Издание осуществлено в рамках программы ^Пушкин - при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Посольства Франции в России Перевод с французского
Скачать 6.4 Mb.
|
| Конфликт Определить основной конфликт в этих двух категориях трудно, так как с течением времени стало ясно, что во взглядах на истерию произошел раскол в связи с появлением описаний оральной истерии, характеризующейся серьезной прегениталь-ной фиксацией. Эти описания прокладывали мост между фрейдовской теорией истерии с ее классическим генитальным уровнем, и переинтерпретацией этой теории Мелани Кляйн, выявившей важность механизмов проективной идентификации и интроективной идентификации орального происхождения. Вскоре фиксация на материнской груди стала проявляться в интерпретации переноса у истерика с большей очевидностью. Я тем не менее считаю, что, какой бы ни была феноменология симптомов истерии (склонность к токсикофшии, пристрастие к галлюциногенам, расстройство пищевого поведения с чередованием фаз анорексии и булимии, аддиктивное поведение по отношению к предметам и т. д.), для меня истерия остается связанной с фундаментальным конфликтом, касающимся отношений между гениталъной любовью и сексуальностью. Мы предвидим возражение, что такая проблематика настолько неопределенна, что могла бы подойти для всех наших пациентов. Этот аргумент недостаточно основательный, так как в связи с истерией речь идет не столько о любви, сколько о форме любви и о доказательстве любви, с одной стороны, и об ее отношении к сексуальности и к желанию — с другой. Таково фундаментальное ядро истерии. Можно упомянуть, что к этим классическим аспектам добавились новые, как раз относящиеся к первосцене. Отмечались также и другие аспекты, немного скрытые проблематикой любовь-сексуальность. Так, была подчеркнута важность нарциссизма и восприимчивость к депрессии. Особое внимание было обращено на злобу истерика (Khan, 1974), упреки которого направлялись скорее на неспособность объекта обеспечить развитие Я. В пограничных случаях мы, по-видимому, имеем дело с проявлениями, свидетельствующими о хрупкости границ Я. Если в неврозе легко выявить роль страха кастрации в паре со страхом пенетрации (типичным для женщин), то в пограничных случаях эти страхи заменены соответствующими им формами на уровне Я: страхом сепарации, который также может существовать и в истерии, но гораздо быстрее преодолевается, и страхом интрузии (Winnicott, 1965-1975), отражающими страх отчуждения и страх зависимости от всемогущего объекта. В действительности появление этих страхов состоит в связи со страхом провала-разрушения (Winnicott, 1971) или захвата недоброжелательным и зловредным объектом. Здесь как раз и можно обнаружить роль страха катастрофы (Bion, 1970; Brenman, 1985), способного привести к проективному и непонятному поведению, направленному на то, чтобы сбить с толку аналитика, чтобы ускользнуть от его влияния, и даже предпринимается «усилие, чтобы сделать другого дураком» (Searles,1977). Во всех этих случаях доминирует желание мести и агрессии; на этом основании мы понимаем, что деструктивность — это центр про- 319 блематики пограничных случаев. Подводя итог, в немного схематичной форме мы можем сказать, что в истерии преобладают конфликты, связанные с эротическими аспектами психики, тогда как в пограничных случаях именно деструктивность занимает авансцену, стремясь исказить или перекрыть эротическую проблематику. Травма Вопрос о травме, начиная с Фрейда и до сегодняшнего дня,— это тот вопрос, который лучше всего отражает эволюцию психоаналитической клиники и проблем, поднимаемых современной техникой. Мы знаем, что в начале своего творчества Фрейд определял природу травмы как сексуальную. Обращена ли травма на соблазнение или на фантазм о соблазнении, это не меняет сути. А суть глубинно связана с сексуальностью. С другой стороны, реальная травма и фантазм, далекие от того, чтобы взаимоисключаться, чаще всего комбинируют свои воздействия. Впоследствии поле травмы несколько расширилось. Сексуальность перестала быть однозначной причиной травмы. Благодаря Ференци (1982) природа травмы изменилась, и ее воздействия усилились. Сексуальность уже не была единственной, подлежащей рассмотрению; Ференци, защищая свою концепцию смешения языков, описывал незамеченную модальность травмы, затрагивая позицию объекта (и следовательно, позицию аналитика). Он интерпретировал воздействия травмы на уровне Я: серьезные торможения, поражения психического аппарата, губительные последствия непонимания, холодности и т. д., подчеркивая глубину ущерба. Травма здесь относится как к ответам