Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов Вместо пролога
Скачать 1.7 Mb.
|
12. Протасов Кабинет главного редактора был на втором этаже и смотрел окнами через двор в окна небольшого, всегда ярко освещенного швейного цеха, каким-то образом втиснувшегося между домами здесь, в самом центре Москвы. В цеху было простое производство: возможно, тут шили спортивные флаги или подрубали простыни, и работницы, управляясь с огромными цветными полотнищами, совершали в общем-то скучные, однообразные движения: склонилась над швейной машинкой, чуть распрямилась, левой рукой поправила шитье, опять склонилась. Однообразно ходил по проходу маленький мужиченка в черном халате, видимо, мастер. Однако общий вид цеха день ото дня менялся – в зависимости от того, какого цвета ткань подавалась в работу: то доминировал голубой, то желтый, то все в цеху загоралось красно-оранжевым пламенем. Разрозненные взмахи рук и положение спин, два-три лица, поднятые над тканью, – всё это гармонично перемежалось с пестрым колыханием цветовых пятен, подчинялось случайно возникавшему единому ритму и создавало свою, особенную музыку. Обычно Протасов, глядя в окно и думая о чем-нибудь своем, лишь спокойно отмечал изменение гаммы в цветомузыке швейного конвейера. Но сегодня ему вдруг пришло в голову, что у этой немой симфонии цвета и пластики есть программная идея: в ней явственно звучит трагическая тема порабощенной и подавленной женственности. Как ни расцвечивай картину красками, а механическое отупляющее повторение одной и той же работы убивает в женщине женщину. Причем это относится не только к несчастным швеям, которые получают за свой каторжный труд, дай Бог, две сотни долларов в месяц и по вечерам выходят из цеха "убитые, как после хлороформа", но относится также и к роскошным манекенщицам или, как теперь их называют, топ-моделям, которые получают несоизмеримо большие гонорары, но, в принципе, за то же самое: за то, что убивают свою женственность, повторяя день ото дня и год от года одни и те же предписанные движения на подиуме или принимая одни и те же позы перед камерой. О том, что работа топ-модели – это подавленная женственность, изнасилованная личность (что для женщины – одно и то же), он вообще-то впервые подумал не сегодня, а когда увидел Тёлку на подиуме. Они и познакомились в Доме моделей. Причем она привлекла его внимание как раз тем, что была никудышной манекенщицей, и он сразу понял, что ей здесь не место. То есть она все вроде бы делала правильно: и ходила правильно, и платье несла правильно, и себя в платье предъявляла правильно. И все-таки она не была красивым манекеном и вообще не была манекеном. При взгляде на нее внимание привлекало не платье, но видно было, что вот шествует потрясающей красоты женщина, личность, актриса (да, да, и актриса видна в ней сразу), а во что она одета – это отметишь уж во вторую очередь, если вообще сумеешь оторваться от ее лица. И сегодня, когда во время планерки она позвонила и несколько растерянно сказала, что ее папочка, никогда прежде не возникавший, дозвонился до нее и сходу предложил ей место модели в Париже («полмиллиона в год – для начала… долларов, конечно… Слушай, Маркиз, полмиллиона – это много?»), Протасов хоть и пробормотал какие-то невразумительные поздравления, но сразу понял, что это катастрофа. Он вел совещание и, извинившись, тихо сказал в трубку, что перезвонит позже. Но когда планерка закончилась, ее уже не было дома: "Нателлочка ушла на репетицию", — сказала Настя. И обрадует новостью своего режиссера, подумал Протасов. Уже обрадовала: ее мобильный не отвечал, а значит, репетиция началась. Полмиллиона в год – много, очень много. Актриса в России и за всю жизнь столько не заработает. Дура, если откажется. Но что с ней будет, если согласится? А с ним, Протасовым, – что? Нет прежде всего это ее трагедия: как модель она ничего из себя не представляет и сразу затеряется в толпе этих кукольных миллионерш, ежедневно выходящих на подиумы Европы и Америки. Но самое главное, для театра она погибнет. То есть, конечно, проработав