Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов Вместо пролога
Скачать 1.7 Mb.
|
5. Глина Читать книги Глина начал поздно, уже подростком. Он воспитывался в детдоме, и, когда ему исполнилось пятнадцать, его положила к себе в постель старшая пионервожатая, запоздалая красавица с пухлыми, влажными, всегда чуть приоткрытыми губами и в белой блузке с красным галстуком, лежавшим почти горизонтально на ее высокой груди. Пионервожатая выполняла также и обязанности детдомовской библиотекарши, и мальчик, получив доступ к ее телу, получил свободный доступ и к книгам: она сделала его своим помощником в библиотеке. Любовь-то, в те годы его еще не особенно увлекла, а вот читать он начал запоем: на всех уроках, на всех собраниях у него под партой, под столом на коленях всегда лежала раскрытая книга. Героем его детских мечтаний, его идеалом, которому он хотел бы подражать, был граф Монте-Кристо. Однако молодой Эдмон Дантес, влюбленный, простодушный и беспомощный, вызывал его раздражение, а иногда и презрение. Перечитывая роман вновь и вновь, Глина стал пропускать первые полтораста страниц и начинал со слов "Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме", – здесь кончалась судьба беспомощного страдальца, простодушного "лоха", вызывающего неприязнь, и начиналась жизнь борца и победителя, холодного и расчетливого авантюриста, получившего бесконечную власть над людьми. По крайней мере, именно так понимал роман юный Пуго, воспитанник Заболотновского детского дома. Впрочем, по фамилии его тогда никто не называл. Пионервожатая не только подтолкнула его к чтению, не только причастила сладкому таинству женского тела, но и дала прилипшую на всю жизнь кликуху – Глина. Саму ее звали Галина Васильевна, но, обращаясь к ней, парень смущался, начинал краснеть, заикаться и произносил ее имя как Г'лина. И она, с любовью глядя ему в лицо, смеясь повторяла: "Ты мой Глина". И весь детдом, знавший, конечно, о "смычке" пионервожатой и воспитанника, произносил их имена рядом, как каламбур: Галина и Глина. Но шутить по этому поводу с самим Глиной никто не решался: в свои пятнадцать он был не по годам развит и силен физически, и в драке, склоняя голову, как бык, становился яростен и неудержим. Да он еще и моложе был, а уже, подравшись с детдомовским истопником, бывшим лагерником, синим от татуировок, все еще здоровым, хоть и крепко пьющим мужиком, чуть не убил его – так отделал, что тот попал в больницу, а Глину забрали в районную КПЗ и завели на него уголовное дело "по факту нанесения тяжких телесных повреждений". В КПЗ его продержали месяца три, но в конце концов освободили, дело закрыли ("учитывая личности обвиняемого и потерпевшего"), а забирать его и сопровождать домой, в родной детдом, как раз и послали пионервожатую. Забрать-то она его забрала, но привезла только через три дня, проведя с ним все это время в райцентре на квартире у подруги, не вылезая из постели. С этого-то любовь и началась… Директор детдома, хоть и называл Галину Васильевну за глаза отвязанной блядищей, вынужден был до поры до времени терпеть ее: она была любовницей престарелого первого секретаря обкома, который собственной волей и определил ее сюда на работу. Недалеко от детдома были обкомовские дачи, и когда Сам запирался здесь, чтобы три-четыре дня пить не по-детски, в детдом приезжала "Чайка", и пионервожатая на несколько дней исчезала – якобы приводить в порядок дачную библиотеку. При очередной кадровой перетряске первого секретаря отправили на пенсию, и он уехал из области в неизвестном направлении, а пионервожатую директор детдома тут же выгнал. И не просто выгнал, а еще на этом и оттянулся по полной программе: вписал ей в личное дело "моральную неустойчивость до степени половой распущенности", после чего вряд ли кто-нибудь подпустил ее близко к работе с