного времени. Вот разобьем фашистов — тогда и разводи анти монию.
Коган встал. Вскочил и танкист, снова одернув выцвет шую гимнастерку с тремя темными пятнами от орденов. Красноармеец у двери блиндажа, задумавшийся о чем-то своем, вздрогнул, виновато усмехнулся и с преувеличен ной строгостью уставился в спину старшего лейтенанта.
— Выйди,— хмуро сказал Коган часовому, еще не отдавая отчета, зачем ему это понадобилось.— Вдвоем потолкуем, с глазу на глаз,— и Коган, удивляясь себе, засмеялся каким-то чужим горловым смехом.
Старший лейтенант удивленно посмотрел на него, по жал плечами и неуверенно спросил:
— Можно закурить, това... папиросочку,— и тоже не лепо засмеялся, в то время как зрачки его расширились от хлынувшей в них боли.
С минуту молча курили. Спокойно, с наслаждением — следователь, и судорожно, большими глотками — танкист. Глухо, утробно, в пяти километрах, ворочался фронт. Коган выплюнул прямо под ноги старшему лейтенанту окурок и хмуро, почти просительно сказал:
— Ну давай, Пинчугин, расскажи мне все, парень. Не для протокола. Понимаешь?
Расскажи... А как об этом рассказать? Разве это мож но понять? В какой-то миг все рухнуло. Разом и навсегда. Полтора года ходить в любимчиках у судьбы, выбраться из десятка передряг, когда казалось, что все кончено, уцелеть в десятках атак, выйти из двух окружений — и вот так, сразу,— всему конец. Конвой, следователь, три бунал — и все это с ним, с Пинчугиным, с боевым ко мандиром, с тем, кому завидовали товарищи, кого на граждало правительство…
- Я же рассказывал. Ну что я еще могу добавить? — сквозь зубы прокричал старший лейтенант, краешком сознания улавливая, как где-то в глубине его отчаяния рождается, проталкиваясь через страхи и тоску, враж дебно острое бешенство. Годы службы в армии научили его подавлять это бешенство, доставшееся ему в наслед ство от поколений тихих, работящих крестьян-предков, которые, казалось, ни с того ни с сего вдруг откладывали в сторону плуг или рубанок, брали в руки топор, вилы и шли крушить барские поместья.
Ну как объяснить этому кучерявому старшему лей тенанту—следователю с непроницаемым взглядом — всю нелепость, всю дикость случившегося? Как объяснить, если он сам все это не может переварить?
2
Полковник был весь новенький и правильный, как учебник. Все на нем блестело и вселяло тихую, но проч ную уверенность.
— Понимаешь, старший лейтенант,— говорил он, пре дусмотрительно став за темный бок бронетранспортера и, поеживаясь от посвиста пуль,— мост через этот ручеек все равно придется строить.
И ласково смотрел на Пинчугина. Ручеек был метров десяти шириной с правым обрывистым берегом.
— Мост надо строить, и ты его построишь к двадцать третьему августа к девятнадцати ноль-ноль. И таким ты его построишь, чтобы выдержал «тридцатьчетверку» и «КВ». Роту саперов я тебе дам,— ласково уговаривал он, хотя Пинчугин знал, что этот приказ и останется прика зом, хоть бы его этот полковник пропел на манер арии из оперы.
И, сатанея от невозможности что-либо изменить, Пин чугин, чуть не плача, закричал:
— Но вы поглядите правее, да, правее, пожалуйста! Высотка-то у немцев, а у них снайперы. Слышите, пульки попискивают?
— Значит, уточнили,— так же ласково сказал полков ник,— к двадцать третьему, к девятнадцати ноль-ноль пе рекрой этот ручеек.
Бронетранспортер заржал, подпрыгнул на месте и умчался в тыл.
Долговязый комбат Орлов, контуженный и плохо слышащий на оба уха, шепотом убеждал:
— Ну ничего, война, брат, сам понимаешь.
Комбат знал, что глухие громко говорят, все время помнил об этом и старался говорить как можно тише. Окопные юмористы тут же подметили это, и пошло-пое хало. Из штаба во все взводы летело: «Комбат прошептал, чтобы вы заканчивали ремонт, смотрите, приедет — всып лет». Или: «Шепот комбата не обсуждается!» Или: «Вы что не сдаете наградные — шепота комбата не слышали?»
— Но какое я отношение имею к мостам?! «— горячился Пинчугин.— Я — не сапер, а танкист, почему тогда свя зистам или летчикам не поручили, а мне? Я и молотка в руках-то не держал! Только из-за того, что за тем прок лятым бугром мои танки стоят?
— Ну чего ты хочешь?— включил вдруг полную гром кость комбат, и Пинчугин понял, как он страдает.— Чего ты хочешь, чтобы я приказ комбрига отменил?! Твой учас ток — ты и отвечай! Прикроем тебя минометами.
Он отвернулся и перешел на обычный шепот:
— Ночами форсируй работы. Часов пять-шесть шуруй на всю катушку, а днем — по обстановке.
И комбат зло сплюнул. Потому что уже восемнадца тое августа, а Пинчугин был у него лучшим командиром взвода.
Вечером на четырех тягачах приволокли бревна, а пе ред ужином появилась рота саперов.
