Законодательство
Скачать 3.87 Mb.
|
С. ГРИГОРЬЯНЦ. Со своей стороны, могу сказать, что читал эти проекты, не будучи специалистом, исходя из своей, довольно любопытной, практики. Выпуская много лет бюллетень о разнообразных арестах, судах и т.д., я встречался с массой всяких случаев – с судом над Сергеем Адамовичем Ковалевым и над многими другими. И когда второй раз меня судили, я сказал председателю Калужского областного суда: "То, что не вызывается ни один свидетель защиты – явление обычное; то, что не проведена ни одна экспертиза по просьбе защиты и не удовлетворено ни одно ходатайство, не вызывает удивления. Но то, что я, обвиняемый, с которым работали пять следователей, из восемнадцати пунктов обвинения не опрошен по двенадцати – вот это для меня является большой новацией! Мне кажется, что суд не может при этом утвердить предварительное заключение следователя". На все это судья, посмотрев на меня, сказал: "Не волнуйтесь, мы вас опросим". Слушая это обсуждение, я подходил с практической точки зрения: что бы я делал, какие бы ни были возможности у меня и у адвоката (который отказался писать кассации и защищал позицию, существенно отличающуюся от моей, но близкую судье), – прокуроры и судьи у нас не отличаются друг от друга. В свое время председатель Московской коллегии адвокатов сказал моим родным, что "если бы Григорьянц кого-нибудь убил, то, конечно, адвокат был бы. Но в данном случае, к сожалению, такой возможности нет…" Откровенно говоря, я не вполне убежден, что смог бы с помощью новых уголовно-процессуальных кодексов найти защиту в аналогичном случае. Мы живем в той же стране, и не зря господин Золотухин жалуется на количество и качество судей. (233) И. МИХАЙЛОВСКАЯ В сегодняшнем выступлении мне бы не хотелось разбирать отдельные статьи проекта УПК. Прежде всего, хочу дать две справки фактического характера. Во-первых, присутствующие здесь члены авторского коллектива, надеюсь, не будут отрицать того факта, что, когда были написаны все главы кодекса, они оказались очень разнородными и несовместимыми. Из них невозможно было сделать единый документ. Сергей Анатольевич Пашин предложил кому-нибудь взять на себя труд редактирования. Каждый из нас понимал, что это огромный труд, невероятно сложная работа. Я предложила, и никто не был против, что стимулом, своего рода приманкой, вознаграждением за этот тяжкий труд может быть то, что автор будет исходить из своей концепции. У каждого из участников авторского коллектива, которые единогласно и совместно подписали концепцию Уголовно-процессуального кодекса, возражений не возникало. Два с половиной года работая вместе, я не слышала ни одного возражения против концепции. Никто из авторов не выступил в печати против известной публикации в "Государстве и праве" и не сказал: "Извините, это не моя концепция". Это первое фактическое уточнение. Второе фактическое уточнение. Сергей Анатольевич распределил между тремя из авторов разделы, которые должны были быть отредактированы и избавлены от пробелов и противоречий. Из этого ничего не получилось. И тогда этот труд он взял на себя. Игорь Леонидович Петрухин, выступающий здесь как эксперт, знает, что от экспертов требуется полная незаинтересованность в деле. Как можно выступать экспертом, выразив уже свою позицию в "Независимой газете". Я, кстати, тоже выразила свою позицию в газете "Сегодня" от 3 декабря. Почему размежевался коллектив, который достаточно дружно работал над концепцией судебной реформы? Почему возникли все эти неприятные детали, которые, безусловно, стоят нам нервов и душевных сил? Есть два объяснения. Первое объяснение может быть использовано теми авторами, которые с опубликованным проектом не согласны. Михайловская, Вицин и, наверное, Пашин – не процессуалисты. Пашин всего-навсего кандидат наук, Михайловская занималась англо-американским процессом, и вообще у нее нет настоящих работ, солидных монографий по уголовному (234) процессу. Вицин тоже не процессуалист, а милиционер. Есть второй вариант объяснения, который мне кажется более соответствующим действительности. Все