детьми. Ну разве что опять через какую-нибудь начальственную постель: баба-то все-таки была соблазнительно хороша!.. Впрочем Глина обо всем этом узнал позже, поскольку в то время, как и полагается будущему графу Монте-Кристо, уже снова сидел за решеткой. Он никогда не испытывал мук, "какие переживают узники, забытые в тюрьме". В неполные шестнадцать лет от роду осужденный по 102-й статье, пункт "б", "убийство, совершенное из хулиганских побуждений", он был принят колонией для несовершеннолетних ("малолеткой") уже как авторитетный зэк. Юные дегенераты, "бакланьё" и "чмудики", упрятанные в колонию родителями или соседями за детское хулиганство и мелкое воровство, испытывали перед его статьей священный трепет. ("В детскую музыкальную школу поступил победитель международного конкурса виртуозов", – пошутил как-то Протасов, выслушав историю первой Глининой ходки. На самом-то деле Глина никого не убивал, и даже не участвовал в драке, во время которой было совершено случайное убийство, но директор детдома, не простивший ему внимания пионервожатой, к месту вспомнил избитого истопника и так все устроил, что срок получил именно Глина.) Тяжелая статья, по которой Глина был осужден, сослужила добрую службу: юного убийцу с крутым и вспыльчивым нравом в колонии побаивались, и он мог позволить себе много читать и даже неплохо учиться, не вызывая явных насмешек над этим сучьим, в представлении малолетних уголовников, занятием. В шестнадцать он уже хорошо понимал, что в жизни ему никто не поможет и добиваться всего он должен своими силами. И он добивался: на волю вышел с аттестатом зрелости (и с отличными характеристиками) и через год поступил в занюханный областной сельхозинститут, тут же закорешился с натасканными ребятишками из обкома комсомола, и еще до получения диплома ему устроили снятие судимости. Окончив институт, он сразу пошел в обком инструктором, а потом и завотделом. И хотя из обкома комсомола он через несколько лет опять отправился за решетку, никак нельзя сказать, чтобы это было крушением судьбы: работая под крышей обкома, где он курировал правоохранительные органы, он к моменту ареста стал уже настолько крутым криминальным авторитетом, что очередная ходка в тюрьму и в лагерь только увеличивала и авторитет, и возможности для бизнеса. К этому времени его жизненная позиция, идеология его жизни уже вполне сформировались, и в эпоху хозяйственной и административной разрухи ему, сильному, умному, инициативному мужику, набрать под эту позицию, под эту идеологию достаточно денег – когда откровенным рэкетом, когда бурной производственной деятельностью, когда изобретательным использованием правовой неразберихи – оказалось делом совсем не сложным. В конце концов, он своего добился: сделался холодным, расчетливым хозяином судьбы – и своей, и многих чужих. Возвратная форма глагола здесь вполне уместна: именно сделал себя. ("I am a self-made-man", – любил он пророкотать по-английски, за каким-нибудь ресторанным обедом рассказывая о себе иностранцам, которых хотел привлечь к своему бизнесу.) И таковым – полным хозяином своей судьбы – он видел себя сам, но только до 8 марта прошлого года, когда жена попросила сделать ей необычный подарок к Женскому дню: сходить с ней на мужской стриптиз. Они поехали в "Ночной дозор". И в этом клубе, глядя на заменявший сцену освещенный пятачок зала и думая при этом о каких-то своих, посторонних делах, совершенно трезвый, при ясной голове и холодном сердце, он почувствовал вдруг сильное влечение к молодому актеру, почти обнаженному, в тонкой набедренной повязке исполнявшему – к зрителям спиной – какой-то медленный танец и с ленивой пластикой обнимавшему себя за плечи. Эта ленивая пластика, эти руки на плечах особенно подействовали на Глину. Влечение было настолько сильным и определенно выраженным, что