Пожилой, припадающий на правую ногу старший лей тенант, на котором шинель дыбилась и топорщилась, со противляясь неармейской походке и выправке этого ко мандира, вдруг лихо пропечатал шаг, нелепо размахивая руками. Подойдя к Пинчугину, он взял под козырек и бодро начал рапорт:
— Товарищ... товарищ,— тут он заметил лейтенантские кубари Пинчугина, совсем растерялся, полез за кисетом и теплым, домашним голосом облегченно проговорил:
— Прибыли в ваше распоряжение.
На роту приходили смотреть даже из других батальо нов. Потому что это была удивительная рота. Пожилые, степенные, бородатые, с огромным чувством собственного достоинства, эти солдаты обращались друг к другу по имени-отчеству.
— Иван Петрович!
— Что, Петр Сидорович?
— Кузьма Севастьянович приказали к нему явиться.
И делали дело не спеша, солидно и прочно. Вся эта рота была призвана из одной области, люди друг друга хорошо знали, относились друг к другу по-семейному тепло и упрямо ценили в людях не нашивки, а умение, знание ремесла. Потому что все как один были заслу женными плотниками и уважаемыми людьми в области.
И что еще более странно — многие армейские ревнители дисциплины и субординации как-то тушевались и молча ли, когда вместо четкого, единственно возможного в армии «есть!» слышали что-нибудь вроде:
— Шашнадцать метров многовато. Чего лес гробить? Быки подобьем, так и четырнадцать хватит за милую душу.
И поворачивался такой солдат к приказывающему спиной не по-военному, а как придется, и топал себе прочь, думая свою мудрую плотницкую думу.
Вот их, почти пятьдесят, вместе с командиром — быв шим прорабом,— вот их-то и поставил Пинчугин под пули немецких снайперов.
Слизывая соленую кровь с прикушенной губы, он оста новившимся взглядом следил, как один за другим без крика падали они в ручей, навеки остановившись на по ловине мудрой своей плотницкой мысли. Место убитых занимали такие же молчаливые дядьки, которые так же, не суетясь, бережно раскладывали около себя инструмент и начинали творить свое древнее искусство.
Ночью они, несмотря на грозные приказы, так же основательно рыли могилы для погибших, аккуратно укладывали своих товарищей, тщательно следя, чтобы руки у всех были сложены на груди, а голова направлена в сторону дома, куда завтра отправится в свой пепельно-скорбный путь солдатская похоронка.
В один из таких вечеров, когда занимались они этим горьким делом, в роту примчался командир штаба бата льона капитан Верхонин. Как лихой джигит, слетев с мо тоцикла, он подскочил к Пинчугину ч начал ему кричать, что он, Пинчугин, нарушает приказ, что он, Пинчугин, ночью не форсирует работы, что он, Пинчугин, распустил людей и этого он, Верхонин, так не оставит. Пинчугин стоял по стойке «смирно» и думал в этот момент о том, что вот такие бывают парадоксы на войне: иной боец положит десяток-другой немцев, идущих на него в ата ку,— ему за это орден. Эти же мастера живыми мишенями каждый день идут на верную смерть, а погибают, «выпол няя приказ командования»,— так напишут в похоронках. А ведь какой подвиг может сравниться с их подвигом?
Покричав на Пинчугина, капитан пошел к солдатам,
рывшим могилы. Вскочив на бруствер, он выхватил писто лет и закричал:
— Раз-з-з-з-ойдись! Стройся повзводно-о-о!
И, увидев, что никто не обращает на него внимания, совсем зашелся по-петушиному:
— Прекратить! Под трибунал отдам! Дезертиры-ы!
Смирно - о!
К капитану подошел дядька — борода лопатой — с еф рейторскими нашивками, отодвинул его рукой с брустве ра и просто сказал:
— Уйди, парень, не мельтеши. Не порть людям на строение. Какие тут взводы — нас четырнадцать пар рук осталось.
И капитан, оледенев от его голоса, безропотно ушел к мотоциклу. А в это время бородачи бережно укладыва ли в могилу своего командира, головой к дому.
Хотя в ночь на двадцать третье на мосту работали все танкисты Пинчугина, мост не был готов. Он стоял, встречая рассвет на призрачных ногах, телесно бесстыд ный, готовый рухнуть от тяжести железа.
А в девятнадцать ноль-ноль, когда забушевала, сума сшествуя, артподготовка, из-за колонны танков вынырнул «виллис» комбрига. Сейчас полковник выглядел совсем иначе. Закопченный, с сорванным осколком или пулей лоскутком брови, он страшно глянул на Пинчугина здо ровым своим оком, и пальцы его заскребли по желтой коже кобуры.
Контуженный комбат Орлов хотел грудью закрыть любимца, но полковник отшвырнул его в сторону с лег костью необыкновенной и дико закричал:
— Ко мне, мерзавец! И будешь стоять рядом, пока не пройдет последний танк! И горе тебе — если мост не выдержит.
И Пинчугин, торопясь и оскальзываясь, подбежал к комбригу, тщательно стараясь не замарать надраенные до синевы сапоги, как будто это сейчас в его жизни было самое главное.
Первый же танк рухнул вместе с мостом в речку.