три-пять лет, она может снова податься в актрисы, но только уже в кино – морадшку и сиськи показывать с экрана. Бабки, понятно, и здесь будут щедрые. Но в театре ей к тому времени делать уже будет нечего: хороший театральный актер – всегда личность, а индустрия прет-а-порте, как и любая другая индустрия, растирает личность, пересыпает в свои формочки и печет куличики на свой вкус и по потребностям рынка… В швейном цеху сегодня был нежно-зеленый день. Флаги, простыни, пододеяльники, наволочки – что они там шьют? – всё нежно-зеленое. Под такими флагами хорошо ходить весной. А на таком белье спать молодоженам… Вот тебе и пожалуйста – а он уж начал было присматривать квартиру: сыграв дипломный спектакль, она переедет, и они будут жить вместе. А теперь… если с папочкой во Франции все это правда и она уедет, то придется привыкать к мысли, что он снова один. Вон как тот мужик, что ходит по цеху среди тридцати женщин. Одинокий мужчина сорока трех лет желает… Да ничего он не желает. Он любит ее и не знает, как будет жить дальше. Такая вот прореха в его жизни вдруг образуется, и из этой прорехи хлещет густая тоска. И еще ничего не произошло, а он, глядя, как молодые женщины шьют нежно-зеленое постельное белье, уже захлебывается и тонет в этой зеленой тоске. Господи, да глупости все это. Молодой, здоровый, умный, известный, с деньгами и возможностями, взял любую, хоть самую красивую московскую Тёлку и поехал с ней развеяться, – в Париж, во Флориду, или Калифорнию, или еще куда-нибудь. Хорошо выпил, хорошо потрахался, хорошо расслабился, поплавал, в теннис поиграл – и любая трагедия забудется. Ведь ездил же прежде и получал от этого удовольствие. Да вот же три года назад ездили в Грецию справлять его сорокалетие – хорошей компанией, человек двадцать. Он тогда, на зависть друзьям, снял эту чемпионку по гимнастике (фамилия… да шут с ней, с фамилией): на всех арендовали виллу на берегу, гудели две недели – плохо ли? Приехали свеженькие, загорелые, уверенные в себе. Бойцы, победители! Нет, что-то произошло с ним в последние два года, какой-то упадок интереса к жизни. К друзьям, к бизнесу, к газете. К политике и общественной жизни. Он – человек-газета, ходячая "Колонка редактора". Ему обрыдли все эти пустопорожние дискуссии, круглые столы, телевизионные ток-шоу, где он вынужден был и присутствовать, и говорить ("Политика и пресса", "Власть и творчество" и т. д. и т. п.), и теперь обычно, отправляясь на очередное мероприятие, он у себя в кабинете неизменно заглатывал полстакана "Хеннеси", и только после этого мог говорить, – впрочем, как всегда, точно и умно. (Все знают: Протасов возьмет слово и расставит точки над "i".) Ах, да какая там точность, какой ум, если он давно уже понимал, что судьбу страны уверенно направляет дюжина действительно умных, цепких, расчетливых бизнесменов и политиков. В середине девяностых можно было говорить об игре политических сил – была неопределенность, был риск, – и тогда, по крайней мере, могло казаться (а может, и впрямь так было), что твой голос, твое слово как-то отзовется в общественном сознании и общество, медленно дрейфуя в этом вязком субстрате, каким, по сути, является история человечества, вдруг чуть качнется, чуть двинется в сторону, чуть изменит свое положение. Ельцин или коммунистический Верховный Совет в 93-м? Выберут или не выберут Ельцина в 96-м? Тогда никто ничего не мог предсказать, и он, Протасов, и как публицист, и как редактор делал все, чтобы привлечь в ельцинскую антикоммунистическую коалицию как можно больше сторонников. Это была игра на выбывание – на выбывание из жизни, – и участвовать в ней было и страшно, и захватывающе интересно. В нынешние игры играть не хочется. Скучно. Все устоялось. Известно заранее, что счет будет 12:0 в пользу команды, стоящей у власти. И спор идет не о том, как влиять, но как реагировать на политику властей: приходить от нее в восторг или впадать в бешенство – и делать на этом свой маленький бизнес. Нет, братцы, лучше уж писать беллетристику, романы. Потому и затеял Протасов