Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов Вместо пролога
Скачать 1.7 Mb.
|
Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов
Трое студентов театрального института жили в огромной пустой квартире на первом этаже старинного дома в арбатском Кривоконюшенном переулке. Когда-то, лет сто назад, квартира (как, впрочем, и весь дом) принадлежала присяжному поверенному N., знаменитому адвокату по уголовным делам. Адвокат жил на широкую ногу и раз пять-шесть в год устраивал хлебосольные приемы. Говорят, в друзьях у него и завсегдатаями его вечеров были Станиславский и Качалов; Ольга Книппер привозила уже очень больного Чехова; в разное время здесь играли свои сочинения то Скрябин, то ненавидевший его Рахманинов... Дом был известен не только артистическими вечерами: у адвоката была слава одаренного медиума, и в газетах того времени регулярно появлялись сообщения, что участники спиритического сеанса в доме присяжного поверенного общались то с кавалером Глюком, то с Моцартом, то с Сальери, а то и с затесавшимся зачем-то в эту компанию и нагло являвшимся без вызова Казановой. (Впрочем, злые языки утверждали, что все эти публикации были заказаны и оплачены самим N., большим любителем розыгрышей и мистификаций.) Адвокат как-то нелепо и трагически погиб во время романтического путешествия по Волге с молоденькой актрисой, как теперь сказали бы (да и тогда вроде так говорили), восходящей звездой русской сцены, считавшейся его невестой. Он буквально в два дня умер от заражения крови, случившегося от какой-то царапины… После революции наследников адвоката уплотнили (или вообще уничтожили, освободив таким образом всю жилплощадь сразу), а роскошные апартаменты разгородили на десять пятнадцатиметровых комнатушек, что иногда было совсем не просто: например, овальное окно большой гостиной пришлось поделить на три части, и если в средней комнате окно получилось отличное, шириной во всю стену (что, впрочем, зимой при перебоях с отоплением заставляло жильцов страдать от холода), то двум комнатушкам по бокам достались маленькие, полукруглые, уродливо приткнутые к одной стене окошки. Еще с большим произволом между жильцами нарезанных конурок была поделена потолочная роспись и лепнина, которую оставили нетронутой (чтобы не затевать слишком большого ремонта): бывало, что в маленькой полутемной комнатке треть потолка несообразно занимал праздничный цветочно-фруктовый орнамент, а бывало и вообще, что сверху из угла на жильцов хищно смотрел одинокий грифон, произвольно отделенный от своих собратьев, которые все вместе составляли некогда единый лепной ансамбль, но теперь по прихоти новых хозяев дома остались жить в других комнатах… Теперь же дорогой доходный дом, построенный в конце баснословного девятнадцатого века, и вовсе подлежал не то капитальному ремонту, не то сносу, и жильцов здешних многокомнатных коммуналок расселяли по отдаленным московским районам. Привыкшие жить на Арбате, люди выезжали неохотно, требовали предоставить им равноценную площадь в центре, и хотя многие квартиры уже пустовали, некоторые упрямцы все еще прочно сидели в своих гнездах и заявляли, что вообще не уедут никуда и никогда. Между тем дом находился в ужасном состоянии, никакие дворники или сантехники сюда уже не заглядывали, просторные лестничные площадки и широкие марши были завалены мусором, по ночам в темноте под ногами гремели пустые консервные банки; в пустующие квартиры, взломав двери, забирались кладоискатели: в поисках тайников, сделанных давними поколениями и забытых потомками, они вскрывали полы и оббивали стенную штукатурку; испоганенные квартиры по ночам занимали бомжи и наркоманы – и власти на все это смотрели сквозь пальцы, видимо, надеясь, что, оказавшись в бомжатнике, в уголовном притоне, даже самые упрямые арбатские старожилы быстро согласятся переехать в Митино. Впрочем, опасаясь слишком громкого скандала, воду, электричество и даже телефон пока не отключали: последний срок несколько раз назначался, несколько раз переносился, и недавно снова был отодвинут на месяц… Строго говоря, трое студентов жили здесь совершенно незаконно. В течение нескольких