Комбат Орлов и на этот раз не побоялся закрыть гру дью своего лейтенанта. Отрешенно глядя, как пляшет у него под носом игрушечный пистолетик, он стоял перед комбригом, раскинув руки, и тупо повторял:
- Виноват, виноват,— и зрачки его плясали вровень со зрачком пистолета. Тогда, выматерившись мастерски и обреченно, отправил полковник колонну танков в обход, на прощанье бро сив кому-то в «виллисе»:
— Этого в трибунал.
Когда рассеялась вдали пыль, Пинчугин увидел себя в степи без орденов и ремня, рядом с молоденьким кон войным, который опасливо, по - сорочьи на него погляды вал и водил за его спиной длинной винтовкой с примкнутым штыком.
И только успел себя осознать Пинчугин, как пронес лась над ними черная тень стервятника и хлестнули, зачмокали по молодой траве свинцовые горошины пуль.
Оглянувшись, увидел Пинчугин, что лежит на земле его конвоир, поджав под себя ноги, и пытается выплюнуть кровь, но никак не выплюнет и все вытягивает шею, все вытягивает, будто хочет что-то рассмотреть, может быть, даже свою смерть, которая вот здесь подстерегла его, кубанского паренька, на этой раскаленной донской земле.
Забрав у паренька документы, Пинчугин побрел об ратно, чувствуя, как по позвоночнику вползает в голову тупая боль. Смутно помнил Пинчугин, как дошел он до своего одинокого танка, возле которого возились заправ щики, как приказал вылезти экипажу, как рванул через ручей, к проклятому холму, с которого расстреливали фа шисты его бородачей. Успел он заметить, как сверкнул залп батареи, о которой никто не знал, и которая ни разу не выдала себя за две недели и успел еще подумать стар ший лейтенант Пинчугин, хорошо, что танки не пошли по мосту под жерла немецких пушек.
А когда очнулся старший лейтенант, то узнал: будут судить его, как пытавшегося перебежать к немцам. Сна чала он рассмеялся от нелепости этого обвинения, а по том похолодел, поняв: не сможет он доказать, что совсем не для этого рванулся на боевом своем танке в располо жение противника.
— Для чего же?— настаивал Ефим Коган, не надеясь получить вразумительного ответа.
Каким-то чудом вечером к Пинчугину пробрался ком бат Орлов. Щкидели, помолчали. Что мог сказать комбат? Не захотел его слушать новый комбриг, а до старого, с которым начали войну, теперь не дотянуться. В штабе фронта большими делами заворачивает, а комиссар Симо-хин по госпиталям раны залечивает — не скоро выйдет, и так получалось, что не к кому сунуться комбату с судьбой милого его сердцу, но никому неведомого лейтенанта Пинчугина. «Я все же до старого комбрига доберусь»,— продолжал хорохориться Орлов, хотя в глубине души он отлично сознавал, что комбриг к нему не питал никаких симпатий, как к командиру исполнительному, но без ини циативы, живущему по принципу: «не лезь поперед батька в пекло». Поэтому комбат только шумно вздыхал, бук вально кожей чувствуя, как тяжко сейчас молодому бое вому товарищу.
Так и не поговорив, они начали прощаться. Когда комбат уже взялся за ручку двери, его окликнул Пинчу гин и, смущаясь, протянул листок. Орлов развернул его. На листке было сорок шесть фамилий солдат и команди ров саперной роты. Внизу написано: «Достойны представ ления на звание Героя Советского Союза за совершенный ими героический подвиг при строительстве моста через речку Песчаную. Посмертно. Старший лейтенант Пинчу гин, командир танкового взвода».
— Вы передайте в штаб дивизии, — хмуро сказал Пин чугин, по глазам комбата заметив, что тот кончил читать.— Конечно, не от моего имени. Я думал, что погибну, так чтоб... ну когда найдут.
Он смешался и совсем замолк, а Орлов вдруг лихо радочно стал прощаться, чувствуя, что если он сейчас вот, сию секунду, не уйдет, то заплачет во весь голос, как в детстве, от чувства невыносимой несправедливости, заплачет — и никуда отсюда не уйдет.
3
Длинный, уныло сутулый Орлов шел в батальон по узкой разбитой дороге и плакал, навеки простившись с Пинчугиным. Машинально отдавал честь, отвечал на ка кие-то вопросы, старательно обходил лужи и плакал, хотя глаза оставались сухими. Только челюсть время от вре мени вздрагивала и отвисала и из груди, как икота, вдруг вырывался звук, напоминающий чавканье сапога в грязи. Так он научился плакать в детстве, когда тянул сиротскую лямку в доме богатого родственника, который вколачивал пудовыми кулаками в голову сироты свою житейскую премудрость.
Но видимо, плохо вколачивал. Когда пошли по дворам зеленые от ненависти и голодного поноса рабочие прод отряда с комбедовцами, показал им батрачонок Афонька две ямы, где прело в тепле отборное кулацкое зерно.
Люто отомстил хозяин Афоньке за донос. Затащил в подвал и всю ночь, остервенев, рвал его худенькое тело веревкой, смоченной в рассоле, а на рассвете, тупо сообра зив, что забил мальца насмерть, закутал его в рядно и отволок на речку. Сбросил с берега, с мстительной ра достью наблюдая, как сын его двоюродного брата камнем пошел на дно.
— Вот так вас всех, как щенков,— выдохнул он в от званивающий первыми заморозками рассвет и тяжело за шагал обратно.