свой "арбатский проект", – чтобы обеспечить себе пути отступления из активной общественной жизни. Потому и за Тёлку зацепился, что у нее еще ничего не состоялось, она начинала свою игру с чистого листа, и он мог вместе с ней заново проживать увлекательный сюжет молодой жизни. Мог и ее продвигать, и сам двигаться вместе с ней – вверх, конечно, вверх, но уже в искусстве, а не в политике… И вот теперь у него все отнимают – и гостиницу, и Тёлку. Да и зачем ему эта гостиница, если Тёлки с ним не будет? Не потащится же он за ней в Париж, не нужен он ей там. Как-то все хреново выходит. Какое-то ощущение, что его кругом предали. Он все так красиво придумал, и вдруг все рушится. Так хреново было только однажды в жизни, когда он освободился из лагеря и вдруг тоже оказался в этом мире один-одинешенек. Он-то думал, что его ждет любимая и любящая женщина, жена, дал телеграмму за неделю и потом отправил еще одну, уже с вокзала, и двое суток в вагоне места себе не находил, воображая, как он приезжает и она открывает ему дверь – спросонья, в халатике на голое тело... Поезд пришел рано, часов в пять, и он взял такси. "Сразу видно, человек к бабе торопится", – угадал шофер. "К бабе, друг, к бабе, – признался он. – Три года на нарах, и ни одного свидания". "Ну вот, ты приедешь, а она с другим", – шофер явно был садистом. Да не с другим она была. Ее вообще не было, и дверь была закрыта. Он сначала не понял, решил, что она крепко спит: долго звонил, потом стал в отчаянии колотить в дверь. Из соседней квартиры вышла заспанная женщина в халатике на голое тело, за ней стоял муж, огромный мужик в трусах и в голубой майке. Лариса с неделю назад уехала – на богомолье в женский монастырь куда-то на Волгу. Ключ она оставила, чтобы соседка цветы поливала. Да, она что-то говорила, что муж должен приехать, но как-то не очень определенно. Ключ ему все-таки дали. В квартире все было так, как и три года назад, когда его увели под конвоем. Только вокруг был ужасный кавардак, как если бы хозяйка внезапно бежала отсюда: постель не застлана, по стульям и на полу разбросаны ее тряпки. На кухне немытая посуда и на столе чашка с недопитым и заплесневевшим чаем. "С порога смотрит человек, не узнавая дома… Ее отъезд был как побег, кругом следы погрома... И наколовшись о шитье с невынутой иголкой, внезапно видит всю ее и плачет втихомолку… С порога смотрит человек…" Он и твердил эти стихи целый день, чтобы не разрыдаться от обиды. Он растерялся, совершенно как ребенок, и в первые дни не знал, что делать, куда идти, с кем встречаться. Спал, читал старые журналы от корки до корки, смотрел телевизор. Никто ему не нужен был, кроме нее. А ее не было. Позвонил родителям и соврал, что вернулся с гриппом и заедет, как встанет. Им, кажется, тоже было не до него: младшая сестра поступала в Гнесинку, и предстоящему событию был подчинен весь ритм семейной жизни. Да и виделся он с матерью недавно, она несколько раз приезжала в лагерь на свидание. И отец как-то навещал. А вот Лару к нему не пустили, и три года они не виделись. Хотя он и тянул срок как фарцовщик, как барыга, без каких-то особенных притеснений, без лишних сроков в карцере, но все-таки свидания с женой ему не разрешили: в загсе не расписаны – и всё, не полагается. А расписываться они не стали: Лара боялась, что при каком-нибудь новом обороте дела могут конфисковать квартиру. Родители так посоветовали. И он согласился, не написал, мол, не могу без тебя, приезжай и ни о чем не думай – может, она и приехала бы, даже наверняка приехала бы, Ларка – баба импульсивная. Но нет, он промолчал, даже написал, что она приняла правильное решение, разумное: рисковать квартирой не стоило… Она вернулась с богомолья только через две недели, когда он уже пришел в себя и начал выходить из дома, встретился с прежними компаньонами, сразу закрутился в новых делах. Успел даже пару ночей провести у одной центровой красавицы, отдав ей, к ее изумлению, всю сексуальную ярость, накопившуюся за три года воздержания. Оказалось, что в монастырь Лару настоятельно послал