объекта, которые отсутствовали, так и к тем реакциям, которые давались несоответствующим образом, чтобы удовлетворить желание взрослого или чтобы предотвратить отчаяние ребенка. Вслед за Ференци другие авторы развивали это направление мысли. Особенно это относится, на мой взгляд, к Винникотту, тогда как Мелани Кляйн акцентировала меньше внимания на материнском ответе, чем на эндогенных источниках психики. Как бы то ни было, все сказанное можно резюмировать в упрощенной схеме, напрашивающейся с неизбежностью: мы отмечаем открыто сексуальный характер, постоянно действующий в истерии, где инцестуозное соблазнение, прямое или символическое, отсутствует редко, а в пограничных случаях речь идет о локализации в Я травматических воздействий, связанных с материнским влиянием. Некоторые теории пытаются комбинировать эти два аспекта, и тогда мы будем рассматривать у женщин инцестуозные фиксации на отце как способ защиты и средство против отношений с матерью, окрашенные ранним отвержением или поддерживающиеся амбивалентным слиянием, в основе которых лежит неадекватное отношение к ребенку и непонимание его нужд. Следует особо подчеркнуть, что нельзя пренебрегать влияниями извне, составляющими часть работы психики субъекта. Внешние патогенные источники вызывают серьезные субъективные нарушения, тем более сложные для интерпретации, если субъект защищается от патологии (совершенно бесспорной) объекта, от которого он зависит. Это может повториться в переносе. А плохо налаженные отношения между Я и объектом могут, в свою очередь, сексуа-лизироваться, и это дает нам право говорить уже о гомосексуальности, квалифицируемой как «первичная», в отношениях между дочерью и матерью. Такие отношения любви нередко можно встретить между матерью и дочерью, находящейся уже в достаточно взрослом возрасте. Чаще всего речь идет о девочке, но и мальчик не избегает этой участи. Эти любовные отношения устанавливаются на фоне зависимости от поведения и чувств матери и не проходят со временем, а поддерживают взаимные бесконечные упреки, которые будут повторяться в переносе. Мы легко догадываемся о неутоленной жажде любви (которая никогда и не будет удовлетворена) ребенка по отношению к матери, жажде любви, соответствующей настоятельному, нереализуемому материнскому запросу, который мать выставляет ребенку, чтобы он вписывался в тот образ, который она создала, способствуя таким образом расцвету ложной самости (Winnicott, 1965). В пограничных случаях все зависит от способа, которым субъект переживает эту ситуацию, а именно от защитных реакций, которые вызывает в нем такая ситуация и которые могут располагаться от глубокого расщепления до проективного поведения, почти бредового, смещенного на символические материнские эквиваленты, или до реакций глубокого 321 отчаяния, способных привести к достаточно серьезным суицидальным попыткам, подвергающим опасности жизнь субъекта. Иногда в связи с отвержением объектом, символизирующим мать, можно наблюдать яркие регрессии, оральные и анальные, которые влекут за собой госпитализацию, к счастью, кратковременную. Продолжительность травмы подчиняется также количественным факторам. Если это верно, остается только, чтобы количественные изменения перешли в конечном счете в качественные; это происходит, когда дезорганизация достигает Я, изменяя картину в сторону пограничных случаев. Защиты Известно, что именно по поводу истерии у Фрейда появилась потребность постулировать концепт «патологической защиты», которая будет называться вытеснением. Много было дискуссий для установления того, было ли обращено вытеснение только на представления, а аффекты лишь подавлялись (концепция, защищаемая Фрейдом в 1915 г.), или же аффекты тоже могли, в свою очередь, быть вытесненными (концепция Фрейда 1923 г.). На мой взгляд, нет сомнений в том, что работа вытеснения совершается, только если аффекты сведены до состояния незначительности. Тем не менее вслед за Шарко поддерживается точка зрения (Widlocher, 1992), что истерия может рассматриваться как болезнь памяти. Мы помним: «Истерик страдает воспоминаниями». То, что по-настоящему травматично, так это возвращение вытесненного воспоминания; это более травматично, чем само травматическое событие, которое должно было быть вычеркнуто из сознания. Однако позднее Фрейд вынужден был описать и другие защиты: отвержение (Ververfung), отрицание (Verleugnung), отказ (Уегпетип§), которые прибавились к вытеснению (Verdrangung). Я предложил сгруппировать этот комплекс под названием работа негатива (Green, 1993). Если верно, что несмотря на преобладание вытеснения у истерика можно