Да живуч оказался щенок. Выбрался из рядна и при полз к сельсовету, до смерти напугав сторожа кровавой своей спиной.
Позднее, когда работал Орлов на шахте, и еще поз днее, когда служил в армии и учился в училище, не имел ни семьи, ни близких друзей. Больно уж характера он нелюдимого, да слишком унылая и нескладная у него фигура. Невдомек было его товарищам и девушкам, под хихикивающим над ним, что у Орлова золотое сердце, а нелюдим он от своей застенчивости.
Даже трудно сказать, как они сошлись с Пинчугиным и за что полюбил комбат разбитного веселого лейтенанта. Правда, эта любовь выражалась у Орлова по-особому: он швырял своего любимца в самые смертельные схватки, на самые опасные дела отправлял он в первую очередь лейтенанта Пинчугина.
Один раз даже он послал его на смерть, так и сказав при всем штабе:
— На смерть тебя посылаю, лейтенант. Ты эту честь заслужил больше других.— И челюсть у Орлова дрогнула и отвисла, а ресницы заплясали немыслимо быстрый танец.
— Своей смертью ты спасешь батальон, — горько до бавил он, потом отвинтил от своей гимнастерки орден Красного Знамени и привинтил к гимнастерке Пинчуги на.— Вот, от имени командования награждаю тебя посмертно. — И в груди его что-то чавкнуло, и он заплакал про себя.
Но лейтенант и на этот раз обманул смерть. Не судь ба, значит, была ему сгореть посреди широкого бело русского поля.
Тогда они выходили из окружения. К остаткам бата льона, солдатским чутьем чувствуя здесь командирскую волю и удачливость, присоединялись группы бойцов, и ско ро батальон оброс, отяжелел, стал увязать на марше из-за повозок с ранеными, прибившегося к ним медсанбата, из-за гонора невесть откуда взявшихся старших команди ров со споротыми знаками различия, из-за нехватки го рючего, хоть и гнали они с собой два грузовика с бочками. На эти грузовики, как фурии, кидались два врача мед санбата, тыкали в лицо окровавленными от операций и давно не мытыми руками и требовали погрузить на ма шины раненых, но Орлов только каменел лицом и кричал на врачей и грозился лично расстрелять первого, кто тро нет хоть одну бочку.
Так, громя по пути мелкие гарнизоны немцев, они вышли к линии фронта. Запретив курить и разговаривать, Орлов из леска рассматривал в бинокль позиции, тщетно пытаясь отгадать, где могут быть вражеские батареи. Их надо было выявить во что бы то ни стало, чтоб обойти
завтра на рассвете.
Он вызвал лейтенанта Пинчугина и, отобрав у остав шихся экипажей последние семь снарядов, приказал на прямик прорываться через пшеничное поле.
Машина Пинчугина пошла, как матерый волк, на не мецкие позиции. Немецкие батареи спохватились поздно. Оторопев от невиданного нахальства, они почти пропусти ли танк, но потом рявкнули на него со всех сторон, под няли в небо сотни тонн белорусской земли, а когда осела мерная туча дыма, немецкие артиллеристы не обнаружили даже намека на советский танк «Т-34».
А в этот момент оглохший и ослепший от взрывов или от внезапно наступившей тишины Пинчугин пил из фляги разведчиков сладкий румынский ром и никак не мог вспомнить, что же такое очень важное должен он сказать им.
На рассвете, поддержанный полковой артиллерией, Орлов почти без потерь вывел остатки батальона в распо ложение своих.
4
Четвертый час мучился следователь Ефим Коган со старшим лейтенантом Пинчугиным. И хотя для приговора у Когана материала хватало даже с избытком, он не вы зывал конвоира. За годы войны он научился вести след ствие как бы половиной своего «я». Два человека ужива лись в нем. Один вел допросы, устанавливал степень виновности, подписывал бумаги, которые чаще всего ста вили точку над чьей-то жизнью; а другой увлекался сос тавлением шахматных задач, спорил о музыке, склонный к философии, пытался постигнуть суть окружающих его явлений.
Но последнее время эти два Когана стали пристальней следить друг за другом, сомневаться в прописных исти нах, вмешиваться в дела друг друга.
Что-то разладилось в тщательно отработанном службой механизме его мыслей, пока только мыслей, но не поступков.
Вот и сейчас одна половина его механически заверши ла это дело, выполнила свой служебный долг, доказала, что налицо преступление и за это преступление должно по следовать раз и навсегда определенное наказание. Об этом со всей очевидностью напоминал приказ командую щего, об этом криком кричала каждая буква инструкции, полученной из штаба фронта.
Но вторая его половина, второй Коган, не хотел с этим согласиться. У него не было убежденности в вине лейтенанта. Юридическая была. А вот человеческой не было. И он уныло задавал Пинчугину все новые и новые вопросы, не задумываясь даже о том, что тот не ответил еще и на прежние.