священник-духовник. Она исповедовалась, он благословил ее на поездку. От ее одежд пахло ладаном и церковными свечами. Протасов и не знал, что она стала так религиозна. Об эпитимье, наложенной духовником, она говорила как-то сбивчиво, неопределенно, и ему было неловко расспрашивать. Религиозное чувство – дело тонкое, интимное. Ладно, монастырь так монастырь. Все-таки молиться ездила, не развлекаться. Но в глубине души вся эта история отложилась как предательство: три года он рисовал себе счастливую картину возвращения, мечтал… Ну что монастырь, – монастырь можно было отложить или съездить туда раньше и вернуться. И не посылать его к центровой девке. Они жили вместе, но ощущение одиночества, которое он остро пережил, когда в пустой квартире плакал над чашкой заплесневевшего чая, хоть и притупилось, но никогда больше не покидало его. Да и Лара была вроде бы за что-то обижена на него и оттого несколько отдалена. Он пытался понять, в чем дело, в минуты нежности пытался как-то объясниться, но она или раздражалась, или начинала плакать и говорила, что он черствый и слепой, что занят только собой, а до нее ему нет дела. И это было очень близко к правде: к тому времени он закрутил большой бизнес, один, другой, потом газету, и ему, честно говоря, было не до тонких вибраций ее души… Впрочем, она и сама была занята делами: она хоть и не работала нигде в штате, но постоянно ездила внештатным корреспондентом то от "Комсомолки", то от "Смены", то от "Юности". Именно в редакции "Юности" ей и показали письмо шестнадцатилетней девушки, пьяный отец которой на глазах у нее и у младшего брата топором зарубил их мать. Их однокомнатная квартирка была залита кровью и забрызгана мозгами. Мальчик от ужаса стал заикаться… Мать похоронили, закрыв голову белой тряпицей, отца посадили. Девушка просила помочь, чтобы их с братом не разлучали: поскольку она несовершеннолетняя, а никаких других родственников у них нет, брата, одиннадцатилетнего мальчика, отняли у нее и определили в местный интернат для детей из трудных семей. Она и сама вынуждена была скрываться у друзей, поскольку и ее хотели отправить в интернат для девочек – в соседний город. К письму прилагалась тоненькая тетрадка – дневник мальчика. Он носил тетрадку под рубашкой на теле и тайком передал, когда ее друзья навестили его. Спокойно читать дневник было невозможно: мальчика мучили и сверстники, и взрослые. Он писался в постель, от него дурно пахло, и поэтому его били, над ним издевались. Спать его клали в коридоре на клеенке, постеленной на голом матрасе и заваленной старыми газетами, которые должны были впитывать мочу. Утром он выносил газеты на помойку и мыл клеенку. "Масенка возми меня ради Бога от сюда домой. Я не буду ссатся а буду варит тебе обед и мыт пол. Толко пожалуйста забери меня от сюда. Твой брат Алеша", – письмо было без запятых и почему-то без мягких знаков. Он три раза написал это письмо на страницах дневника, чтобы оно обязательно попалось на глаза, даже если сестра не будет читать все сначала, а откроет тетрадку где-нибудь посередине. Лара съездила в этот северный городишко… и привезла мальчика в Москву. "Он поживет неделю у нас на диване. Я устрою ему маленькие каникулы", – сказала она. Действительно были школьные каникулы, и Лара куда-то водила мальчика, что-то ему показывала, чем-то угощала. Были куплены в "Березке" какие-то специальные памперсы для взрослых, но они остались не использованы: мальчик спал спокойно. И даже почти не заикался. Ларка была воодушевлена и весела – такой он ее не видел с университетских времен. "Слушай, Маркиз, – Ларе понравилась его лагерная кликуха, и теперь она его иначе не звала, – слушай, у нас детей нет и, видимо, уже не будет. Давай оставим мальчика, а?" Он тогда только начинал раскручивать свою газету, уходил в восемь утра и возвращался за полночь. Мальчика было жалко, и он готов был как-нибудь помочь, но не ценой собственного дела, собственного успеха. А в конечном счете – собственной жизни. "Оставляй, – сказал он, – это твоя забота и только твоя: его судьба