лет они снимали две маленькие смежные комнаты у бывшей оперной хористки. Теперь же хористка получила двухкомнатную квартиру (на себя и на прописанную у нее внучку). Квартира была в зеленом районе, чего хористка, ходя по кабинетам начальства, добивалась несколько месяцев, и теперь в страхе, что желанную площадь займет кто-нибудь другой, она быстро, в два дня собрала вещи и переехала. Другие три семьи, жившие здесь, уехали еще раньше. Понятно, что и студенты – супружеская пара актеров и молодой, подающий надежды режиссер – должны были отсюда убираться. Но момент для этого был самый неподходящий: считанные недели оставались до дипломного спектакля, о котором, предвкушая событие скандальное (мастером курса был известный режиссер-авангардист), заранее говорила театральная Москва. Работа была в самом разгаре, репетиции шли ежедневно – и тут вдруг лишиться крыши над головой, лишиться этого замечательно удобного жилья в десяти минутах ходьбы от института и от учебного театра, искать где-то квартиру, комнату или хотя бы угол, собирать вещи, переезжать по весенней слякоти, налаживать быт на новом месте было ну совершенно некстати. И вот тут как раз их сокурсница Тёлка и привела откуда-то своего друга с театральной фамилией Протасов. Друг был сильно пьян, и она попросилась остаться с ним на ночь. Понятно, никто не возражал. Тем более что гости принесли с собой бутылку, да не одну, еще даже и посидели вместе, и хозяева тоже хорошо поддали, и все выкурили по косячку, и гость, на удивление, как-то воспрянул и пил с хозяевами наравне и был даже в силах недурно, не без актерского дара, рассказывать анекдоты и читать стихи, – и только далеко за полночь все разошлись спать. В комнате, где прежде жил шофер такси, оставалась широкая продавленная тахта, и здесь время от времени ночевали засидевшиеся друзья – кто-то из них предусмотрительно принес подушку и старенькое ватное одеяло с зеленым атласным верхом, в нескольких местах прожженное сигаретами... Утром, когда на кухне все вместе пили кофе, ели бутерброды с плавлеными сырками и вяло, похмельно спорили, можно ли считать, что Никита Михалков украл у Хамдамова «Рабу любви», или это все-таки самостоятельная работа талантливого мастера, вдруг нагрянула какая-то комиссия – две полные женщины в одинаковых серых пальто с каракулевыми воротниками, пожилой чиновник с потертым портфелем и с ними знакомый участковый, совсем юный старлей, с простецким открытым лицом, похожий на молодого Збруева. Женщины и чиновник потоптались в коридоре, по очереди позаглядывали в раскрытые двери комнат и, не здороваясь, в кухню, где сидела компания, поморщились, ощутив висевший в воздухе сильный запах перегара, поговорили о чем-то вполголоса и ушли. Участковый вышел с ними вместе, но тут же вернулся. «Я вас много раз предупреждал, - сокрушенно сказал он. – А теперь мне выговор. Сегодня до обеда освободить помещение, и квартира будет опечатана». Никто не ответил. Участковый ждал: он хотел убедиться, что указание услышано и будет выполнено. Но все молча пили кофе. Актеры умели держать паузу: один жестом попросил сахар, другой молча налил молока – себе и соседу и тот так же молча поблагодарил кивком головы. "Ну, мне что, наряд вызывать?» – старлей повысил свой мальчишеский голос, но на слове "наряд» дал петуха. "Садись с нами, командир, сначала позавтракаем», – спокойно сказал Верка Балабанов и сделал широкое движение рукой, приглашая участкового к столу. До поступления в театральный институт Аверкий Балабанов уже окончил училище в родном городе, и его даже хотели ввести на роль Воланда в местном театре. Он знал, как придавать своему голосу интонацию спокойной, немного утомленной, но все-таки непререкаемо властной силы. "А ты, мент, и вправду садись за стол, – мягко сказал Гриша Базыкин, – ты же нам не чужой". Балабановская жена Василиса, Васька, тут же поставила на стол чистую чашку. Все-таки старлей давно знал жильцов этой квартиры и уважал их. Даже робел перед их красотой, перед их высоким ростом, перед свободой, с какой они общались друг с другом, наконец, перед их талантом. Однажды он хорошо выпил тут и навзрыд