Если бы кто-то Когану сейчас сказал, что он делает неправое дело — он бы пристрелил такого негодяя на месте. Нет, он ни секунды не сомневался, что выполняет на войне очень нужную работу, не сомневался в высокой гражданской порядочности своего дела. Но внутри у него, подспудно, незаметно, но неотвратимо назревал протест против методов работы Шайдурова. Он еще не отдавал себе отчета, что восстает он не просто против методов работы Шайдурова, а против его мировоззрения. И от этой своей раздвоенности Коган страдал. Он упрекал себя в потере классового чутья, в интеллигентской мягкотелости. И тогда первый железный Коган сокрушал второго не ло гикой, не доводами, а поступками. Росчерк пера — и кон вой уводил из его кабинета еще одного осужденного.
И вот тогда, в такие минуты он вспоминал слова отца — портного из Житомира Рувима Когана, умершего от ту беркулеза за три года до войны. Старый портной, испы тавший на своей шкуре и достаток, и бедность, и погромы, отправив сына учиться на юридический факультет, сказал ему на вокзале, будто чувствуя, что уже не придется уви деться с сыном:
— Запомни, Фима, что сегодня любой закон сущест вует ради человека. Это я тебе говорю, старый неграмот ный еврей Рувим.
Показались тогда Ефиму напыщенными и претенциозными слова отца, и только спустя несколько лет он начал постигать их глубокий, прекрасный смысл.
Старший лейтенант сидел перед ним, незаметно для себя раскачиваясь на табуретке, и что-то говорил. Уси лием воли Коган заставил себя сосредоточиться, но успел понять только последние слова: «...все равно вы мне не верите».
— «Не верите»...— мысленно повторил Коган, вдруг как-то разом, мгновенно осознав всю глубину этих слов, всю их смертельную тяжесть. «Не верите»... А почему не верю?— вдруг озаренно спросил он себя. Ведь верю я этому лейтенанту, верю от первого до последнего слова, верил и четыре часа назад, и два часа назад, и минуту назад. Всегда, всегда ему верил! Так чего же я еще жду? Какого черта мучаю я этого парня? — закричал про себя Коган, решив, что не отдаст этого лейтенанта под рас стрел, чего бы ему это ни стоило. Пусть нельзя доказать его невиновность (какая нелепость!), но он будет бо роться!..
5
То ли дошло письмо комбата до бывшего комбрига, то ли вмешался вернувшийся из госпиталя комиссар Симохин, который ценил Пинчугина за лихую доблесть, то ли следователь Ефим Коган доказал невиновность стар шего лейтенанта, но главное — Пинчугина не разжаловали, а как бы поменяли в должности.
Рябоватый майор из штаба корпуса, куда послали Пинчугина за назначением, как-то криво улыбаясь одной щекой, сказал ему, протягивая направление:
— Роту тебе даем. Да такую роту, что ею бы полков нику командовать,— и зашелся то ли смехом, то ли кашлем.
Пинчугин, еще не пришедший в себя после всех по следних событий, равнодушно бросил: «Разрешите идти?» — и собирался уже повернуться через левое плечо, когда рябой майор почему-то обиженным, даже плаксивым го лосом запричитал:
Ишь ты, какие мы гордые, даже не спросил, куда направляют, бумагу в зубы — и с глаз долой.
Майор покосился на двух лейтенантов-порученцев, скромно жующих сухую колбасу в углу на скамеечке, и, заметив, что один из них улыбнулся, повысил голос:
— Или мы ожидали, что после трибунала нам дадут дивизию? Гвардейскую? Или корпус?..
«Вот болван,— с досадой думал про себя Пинчугин, стоя по стойке «смирно» перед майором.— Ведь до вы сокого звания дослужился! Сколько ему? Наверное, сорок. Не дай бог попасть к такому!» — Пинчугин невольно со дрогнулся, и тут же сквозь пелену этих мыслей к нему донеслись слова:
— Так что же вы молчите?
— Так точно! — рявкнул Пинчугин, глядя на майора с такой преданностью, что тот мгновенно расценил это как издевательство.
— Что «так точно?»
— Все так точно!— упрямо рубил Пинчугин, поедая начальство глазами и чувствуя, как, раздирая позвоноч ник болью, поднимается звенящая волна злости и захлес тывает глаза белой пеленой.
— ...может, дивизии мало?— прорвалось из пелены к Пинчугину, и он поспешил преданно рявкнуть:
— Так точно, товарищ майор!
— Что здесь происходит? — вдруг донеслось от дверей начальственно и басовито.
Пелена слетела с глаз Пинчугина, и он мгновенно, одним коротким, как вспышка магния, взглядом запечат лел картину: вытянувшийся в струнку рябой майор, на столько вытянувшийся, что, казалось, он уже не стоит, — парит в воздухе, два лейтенанта, окаменевшие с кусками колбасы в горле, и молодой генерал в бурке, с тросточкой, черный, как грач, и свирепый с виду:
— Так что здесь происходит? Кто это считает, что ему мало дивизии?— и генерал воинственно уставился на Пин чугина.
— Разрешите доложить, товарищ командующий арми ей,— взвился майор.
— Пусть он докладывает,— усмехнулся генерал и бо ком, правым плечом вперед прошел на середину комнаты.
Пинчугин, вскинув руку к виску, как радар за целью, поворачивался по ходу движения за генералом. Лейте нанты наконец проглотили колбасу, и детские их лица стали добрыми и умиротворенными.
Видимо, генерал правильно оценил обстановку. Умные глаза его повеселели, и он просто, почти с детским любо пытством отрывисто спросил, показывая тростью на ор дена Пинчугина:
— За что? Когда получил? Давно воюешь? Да вольно
вы! — наконец прикрикнул он на подчиненных.