констатировать по случаю и вмешательство других модусов, таких, как расщепление, первое все же остается наиболее важным. Тем не менее под влиянием современных тенденций психиатрии в психоаналитический словарь вернулся термин «диссоциация», который пытается занять мес- то «вытеснения». Это может быть также ретроспективным влиянием концепций Пьера Жане. Как бы там ни было, что касается пограничных случаев, кажется, не только расщепление занимает значительное место в клинике и проявлениях переноса, но можно, кроме того, констатировать и появление крайних защитных форм, принимающих вид негативных галлюцинаций мысли в отношениях с желанием (Green), которые, вероятно, указывают на то, что мы имеем дело не только с проявлениями вытеснения, но и с механизмом негативации, обращенным на восприятие мысли через слова. С тех пор мы понимаем, что не только феномены желания склонны к стиранию, но и сама работа мысли в возникновении различных типов представлений, подвергшихся атаке на связи (Bion, 1967а), относящиеся к их разным аспектам (вербализация, фантазм, движение влечений и т. д.). В течение долгого времени такая подрывная работа будет препятствовать любому инсайту, т. е. любому осознанию ситуации конфликтной проблематики в целом. Только отдельные аспекты, обретенные на сеансе, временно избегают негативации и часто обречены быть стертыми после сеанса. Мы видим, что между различными типами защит устанавливается тонкая игра, напоминающая сизифов труд, требующий бесконечного терпения со стороны аналитика, которого всего лишь склоняют запускать в ход контрпереносное поведение, симметрично отвергающее пациента. Бессознательное и Оно Начиная с истоков психоанализа роль бессознательных фан-тазмов стала предметом богатой теоретизации, выявившей, в частности, роль бисексуальности. Но конверсия позволяла субъекту производить короткое замыкание, блокирующее появление фантазматизации, мешающее появлению страха и усиливающее защиту «очаровательным безразличием», которое Фрейд интерпретировал как тотальный успех вытеснения. Однако если бессознательные фантазмы не перестали занимать важное место в психопатологии истерии, то развитие психоаналитической мысли склонилось, особенно под влиянием идей М. Кляйн, к изменению интерпретации бессознательных фантазмов в сторону прегенитальности, подчеркивая роль архаичных форм, где на- 322 323 блюдаются страхи уничтожения. Истерик всегда обвинялся в обмане, во лжи и в театрализованных фальсификациях. Вопрос может проясниться только через отсылку к защитным мерам, которые отражают некую форму, мощно поддерживаемую нежеланием их осознавать. В пограничных случаях мы стоим перед лицом дилеммы, у которой отсутствуют промежуточные структуры, способные разрешить конфликт. А именно мы, скорее всего, имеем дело с грубым столкновением между проявлениями Оно, а не только бессознательного, состоящими из движений влечений, которые вызывают мощные разрядки в тело или в действие, нечто вроде регрессивных миниатюр, перед которыми должны быть запущены драконовские защиты, поддерживаемые массивными регрессиями, имеющими ту же цель. Если только это не обратное, и мы должны тогда рассматривать драконовские защиты как вызывающие взамен прорыв влечений. Как раз здесь и появляются пищевое аддиктивное поведение, токсико-маническое или медикаментозное поведение, продолжительное и повторяющееся бегство в сон, более или менее скрытое суицидальное поведение, соматические регрессии, переход к действиям, выражающим гнев, ярость и беспомощность и т. д. Легко можно догадаться, что все эти крайние проявления нагружены, в сущности, деструктивностью, которая направлена либо на объект, либо обращается на Я. Именно в эти критические периоды отношение аналитика и является основополагающим. Выживание его мыслительной способности, его сопротивление деструкции, объектом которой является аналитический процесс, и отсутствие отвержения с его стороны, которое всячески пытается спровоцировать пациент, подвергая испытанию контрперенос аналитика, помогают справиться с желанием разрушать объект или себя, но могут иметь то нежелательное последствие, что создают новые фиксации на аналитике, не переносимые на другие объекты. Тело Отношение истерика к своему телу через сексуальное и бисексуальное опосредование — это как раз то, что всплывало на первый план в клинических описаниях, восходящих к древности. Конверсия и сейчас является проблемой. Конечно, ее встречаемость намного снизилась по сравнению с ее «расцветом и культом», в чем обвиняли Шарко. Достаточно пикантно, что сегодня возвращаются, за пределами психоанализа, к оппозиционному