он, пятидесятилетний мужик, смутился и покраснел. Ему показалось, что жена поняла, что с ним происходит. "Душно здесь, – сказал он. – Душно и скучно. Поехали домой." Он знал, что делает: найти потом этого парня было не трудно, в пестрой программке рядом с названием номера – "Египетский невольник" – значилось: исп. Аверкий Балабанов. Его внезапная любовь к Верке была тем более странной, что голубые всегда вызывали у него брезгливую неприязнь. Мужика, работавшего истопником в детдоме, он когда-то и отделал до полусмерти именно за то, что тот затащил в котельную десятилетнего пацана и хотел ему вставить. Лагерная жизнь, правда, заставила его более терпимо относиться к "петухам", "додикам", "женам", но сам он никогда до них не опускался. На малолетке предпочитал втихаря подрочить, а уж когда попал в лагерь взрослым, всегда умел договориться с ментами, платил, и регулярно, раз или два в месяц, в комнату свиданий ему приводили судомойку из поселковой столовой, молодую крепкую деревенскую девку, и, засекая время, оставляли на час или на полтора. Теперь он и вовсе был прочно женат, относился к жене внимательно и с нежностью, и даже когда партнеры по бизнесу устраивали мужские безобразия и завозили куда-нибудь на дачу девок (не уличных, конечно, но дорогих, по пятьсот, по семьсот баксов за ночь), он редко принимал участие, а чаще уходил спать или вообще садился в машину и уезжал домой, к жене. И вдруг любовь к Верке – страсть, наваждение. И Глина довольно быстро понял, что Верка – единственный человек в этом мире, жить без которого он не может. Он в последнее время все реже бывал в Переделкине, где жена и дети жили постоянно, но Верку обязательно должен был видеть если не каждый день, то по крайней мере три или четыре раза в неделю, разговаривать с ним, слушать рассказы об их институтской тусовке, о замыслах режиссера, печалиться о его трудностях, смеяться его шуткам, строить вместе с ним планы на будущее. Смотреть на него, любоваться им. С пресекающимся от волнения дыханием касаться его тела. И, наконец, ощущать его дыхание на губах… Специально для свиданий он купил квартиру на Тверской, но именно для свиданий, потому что жить там Верка отказался. (Глина надеялся, что пока отказался, а пройдет время – и согласится) и от предложения купить ему машину – тоже отказался. И из стриптиза уходить не стал. Хотя, как казалось, парень за короткое время искренне привязался к нему, но круто менять свое положение все-таки не хотел. Он так и сказал: "Подождем, папа. Надо отыграть диплом и окончить училище". И сказал он это довольно холодно и отчужденно, давая понять, что кроме нежных отношений с Глиной в его жизни есть нечто более существенное: институт, театр, карьера актера. Парень был актером по преимуществу и на жизнь смотрел, как на благоприятную (или неблагоприятную) среду, в которой должны реализоваться его актерские способности. Высокий, спокойный, несколько даже ленивый красавец, он появлялся на артистических тусовках в черном бархатном пиджаке свободного покроя, с пестрой шелковой косынкой на шее и сразу привлекал всеобщее внимание – именно тем, что был отчужденно красив, уверен в себе и, как казалось, вполне самодостаточен. Он и на тусовках-то появлялся только затем, чтобы (как, смеясь, говорил Ваське и Грише Базыкину) "познакомить с собой театральную общественность". И познакомил. Он еще и институт не окончил, а уже ходили слухи, что и Виктюк, и Фоменко, и Захаров не прочь посмотреть его и, если понравится, пригласить на работу… А Глина ему что же – ну, приглянулся мужик. "Замечательное лицо у тебя, папа, – говорил он, – мужественное, целеустремленное, требующее подчинения… и доброе. Я тебя люблю". (Но такое "люблю" он мог сказать о ком или даже о чем угодно, например: "Я люблю Марка Захарова: он одновременно наглый и