дело в том, что чем более общей является формула, тем большее число людей с ней согласны. Когда в бывшем Верховном Совете обсуждалась концепция судебной реформы, то ее, в частности, горячо поддерживал товарищ Владимир Исаков. Он одобрил ее, сказав, что это прекрасно: вначале концепция, а потом будут законы. Правда, это не помешало Верховному Совету нарушить все положения, записанные в концепции судебной реформы, нарушить сам принцип законодательства, который заключается в том, что определенная сфера общественных отношений, в частности, уголовно-процессуальная, должна быть закреплена именно в кодексе. Начали появляться законы о КГБ, ФСК, милиции, прокуратуре, где было смешение судоустройственной и процессуальной материи. До сих пор нет Закона о судоустройстве, что порождает, естественно, массу вопросов. Стали появляться проекты таких законов, как о борьбе с организованной преступностью… Можно ожидать появления Закона о борьбе с преступностью несовершеннолетних, потом о борьбе с бытовой преступностью, карманными кражами и т.д. То есть общепринятые на теоретическом уровне принципы регулирования правоотношений оказались нарушенными. В результате законодательство у нас сегодня в весьма неупорядоченном и опасном для гарантий прав личности состоянии. Новый Уголовно-процессуальный кодекс должен был сломать старую модель уголовно-процессуального производства, которая очень четко закреплена в ст. 20 действующего УПК. В ней суд, прокурор, следователь и дознаватель перечислены через запятую. Все они должны добывать истину, всесторонне и полно расследуя дело. Это нормальная неоинквизиционная модель. Она и была развернута в нашем действующем УПК. Да, в действующем законе тоже есть некоторые "демократические побрякушки", точно так же, как и в некоторых предлагаемых проектах. Но как мы можем отличить "демократические побрякушки" от на самом деле демократической основы судопроизводства? Критерии не такие сложные. Первый критерий заключается в том, что Уголовно-процессуальный кодекс должен предусмотреть такую процедуру, которая на практике не привела бы к тому, к чему привела действующая; фактически существующая процедура резко отличается от той, которая декларативно закреплена (235) в действующем законе. К этим декларациям относится и "стремление к истине". Все стремятся к истине, и поэтому суд, стремясь к истине, фактически осуществляет обвинительную функцию вместе с обвинением. Все ищут истину – и следователь, и дознаватель. Кстати, в инквизиционном процессе истина – главная цель судопроизводства. Это обстоятельство – общность цели на декларативном уровне, поиски истины, и привело к тому, что у нас меньше одного процента (или, может быть, один процент) оправдательных приговоров. Второй критерий заключается в четком разграничении процессуальных функций. Этих функций может быть только три: обвинение, защита и разрешение дела по существу, и все субъекты уголовно-процессуальной деятельности должны быть приписаны к этим функциям. Должно быть точно обозначено, кто на какой стороне стоит. Всех участников процесса, должностных и не должностных лиц, вовлеченных в судопроизводство, мы должны определить, должны сказать, какую функцию кто выполняет. Более того, помимо этого четкого разделения участников процесса по трем основным функциям, необходимо детализировать процедуру, то есть тот порядок их деятельности, который должен неуклонно соблюдаться на практике. Мы обязаны предусмотреть все случаи, в том числе и маловероятные – они должны быть в законе. Критики проекта говорили об ограничении в нем гласности. Это меня особенно поразило, потому что в данном проекте УПК регламентированы все процедуры доступа публики в судебное заседание. Скажите, что делать, когда в зале 200 мест, а 2000 хотят быть на этом процессе? Если не дать ответ на этот вопрос, то сохранится старая практика пропусков для избранных и т.