плакал, слушая, как Гриша Базыкин, сняв со стены гитару, пел Высоцкого: "Идет охота на волков, идет охота!.. Кровь на снегу и пятна алые флажков!.." И какая разница, часом раньше они уедут, часом позже. Подождем. Он нашел на стене крючок и повесил фуражку, пригладил волосы и уже собирался сесть к столу, но вот тут-то как раз и поднялся этот самый Протасов. Умытый, свежий, уверенный в себе – никаких следов вчерашнего пьянства. "Нет, нет, – мягко, но решительно сказал он, жестом останавливая Ваську, готовую налить кофе. – Пожалуйста… Все в свое время, и каждому свое. Командиру некогда. Служба зовет. Верно, командир? – он снял со стены фуражку и вернул ее на голову старлею. – Пойдем, командир, я доведу до тебя задачу". Спокойно глядя участковому прямо в лицо, он взял его под локоть и развернул к выходу, и тот как-то беспомощно оглянулся на компанию и, ни слова не говоря, послушно вышел впереди Протасова. "Вот, дорогой Аверкий, как надо играть Воланда, – сказал Гриша Базыкин, разливая себе и Верке найденные остатки водки. – Но я не люблю Булгакова. И булгаковщину не люблю. И Воланда не люблю. И не люблю, когда он приходит без приглашения и вмешивается в чужие дела. Мне лично живой мент симпатичнее, чем литературный черт… Но, кажется, мы вляпались, и теперь играем Булгакова!" И он выпил. "Ты, мой сокол, больше не пей, тогда и чертей видеть не будешь ", - обиженно сказала Тёлка. Все-таки Протасов был ее друг. Протасов вернулся почти сразу же и первым делом выпил водку, налитую для Балабанова. "О’кей, ребята, все будет в порядке", – сказал он, взял бутерброд и придвинул чашку кофе. Все молчали. "Вы уедете отсюда последними. Через месяц или через два", – добавил Протасов и улыбнулся Тёлке. "Вы дали ему денег. И теперь они превратятся в нарезанную бумагу", – глядя на пустой стакан Балабанова, задумчиво сказал Гриша. Протасов усмехнулся и молча показал большой палец: мол, шутка понравилась. Он спокойно доел бутерброд, допил кофе, посмотрел на часы и встал. "Дорогой мой Станиславский, не берите в голову, – сказал он, остановившись позади Гришки и дружески положив ему руку на плечо. – Не Булгакова играем – Горького, Алексея Максимовича. Пьеса „На дне“. Человек – это звучит гордо. Всё – в человеке, всё для человека." "Нет, нет, – сказал Гриша, резко повернувшись к нему, – мне больше нравится другое: человек за все платит сам. И там еще есть другое: когда я пьян, мне всё нравится. Вот это самое главное". Начитанный Протасов охотно подхватил: "Я тоже всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Занавес и антракт. Обещаю вечером продолжить". И он вышел. И Тёлка поднялась и вышла вслед за ним. "Не захлопывай дверь, сейчас Ляпа придет!" – крикнул ей вдогонку Гриша Базыкин. 2. Тёлка К прозвищу, каким современные молодые люди обычно обозначают девиц безликой породы, пригодных разве на то, чтобы провести с ними бездарный вечер с пивом и водкой, закончить его в постели каким-нибудь безобразным сексом, и, расставшись наутро, постараться забыть о них навсегда, – к этому своему прозвищу Тёлка относилась спокойно. Быть может, потому, что прозвище это – нет, даже не прозвище, а имя – прилипло к ней с раннего детства и имело свой особенный смысл. Называть ее Тёлочкой, ласково приглушая, пригашая ее настоящее, для русской речи какое-то вызывающе звонкое имя Нателла, стала деревенская бабушка, мамина мама, у которой ребенком она подолгу жила (сама мама, героиня провинциальной сцены, тем временем моталась по стране – из города в город, от театра к театру и от любовника к любовнику). А еще она не противилась этому прозвищу потому, что оно вполне определяло осознанное и принятое ею если и не актерское, то жизненное амплуа – женщины доброй, ласковой, преданной, в общем-то неглупой, хотя и немного замедленной в реакциях и поэтому склонной даже о самом простом и очевидном говорить неторопливо и обстоятельно. И уж, конечно, ни в какой степени не была она шлюхой. И если вдруг и попросила друзей приютить ее на ночь с Протасовым, то были для этого серьезные причины. Вообще-то она, как это уже случалось раньше, вела его ночевать к себе: в этом же доме она и