тезису Бабинского, видящего в этом всего лишь влияние суггестии. Недавние исследования по конверсии (Desrouesne, 1994) показывают, что она не исчезла, поражает в основном женщин, а у мужчин появляется только в определенных условиях, например, в тюрьмах или в армии. Сейчас склоняются к тому, чтобы развести конверсию и истерию, считая, что каждая из них может появиться отдельно, независимо друг от друга. Но по этому поводу надо сформулировать некоторые ограничения, в смысле определения пространства, в котором конверсия действительно могла бы вбирать в себя совпадающие с истерией психические проявления. В связи с этим сейчас наблюдается тенденция говорить о феноменах диссоциации. Этот новый опыт достаточно любопытен, но не потому, что он возрождает теорию Жане, а потому, что отстаивает связь между диссоциацией и шизофренией. Как бы там ни было, лечение конверсии (Lapastein, 1994) возобновляется на базе установок, превозносящих суггестию. Нельзя, действительно, ожидать от интерпретации, выраженной нейтрально, что она будет достаточна для устранения симптома, так как, можно сказать, отношение аналитика, освобожденное от всяких эмоций, вышибается клином очаровательного безразличия пациента, который не позволяет затрагивать себя интерпретативными предложениями аналитика. Можно рассматривать некоторые симптомы конверсии (типа боли в щеке, представляющей собой унижение, являющееся результатом воображаемой пощечины) как символическую деметафоризацию. Как бы там ни было, конверсия потеряла сдою роль первенства уже при жизни Фрейда (он ее едва упоминает в работе «Торможение, симптом и страх», 1926), а отношение истерика к своему телу далеко от того, чтобы быть окончательно освобожденным от использования этого механизма. Тело истерика, чтобы внешне выглядеть менее перевозбужденным сексуально, остается телом болезненным, всегда подверженным беспокойствам, берущим начало в эмоциональной жизни и в сексуальности. Это тело утомлено всевозможными расстройствами аппетитов — к еде, 325 к алкоголю, к лекарствам или к наркотикам, которые выставляются напоказ гораздо легче, чем сексуальные аспекты. Такое болезненное тело должно страдать, чтобы существовать и чтобы ощущать себя как тело, пережившее работу негатива, состоящую в уничтожении этих запросов и требований удовольствия. Остается один спорный вопрос. Это вопрос отношения к психосоматике. В классическом смысле концепции Пьера Мар-ти (1990) противостоят такому союзу, хотя они допускают существование пограничных с психосоматикой случаев, таких, как аллергические пациенты. На основании своего опыта я могу засвидетельствовать их сосуществование. Но здесь истерическая структура отмечена особым образом. Здесь преобладают феномены идеализации, расщепления, отрицания, желание защищать объект, рассматриваемый как слишком хрупкий, чтобы выносить проекции субъекта и особенно проявления агрессивности в его адрес, и очень высокая чувствительность, доходящая до крайних идентификаций, к моральным и физическим страданиям других. Вопрос отношений между истерией и психосоматикой требует новых исследований. Аффекты Со времени возникновения психоанализа аффект занимал место первого плана в истерии — сначала в связи с концепцией подавленного аффекта, затем в связи со значимостью, присвоенной отношениям удовольствия и неудовольствия: пример истерического отвращения как доказательство вытеснения (неудовольствие для системы сознания; удовольствие для другой системы — бессознательного). Впоследствии благодаря продвижению познания истерических форм, которые уже не казались так жестко привязанными к фиксациям генитального или фаллического порядка, и благодаря новой теории, проясняющей конститутивные черты прегенитальных структур (Bouvet, 1967), акцент делался на бурных, разрушительных и дезорганизующих аспектах истерических форм в их крайних проявлениях. Все это подходит, в частности, к состоянию страха. Чем меньшее отношение имеет истерия к генитальным формам фиксации, тем меньший страх преобладает в форме сигнала тревоги и тем больше он принимает вид так называемого автоматического страха. Когда мы имеем дело с пограничными случаями, передача страха и его интенсивность ведут к серьезным деструктурируюшим состояниям. Именно к этим пациентам относятся понятия катастрофических страхов (Bion, 1970; Brenman, 1985) или муки мученической (Winnicott, 1965). Во всех этих случаях можно отчетливо выделить важность аффектов зависти, ярости, беспомощности, которые указывают на двойное вовлечение деструк-тивности и нарциссизма. И если существует зависть к пенису у пациентов-женщин этой категории, то