Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов Вместо пролога
Скачать 1.7 Mb.
|
8. Протасов Говорил ли Глина с человеком очно или по телефону, он всегда стремился подавить собеседника, навязать ему свою волю. И Протасов спорить с ним не умел и привычно уступал, соглашался. И всегда оставался недоволен собой – не столько даже согласием, которое до сих пор, в общем-то, соответствовало его собственным интересам, сколько самой необходимостью — главным образом, необходимостью финансовой — общаться с этим бывшим уголовником ("Уголовники, как и алкоголики или как американские президенты, не бывают бывшими", – говаривал сам Глина, но, понятно, не о себе, а о ком-нибудь из компаньонов). Вот и теперь по телефону Глина трактовал так, словно культурный центр – дело решенное (иначе зачем в правлении этот господин Магорецкий?). И Протасов выслушал его молча, не возразил. Но сегодня, промолчав, он был доволен собой. О чем говорить-то? Говорить больше не о чем. Теперь они с Глиной конкуренты. В конкурентной же борьбе (как, впрочем, и в любой игре или в любой войне) инициатива, темп решают всё. Перехватив, а по сути, украв у Протасова идею арбатского строительства и наполнив ее иным содержанием, Глина решительно взял инициативу в свои руки. Всем остальным участникам дела он оставил одну возможность: безропотно соглашаться. Два банка, приглашенные в проект им, Протасовым, так и поступили – их волновала только прибыль, а уж прибыль-то Глина гарантировал. Но его, Протасова, как бычка на веревочке не поведешь. Недаром в издательском бизнесе он считался одним из самых крутых и дерзких предпринимателей. "Иногда кажется, что ты мягкий, весь из ваты, – сказала ему как-то жена, – но в вату завернут утюг". Она-то говорила это с обидой, но он хорошо понимал, что без жесткости, без упорства, без способности идти до конца никакого дела не сделаешь. И любой Глина будет харить тебя в очко, прости, Господи, эти грубые мысли. "Этот твой Глина слишком высоко тянется и сумел уже многим встать поперек горла", – сказал вчера Боря Крутов, друг еще с университетских времен. Протасов "вызвонил" его пообедать и в подробностях рассказал о своем арбатском проекте. Боря – умница, всегда и всюду отличник, сделал стремительную карьеру в МИДе, самым молодым в новейшей истории получил ранг чрезвычайного и полномочного посла и побывал российским представителем в ооновских структурах, месяцев пять назад был вызван в Москву и назначен заместителем руководителя администрации Президента. Одним из заместителей. "Оглянись вокруг, видишь, сколько в этой ресторанной зале знакомых лиц? – свободно и весело говорил Боря Крутов; он был в хорошем настроении и явно получал удовольствие от того, что новое положение дает ему возможность разговаривать с давним товарищем чуть свысока (на вкус Протасова, свысока-то ладно, но плохо, что слишком громко – с какой-то беспечной неосмотрительностью – Из них раз, два, три… трое, как минимум, работают на твоего лагерного кореша. Или, как теперь у вас говорят, – дружбана? Понимаешь, в чем беда таких, как Пуго: у них совсем нет политического чутья (тут Крутов поднес к своему носу сложенные щепотью пальцы и понюхал их). Добиваясь определенного успеха и положения, что в нашей неразберихе в общем-то не так уж и трудно, они зарываются и совершенно теряют ориентиры. Им хочется получить все, что видит глаз, и они полагают, что могут. Но, как известно, жадность фраера погубит. Мне нравится, как американцы учат этих наших бандитов: Тайванчик, Япончик и всякая другая колоритная экзотика отлично смотрятся в американских тюрьмах. Но здесь они покупают себе право сидеть не в тюрьме, а в Думе. Или в губернаторском кресле. Покупают. Но теперь – всё, отошла коту масленица. Президент всерьез озабочен тем, что криминалитет идет во власть, и у администрации есть соответствующие поручения. И в этой связи скажу, что у тебя есть хорошие шансы отстоять свое дело. Ян Арвидович Пуго... Кстати, что за дикое сочетание имени-отчества и фамилии?" "Он детдомовский", – негромко ответил Протасов, думая про себя, что в России о делах такого рода все-таки надо бы