сама жила на третьем этаже, где снимала комнату у высокой худой старухи, носившей массивные серебряные кольца на длинных костистых пальцах и несмотря на возраст, коротко представлявшейся новым знакомым как Настя. Она утверждала, что некогда у нее случился мимолетный роман с Пастернаком и что именно после того вечера, вернее, после той ночи и была написана "Вакханалия»: "Море им по колено, и в безумье своем им дороже вселенной миг короткий вдвоем"… Эта высохшая пастернаковская муза (скорее всего, самозванная… впрочем, не сказать о ней худого слова, женщина добрая, вот уже четыре года по-матерински опекавшая Тёлку) жизнь свою прожила одиноко. Многие годы она проработала экскурсоводом в музее восточных культур и теперь к старости в ней вдруг пробудился интерес к антропософии и оккультизму. Духовные силы этой женщины, не реализованные в земной жизни, теперь решительно повернули ее к миру потустороннему, астральному. И здесь она никак не хотела оставаться одна и вся отдалась делу возрождения некогда существовавшего в Москве антропософского общества, в результате чего в последние недели по широкому и длинному коридору и по бесчисленным комнатам опустевшей коммуналки, где они остались жить вдвоем с Телкой, стали бродить толпы антропософов и теософов – стариков и старух еще более древних, чем сама хозяйка. И в тот вечер, подойдя к дому с нетрезвым Протасовым, который сильно наваливался ей на плечо и шептал какие-то смешные глупости о любви, Тёлка увидела свет по всему этажу и медленное движение теней в освещенных окнах и поняла, что там очередное антропософское чаепитие с прочтением какого-нибудь бесконечного доклада. Она даже и подниматься не стала, легко вообразив себе это сборище почти бестелесных существ, фантомов первой половины прошлого века, среди которых, возможно, присутствовали совершенно неотличимые от них души умерших, вызванные из потустороннего бытия. Конечно, было бы хорошо потом рассказывать друзьям, как сквозь эту толпу теней ты протащила вполне материального пьяного любовника и демонстративно заперлась с ним в комнате – под взглядами замерших гостей и замолчавшего докладчика, – но нет, это был бы уж какой-то очень вызывающий сюр. Тёлка могла только с удовольствием вообразить себе эту картину, но поступить так была не способна. Своего Протасова она тащила с богатой презентации, для которой на весь вечер снят был ресторан "Метрополь", сверкавший купеческим золотом и зеркалами. Они чуть опоздали к началу, и она так и не поняла, презентация чего это была – то ли книги, то ли какого-то телевизионного проекта. "Презентация возможности купить двадцать килограммов черной икры", – мрачно сказал Протасов. Ему здесь не нравилось, но для чего-то надо было присутствовать, целоваться с автором, к кому-то подходить с широко раскрытыми объятиями, с кем-то издалека раскланиваться, с кем-то чокаться, что-то обсуждать, устраивать какие-то дела – и, видимо чувствуя себя неуютно, он в этот раз без конца пил и пил. Понятно, что за руль он уже сесть не мог, его машину они оставили на стоянке и ночевать к Тёлке поехали на такси. Отправлять его куда-то одного пьяного ночью она не могла. Но и сама ехать с ним не могла тоже, поскольку утром ей звонила мать, и Тёлка пообещала быть на следующий день в семь утра у телефона. "Это будет разговор, который определит твое будущее", – наставительно сказала мать. С тех пор как мамуля бросила пить (или, по крайней мере, перестала пить по-черному) и вышла замуж за отставного майора пожарной службы, она стала говорить с дочерью наставительно, как строгий офицер с тупым солдатом. Тут-то и пришлось представить ребятам Протасова и попроситься на таксишникову тахту. Она, конечно, могла и одного его там оставить и подняться к себе, но это уже было бы чистое ханжество и лицемерие. Да и жалко ей было его, такого беспомощного и беззащитного. Он уснул сразу, едва голова коснулась подушки, и она пролежала всю ночь рядом, не раздеваясь, иногда задремывая, но тут же как-то рывком просыпаясь… В семь утра она все-таки поднялась наверх и с полчаса прождала у телефона, чтобы сразу, как только зазвонит, схватить трубку: хозяйка не любила, когда ее будили телефонные звонки. Но никто не позвонил (вечные мамины фантазии!), и она снова спустилась к ребятам и тихо легла рядом с Протасовым. Протасов не был ее любовью. Да, она иногда испытывала к нему волной накатывавшую материнскую нежность – хоть он и был почти вдвое старше ее. Да, она спала с ним вот уже больше года. Но между ними всегда оставалось какое-то непреодоленное расстояние, какое-то легкое отчуждение, и, может быть, именно из-за этого она так долго не знакомила его со своими друзьями и засветилась с ним только теперь, по необходимости. А впрочем, в их отношениях не было ничего тайного. И в разговорах с однокурсниками он присутствовал как "мой друг" – и все усвоили, что у нее есть какой-то "друг", какой-то постоянный мужчина. Она ходила с ним на светские тусовки – на презентации, приемы, юбилеи. На Новый год ездила даже во Францию, где они неделю гостили в Нормандии в имении бывшего московского андеграундного художника, теперь широко признанного на Западе (Протасов был его доверенным в России… Фамилию его она и сразу как-то не прочно запомнила, а теперь и имя, и фамилия вовсе вылетели у нее из головы)… Да, она принимала от Протасова подарки и иногда сама, зная, что это не обременит его бюджет, просила подарить ей то платье, то туфли. У них были вполне товарищеские, доверительные отношения… Но это не было любовью. "Мне с тобой хорошо", - говорила она ему. " Крошка сын к отцу пришел… Что такое хорошо? В постели хорошо?" "И в постели тоже хорошо", – и она кончиками пальцев дотрагивалась до его губ, предостерегая от намерения развивать тему. И все-таки это не было любовью. Так, удобное сосуществование. А настоящая любовь была пять лет назад, когда она только-только окончила школу, и, хотя ей было всего семнадцать, она выглядела вполне взрослой, и ее сразу приняли в труппу областного театра драмы (мама посодействовала; мама была когда-то любовницей директора, человека влиятельного и властного, и он до сих пор сохранил к ней добрые чувства). И тут как раз приехал из столицы хромой Магорецкий, в то время вошедший в моду режиссер, – ставить модную тогда "Чайку" (По всей России все театры вдруг начали ставить "Чайку". "Время пришло вспомнить, с чего начался современный театр", – с умным видом объясняли по телевизору театральные обозреватели, склонные любому проявлению общественного интереса придавать эпохальное значение.) В небывало жаркий сентябрьский день собрали труппу – не всех, а два состава для спектакля. Магорецкий и директор сидели за режиссерским столиком. Тёлка и еще несколько молодых актеров пришли просто так, поглазеть на знаменитость. "Вот живая Нина Заречная", – тихо сказал Магорецкий директору, глядя, как Тёлка, высокая стройная красавица, юная "мисс театр", с длинной шеей и с пучком вьющихся светлых волос, подобранных и заколотых на затылке, в скромном, ниже колена сереньком платьице проходит вдоль гладко побеленной стены в задние ряды, как вздрогнула от неожиданно громкого скрипа откидного кресла, как села, как, склонившись к соседу и дотронувшись до его руки, стала что-то тихо говорить ему. Директор испугался. Шепотом, но решительно возразил: совсем зеленая, ничего не умеет; и, если снять с роли любую из двух назначенных героинь, это вызовет скандал в коллективе. И тогда Магорецкий, остановив Тёлку по окончании собрания, предложил ей свободно приходить на репетиции и исподволь присматриваться к роли, обещая, что он найдет время и послушать ее, и позаниматься с ней. Теперь трудно сказать, что из всего этого могло бы получиться. Может, она и сыграла бы Заречную. Но увы, она влюбилась в старого (за сорок!), хромого, похожего на черную обезьяну, на горбатого Паганини, грызущего ногти, грубо орущего на актеров Магорецкого («Все глухие! Чехова играем! Играем Че-хо-ва! А вы тащите сюда коммунальную квартиру!»). Она, девчонка, только из школы, безнадежно влюбилась в великого Магорецкого, в режиссера с мировой славой – и это была болезнь. Она думала о нем постоянно, на улице ей казалось, что он идет где-то впереди, и она почти бежала, чтобы догнать его, и не найдя его на перекрестке, не