робкий". Или: "Я люблю этот сорт кофе".) Ну и, кроме всего прочего, все знали, что Верка Балабанов состоит в браке со своей сокурсницей, способной инженю. На самом деле, конечно, брак был чисто формальным или даже фиктивным: это тоже был шаг к тому, чтобы стать актером. И Василиса, понятно, с самого начала знала, на что идет. Они закрутили эту аферу, едва окончив областное училище, – и только потому, что супружеской паре легче найти работу на театральной бирже. Провинциальный театр охотнее берет именно пары: им на двоих нужна одна комната в актерском общежитии, а на гастролях – один номер в гостинице. Если же брать актеров порознь, то две комнаты подавай, два номера. А им, зеленым выпускникам областного училища, в тот момент ничего важнее не было, как только приткнуться к какому-нибудь театру. К любому, хоть самому задвинутому. И стать актерами, выходить на сцену, играть. А там видно будет… Но прежде чем пойти на биржу, они, приехав в Москву, попробовали сдать экзамены в институт – и вдруг поступили. Причем умиленный старик Громчаров взял их именно как молодых супругов – почему-то они ему особенно нравились как юная пара. Потом он с ними даже поставил этюд: "Утро в спальне Джульетты", и они с этим номером до сих пор успешно выступали в гала-концертах. Может быть, поэтому в вузе на них и теперь еще по инерции смотрели как на сценических любовников. Хотя на деле Васька давно спала в одной постели с Гришей Базыкиным (с которым они полюбили друг друга с первого взгляда, еще на вступительных экзаменах – вот уж действительно юные Ромео и Джульетта), а Верка, понятно, кантовался в другой комнате. Иногда по несколько дней он и вовсе пропадал Бог знает где. Впрочем все его интимные приключения происходили далеко за пределами институтского круга, и о реальном положении вещей знали только они трое, да, пожалуй, еще Тёлка догадывалась. Вот теперь и Глина, конечно, знал всю эту марьяжную историю, и она ему ужасно нравилась: ради дела ребята готовы идти до конца, и плевать они хотели на всякие условности. Глина любил таких упертых и азартных, которые идут до конца и ни с чем не считаются. Он и сам был таким – игроком, одержимым потребностью бесконечно делать ставки, играть и выигрывать, только выигрывать… Впрочем, в последнее время он начал все больше понимать, что в бизнесе (да и в жизни вообще) при всем захватывающем азарте игры (или после азарта игры) есть и другие важные ценности, без которых далеко не продвинешься. "Спокойствие, уверенность, надежность" – эти три слова были девизом его банковской группы, рекламный ролик которой ежедневно крутили по всем телеканалам. Азарт с годами уступал место трезвому, холодному расчету: его деловая империя довольно разрослась вширь, и пора было остановить (или по крайней мере приостановить) эту экспансию и всерьез заняться наилучшим обустройством того, что уже нажито. И все-таки один новый проектик он одобрил – небольшой, но заманчивый. Привязанность к молодому актеру (как он слышал от людей совершенно посторонних, Верка и впрямь был актером от Бога) и его, Глину, сделала театралом. Он и раньше считал своим долгом изредка хаживать в театр, но теперь посмотрел в Москве все спектакли, о которых говорил его молодой друг, и довольно быстро научился понимать, что такое хорошо и что такое плохо на сцене. Мало того, он организовал щедрое пожертвование в театр великого Марка Сатарнова, и это сразу ввело его в круг московских театральных деятелей, увидевших в нем крупного мецената. Вообще-то он и Магорецкому хотел дать денег, но Верка и здесь остановил его: "Папа, милый, не гони картину. Всему свое время. Не хочу зависеть от твоих денег. Может, и доживем до этого, но еще не теперь". До чего доживем? Когда доживем? Этот косвенный посыл в будущее и заставил Глину иначе взглянуть на арбатский