такой фантазм относятся прежде всего к желанию обладать агрессивным органом, и пенис рассматривается в этом качестве. Став мишенью через обращение, Я оказывается под угрозой разрушения. Если могут иметь место феномены деперсонализации и чувства раздробленности или фрагментации, то редко бывает, чтобы эти черты, присущие шизо-параноидной фазе, длились бесконечно. Наоборот, опрокидывание в депрессию с превалированием аффектов опустошенности, вялости, ничтожности (Winnicott, 1965) часто устанавливается на продолжительное время, приобретая хронический характер. Между истерией и пограничными случаями депрессия занимает место постоянной угрозы; с варьирующей интенсивностью она может двигаться в диапазоне от простой невротической депрессии, содержащей прямые обвинения в адрес объекта, до более тяжелых форм нарциссической структуры, более близких к меланхолии, в которой преобладают самообвинения и мысли о недостойности и обиде. Из этого следует колоссальная значимость непроработанного траура (Cournut, 1991), тогда как анализ переноса обнаруживает стойкое упорство фиксаций на инцестуозных объектах, невозможность от них отсепа-рироваться и проработать траур. В более эдиповых формах определяющим является опять же вопрос объектного выбора, выходящий на первый план, и субъект не может отречься от фиксаций на одном из двух родителей, чтобы выбрать другого, как если бы такой выбор означал невозможность сохранить другого. То, чего он желает, так это возможности владеть обоими, одновременно объединяя их в форме конденсата отца и матери. Первосцеиа или отрицается, или же превращается в фантазм особо травматичной формы, где родители соединены в бесконечном коитусе, порождающем чувство ярости и беспомощности; 327 беспомощность выражается в невозможности найти свое место в этом фантазме через идентификацию с одним из двух партнеров и в невозможности их разделить. Но в пограничных случаях депрессивная проблематика превалирует обратное, а именно то, что субъект страдает от разочарования к обоим родительским объектам. Эти случаи особенно тяжелы, так как ненависть не уравновешена любовью, которая могла бы поддерживать вкус к жизни, а нарциссизм субъекта отягощен отсутствием идентификационных опор. Представления В первых исследованиях истерии открытие представлений, в частности представлений о вещах или объектах, стало путем доступа к бессознательному. Признание фантазмов, связанных с бисексуальностью, ознаменовало начальные этапы теоретических изысканий Фрейда. Впоследствии отношения между представлениями о словах и представлениями о вещах расширили поле этих исследований. По мере развития знаний хрупкость вторичных процессов (по сравнению с обсессивным неврозом), важность аффектов и фантазмов, которые с ними связаны, сдвинули акцент на первичные процессы. Тем не менее вслед за Лаканом (1966) некоторые авторы пожелали вернуть значимость речи (Rosolato, 1988). В сущности, можно было бы сказать, что исследуется именно наименование аффектов, истерия все больше удаляется в свою исконную область невыразимого, аффективного, непонятного и иррационального; эти предпочтения ведут к обесцениванию ясности, поскольку такие представления всегда можно упрекнуть в излишней абстрактности. Все происходит так, как если бы то, что входит в разряд интеллектуального знания, ранило истерика, так как неразрывно связано с тем, что жестко, холодно, сухо, т. е. с тем, что отдаляется от выспренного, синкретичного, чувственного, где слова и не нужны. Часто анализируемый отказывается сообщать свои мысли аналитику, считая, что последний якобы должен понимать его, не прибегая к помощи слов. Такое общение связано, разумеется, со значимостью превербального обмена и с зеркальными отношениями между матерью и ребенком. Когда же мы имеем дело с пограничными случаями, мы отмечаем нечто большее — настоящую неспособность к представлениям (репрезентативную несостоятельность), а точнее, часто представления поглощаются прямыми движениями влечения, как короткое замыкание, приводящее к выбросам через действие или к разрядкам в сому. В этом случае можно говорить о скудости психического опосредования и об отсутствии промежуточных структур, что придает грубый и сырой вид материалу или же делает его труднопонимаемым из-за слабой опоры на вербальные формы. Можно, конечно, предполагать существование фиксаций либидо на прегенитальных фазах. Но иногда, хотя такой способ общения («понимание без слов») и желателен для анализируемого, очень страшит его, так как анализируемый видит здесь замаскированную форму угадывания мысли всемогущим объектом, от которого он должен защищаться, .