знала, в какую сторону идти дальше; во сне она без робости ласкала его и с восторгом принимала его ласки, и понятно, что днем, когда приходила на репетицию и видела его воочию, совершенно переставала соображать и теряла ориентацию. Он обычно не обращал на нее внимания, но однажды вдруг указал пальцем: "Идите попробуйте". Надо было сыграть мизансцену и дать реплику Заречной, что-то вроде: "Он скучает без человека", – но она не была способна следить за ходом репетиции и, не осознавая, с чем именно он к ней обращается, смотрела в лицо ему бессмысленным взглядом. Последовала неловкая пауза. "Она сама скучает без человека", – пошутил кто-то из хамоватых актеров. "Ау, милая, вы где?" – вдруг расслабившись, засмеялся Магорецкий и дотронулся до ее руки. Она так и не поняла, что происходит, но от его прикосновения вдруг вспотела так, что платье прилипло к телу, густо покраснела – и выскочила из зала… Слава Богу, она тогда и впрямь заболела, и болела тяжело и долго – каким-то осложненным воспалением легких, с температурой за сорок, с бредом, с провалами сознания. Месяца через полтора, когда она, похудевшая и повзрослевшая, пришла в театр, "Чайку" выпустили, и Магорецкий уехал… Он "догнал" ее через два года в Москве, когда она уже училась. Он ненадолго приехал откуда-то из-за границы, и мастер курса пригласил его для беседы со студентами… Поужинали вдвоем в "Театральном разъезде" и потом как-то запросто пошли к ней домой. Тогда, на первом курсе, она снимала однокомнатную квартиру на Поварской (у матери были деньги: она затащила в постель какого-то местного строителя пирамид, которого, впрочем, через год взорвали в его "Мерседесе", после чего Тёлке и пришлось перебираться в комнатку к пастернаковской пассии). Он приходил не часто – и всегда поздно ночью. Звонил и через пятнадцать минут появлялся. "Ты мой остров в океане", — говорил он. Океан – это спектакли в России и за границей, общественная деятельность, творческий семинар в ЦДРИ, семья, дети. С молоденькой крепкой телкой – а в его сознании большой буквы в ее имени не было – он чувствовал себя полноценным мужиком, и это была хорошая разрядка. Как в баню сходил. Он проводил у нее часа полтора или два – и уезжал. Никогда не оставался дольше. Даже поздно ночью. Даже под утро. Так продолжалось до тех пор, пока однажды, едва оторвавшись от нее, он тут же стал звонить жене, которая, видимо, лежала больная и которой он виновато объяснял, что задержался в Союзе театральных деятелей и скоро будет. Тёлка спокойно проводила его и даже поцеловала на прощание, но, когда осталась одна, проревела остаток ночи. И больше не пустила его. Ни разу. Никогда. Она вообще была девочка самостоятельная и в ответственные моменты поступала решительно. Все старшие школьные годы она прожила вдвоем с пьющей матерью, провинциальной актрисой, легкомысленной и безалаберной, тускнеющей с годами красавицей, крайне невнимательной, если вообще не безразличной к тому, как и чем живет ее дочь. И Тёлка привыкла сама распоряжаться свой судьбой. И вот распорядилась: выгнала Магорецкого, который запросто мог обеспечить ей блестящую актерскую карьеру. Хорошо, что мама ничего не знала – она звонила бы каждый день, крича в трубку, требуя, плача, умоляя, чтобы Магорецкий был возвращен и обласкан… И Тёлка тихо, быть может, тоже плача, каждый раз одними и теми же словами просила бы мать оставить ее в покое. Впрочем тогда он снова надолго уехал за границу и вернулся только прошлым летом. И в страну вернулся, и в ее, Тёлки, Нателлы Бузони жизнь. Умер великий Громчаров, их мастер, и выпускать курс, ставить дипломный спектакль пригласили Магорецкого. К тому времени у Тёлки уже был роман с Протасовым. Да и Магорецкий теперь не проявил к ней никакого специального интереса и относился так же по-отечески внимательно, доброжелательно и ровно, как и ко всем другим студентам нечаянно доставшегося ему курса. Казалось бы, все, проехали и забыли. Но она не забыла. Она поймала себя на том, что на занятиях, как и прежде, любуется его дикой обезьяньей пластикой, и как-то ей снова приснилось, что они вместе. И, может быть, если бы он позвал… Но он не