целиком и полностью будет на твоей совести. Все под свою ответственность. Я, конечно, дам денег, и квартиру нам все равно пора менять, можем предусмотреть лишнюю комнату. Но времени своего я тебе обещать не могу. Ни минуты. Не потому, что я черствый, а потому, что иначе мы все – и ты, и я, и мальчик — умрем с голоду". Он тогда перегнул палку. Если бы она отважилась, он, конечно, и помогал бы, и, должно быть, привязался бы к парнишке. Но он хотел, чтобы она осознала всю ответственность, и чтобы не получилось так, что решение примет она, а все заботы будет тянуть он. И она осознала. И не решилась. Купила мальчику билет, дала телеграмму в интернат и посадила в поезд, попросив проводника быть с ребенком повнимательнее (ну, и заплатила, конечно). Сказала мальчику, что и сама должна ехать в командировку – в другую сторону – и что, как только вернется, напишет письмо. Ничего она никогда не написала. Вернувшись в тот вечер с вокзала, она хорошо вмазалась, и ночью Протасов нашел ее совершенно "загруженной": она, обняв импортные памперсы, полулежала на диване, таращила на него глаза, но не узнавала. Это было уже не в первый раз: пока он был в лагере, она не только крестилась и стала ходить в церковь, но и подсела на героин. Должно быть, она и мальчика поэтому не оставила, понимала, что провалится… А через полгода он, уходя на работу, вынул из почтового ящика вместе с кучей рекламного мусора письмо: "Вам, может, будет небезразлично узнать, что брата Алеши больше нет. Его "опустили" в интернате, и он той же ночью повесился. Спасибо, что вы были к нему добры". Ларе он, конечно, ничего не сказал. Несколько раз за завтраком она вспоминала, что все-таки следовало бы написать – и мальчику, и директору интерната – дать знать, что мальчиком интересуются. Он только молча пожимал плечами, и это совершенно выводило ее из себя: "Я – сука, – кричала она ему. – Да, я сука по жизни. А ты — равнодушный ублюдок, и тебе ни до чего нет дела. Это не я отправила мальчика, это ты его отправил. Твое равнодушие… Ай, да ничего и никому я писать не буду, – что зря сюсюкать. Чем скорее ребенок забудет о нас, тем лучше. Если жизнеспособный, сам выберется". Но эти всплески повторялись все реже и реже и, наконец, как-то утром, уже года два спустя, в тяжелом кумаре она едва нашла силы, чтобы вяло усмехнуться: "А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было…" Так они и уходили из его жизни вместе – Лара, обдолбанная, с серым лицом, на глазах стареющая в свои тридцать, и слегка заикающийся белобрысый мальчик с голубыми глазами и огромными белесыми ресницами. И как для мальчика он ничего не сумел сделать, так и ей ничем не мог помочь. Он бы, конечно, ее не бросил и тянул бы эту ношу, но она сама не захотела. Когда он купил новую квартиру, она отказалась переезжать. "Знаешь, Маркиз, все умерло у нас с тобой", — сказала она. К тому времени она стала неделями зависать в какой-то компании конченых наркоманов, и там у нее, видимо, был дружок. Лет пять он ничего не слышал о ней. Звонил, но она довольно быстро продала свою квартиру и куда-то исчезла. Года два назад у Протасова в газете был опубликован оплаченный некролог: генерал-лейтенант, заслуженный летчик-испытатель скончался на семьдесят пятом году жизни; по фамилии и по фото Протасов понял, что это ее отец, которого он так никогда и не видел. Ее мать умерла еще раньше. Лара была единственной дочерью, и если жива, то по крайней мере ей теперь есть, где жить, – вот родительская квартира осталась. Господи, да разве в квартире счастье! Он свою огромную квартиру на Плющихе без сожаления отдал сестре, когда она вышла замуж за какого-то скрипача. Что ему делать одному на пустых ста пятидесяти метрах? Ему удобнее было снимать небольшую квартирку неподалеку от редакции, да и сюда-то он в последнее время только ночевать приходил, иногда с Телкой. Он, правда, думал, что если она станет его женой, он не только квартиру купит, но и дом загородный построит. Мечты, мечты, где ваша сладость? "Навыворот летело счастье, навыворот, наоборот". "Семен