говорить потише – особенно если в публичном месте. Впрочем, тут произошла смена блюд, и Крутов уже рассказывал (так же громко, свободно и совершенно с теми же радостными интонациями) о том, как по правилам высокой гастрономии следует готовить и сервировать омара, какие вилочки и специальные крючочки используются для извлечения мяса из клешни. "В твоей гостинице обязательно должна быть лучшая в Москве кухня. Мы об этом позаботимся". Они сидели в ресторане "Сергей", что рядом со МХАТом в Камергерском, недалеко от Думы, и одновременно с ними здесь обедали пять или шесть депутатов, лица которых постоянно мелькали на телеэкранах и которые хорошо были знакомы Протасову по политической полосе его собственной газеты: комитет по безопасности, комитет по делам СНГ, комитет по культуре, еще комитеты и комиссии… "Ты вот что, этот твой арбатский проект изложи вкратце и укажи на все возникшие препятствия, – теперь уже негромко сказал Крутов, когда на улице они прощались возле служебной машины, дверца которой была распахнута охранником. – Я сейчас подумал, что управделами Президента может быть заинтересован в такой гостинице. Напиши бумагу на его имя и подай мне, а я приделаю ей ноги. А что же твоя газета молчит? У тебя что, ничего нет на этого парня?" "Будем, будем искать", – сказал Протасов. После этого разговора Протасов как-то приободрился – но, пожалуй, неоправданно рано, и тут же сделал глупость: вечером, надравшись, заявил, что выходит из дела (хотя на самом деле имелось в виду, что из дела должен уйти Глина или остаться, но смирной овечкой). Нет, Глину так не укротишь и не обманешь. На данный момент Протасов отстает, по шахматной терминологии как минимум, на два темпа. И вот теперь этот утренний звонок: пока Протасов кофе распивает со студентами и за столом любуется божественным профилем своей Тёлки, человек уже с утра занят не чем-нибудь, а именно арбатским проектом. Значит, всерьез заинтересован, торопится, понимает, что темп решает всё, и предложение ввести Магорецкого – очередной упреждающий маневр. Еще несколько дней назад Протасов дал поручение службе досье посмотреть и доложить, что нового появилось на Пуго за последний год. И теперь, сразу после того, как Глина позвонил и сказал, что вот перед ним сидит Магорецкий, Протасов соединился с редакцией и попросил сделать ему доклад после планерки. "И еще, подготовьте, пожалуйста, все, что найдете на театрального режиссера Магорецкого Сергея Вадимовича". С этим человеком Протасов хотел познакомиться поближе не только и даже не столько потому, что Глина только что назвал его имя, но потому, что имени этого он почти не слышал от Тёлки, хотя в ее жизни мастер курса вроде должен бы занимать значительное место. Вообще-то она, демонстрируя тонкую наблюдательность и добрый юмор, охотно рассказывала о нелегкой жизни и пестрых судьбах своих сокурсников (нежно влюбленные друг в друга Василиса и Базыкин, расслабленный бес Верка Балабанов); о квартирной хозяйке с ее идеей найти клад и осчастливить всех вокруг; о вечной Младой Гречанке, таинственной институтской секретарше, у которой, как говорят, странное хобби: дома по вечерам она шьет постельное белье и потом раздаривает всем вокруг – своим подругам, преподавателям в институте, даже понравившимся студентам; и, наконец, о собственной мамочке, которая когда-то, совсем еще девчонкой, полюбила всерьез и на всю жизнь – того румына, Тёлкиного отца – и, давно расставшись с ним, год за годом мечется по миру, хватая мужиков, сравнивая и отбрасывая в сторону негодный человеческий материал… Но в этом длинном ряду предъявленных (а иногда и сыгранных) Телкой типов и характеров не было Магорецкого. И когда Протасов просил рассказать о режиссере, о репетициях, она как-то смущалась, отвечала неохотно и односложно или вообще старалась уйти в сторону. Это было тем более странно, что вчера вечером во время выпивки ее сокурсники чуть ли не каждую минуту наперебой вспоминали мастера: так много он значил в их жизни. Вся эта история с дипломным спектаклем не показалась Протасову слишком серьезной. В чем проблема-то? Получить диплом? Да диплом и так дадут, по