п. Общая часть кодекса имеет принципиальнейшее значение. Это не значит, что там не будет Особенной части. Особенная часть, безусловно, будет, и она нужна. Но она уже не сможет отойти от тех принципов, от тех основ, которые заложены в Общей части. Кстати, публикация Общей части имела в виду заявить новую модель уголовного процесса, и мы не собираемся это скрывать. Потому что два другие проекта, в общем-то, от существующего типа процесса не отходят. Достаточно сказать, что по УПК Минюста – и судья может приносить протест на приговор, а это совершенно не свойственная судье функция. Как только судья выходит за рамки функции разрешения дела по существу, принимая сторону защиты (236) или обвинения (какими бы благими намерениями законодатель ни руководствовался), все равно получается, что суд уже не решает спора между двумя сторонами, а становится одной из них. Это вопрос принципиальный. Теперь о доказательствах. Об этом можно говорить много, потому что наше доказательственное право фактически не разработано. Важнейшая проблема в любом демократическом процессе, какое доказательство пригодно, какое непригодно, какое допустимо, какое недопустимо, а также вопрос о системе гарантий для того, чтобы не прошли недопустимые доказательства. Кстати, замечу: те положения УПК, столь резко критикуемые экспертом, в силу которых руководитель органа дознания может давать показания относительно информации, полученной оперативным путем, – были приведены не полностью. В проекте предусмотрено, что такие показания, основанные на оперативной информации, даются в суде не для доказательства виновности обвиняемого, а для обоснования решения суда о применении принудительных мер. Найдите в действующем УПК или в одном из его проектов регламентирование вопроса, как именно суд будет решать вопрос о применении меры принуждения, которая должна быть определена именно в судебном решении. Здесь дан такой вариант. Упрекая проект за то, что в нем очень сужена роль суда как арбитра на предварительном следствии, авторы этого замечания не обратили внимания на то, что в соответствующих статьях используется такой термин, как "материалы" ("рассматривая дело и материалы"). А что такое эти материалы? Это и жалобы, и обращения: либо следователь обращается в суд за получением санкции на арест или обыск, либо обвиняемый подает жалобу на действия следователя. Везде употребляется слово "материалы". Это будет детально раскрыто в Особенной части. Раскол, который произошел в группе, конечно, связан с более общим и более глубоким вопросом: в какой мере существующая модель уголовного процесса вписывается в правосознание каждого из авторов. Я действительно очень много занималась англо-американскими процессами, моя докторская диссертация была посвящена этой проблеме. Но из этого не следует, что я должна все время "пробивать" институты англо-американского процесса. Мои занятия просто позволили мне извне посмотреть на тип нашего процесса. Это оказало, как я считаю, очень положительное воздействие на мое (237) правосознание. И еще один вопрос, которого я хотела бы коснуться. Действительно, в нашем проекте расширяется сфера полномочий единоличного судьи. Это связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, народные заседатели вообще перестали ходить в суд. Затягиваются, срываются дела. А какую картину мы видим в суде присяжных? Уже прошло по меньшей мере 130-140 процессов. Ни один из них не был отложен из-за неявки присяжных. Здесь высказывались опасения: не захотят ли судьи переложить ответственность на присяжных. Это предположение очень характерно для нашего мышления, для нашего менталитета: а кто будет отвечать за то, что вынесен какой-то приговор? Да никто не будет отвечать. Для этого существует определенная система процессуальных гарантий, возможность обжалования и так далее. Ответственность судьи наступает только тогда, когда он совершает преступление или должностной проступок. Кстати, когда судья "отвечает" за вынесенный приговор, то есть ему угрожают какие-либо дисциплинарные санкции, – это ужасно, потому что, вынося приговор, он думает именно о том, что он будет персонально за него отвечать. Важно не сделать судью всевластным. Чтобы не допустить произвола, нужно строго соблюдать процедуру и ее нарушения