Алексеевич, к вам Досье", – сказал несколько испуганный голос секретарши в динамике на столе. И тут же дверь распахнулась, и, шумно дыша, в кабинете возник и без приглашения сел в кресло перед редакторским столом огромный мужик – Леша Суслов, незаменимый редакционный кадр, держатель бесценной базы данных, человек резкий, несколько даже высокомерный, присвоивший себе (впрочем, вполне резонно) прозвище Господин Досье ("Я на трамвайной остановке Леша Суслов, а на работе я – Досье", – осаживал он развязных молодых сотрудников, знающих о его привычке по окончании рабочего дня запивать стакан "Гжелки" бутылкой "Балтики № 3", а потому склонных к панибратству. Кафешка "Трамвайная остановка" помещалась в соседнем здании, и здесь обедала и после работы выпивала вся редакция). Досье на театрального режиссера Сергея Магорецкого не содержало никаких откровений. В редакционной базе данных было только то, что всем известно: родился, учился, ученик великого Громчарова, первые постановки, разносные рецензии в "Правде" и "Советской России" (Он и Чехова ставит как Беккета – как пьесу абсурда), восторженные – в западной прессе и "по голосам" (впрочем, в тех же словах: "Он и Чехова читает как Беккета – как пьесу абсурда!"), скандал и отъезд, громкий успех в Париже, модернистская интерпретация "Чайки"… Было несколько заголовков из японских газет (один – "Японская любовь русского артиста", еще один – "Безутешная актриса провожает русского"), и Протасов распорядился организовать перевод этих статей: о человеке, от которого зависела судьба Тёлки и которого Глина теперь зачем-то подсовывал ему в качестве компаньона, он хотел знать все… "А с этим вашим другом Пуго Яном Арвидовичем прямо не знаю, что делать, – преодолевая шумную и хриплую одышку, сказал Леша. – По всему видать, что уголовник, криминальный авторитет, а ничего впрямую нет. Но если не впрямую покопать, а вкривую… Вот вы прошлый раз не захотели смотреть, а теперь все-таки извольте, полюбуйтесь…" Этот "прошлый раз" случился с полгода назад. Протасов тогда отказался печатать журналистское расследование в связи с кровавой баней, устроенной, как предполагалось, конкурентами в офисе некоей фирмы, занятой поставками алюминия в среднеазиатские республики и импортом продовольственных товаров из Средней Азии. Автор, штатный редакционный репортер, пользуясь какими-то "оперативными данными" (организованная утечка?), утверждал, что расстрелянная фирма якобы не только занималась экспортом алюминия, но еще была и перевалочным пунктом среднеазиатских наркотиков на пути в Европу. И были сведения, что накануне расстрела на склад фирмы среди мешков с рисом поступила и значительная партия – чуть ли не два центнера – афганского героина. Тогда менты и фээсбешники просрали дело – опоздали, видимо, на пару часов, и, когда подтянули целую роту спецназа, окружили чуть ли не весь маленький подмосковный городишко и нагрянули на склад, там оставался только рис, а те, кто мог дать хоть какие-то показания, лежали на полу офиса – все в одной большой луже крови. Между тем, просматривая финансовые документы (любезно предоставленные следствием), автор корреспонденции обнаружил прямую и тесную связь пострадавшей фирмы с банком НИГБ (Народный инвестиционный "Гелиос-банк"), в уставном капитале которого было значительное присутствие консорциума "Дети солнца", президентом которого был Пуго. И само мокрое дело, и финансовая подоплека, включая возможную схему отмывки наркоденег, – все это было красиво описано, с соблазнительно достоверными подробностями. Вполне годилось для телесериала… но не для газетной публикации. Достоверные подробности и доказательные факты – вовсе не одно и то же. А фактов, которые позволили бы кого-то определенно назвать преступником, не было. А назовешь – потом в суде (а тебе, будь уверен, немедленно вчинят иск за клевету и диффамацию) ничего не докажешь. Понятно было, что здесь одни бандиты украли героин у других бандитов, – и только. Но репортер несколько натужно пытался привязать дело и к банку, и к "Детям солнца". Не