этюдам. Целый курс без диплома не оставят: начальству надо же отчитываться за проделанную работу. Спектакль жалко? Господи, да репетируйте и показывайте. Площадок по Москве сколько хочешь – и для репетиций, и для показа, были бы деньги. Но и деньги можно найти. Если дело до того дойдет, он, Протасов, поищет. Если дело дойдет… И тут он понял, что снова проиграл темп: до Глины-то дело уже дошло, и он взял его в свои руки. Сейчас Магорецкий сидит у него, а Протасов шагает по московской слякоти, и места ему в этом деле остается все меньше и меньше. Или вообще уже не осталось. Он вышел на Театральную площадь. На колоннах Большого театра против обыкновения не было никаких транспарантов, и серый портал выглядел угрюмо и строго, как рисунок на сторублевой бумажке. Национальное достояние. Символ. "Я – символ национального благополучия, – говорил о себе Глина. – Символ и гарант"… Тут Протасов увидел, что в бронзовой колеснице на фронтоне стоят живые люди: они машут руками и кричат что-то вниз человеку у входа в сквер, и от них к нему тянется канат. "Четырем лошадям на фронтоне Большого театра – он задаст им овса, он им крикнет веселое: "Тпру!" Мы догнали ту женщину. Как тебя звать? Клеопатра? Приходи, дорогая, я калитку тебе отопру". Вот теперь, наконец-то, действительно догнали и будут ремонтировать или чистить. Стихи приходили ему на память по любому поводу и часто совершенно некстати. Особенно когда он оказывался в трудном положении. Например, когда его арестовали и везли на первый допрос (в "газике" – опер слева, опер справа), он почему-то начал твердить про себя Мандельштама: "На высоком перевале, в мусульманской стороне, мы со смертью пировали, было страшно, как во сне". И пока доехали от дома до Матросской Тишины, он успел семнадцать раз прочитать все стихотворение от начала до конца. И в тюрьме, а потом и в лагере, засыпая после отбоя, он очищал и освежал душу стихами. ("Передо мною волны моря, их много, им не мыслим счет…") Цепляясь за чистое стихотворное слово, он вылезал из кучи словесного и смыслового мусора, в котором копошился весь лагерный день, разговаривая с зэками, с надзирателями, с вольнонаемными мастерами на производстве. Человеческий мусор использует мусорный язык: иногда вообще казалось, что они не разговаривают, а злобно кидают друг в друга зловонные куски дерьма… И вчера, когда Тёлка привела его к своим друзьям, он, едва выпил первые полстакана, вдруг, к ее изумлению, начал читать стихи: "Нынче ветрено и волны с перехлестом…" И опять того же Мандельштама, "Фаэтонщика", которого всегда готов был не просто читать, но мычать, как свихнувшийся меломан всегда и всюду мычит любимую симфонию: "Нам попался фаэтонщик… Словно розу или жабу, он берег свое лицо". Он читал чуть нараспев, как верующий читает молитвы. И получалось хорошо, потому что истинно верующий молитву плохо не прочтет, и его всегда хорошо слушали, потому что люди всегда готовы сопереживать искренней молитве. Тёлкины друзья понравились Протасову. Трогательные великовозрастные дети: всё в их жизни зыбко, все неопределенно – всё впереди. И Верка Балабанов, простодушный провинциальный демон с несколько женственной ленивой пластикой; и простенькая, живая и смешливая Василиса, не отрывающая влюбленного взгляда от своего Базыкина, и сам Гриша Базыкин, спокойно, уверенно и дерзко отказывающийся раскладывать жизнь по знакомым полочкам: нет, долой Булгакова, долой Горького, долой устоявшиеся каноны… "В школе нас учили, что материя первична, а сознание или даже дух – вторичны, – сказал он, когда Протасов прочитал Мандельштама. Широкий и низкий стаканчик с водкой он держал на ладони так, словно это был череп Йорика. – Но с какой стати материя начинает мыслить? Ей это зачем нужно? Случайно, что ли? То есть вся жизнь – результат нелепой случайности? Нет, материализм – это бред какой-то". "Всё и вся мыслят только от скуки, когда нет других развлечений, – сказал Верка. Он полулежал на диване тоже со стаканом в руке и задумчиво глядел в потолок. – Материя, дух… ах ты мой Шекспир ненаглядный, тебя волнуют пузыри земли"… За последние годы Протасов отвык от студенческих