должны быть основанием к отмене приговора. А у нас большинство процедурных нарушений очень редко бывает основанием к отмене приговора. Повсеместная практика, – когда судья рассматривал дела в кабинете, подобно тому случаю, о котором говорил Сергей Иванович Григорьянц, – и родилась, и существовала потому, что вышестоящие суды спокойно, сквозь пальцы смотрели на нарушения процедуры. Процессуальный закон был второстепенным, потому что исход дела часто предрешался до его возбуждения, до того, как начинались уголовно-процессуальные отношения. В процессе создания нового УПК, все это нужно было сломать. Можно ожидать, что не только юристы: ученые, уважаемые доктора, профессора, но и подавляющее большинство практических работников будет против такой ломки. Ведь если обсуждаемый проект будет принят, то придется работать совершенно иначе, нужно будет переучиваться. Даже среди адвокатов, имеющих репутацию высоко квалифицированных юристов, многие не любят выступать в суде присяжных и стремятся уклониться от этого. Потому что здесь требуются иные навыки, (238) иное мастерство ведения защиты. Прокуратура – централизованная система, и она смогла более эффективно организовать обучение своих сотрудников. Но прокуроры в суде присяжных начали отказываться от обвинения (этого раньше почти никогда не было) или изменять его в благоприятную для подсудимого сторону. Более того, в прежних судах – один процент оправдательных приговоров, а в судах присяжных – никак не меньше 16 процентов. Это о многом говорит. Разве это "демократические побрякушки"? Как правильно сказал Сергей Анатольевич Пашин, у нас сложилась очень интересная ситуация. Суд присяжных действует на одних принципах, а обычный уголовный процесс идет "старым способом", и долго так, в раскоряку, правосудие стоять не может. Либо старая система сожрет суд присяжных, переломит его и уничтожит, либо принципы состязательности, принципы нормального, современного, цивилизованного процесса будут распространены на основное правосудие. Ситуация неблагоприятная. Я не уверена, что мы окажемся в числе победителей, но, во всяком случае, бороться надо. А. ЛАРИН Мы выслушали интересное сообщение по поводу рассматриваемого проекта, к которому, прямо скажем, я неравнодушен, потому что мы не один год и не два работали над ним и рассчитывали, что наши теоретические наработки получат в нем свое воплощение. И вот исход. Оказывается, были какие-то распределения на три части, я должен был писать предварительное следствие. Это не относится к обсуждаемой сегодня части. В Общей части нет никакого предварительного следствия, оно – в Особенной части, которую я еще не видел. Получилась она или нет – не знаю, об этом я тоже в первый раз слышу от Инги Борисовны Михайловской. Однако полагаю, что она высказала свое личное мнение, которое, конечно же, я оспаривать не намерен. Я всегда очень высоко ценил личные качества Сергея Анатольевича Пашина. Думаю, что все присутствующие и те, кто впервые его слышит, оценят организацию его мышления. Он не отвергает (239) предлагаемую ему информацию, размышляет. Я хочу показать это на том, что он сказал о так называемом параллельном расследовании – без мер принуждения. Если имеется в виду без мер принуждения, то это не новость. Ведь есть принцип: что не запрещено, то дозволено. Этот принцип, несомненно, распространяется и на защитника. Об этом писал Строгович, а также присутствующий здесь Игорь Леонидович Петрухин. Кто может запретить и что мешает адвокату встретиться с людьми, которых он считает осведомленными, и затребовать те или иные бумаги? Действует принцип добровольности. Но в проекте кодекса этот принцип добровольности наталкивается на весьма странную фигуру "наблюдателя". Кто такой наблюдатель? Это сотрудник милиции. За кем он наблюдает? За адвокатом. Это тот идеал, о котором иронически писал Алексей Константинович Толстой: "Отдаю юстицию под надзор полиции". А что этот наблюдатель (сотрудник милиции) делает? Он использует, как здесь написано, свои властные полномочия. А какие у милиционера полномочия – "Пройдемте, гражданин". Так