называя, впрочем, самого Пуго, он прозрачно намекал, что российский наркобизнес находится под весьма высоким покровительством. Но здесь концы с концами явно не сходились. При чем здесь банк? Кредитору нельзя вменять в вину содержание деятельности той фирмы, которая получила кредиты. Да и какая такая деятельность конкретно? Героин-то не найден. Что толку, что детекторы и собаки показывали, что точно был героин, много героина, вот здесь лежал. Но нет же его. И кто увез, и на кого повесить семь трупов в офисе (включая глухонемую уборщицу и ее случайно зашедшую пятнадцатилетнюю дочь) – неизвестно. И вообще, Пуго разве барыга? Он, что ли, торгует героином? Пуго, надо полагать, слыхом не слыхивал об этой мелкой фирме, каких в его империи сотни. Так ради чего же намекать и наводить тень на плетень? Вообще материал выглядел как грубая провокация – словно в нем кровно заинтересованы те, кто дал утечку. Но кого они хотели подставить? Скорее всего, именно его, Протасова: поссорить с Глиной? Или это сам Глина проверял его на прочность? Господи, всюду ему происки мерещатся. Нет, здесь другая история: очень может быть, что утечку организовал как раз тот, кто и героин украл. За этот рынок идет крутая битва, и, если он, Протасов, предпримет что-то против Глины (ну, например, поручит все тому же репортеру поднаскрести еще чего-нибудь новенького, что оживит запоздалую корреспонденцию по поводу семи трупов и героина, и всё это опубликует), он окажет великую услугу Глининым конкурентам. А ему это надо? Он этого хочет? Кто эти Глинины конкуренты? Бандиты покруче Глины? Люди в погонах, военными самолетами отправлявшие героин из Афганистана? ФСБ, ГРУ, Управление делами Президента? Ему, Протасову, хочется ввязываться в эти разборки? Куда он вообще залез с этим своим невинным "Арбатским проектом"? Сиди, брат, в своей "Колонке редактора" и не чирикай. "Хорошо, Досье, спасибо, оставьте мне это, я подумаю", – сказал он. И тут его мобильник запел Моцарта. На дисплее высветился номер Глины. Протасов жестом отпустил одышливого Суслова и только после этого нажал кнопку на телефоне. "Ты волшебник, Глина, я как раз о тебе думал". "А я – о тебе, – со смехом пробасил Глина. – Слушай, Маркиз, давай все-таки встретимся и потолкуем о наших делах. Ты не смог бы приехать ко мне в Кривоконюшенный часиков в девять?" Случилось что-то небывалое: Глина всегда назначал свидание жестко и однозначно – тогда-то там-то, но теперь он, кажется, хотел договориться и спрашивал мнение собеседника. "Я буду вечером в Кривоконюшенном", – сказал Протасов и посмотрел в окно. Пока он занимался с Сусловым, в цех пришла новая смена и привезли новую ткань – темно-лиловую. Что за дикий цвет для флагов, подумал Протасов, но тут же отвлекся, потому что ему принесли свежие полосы завтрашнего номера газеты. |
Похожие:
 | Тимофеев В. Г., Вильнер А. Б., Колесникова И. Л. и др. Учебник английского языка для 10 класса (базовый уровень) / под ред. В. Г.... | | Рецензируемый двухтомник документов и материалов о Полтавской трудовой коло-нии им. М. Горького (1920-1926 гг.) |
 | Иначе (к примеру, указав вместо Грамотей русский язык, вместо Счетовод математику, а вместо Талант – иностранный язык), Вы можете... | | Библиотека факультета международных отношений отраслевой отдел Научной библиотеки им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного... |
| Лев Толстой – живой, воплощенный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова” | | Агентство "Маленькая леди" : роман : пер с англ. / Э. Браун; читает Т. Ненарокомова. Кольцо для Анастасии : повесть / М. Глушко;... |
| Московская область, Подольский район, городское поселение Львовский, улица Горького, дом №17 | | Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение «Лев-Толстовская средняя общеобразовательная школа» |
| В соответствии с Планом мероприятий по совершенствованию правового положения муниципальных учреждений | | Востока. Дело идет о так называемой теории "перманентной революции", которая по учению эпигонов ленинизма (Зиновьева, Сталина, Бухарина... |