гостиничный проект. Года два назад он чисто дружески согласился войти в это дело – именно дружески, поскольку выгода была пустяковая. Хотя уже тогда его люди настойчиво докладывали, что существует другой проект, участие в котором, а может быть, даже и главенство в котором для их компании значительно более перспективно: речь шла о строительстве культурно-развлекательного центра. Тогда Глина только поморщился и отказался: он всегда симпатизировал Маркизу, помогал ему поставить издательское дело, и, если теперь он строит гостиницу, пусть строит, не будем мешать, даже если альтернативный проект и дал бы нам большую выгоду. "Прибыль в деньгах – это хорошо, но только без убыли в корешах", – сидя в своем глубоком кресле во главе большого овального стола, говорил он на совете директоров, и большинство из тех, кто слушал его, никак не могли врубиться, о чем Глина толкует: какие же это кореша, если они не понимают, где прибыль? Но спорить с Глиной здесь не было принято. Теперь же, через год после того как он встретил Верку, ситуация виделась ему совсем по-другому. Он построит именно культурный центр, и там будет небольшая, но по последнему слову техники оборудованная театральная сцена. Театр. И основным актером этого театра будет великий Аверкий Балабанов. Яркая звезда ХХI века. Словом, Глина совсем спятил от любви и понимал это, но сопротивляться чувству не хотел – да вряд ли бы и смог. И вот, услышав от Верки по телефону, что диплом закрывают, он понял, что нужно действовать. Первым делом он снял трубку и позвонил Толе Смерновскому (Смерновский всегда подчеркивал, что его фамилия пишется через "е", от корня "мер" – мера, мерить), ведущему театральному критику, с которым успел не только познакомиться, но и пару раз отобедать в подвале "Под театром" и даже перейти на "ты". "Толя, это ты мне звонил насчет Магорецкого? Что-то мне секретарша невразумительное передала. Что-то там закрывают… Уже закрыли?" Это был простодушный ход, но Смерновский клюнул. "Да, да, это я звонил", – взволнованно откликнулся он. Он хоть и не звонил Глине, но тоже был уже в курсе дела и как раз раздумывал, кто бы мог помочь. Теперь он стал подробно описывать ситуацию, и Глина, словно ничего не знал, молча, не перебивая, выслушал его. "Магорэцкий дэствительно харёший рэжиссер?" – спросил он, наконец, подделываясь под сталинский грузинский акцент. "Ну как тебе сказать, – вдруг замялся Смерновский, – хороший, плохой… Дело не в этом." Он не понял шутку, и Глина засмеялся. "Я что-нибудь не так сказал?" – несколько встревожился Смерновский. "Все так, – Глина помолчал, раздумывая. – Ладно, позвони ему и скажи, что я жду его завтра утром. Пусть приедет в офис к восьми тридцати, вместе позавтракаем и что-нибудь придумаем… Или стоп!Я сам это организую." Все было продумано. В необъятном кабинете завтрак был сервирован на небольшом столике в углу, на стенах которого висели образцы народной керамики (он – Глина, и у него должен быть "глиняный угол") и между ними несколько филоновских рисунков (Филонов был любимым Веркиным художником, а все, что нравилось Верке, теперь нравилось и Глине). Сообщив, что в свое время Магорецкий потряс его "Чайкой", Глина перешел к делу. Он, конечно, слышал (по Москве говорят) об интересном замысле нового спектакля. Особенно восторженно отзывается о нем его, Глины, друг Толик Смерновский. Он-то и сообщил, что спектакль закрывают. Это беспредел. Тут уже дело идет на принцип. Всем этим бывшим советским нельзя подчиняться, нельзя давать им волю, иначе они всех нас будут иметь как хотят. Как говорил Толстой, союзу людей плохих должен противостоять союз людей хороших. Поэтому он, Глина, предлагает Магорецкому ни в коем случае не прекращать репетиции, но пока перенести их в небольшой зал – такой зал есть в его, Глины, собственной квартире в