ведь? Или: "Иди вперед, руки назад". Таким образом, когда адвокату споспешествуют работники милиции, здесь уже не совсем добровольность, это появляются элементы принуждения. Правда, тут оговорено, что ему нельзя платить. Однако плата – это дело такое, с глазу на глаз, поди узнай, что там. Представляете: приходит адвокат к начальнику милиции и говорит: дайте мне сотрудника, я хочу обыск сделать. Что ответит ему этот начальник? Он ему скажет: "Иди". В лучшем случае не скажет, куда. Почему? Потому что он задерган. Но если он недавно прослушал курс наших лекций, то скажет иначе: "Вы приходите этак годика через два, когда утрясется вопрос о наших кадрах". Еще он может сказать так: "А вы попробуйте договориться, может, в сверхурочное время он с вами сходит. Тогда, пожалуйста", "Наблюдатель" – очень неудачная фигура, он ни зачем не нужен, кроме как для нарушения закона. А если "наблюдателя" нет, то это не расследование без принуждения – это частный сыск. Частный сыск, который никому не запрещен, он дозволен и практикуется за рубежом: иди, спрашивай. Если с тобой захотят говорить. Это не допрос, не обыск. "Можно посмотреть вашу квартиру? Я – такой-то, адвокат". – "Нет, нельзя" или "Пожалуйста". Так это делается. Теперь о прекращении дел. Зачем тащить в суд человека, когда следователь гуманный, а прокурор еще гуманнее и (240) прекращает дело? Мы слышали сегодня такие рассуждения. Речь идет о прекращении дела по так называемым нереабилитирующим основаниям. Уже в течение, наверное, 15 лет уважаемые мною юристы пишут, что это способ улучшения статистики. Если дело ни в какие ворота не лезет, если преступление надо на кого-то списать, если надо с кого-то явно изобличенного получить взятку, то дело прекращают, признают его утратившим общественную опасность, признают, что виновный исправился, что обстоятельства изменились и обвиняемого можно передать на поруки коллективу и прочие сказки и басни. Все это почва для злоупотреблений. О том, как в этом заинтересованы некоторые системы, можно судить по тому, что когда данный вопрос рассматривался еще в Верховном Совете СССР (в секретариате, в юридическом отделе), то Щелоков (был такой министр, "глубокий законник") специально прислал туда профессора Карпеца, в то время начальника Главного управления уголовного розыска, и еще одного сотрудника, у которого язык очень хорошо подвешен. Карпец сидел, потупившись. Ему стыдно было, но он был вынужден – он же генерал, ему министр приказал. А тот, другой, пытался подтасовать цифры, но его тут же разоблачили. И, тем не менее, когда обсуждался теперь уже проект изменений в УПК – все повторилось! Правда, министр постеснялся. По телефону позвонил бывший представитель Верховного суда СССР Смоленцев. У него был один пробивной сотрудник, и вот он не давал нам разойтись, а потом, когда увидел, что все высказались против, он сказал: "Отложите. Завтра придет Председатель Верховного суда". И Председатель Верховного суда не постыдился, хотя ему это, казалось бы, абсолютно не нужно. Ведь эти дела до Верховного суда никогда не доходят. Но все-таки вымолил, сорвал единственно разумное решение. Однако давайте говорить по существу. Здесь уже дважды прозвучало мнение, что отрицательные факты доказывать невозможно. Что такое "отрицательный факт"? Это то, чего не было. Значит, отсутствие вины, то есть невиновность – это отрицательный факт, и доказать невиновность невозможно. Прекрасно! А чем тогда занимается адвокат? Он, очевидно, должен говорить: "Посмотрите на его голубые глаза", – раз невозможно доказывать отрицательный факт. Здесь приводился интересный пример с незаконным врачеванием. Чего у нас только не насмотришься за 25 лет (241) следственной работы! Была, скажем, такая Гавриленко, лечила людей, выдавала себя за врача. Когда ее спросили, где же она кончала медицинский вуз, она представила двадцать версий. Никаких доказательств нет. Что сделал следователь? Проследил ее биографию и выяснил, год за годом, чем она занималась. И оказалось, что как раз для окончания института у нее времени не было, потому