тусовок, забыл, что можно, выпивая, полночи толковать о духе и материи, о мировосприятии Горького или о нравственном сломе (или подвиге?) покойного Эфроса, с подачи властей принявшего "Таганку", когда Любимов остался на Западе. Когда-то, со школьных лет начиная, "Таганка" была для Протасова своим театром: он свел знакомство с радистом, который через боковую дверь проводил его в радиорубку (расчет не деньгами, а оригиналами Вертинского и Лещенко; папа Протасов устроил страшный скандал, когда узнал, что сын перетаскал куда-то всю его коллекцию трофейных пластинок, о которой он, впрочем, до того не вспоминал годами, да и потом забыл довольно быстро). "Мастера и Маргариту" Протасов посмотрел раз шесть или семь. И "Преступление и наказание". И "Гамлета" с Высоцким. В восьмидесятом он, конечно, посчитал своим долгом прийти на Володины похороны. И в жаркий июльский полдень в давке, в потной, возбужденной толпе на Таганской площади получил едва ощутимый укол под лопатку и в первое мгновение не придал этому значения, решил: кто-то хулиганит, – но к вечеру почувствовал себя плохо и еле добрел до дома; он весь опух, кожа приобрела какой-то красно-лиловый оттенок и так натянулась, что, казалось, вот-вот начнет лопаться. Он стал задыхаться, и родители страшно испугались, вызвали скорую, но те не знали, что делать, не знали, что за гадость введена в организм. Лучше ему стало только под утро, но он все-таки дня два провалялся в постели. Что ему всадили – неизвестно. На площади, как потом говорили, укололи многих. Но что это было? И кто? Маньяк? Гэбуха, озлобленная тем, что Любимов устроил Володе народные похороны? Впрочем, гэбуха – те же маньяки. Структурированная шизофрения. Протасов был тогда юным студентом факультета журналистики, яростным говоруном и спорщиком, с упоением читал любой попадавший в руки "самиздат" и каждый вечер перед сном, прижав ухо к пластмассовым ребрам динамика, сквозь вой глушилок слушал западные "голоса". Его вышибли с четвертого курса. В дискуссионном клубе он толкнул речь, в которой были и явная поддержка Юрия Любимова, и менее явная, но хорошо угадываемая апология Московской Хельсикнской группы и даже восхищение Андреем Дмитриевичем Сахаровым. И самое главное, вопрос, обращенный к аудитории: "А мы сами сумеем жить не по лжи?" Секретарь факультетского парткома предложил компромисс: ему не нужен был скандал, и он готов был обернуть дело так, что это, мол, спланированное выступление, если угодно, провокация – чтобы подхлестнуть аудиторию к более активному выражению мнений. Словом, пришлось выбирать между исключением и славой провокатора. И он, понимая, каким ударом исключение будет для родителей, уж готов был принять парторговский компромисс и остаться: его левацкие взгляды хорошо знали на факультете, кто поверит в его неискренность? "А потом они сделают из тебя регулярного стукача", – с печалью сказал Крутов, умница и отличник, сам он не торопился публично проявлять свое отношение к советской власти. Окончательно дело решила Лара, подруга Протасова, будущая жена: "С ума сошел – соглашаться? Что я потом скажу нашим детям?" Она слышала "по голосам", что так говорила жена какого-то заколебавшегося и готового к отступничеству диссидента, и эта формула произвела на нее сильное впечатление. Детей у них не было и не ожидалось (и, увы, потом так и не было), но Протасов подал заявление и забрал документы – это был самый мирный выход из ситуации, и секретарь парткома на него согласился, впрочем, без особой радости, сожалея, видимо, об упущенной добыче. А через три года Протасова посадили: он переписывал и продавал кассеты с песнями Высоцкого, Галича, Окуджавы и церковными песнопениями, которые тогда пользовались особенным спросом в интеллигентской среде. Кассетный бизнес в начале восьмидесятых был довольно прибыльным, и Протасов быстро поставил дело: к концу первого года на него работали уже человек тридцать, и он открыл точки и в Ленинграде, и Киеве, и в Прибалтике, и по областным городам. Чистые кассеты он получал из Финляндии и — через Владивосток – из Японии. К моменту, когда его арестовали, он успел