одном из арбатских переулков. Квартира большая, занимает целый этаж и сейчас пустует, там никого нет, можно получить ключи и распоряжаться ею полностью. Зал, конечно, невелик, но как репетиционный, кажется, вполне годится. ("Меньше этого кабинета?" – спросил Магорецкий, оглядываясь вокруг и не скрывая иронии. Глина тоже огляделся: "Примерно такой же", – сказал он спокойно.) Когда же спектакль будет готов, чтобы вывести его на сцену, он, Глина, обещает найти площадку для регулярных представлений… Да, кстати, этот дом в арбатском переулке скоро снесут и на его месте уже через год будет построен новый культурный центр, и там будет театральная сцена с небольшим, но уютным залом. Вот эскиз – сцена и общий вид зала… Тут вот еще какое дело: в компании, которая будет осуществлять этот проект и одним из учредителей которой является он, Глина, среди руководителей нет ни одного специалиста по театральному делу. Не согласится ли Сергей Вениаминович участвовать в деле как консультант? Или даже одним из директоров? Входя в этот кабинет, Магорецкий настраивался на иронический лад: ирония была защитой от унижения, какое испытывает любой нищий проситель, входя к меценату. Но хозяин кабинета или не заметил иронии, или посчитал ниже своего достоинства обращать на нее внимание. Между тем, слушая мягкое рокотание Глинина баса (церковный тембр, чистый дьякон), поглядывая при этом на картинки Филонова (неужели подлинники?) и неторопливо поглощая яичницу с ветчиной и жареные тосты (любимый английский завтрак), Магорецкий перестал чувствовать себя просителем и понял, что хозяин действительно всерьез заинтересован в сотрудничестве. Сам он больше молчал – и не потому, что был подавлен напором речи и содержанием предложений, но, скорее, потому, что был сильно озадачен. Помощь была куда более щедрой, чем он ожидал. Да и вообще, похоже, это была не помощь, а равноправная сделка, хотя Магорецкий еще и не вполне понимал, в чем именно заключается интерес хозяина. И когда был выпит кофе (от коньяка и ликера гость отказался: ему еще сегодня ездить за рулем, – и сам Глина пить не стал), Магорецкий, понимая, что аудиенция идет к концу, попросил день-другой на размышления. "Какой разговор, – согласился Глина ("Какой базар!" – послышалось Магорецкому), – только я бы посоветовал вам переговорить еще с одним человеком. Он автор проекта и лучше меня поможет вам определиться". И, не дожидаясь согласия, набрал номер телефона Протасова, который в это время, расставшись с Телкой и попав в автомобильную пробку, пешком направлялся к своему офису. |
Похожие:
 | Тимофеев В. Г., Вильнер А. Б., Колесникова И. Л. и др. Учебник английского языка для 10 класса (базовый уровень) / под ред. В. Г.... | | Рецензируемый двухтомник документов и материалов о Полтавской трудовой коло-нии им. М. Горького (1920-1926 гг.) |
 | Иначе (к примеру, указав вместо Грамотей русский язык, вместо Счетовод математику, а вместо Талант – иностранный язык), Вы можете... | | Библиотека факультета международных отношений отраслевой отдел Научной библиотеки им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного... |
| Лев Толстой – живой, воплощенный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова” | | Агентство "Маленькая леди" : роман : пер с англ. / Э. Браун; читает Т. Ненарокомова. Кольцо для Анастасии : повесть / М. Глушко;... |
| Московская область, Подольский район, городское поселение Львовский, улица Горького, дом №17 | | Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение «Лев-Толстовская средняя общеобразовательная школа» |
| В соответствии с Планом мероприятий по совершенствованию правового положения муниципальных учреждений | | Востока. Дело идет о так называемой теории "перманентной революции", которая по учению эпигонов ленинизма (Зиновьева, Сталина, Бухарина... |