— Смоленск, Вязьма, Калинин,— хрипло начал пере числять Пинчугин.
— Ясно,— прервал его генерал.— Хорошо начинаешь, лейтенант, военная биография у тебя, брат, знатная. Мне впору позавидовать. Хлебнул, значит, окружения?— сме нил он вдруг разговор.
— Так точно, хлебнул,— радостно и уже раскрепощено гаркнул Пинчугин и, сбавив тон, видя, как поморщился командующий, совсем нормальным голосом добавил:— На всю жизнь, нахлебался отступления, товарищ генерал. Пришлось попрятаться...
— Видно, не очень прятался,— добродушно усмехнул ся генерал и спросил:— Так о чем полемика, товарищи командиры?
— Обговариваем назначение,— начал было рапорто вать майор, но генерал вдруг досадливо махнул рукой и
устало сказал:
— Слышал я, как вы тут обговариваете.— Очень хо рошо слышал... Кстати, майор, скажите командиру кор пуса, что я рекомендую ему назначить вас на передовую, размяться немного, ну хотя бы в должности командира батальона. Ясно?
— Так точно! Есть доложить командиру корпуса,— потухшим голосом отчеканил майор.
Через минуту Пинчугин ехал в полуторке в штаб брига ды, привычно рассуждая над капризами армейской жизни. Вот только что в комнате на него кричал старший по чину, кричал несправедливо — и ничего не попишешь, рта раскрыть не моги. А тут зашел еще более высокий по чину товарищ—и все, и нет крикуна как такового — букаш ка да и только.
Бывали и такие в армии. Свой долг они понимали очень однобоко. Чаще всего, обладая зычным командир ским рыком, они красовались на учениях и парадах, мо золили глаза начальству — и их замечали, отличали, да вали возможность расти. Главная цель таких — попада ться почаще на глаза начальству. Шли годы, и новые звания появлялись у крикуна, а с ними и новые должности. Щелкала армейская обойма, выталкивая его все выше и выше.
Пинчугин вспомнил, как под Вязьмой в окружении, где бились, истекая кровью и не сдаваясь, пять совет ах армий, остатки их батальона наткнулись на заблудившийся штаб корпуса, вернее, на его раненого коман дира, двух полковников и военврача второго ранга — сухонькую старушку, которую все попросту называли Эс фирь Гавриловна.
Четырем бойцам и лейтенанту Пинчугину было при казано вывести комкорпуса из окружения. Несколько дней не отходил Пинчугин от тяжелораненого генерала. Он ус пел его полюбить так по - сыновьи сильно, что не мог выносить, когда теряющего сознание генерала начинали перевязывать. Уходил подальше, чтобы не слышать его стонов.
Странно, но он совершенно не робел перед высоким званием раненого. Порой он ловил себя на мысли, что, не будь окружения, не будь вот этой обстановки, генерал никогда бы не обратил внимания на него, но Пинчугин старался отгонять эту мысль, чтобы не спугнуть давно забытое сыновье чувство, которое вдруг пробудилось в нем.
Днем, а иногда и ночами, когда уходил от генерала сон и приходила боль, он звал Пинчугина и заводил с ним долгие беседы, расспрашивал о жизни, о занятиях в училище, о преподавателях, большинство из которых он лично знал.
Очень часто разговор переходил на войну. Молодому лейтенанту казалось, что уж кто-кто, а генерал сможет дать ему четкий ответ: как это случилось, что вопреки неоспоримой доктрине — бить врага малой кровью на чу жой территории — немецкие танковые клинья терзают Подмосковье, а вот здесь истекают кровью, гибнут окру женные пять лучших кадровых армий. Значит, мы слабы? Значит, они сильнее нас?
Как-то ночью в глухом лесу, когда все уснули, изму ченные дорогой, генерал сам заговорил на эту тему.
— Понимаешь, лейтенант, объективно они сильнее нас сейчас. Именно сейчас, сегодня, но не завтра. Да, да, уже не завтра, ибо каждый день работает на нас.
Генерал тихонько засмеялся.
— Сейчас, наверное, Адольф рассчитывал быть уже на Урале, а приходится ему вот тут с нами возиться. И под Смоленском наши дивизии хороший синячище поста вили Гитлеру на физиономии. Исторический синячище.— Генерал перестал смеяться. Задумался.— Признайся, ты думаешь об окружении наших армий под Вязьмой, как о трагедии?— и хотя лейтенант ничего не ответил, генерал сурово начал ему выговаривать: — Возможно, наше положение расценят как трагедию. Допустим. Но это трагедия и для Гитлера. Баш на баш, как говорится. Все эти ар мии что блокировали нас и пытаются уничтожить,— все они ему сейчас как воздух нужны под Москвой. А они тут, накось, выкуси! И запомни, лейтенант, ни одна капля крови, что мы здесь проливаем, не проливается без пользы для Родины. И скоро мы Гитлеру сломаем хребет. Вот это ты заруби себе на носу! Все понял?
Хотя лейтенант Пинчугин очень немногое понял из сумбурной, перепрыгивающей с мысли на мысль речи ге нерала, он радостно и горячо ответил:
— Так точно, товарищ командир корпуса, все понял.