что она была в другом месте и занималась чем-то другим. Так был доказан этот отрицательный факт. На доказывании отрицательных фактов строится теория косвенных улик. И такое безапелляционное утверждение, что это нечто совершенно бесспорно неизвестное, что нет отрицательных фактов, что их доказывать невозможно, – это спорное положение. Исходить из него при написании закона я бы не стал. Пусть защитник доказывает порочность обвинения. Иначе защитник не нужен. Когда говорят, что не надо доказывать невиновность, презумпция невиновности переворачивается с ног на голову. Здесь уже говорили, что начальника органа дознания или начальника оперативно-розыскной службы надо допрашивать. И можно допрашивать, и очень даже хорошо. Представьте, он приходит к судье и говорит: "У меня есть агенты, которые говорят, что это опасный преступник". И судья, поскольку это уже записано в кодексе, должен полагаться на его показания. Он же не может вызывать агентов. Да и кто даст ему этих агентов? Но тут говорят: "Пустяк, это только для того, чтобы решить вопрос об аресте". Пустячок, а потом человек годика два будет сидеть. Этот "пустячок" довольно дорого обходится личности. В обсуждаемом проекте не сказано, что для ареста требуются доказательства. Может быть, в законе США это и не предусмотрено, но что касается УПК РСФСР, то там говорится, что суд проверяет законность и обоснованность мер принуждения. А что такое обоснованность? Это доказанность обстоятельств – иначе они не обоснованы. Так что действующий закон расходится с предлагаемым. Когда я работал следователем, то предпочитал расследовать хозяйственные преступления, а не классическую уголовщину. У меня лучше получались дела о взяточничестве… Поэтому я психологически понимаю тех, кто лучше знает англоамериканский процесс, чем русский. Но нельзя же исходить из субъективных предпочтений. Надо исходить из того, что у (242) нас континентальный процесс, и переделка его на англо-американский лад не предвидится. Конечно, если уже тут заявлено, что это инквизиционный процесс, когда хотят в суде установить истину и обязывают суд судить по истине, то следовало бы скромности ради сослаться на приоритет Вышинского, потому что это именно он отрицал необходимость истины, говоря, что суд – не научная лаборатория, и достаточно вероятности для того, чтобы осудить человека. Мы это уже проходили. Зачем же к этому возвращаться? Конечно, и в инквизиционном процессе, и в рабовладельческом состязательном говорили об истине, хотя до истины там было далеко. Но само понятие "правосудие" означает суд по правде. Если не достигнута истина, то никакие формальности не превращают эту процедуру в правосудие. Это в любом случае будет надругательством над истиной – и когда свидетеля сажают на два месяца, и когда с адвокатом поступают как хотят. |
Похожие:
 | Федеральный закон от 29 декабря 2014 года №477-фз «О внесении изменений в часть вторую Налогового кодекса Российской Федерации» |  | О внесении изменений в части первую и вторую Налогового кодекса Российской Федерации и отдельные законодательные акты Российской... |
| Соловьев А. А., Понкин И. В. Испанское законодательство о спорте / Комиссия по спортивному праву Ассоциации юристов России. – М.,... | | Трудовое законодательство и иные нормативные правовые акты, содержащие нормы трудового права (далее – трудовое законодательство)... |
| Вопрос Законодательство, устанавливающее ответственность за нарушения в сфере дорожного движения | | Модуль Законодательство в сфере туризма. Туроператорская и турагентская деятельность |
| Статья Законодательство Российской Федерации о донорстве органов и их трансплантации | | «Имеем право знать, чтобы жить» мы подробно изучили законодательство, гарантирующее право граждан России на получение информации,... |
| Статья Законодательство Российской Федерации о налогах и сборах, законодательство субъектов Российской Федерации о налогах и сборах,... | | Статья Законодательство Российской Федерации о налогах и сборах, законодательство субъектов Российской Федерации о налогах и сборах,... |