чтобы не оказаться в полной его власти. Я, нарциссизм, идентификация В классических истерических неврозах, в принципе, мы не имеем дела с регрессиями Я, а только лишь с возвращением на предшествующие либидинозные фиксации. Разумеется, когда акцент сдвинулся на прегенитальную истерию, то интеграция Я еще больше была поставлена под вопрос. Действительно, Я больше ослабляется вследствие применения более архаичных защит (расщепление, отрицание, проективная идентификация), чем вытеснения. В пограничных случаях хрупкость Я чувствуется сразу же. Это то, о чем уже сообщал Фрейд в работе «Анализ конечный и бесконечный» (1937). Также пограничные случаи явно свидетельствуют об объектной несостоятельности, от которой страдает пациент. Труды Винникотта внесли решающий вклад именно в эту область. Обычно разделяют пограничные случаи и нарциссические личности. Как бы ни было оправданно такое различение, нарциссический сдвиг регулярно присутствует в пограничных случаях. Их чувствительность и уже отмеченная значимость проблематики траура позволяют это констатировать. Эти пациенты кажутся раздавленными и обиженными в самом своем существе. Анализ займет много времени, чтобы восстановить их уважение к себе, настолько недостаточное, что оно связано с чувством вины. 329 Здесь мы хотим сделать особый акцент на роли идентификаций. Функция идентификаций хорошо известна со времен первых психоаналитических исследований истерии. Эти исследования только обогащаются по мере приобретения психоаналитического опыта. Были описаны поверхностные, многочисленные, разнообразные, противоречивые, изменяющиеся идентификации (широко известна лабильность настроения истерика), которые контрастируют со слабостью глубинных идентификаций. Это «хамелеоновская» защита поверхностного исследования у истерика. Поверхностная истерическая идентификация действует как «улавливатель внешнего». В этом она противоположна интроективной идентификации, которая находится в контакте с внутренними объектами. О защите же мы говорим по многим причинам. С одной стороны, идентификация позволяет осуществлять усваивающее ознакомление с объектом, но на самом деле дистанцированное; приноравливаясь, истерики стирают свою инаковость и предвидят движения другого. С другой стороны, вылепливая себя по модели, представленной объектом, они надеются заставить за это себя любить. Нужно скрыть свое отличие, разлад с ним и не показать то, что есть на самом деле, из страха быть отвергнутым. Эта бессознательная тактика чаще всего кратковременна, и вскоре, при первом же удобном случае, драматизация выйдет на поверхность в форме острого конфликта по самому ничтожному поводу. Попытка стать хозяином поверхности из-за неумения распознать глубину обнаружит свою защитную функцию благодаря эротизации. Мы знаем наизусть маневры истерического соблазнения, приводящие к отступлению в самый последний момент. Эта эротизация противоположна глубинной эротизации, которая остается опасной, ответственной как за фригидность, так и за импотенцию. Далее раскроется трудность любить, так как — мы об этом уже упоминали — именно связь сексуальность-любовь и является опасной в той мере, в которой она свидетельствует о тотальном задействовании «тела и души», слишком проблематичном для истерика, который проецирует на объект то же непостоянство, если не сказать несостоятельность, которое живет в нем самом. Как заметил Винникотт (1965), аналитик для этих пациентов не «как мать», а и есть сама мать. К тому же фактор неясности в понимании материала аналитиком связан с феноменом идентификационной путаницы. Я хочу сказать, что мы находимся вне феноменов резонанса и зеркального отражения между Я и его объектами. Я пациента не знает больше, к какому лицу оно относится. Пациент открыто признается, что в некоторых обстоятельствах он растерян и, кажется, не знает, является ли он самим собой или какой-либо другой фигурой родственников (дядей, тетей). Еще более парадоксальным является то, что в критические моменты (если у пациента есть дети) у него создается впечатление, что идентичности родителя и ребенка поменялись. Взрослого отца охватывает сильная и неукротимая зависть и желание обладать пенисом своего маленького трехлетнего сына, как если бы этот пенис был больше, чем его собственный, или же он будет констатировать у своего ребенка наличие инцестуозных влечений к матери, которые раньше были у него самого, и будет терзаться мыслью об их возможной реализации через полный обмен ролями. Эти проявления, которые могут быть интерпретированы в терминах проективной идентификации, будут гораздо лучше