Ответил радостно и горячо, потому что именно уве ренности не хватало Пинчугину все эти дни.
В тот же вечер, вернее, в ту же ночь, генерал завел разговор о командирах, к разряду которых сегодня, спус тя два года, Пинчугин не раздумывая причислил рябого майора.
— Понаделали из взводных командиров полков, вот и расхлебывай. Что они, бедные, могут? Теперь для ко мандира мало лихо саблей махать. Науку полководче скую надо начинать с азов и всю полностью пройти, про чувствовать не только шкурой, но и каждой клеточкой мозга.— Видимо, спохватившись, что говорит все-таки не с самим собой, а с молодым лейтенантом, генерал сер дито закричал:
— Ну, ладно, ладно, хватит тут нюни распускать. То же мне разговорчики завели! Все здесь тоже не так про сто лейтенант. Ну, да ладно. Завтра продолжим.
Но продолжить завтра разговор не пришлось.
Утром молча похоронили генерала на опушке леса, спрятав в потаенном месте его документы и оставив на деревьях засечки, чтобы после победы разыскать его мо гилу и воздать почести герою войны, герою трех войн.
6
Когда в штабе бригады Пинчугину сказали, что он, танкист, назначен командиром мотоциклетной роты, он спокойно подумал: «Ну что ж, мотоциклетной, так мото циклетной».
Пинчугин прибыл на хутор Колокольчик, где, как ему объяснили, доформировывается рота. Он еще раз поди вился, какие все же шутки шутит война. Он хотел видеть вишневый уголок с домиками, отрешенные, зачарованные своими думами тополя, тягучий, обволакивающий душу томливой сладостью взгляд дивчины из-за расшитой пе тухами занавески, а увидел одиннадцать обгорелых труб, Из которых, к его удивлению, кое-где вился дымок, да странное, обитое днищами бочек, сооружение, отдаленно напоминающее железный вагон. Из этого сооружения не спеша, вразвалочку навстречу ему шел старшина, делая вид, что правой рукой застегивает грязную выцветшую гимнастерку, а на самом деле то ли поглаживая, то ли почесывая волосатую грудь, так как пуговиц на гимна стерке не было. На голове его, зацепившись за чуб, чу дом висела такая же грязная пилотка, зато на ногах сверкали тысячью солнц неожиданно щегольские хромо вые сапоги. На вид этому странному старшине было лет сорок, если не больше. Старшина неторопливо подошел к Пинчугину, лениво посмотрел на его кубари и, подняв, как пистолет, согнутую ладонь к виску, хрипло отрапор товал, чуть ли не засыпая на каждом слове:
— Товарищ старший лейтенант! Первая мотоциклет ная рота первого танкового батальона занимается попол нением матчасти. Докладывает командир роты старшина Крикун,— и облегченно уронил руку к ослепительному своему сапогу.
Окаменев лицом, Пинчугин солдатской интуицией по чувствовал, что это кадровый старшина, из довоенных сверхсрочников, и что старшина ни в грош не ставит его, двадцатидвухлетнего старшего лейтенанта в новенькой кожаной куртке. Поэтому Пинчугин звонким, и от этого еще более мальчишеским голосом, сдерживаясь, но все же зло, спросил:
— Эт-тт-о что за вид? Р-р-разгильдяйство! Где коман диры взводов? Почему докладываете за командира роты?
Старшина тяжело, но равнодушно вздохнул, еще раз поднес ладонь-пистолет к виску и лениво сказал:
— Нема. Вбыты командиры взводов. На войни такэ бувае.
Старшина, насмешливо посмотрел на старшего лейте нанта. Пинчугин никогда не был служакой, обожествляю щим каждую букву устава, но он привык сам и требовал от подчиненных безусловно выполнять те законы, те пра вила субординации, без которых не может существовать никакая армия. Предположив, что старшина над ним из девается, над ним, Пинчугиным, одетым во все новень кое, особенно в кожаную куртку, за которую он отдал интенданту батальона трофейный «вальтер» и карманные часы с музыкой, Пинчугин, вмиг охрипнув, прокричал:
- Р-р-разговорчики! Смирно! Как стоишь!.. Распус-пись тут —и увидев, что старшина машинально вытя нулся сбавил тон.—Построить личный состав! Я назна чен командиром роты. И немедленно приведите себя в
надлежащий вид.
Старшина поднял к виску пистолет-ладонь и лениво
спросил:
- Звыняйте, товарищ старший лейтенант. Что снача ла? Чи строить личный состав, чи привести себя в надле жащий вид?
Он явно продолжал издеваться. Люто выругавшись про себя, Пинчугин отчеканил:
— Немедленно построить личный состав! Ясно, стар шина?
И повернулся к нему спиной, делая вид, что рассматри вает что-то в мотоцикле.
Через минуту он услышал зычное:
— Ррр-ота-а! Равняйсь! Смирно-о! Равнение налево! Пинчугин поспешно обернулся и чуть не вскрикнул. В
десяти метрах от него в рваных гимнастерках, кто в об мотках, а кто в сапогах, небритые, грязные стояли... во семь бойцов.