заработать достаточно, чтобы купить двухкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане (оформили на Лару). Там его и взяли: выбежал утром в лесопарк сделать зарядку, а когда вернулся, его уже ждали в подъезде человек десять оперативников. Поднялись с обыском, нашли четыре японских двухкассетника, на которых чуть ли не круглосуточно шла перезапись, сотни две готовых кассет. Лара в едва накинутом халатике стояла в дверях большой комнаты и курила, прикуривая одну сигарету от другой. В комнате висел сизый дым. Человек, руководивший обыском, мягко попросил ее пройти на кухню: мол, дышать нечем. "Палач!" – внятно сказала она ему. Но на кухню все-таки ушла. Квартиру не конфисковали только потому, что Ларкин папа (человек засекреченный, то ли летчик-испытатель, то ли физик-ядерщик) написал убедительное заявление, что, мол, это он дал дочери денег на покупку квартиры, к которой "этот подонок и отщепенец, заслуживающий самого строгого наказания", не имеет никакого отношения (ни к квартире, ни к дочери). Дело действительно могло обернуться весьма серьезно, поскольку на одной кассете обнаружилось записанное с эфира интервью Солженицына: для себя писал, не для продажи, и намеревался, прослушав пару раз, тут же стереть, но вот не успел. "Надо бы пустить тебя по семидесятой – "антисоветская агитация и пропаганда", – семь и пять „по рогам“ (то есть ссылка), но пожалели молодого и зеленого", – врал следователь-гэбэшник. К тому времени Протасов уже почти полгода смотрел на мир сквозь портянки, развешанные для просушки в камере, где на двадцать спальных мест было прописано полсотни зэков, из которых десять были больны туберкулезом, а еще пятерым нужна была срочная психиатрическая помощь, – и из всей этой арифметики хорошо усвоил, что здесь никто никого никогда не жалеет. И он уже понимал, что начальство по-своему правильно рассудило: из фарцовщика средней руки не следует создавать еще одного "мученика совести". Его приговорили хоть и по максимуму, но всего лишь за спекуляцию, правда, в особо крупных размерах. Но в "мученики совести" он все-таки попал: дело заметили и взяли на свой учет диссиденты-правозащитники (Лара, молодец, развернула тихую, но настойчивую активность и кому нужно дала знать) и внесли в списки узников совести – как пропагандиста и распространителя свободной песни. Даже академик Сахаров будто бы вставил его имя в какое-то свое заявление. Об этом ему уже на зоне сообщил Глина Пуго, который, хоть и числился обычным зэком, жил здесь в особых условиях – один в отдельном вагончике – и имел доверительные отношения с лагерным начальством. И может, ему даже разрешили держать у себя приемник, и он слушал "голоса". После первых недель растерянности в тюрьме Протасов быстро понял, что быть советским заключенным – это совсем не трагедия, а всего только особенный образ жизни или даже особенная профессия. Профессия, к слову, не из последних: именно она сделала всемирно известными Солженицына, Щаранского, Буковского и многих, многих других. Когда тебе двадцать пять и ты прочитал и "Архипелаг", и Евгению Гинзбург, и Надежду Мандельштам, и кипу другого диссидентского самиздата, и знаешь по именам всех дикторов "Свободы" (знаешь, например, что Юрий Мельников – это псевдоним, а настоящее имя этого замечательного человека — фон Шлиппе, и детство его прошло в СССР), и у тебя у самого есть немалые литературные амбиции, и ты, познав вкус рыночной игры, уже видишь, что коммунистическая система что-то сильно пошатывается, — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что твое трехлетнее тягало, твоя прогулка по лагерям и тюрьмам рано или поздно пойдет тебе на пользу. "Есть люди, которые сидят за дело и для дела, – философствовал Глина Пуго, совсем еще не старый, но уже тертый, козырной, самый авторитетный человек на зоне. – А есть люди, которые сидят без дела. Вот ты, Ляпа, сидишь без дела. Кому ты там в пивной вилку в жопу воткнул? (Они когда-то жили в одном городе, и Глина знал Ляпу еще мальчишкой, комсомольским поэтом.) А есть такие, для которых сидеть – это и есть дело. Мы с Маркизом сидим, потому что нам надо сидеть – для