звал, и она играла роль внимательной студентки и тянула роман с Протасовым, добрым, умным, щедрым, любящим ее и поэтому с обидой воспринимающим ее заметную внутреннюю отчужденность… – А кто такой Ляпа, который вот-вот должен прийти? – спросил Протасов, когда они вышли на лестничную площадку. – Не знаю… Поэт. Бомж. Дервиш. Прижился тут. Все блатные песни знает. Во дворе ждала большая черная машина – видимо, Протасов успел вызвать по телефону. Участковый милиционер, чуть наклонившись, разговаривал с водителем, но, увидев Протасова, выпрямился и отдал честь. "Он точно не выкинет нас отсюда?" – тихо спросила Тёлка. Она всегда робела перед милицией, да и вообще перед любым начальством, и смелость Протасова казалась ей чрезмерной, вызывающей. "Нет, не выкинет, – тихо сказал Протасов, приобняв ее и целуя на прощание. – Этот дом – мой. Я его купил… Прости, я действительно должен ехать". Тыльной стороной ладони он дотронулся до ее щеки и сел в машину… Она что-то вдруг страшно устала, и ей захотелось спать. В подъезде омерзительно пахло мочой и гниющей помойкой, и, не заходя к ребятам, дверь у которых была все еще раскрыта, медленно, не поднимая глаз от ступеней лестницы, стараясь не споткнуться о валяющийся мусор и не наступить в какое-нибудь дерьмо, она стала подниматься к себе. На площадке второго этажа ее ждал бомж Ляпа. Сначала она увидела его худые ноги в стоптанных шлепанцах, найденных, должно быть, в какой-нибудь пустой квартире. Она так устала, что не сразу подняла взгляд к нелепому пестрому женскому халату с шелковыми кистями – подарок ее жалостливой квартирной хозяйки – и еще выше, к серому лицу с серыми же тусклыми выцветшими, глазами. На втором этаже была всего одна дверь в квартиру, видимо, очень большую, во весь этаж, и Ляпа теперь был хозяином и этой двери, и этой квартиры, и он жестом пригласил Тёлку войти, но ей было не до него, и она, покачав головой, прошла мимо и стала подниматься выше… Эти телефонные звонки – это все мамины штучки. Она, видите ли, нашла Тёлке отца. Или он сам объявился. По крайней мере, вчера мама в диком возбуждении прокричала по телефону, что объявился отец. Тот самый, румын, румынский офицер, чему-то там учившийся в Рязани двадцать с лишним лет назад. Господи, но ей-то, Тёлке, какое дело до незнакомого румынского офицера, когда-то переспавшего с ее матерью? Где ему место в ее жизни? Полная глупость… И все-таки в семь утра она, как дура, честно ходила ждать у телефона. Никто не позвонил – и ладно. Всё, мама, хватит… Теперь она поднялась на третий этаж, своим ключом тихо открыла дверь, неслышно прошла к себе в комнату, закрылась и, быстро скинув одежду, нагая легла в постель (она всегда спала нагая) и натянула одеяло на голову. Сквозь сон она слышала телефонные звонки, в дверь стучали, но она уже крепко спала и не хотела просыпаться. На три часа Магорецким была назначена репетиция. |
Похожие:
 | Тимофеев В. Г., Вильнер А. Б., Колесникова И. Л. и др. Учебник английского языка для 10 класса (базовый уровень) / под ред. В. Г.... | | Рецензируемый двухтомник документов и материалов о Полтавской трудовой коло-нии им. М. Горького (1920-1926 гг.) |
 | Иначе (к примеру, указав вместо Грамотей русский язык, вместо Счетовод математику, а вместо Талант – иностранный язык), Вы можете... | | Библиотека факультета международных отношений отраслевой отдел Научной библиотеки им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного... |
| Лев Толстой – живой, воплощенный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова” | | Агентство "Маленькая леди" : роман : пер с англ. / Э. Браун; читает Т. Ненарокомова. Кольцо для Анастасии : повесть / М. Глушко;... |
| Московская область, Подольский район, городское поселение Львовский, улица Горького, дом №17 | | Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение «Лев-Толстовская средняя общеобразовательная школа» |
| В соответствии с Планом мероприятий по совершенствованию правового положения муниципальных учреждений | | Востока. Дело идет о так называемой теории "перманентной революции", которая по учению эпигонов ленинизма (Зиновьева, Сталина, Бухарина... |