охарактеризованы, на мой взгляд, через идентификационную путаницу с перекрещиванием и обменом между целыми объектами. Объект Можно было бы в целом рассматривать проблему дифференциации истерии и пограничных случаев исходя из объектных отношений. Мы должны опять-таки ограничиться, за неимением времени, короткими замечаниями. Снова противостоят друг другу самые доброкачественные формы истерии и те, организация которых относится к очень ограниченным фаллическим фиксациям, занимающим место в глубине комплекса кастрации, где задействованы бисексуальность и отношения между эротическими и агрессивными влечениями внутри путаницы, поддающейся разрушению и восстановлению. Действительно, эта концепция истерии в конечном счете стала рассматриваться как немного идеальное видение недуга. Время шло, и исключительный характер фаллической и гени-тальной фиксации был оспорен, что вызвало потребность в пе- 330 331 реинтерпретациях. Что бы там ни было, восприимчивость к депрессии явилась поводом к переоценке роли объекта. Если в формах классической истерии символизация изобилует, то в формах прегенитальной истерии ее проявления менее очевидны или более недифференцированы. Точнее, символизацию нужно выводить посредством мысли, так как совершенно невозможно опереться на ее опознаваемые формы. В пограничных случаях можно подвергнуть изучению настоящую де-дифференциацию (опрощение, утрату специфических черт) процесса символизации. Вопросом здесь является функция субституции. В формах классической истерии она относится к объекту (фантазматическому) влечения, характеристикой которого является случайность выбора элемента сборки влечения, т. е. его подвижность, а следовательно, пригодность к замещению. Эта концепция, согласно которой невроз рассматривается как негатив перверсии, свидетельствует о символических трансформациях фантазматического объекта как о наиболее простых перверсиях; полиморфная извращенность ребенка тоже позволяет все это наблюдать. Однако чем больше мы приближаемся к пограничным случаям, тем больше объект, встречающийся нам в этом направлении, наоборот, не способен к замещению, обязательному, незаменимому, необходимому для выживания индивида (Green, 1995а). Поэтому в этих структурах место занято страхами сепарации и интрузии. Мы видим смещение конфликта от отношений между влечениями и Сверх-Я к отношениям между Я и объектом. Все это прямо отражается на переносе и на том, какими будут интерпретации. Это позволяет догадаться о по-настоящему травматической роли обычных сепарации с аналитиком (выходные, короткий или длинный отпуск). Мне кажется очень важным давать анализируемому возможность оставаться в контакте с аналитиком или же находить возможные заместители на время разлуки. Винникотт иногда провожал своих пациентов в больницу, место, где они могли бы дожидаться его возвращения. То, что я хочу подчеркнуть, связано не столько с грубым фактом сепарации, сколько с невозможностью (перед которой оказывается пациент) иметь представление, каким бы оно ни было, об аналитике во время его отсутствия. Не рекомендует- ся, конечно, закрывать глаза на возможные манипуляции пациента, наносящие вред контрпереносу, но мне кажется необходимым предоставлять возможность сообщения с объектом (оставить, например, номер телефона, по которому можно связаться с аналитиком). В моей практике благодаря такому средству мне всегда удавалось избегать серьезных регрессий у пациентов в период достаточно долгой разлуки, например, на протяжении лета. Сверх-Я Нам известна полемика, которая развернулась в этом пункте между фрейдистами и кляйнианцами,— речь идет о неприкосновенности Фрейда в смысле постэдипова происхождения Сверх-Я, тогда как М. Кляйн и ее сторонники отодвинули возникновение этой инстанции, возводя ее к более раннему возрасту. Проблема сосредоточена на чувстве вины, прежде всего бессознательного. В истерическом неврозе вина связана с более или менее смутной боязнью запрещенных желаний, эротических и агрессивных, с необходимостью бороться против них и поддерживать их вытесненными, насколько возможно. Мы все прекрасно знаем о решающем развороте, постигшем концепции Фрейда, когда он был вынужден обнаружить силу, состоящую в господстве бессознательного чувства вины, которую он предпочел, впрочем, назвать потребностью в самонаказании. Здесь мы можем вспомнить проблему мазохизма. Совершенно точно, что Фрейд склоняется в работе «Анализ конечный и бесконечный» (1937) к мнению о существовании плавающей деструктивности, которая не связывается Сверх-Я и, следовательно, не зависит от чувства вины. Этот вопрос не может быть разрешен в рамках