Оглушенный неправдоподобностью увиденного, Пинчу гин, как медведь в клетке, замотал головой. Даже не слышал рапорта старшины и теперь, когда тот замолк, тупо смотрел на него, с трудом переваривая отрывочные мысли: «Может, не туда попал? Восемь человек—рота?..»
Еще не придя в себя, твердо зная, что надо немедленно . что-то делать, он беспомощно спросил:
— У вас что, нет другого обмундирования?
- Есть,— ответил старшина,— даже по два комплекта.
И тогда Пинчугин, чувствуя, что не это сейчас глав ное, что надо разобраться, тем не менее фальцетом за кричал:
— Привести себя в порядок! Через пять минут постро иться и доложить как следует,— и снова круто повернулся, едва сдерживаясь, чтобы не пульнуть в плутоватого стар шину изощренной матерной очередью. Страшно ругал св оя, что предварительно не поговорил со старшиной, не выяснил, кто эти восемь бойцов, где остальные, где ко мандиры взводов и где, собственно, взводы. «Как мальчи шка вел себя как полный идиот... Три года в армии...
Боже, стыд-то какой... Ну, я вам сейчас покажу, вы у меня попрыгаете! - распалял он себя, решив, что должен немедленно реабилитироваться в глазах старшины и во сьми бойцов, которые явно в душе хохотали над незадач ливым лейтенантом,
Пинчугин скинул куртку, радостно ощутил, как успо каивающе звякнули медали, и почувствовал приятную тя жесть орденов. «Посмотрим сейчас на ваши физионо мии».
За спиной он снова услышал зычное:
— Рота, рр-авняйсь! Сми-и-рно! Товарищ старший,— и старшина немного сбился, увидев три ордена у него на гимнастерке, но и Пинчугин, в который раз за эти нес колько минут, оторопел.
Перед ним был тот же старшина и те же восемь бой цов в новых, коробящихся, еще не подогнанных гимна стерках. Но не это ошеломило его. На груди у каждого было по две-три медали, а у старшины — две медали «За отвагу» и орден Красной Звезды.
Но и бойцы были явно удивлены, особенно старшина, который отлично знал цену трем орденам старшего лей тенанта.
До Сталинграда каждый орден говорил о подвиге.
— ...первая мотоциклетная рота построена,— уже чет че и слегка приглушенным голосом закончил старшина, и глаза его стали добрее.
— Вольно,— смущенно скомандовал Пинчугин и честно сказал:— Не ожидал, что все вы — такие орлы. Снял курт ку — удивить вас хотел. Да не вышло. Не приходилось мне командовать бойцами, у которых по столько наград.
— Да и вы, видно, товарищ старший лейтенант, тоже не мух ловили,— озорно, но почтительно крикнул смуглый низенький боец, в непомерно большой гимнастерке, кото рая на нем выглядела чуть ли не ночной рубахой.
— Все мы воевали,— почувствовав себя совсем просто, ответил лейтенант и спросил старшину:— А где же осталь ные? Мне в штабе никто ничего не сказал...
— Убиты, товарищ старший лейтенант. Погибли,— по правился он.— Вместе с командиром роты, Героем Со ветского Союза гвардии капитаном Сумьеншем. Только вчера вышли из боев...
«Черт бы их побрал! Какой идиотизм,— ругнулся про себя Пинчугин. — Почему в штабе мне ничего не ска зали?»
— Вчера приехал генерал, дал всем по медали, а мне — орден,— равнодушно продолжал старшина,— больше не переходя на чудовищную смесь украинского языка
с русским.
А Пинчугин тем временем вспомнил фамилию Су-мьенша, об отваге которого, порой безрассудной, ходили в армии легенды.
«Так вот в какой роте придется мне воевать,- уже тревожно подумал он, зная, как ревниво относятся к па мяти таких командиров бойцы.- Впрочем, роты нет. От деление… Кончилась знаменитая мотоциклетная»,— с го-оечыо подумал Пинчугин и скомандовал:
— Разойдись! Продолжайте заниматься пополнением матчасти,— и не то улыбнулся, не то усмехнулся краеш ком губ.
Позднее, через несколько дней, он узнал подробности о гибели роты. Роту бросили в прорыв за кавалерийским полком в рейд по тылам немецкой дивизии. Но немцы быстро залатали дыру в переднем крае двумя десятками «фердинандов» и батальоном «СС». А в тылу, где, по данным корпусной разведки, кроме тыловых подразделе ний да мелких гарнизонов на железнодорожных станциях не было других войск, конно-мотоциклетную группу встре тила танковая дивизия, загнала в болото и истребила почти всю. Увидев, как хладнокровно расстреливают немцы из крупнокалиберных пулеметов его «ребьяток», комроты Су-мьенш, страшно прорычав все русские ругательства, ко торые он выучил за два года войны, с двумя легкими противопехотными немецкими гранатами, прозванными в окопах «лимонками», бросился под головной танк. Танк, крутнувшись вокруг своей оси, грузно вдавил в землю два беспомощных взрыва и храброго комроты.
Из девяноста «ребьяток» Сумьенша через позиции ба тальона «СС» прорвались девять во главе со старшиной Крикуном.
Вот в такое, кровоточащее вчерашним днем время, появился в роте старший лейтенант Фома Пинчугин, по всем данным боевой парень, но кто сейчас рискнул бы, даже мысленно, сравнить его с бывшим комроты Су мьеншем?
|