дела надо. Для завтрашнего дела. Сегодня наше место именно здесь. Здесь мы делаем свое будущее". Глину взяли по подозрению в организации убийства какого-то крупного цеховика (подпольное производство трикотажа), но повесить на него эту "мокруху" толком не сумели, дело слепили на скорую руку и подкрепили, смешно сказать, какой-то ржавой волыной и "корабликом", спичечным коробком с травкой – и то, и другое менты на всякий случай подбросили ему в машину. Просто пора пришла: в области его влияние к тому времени чуть ли не сравнялось с влиянием секретаря обкома. Он и сам понимал, что малость зарвался, и был доволен, что все закончилось лагерем: могли и начисто шлепнуть где-нибудь в подворотне… А все-таки жалко расставаться с Глиной. Протасов, хоть и был моложе, всегда относился к нему немного свысока, как старший к младшему, что в общем-то соответствовало тому месту, которое сам Глина отвел в своей жизни удачно подвернувшемуся под руку Маркизу: быть наставником и помощником в продвижении его, Глины, в круг респектабельных граждан. Маркиз был одаренным и внимательным педагогом и много работал со своим воспитанником, стараясь передать все, что сам начитал в молодости. Но, надо сказать, и Глина щедро платил добром. На зоне неизбежные мелкие стычки с отмороженными зэками не имели для Протасова сколько-нибудь серьезных последствий прежде всего потому, что все знали, что он – друг Глины. И после лагеря Глина немало помогал, например, когда Протасов поднимал газету и издательство. И кредитами помогал, и, бывало, посылал своих людей, если протасовские должники пытались зажать деньги, и рекламой снабжал, и оплачивал ее щедро. Полтора года назад, еще только первая мысль о гостинице пришла в голову, Протасов сразу поделился с Глиной. И Глина сам вызвался, сказал, что поможет: он хотел быть рядом с Маркизом. "Гостиница – какое-то теплое, доброе дело, да? Аристократическое: герб, вензель. Назови ее "Маркиз Д'Арбат". Как-то все это кучеряво смотрится", – сентиментально расслабившись, говорил он Протасову за завтраком у себя в кабинете, в этом знаменитом на всю Москву "Глиняном углу", увешанном керамикой и подлинниками Филонова. И не было никакого сомнения, что эта начальная благожелательность была искренней. Что же потом-то случилось? Почему он не попытался даже объясниться по-товарищески, а сразу пришел со своими амбалами – словно на чужого наехал?.. "На Яна Арвидовича Пуго за последние полгода, по сути дела, нет ничего нового, а что было раньше, то вы отказывались смотреть: он же наш, то есть ваш, друг и партнер", – громко дыша в телефонную трубку, говорил завотделом досье, человек сильно пьющий и не весьма здоровый. Он знал цену себе и своей базе данных и от этого присвоил право быть несколько хамоватым с потребителями, даже если это начальство. "А вот теперь будем смотреть – внимательно и подробно", – сказал Протасов. |
Похожие:
 | Тимофеев В. Г., Вильнер А. Б., Колесникова И. Л. и др. Учебник английского языка для 10 класса (базовый уровень) / под ред. В. Г.... | | Рецензируемый двухтомник документов и материалов о Полтавской трудовой коло-нии им. М. Горького (1920-1926 гг.) |
 | Иначе (к примеру, указав вместо Грамотей русский язык, вместо Счетовод математику, а вместо Талант – иностранный язык), Вы можете... | | Библиотека факультета международных отношений отраслевой отдел Научной библиотеки им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного... |
| Лев Толстой – живой, воплощенный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова” | | Агентство "Маленькая леди" : роман : пер с англ. / Э. Браун; читает Т. Ненарокомова. Кольцо для Анастасии : повесть / М. Глушко;... |
| Московская область, Подольский район, городское поселение Львовский, улица Горького, дом №17 | | Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение «Лев-Толстовская средняя общеобразовательная школа» |
| В соответствии с Планом мероприятий по совершенствованию правового положения муниципальных учреждений | | Востока. Дело идет о так называемой теории "перманентной революции", которая по учению эпигонов ленинизма (Зиновьева, Сталина, Бухарина... |