этой работы. Что совершенно достоверно, так это то, что в этом случае мы сталкиваемся с самыми страшными исходами негативной терапевтической реакции, часто отмечаемой в пограничных случаях и связанной со смертоносным навязчивым повторением. Что бы мы ни думали об этой свободной деструктивности, кажется правдоподобным, что рассматриваемое Сверх-Я не может быть достаточно прояснено через борьбу, ведущуюся против запрещенных желаний. Как минимум, существует и эротизация страдания, связанная с 333 мазохизмом, но сверх того можно, как показал Винникотт, выявить роль вовлечения в испытание объекта, который должен обязательно выдерживать возобновляемые разрушительные атаки, которые если не достигают цели, то дают выход в порочный круг. Аналитик в качестве объекта должен выдерживать эти возобновляющиеся попытки обращения в небытие (Winnicott, 1971), Как раз тогда, когда доказано наконец, что аналитик-объект не поддался этим неоднократным атакам, т, е. остался самим собой, и оказывается возможным начало восстановления и может быть установлено менее зависимое объектное отношение. Но и другие формы могут проявляться в этом случае. Действительно, отмечают существование объектных отношений, очень трудных для переделки, основанных на базе преследования, исходящего частично от других, и подкармливающихся самоагрессией, приводящей к отчаянию, саботирующей любое осуществление удовольствия или любую нарциссическую выгоду. В переносе, когда предлагается анализ переноса, анализируемый всегда на это реагирует либо через обвинение способа, которым повел себя аналитик, либо через отсылку к внешним обстоятельствам, жертвой которых субъект якобы был. Полюсу преследования симметрично соответствует полюс идеализации. Последний, обращаясь на аналитика, попеременно сочетается с преследующим отношением в его адрес, или же это происходит по отношению к любому другому объекту побочного переноса. Но самое опасное происходит, когда эта идеализация становится идеализацией самой себя, ведущей к запуску самых мощных отрицаний и имеющей тенденцию к отказу от части себя, части, связанной с желанием, в частности сексуальным, и с влечениями. Самым трудным является осознание удовольствия страдать, запущенного благодаря мазохизму. Наконец, другая возможность — угроза суицида — является причиной постоянной заботы со стороны аналитика. Если мы знаем поверхностный, а точнее, робкий характер суицидальных попыток у истерика, то понятно, что его желание умереть на самом деле гораздо менее сильное, чем желание чудесным образом выйти из болезненной ситуации, непереносимой эмоционально. Суицид же пограничных случаев, наоборот, гораздо более опасен. В этих случаях, если приемы остаются похожими на те, к которым прибегает истерик (медикаментозный суицид), то результат зачастую драматичен, а попытки могут закончиться продолжительной комой. Также трудно провести различие между попыткой выхода из ситуации, кажущейся неразрешимой со всех сторон, с доминирующим желанием поспать, и ситуации с непреодолимым влечением умереть. В любом случае страх чрезмерен, а Я встает вровень с травматизмом и не способно даже на наименьшую психическую переработку. Мир еще раз должен быть измерен сквозь призму деструктив-ности, направленной на объект или на Я. Во всяком случае, когда такие попытки возникают в период анализа, очень важно, чтобы объект был присутствующим. Здесь противостоят друг другу жесткая нейтральность, приемлемая с точки зрения чистой истерической проблематики, и глубинная нейтральность, которая не исключает присутствия и свидетельства надежности объекта, который не отвечает крючкотворством или безразличием. Аналитики, занимающиеся пограничными случаями, знают, что им постоянно нужно оценивать свою контрпереносную позицию, чтобы, как говорится, знать, как далеко можно заходить. |
Похожие:
 | Уроки французского психоанализа: Десять лет фран-у 714 ко-русских клинических коллоквиумов по психоанализу / Пер с франц. — М.:... | | ... |
| В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Сидорова Ивана Ивановича | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения гр. Петровой Анны Васильевны |
| В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича |
 | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения гр. Петровой Анны Васильевны | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича |
| История миграционной политики Франции с начала 20 века Опыт регулирования миграции во Франции. 7 | | Французская журналистика с первых своих шагов качественно отличалась как от немецкой, так и от английской периодики своей содержательностью.... |