Лев Тимофеев Играем Горького… Роман 90-х годов Вместо пролога
Скачать 1.7 Mb.
|
13. Тёлка С Парижем говорила, наверное, целый час. Чуть на репетицию не опоздала. Папу звали Робер Бузони (с ударением на последний слоге, на французский манер). Оказывается, именно он владеет известным модельным агентством "Лор де Льомбр" ("L'Ore de L'Ombre"). Лет двадцать назад, вскоре после возвращения из Советского Союза, он, рискуя жизнью, сбежал в цистерне с нефтью из коммунистической Румынии на Запад, бедствовал, мыл посуду в ресторане, работал газетным фоторепортером но в конце концов сумел пробиться: модельный бизнес был его юношеской мечтой. Недавно его люди в России, ищущие новые таланты, прислали ему видеокассету с Телкой и ее фото – и на подиуме, и крупные планы: вот, мол, ваша однофамилица. "Странно, – сказал он, – я только взглянул на вас, и сердце сразу защемило. Словно в зеркале увидел себя молодого". По-русски он говорил чисто, с едва заметным акцентом, разве что несколько высокопарно, по-книжному: "Я сразу увидел, что вы – самородок, жемчужина модельного театра. Вы ни на кого не похожи. Здесь вы заблистаете, как звезда первой величины. Я, конечно, счастлив, что смогу хоть отчасти компенсировать те страдания, которые невольно причинил вашей матушке, но поверьте, делая вам предложение, я руководствуюсь прежде всего интересами бизнеса: вы получите хороший гонорар, но и агентство заработает на вас большие деньги". Говорит как пишет, улыбаясь, подумала Тёлка. Голос этого человека, мягкий его тембр, воркующие интонации были ей приятны. Ничего, такой отец годится. И ему, видимо, было приятно говорить с ней, и он говорил, говорил. Но она должна была извиниться: опаздывает на репетицию. "Видела я его по телевизору, этого хозяина "Льор де Льомбр", – с неприязнью сказала Настя, когда Тёлка повесила трубку и рассеянно и наспех рассказала, в чем дело. – Старая, испитая рожа, вся испещренная пороками". Настя отчего-то сразу возненавидела этого человека. "Вы нужны ему как рекламная сенсация: старик Бузони вдруг клонировал взрослую красавицу-дочь. Он будет купаться в лучах вашей юной красоты… Ах, Нателлочка, чует мое сердце, он вас погубит ". Она, кажется, готова была расплакаться и вдруг обняла Тёлку и прижала ее голову к свой худой груди, и Тёлка, утешая ее, погладила по старческой веснушчатой руке. Убегая, сказала, что всё это пока пустые разговоры и она еще сто раз подумает, прежде чем решит что-нибудь. Господи, Золушка какая-то: Париж, подиум, мировая слава! Кто ж не мечтал об этом? Да вот она как раз и не мечтала. И сейчас не мечтает. Всегда хотела одного: быть артисткой в театре, а моделью – нет. И теперь, когда выходит на подиум – ради денег! – она представляет себе, что участвует в спектакле, где ей по распределению досталась роль модели. И роль эта ей не интересна – скучная работа, актеру делать нечего… На бегу она позвонила Протасову, но у него шло совещание, и он только успел пробурчать: "Поздравляю". Если она скажет ему, что не хочет ехать, он назовет ее дурой и провинциалкой. Всегда, когда она сторонилась каких-нибудь светских мероприятий (например, отказывалась идти на прием к американскому послу), он называл ее (впрочем, нежно называл, любя) "моя провинциалочка". Ну и что из того? Она и была провинциалкой, даже хуже – дикаркой, сельской девчонкой. В детстве она подолгу жила у бабушки в деревне и проучилась в сельской школе (правда, в большой школе, "кустовой") в общей сложности четыре или даже пять лет. Ее учителями были немолодые женщины, плохо одетые, пахнущие чем-то кислым и затхлым, задавленные вечной нищетой, семейными заботами, пьянством мужей, тяжелым физическим трудом (дети, скотина, картошка, огород, заготовка кормов). Это они учили ее истории, географии, физике, другим наукам и дали общее представление о мире и жизни. Мамина мама, бабушка Вера Николаевна, была женщиной самостоятельной, острой на язык, и хоть любила показаться в общении жесткой, даже грубоватой, на самом деле была человеком мягким и безотказно добрым, что сразу было видно по ее ясному, открытому взгляду. ("Дореволюционное лицо", – сказал Протасов, впервые увидев у Тёлки над кроватью фото бабушки и внучки в обнимку.) К жизни она относилась философски: "Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом", – такова была ее любимая поговорка на все случаи жизни. Говорят, что именно так она высказалась даже на кладбище, когда хоронила мужа. Он прошел всю войну, вернулся целым и невредимым, чтобы утонуть здесь в реке: в декабрьский зазимок провалился под лед, когда ночью пьяный возвращался от любовницы – от одинокой пьющей доярки с выселок на том берегу. Не сразу с концами провалился, но после первого раза выкарабкался, пополз по льду, по свежему снегу, оставляя темный мокрый след, хорошо видный с высокого берега в лунных ночных сумерках; медленно полз, люди на берегу (молодежь расходилась из клуба) увидели его, побежали было за жердями и жене в окно успели стукнуть и крикнули, и она, как была в ночной рубахе, едва телогрейку накинула, выскочила к реке. Уже собралась толпа, уже осторожно выходили на лед с жердью. И тут он исчез. И темный след на снегу оборвался у черной полыньи. "Всё. Можно расходиться", – сказал кто-то… Тело нашли только через четыре месяца, уже в апреле. И хоронили в закрытом гробу. Бабушка Вера Николаевна пятьдесят лет проработала в одной школе учителем русского языка и литературы. Пятьдесят лет она, женщина умная и образованная, выпускница ленинградского Герценовского института, приехав сюда вслед за мужем – партийным активистом, прожила так же, как и все село: работала, голодала, радовалась, когда было чему радоваться, рожала, хоронила. Нельзя сказать, чтобы ее как-то особенно любили на селе. (А кого здесь любили? Себя-то не любили.) Бывало за глаза, а иногда и прямо в лицо называли (совершенно незаслуженно) " городской барыней". Но все-таки всегда уважительно отличали от других, "своих" женщин и даже материться при ней стеснялись. Устоявшееся уважение, которым бабушка пользовалась на селе, защитным покровом легло и на Тёлку: среди Машек, Зинок, Олек, Раек она была "внучкой Веры Николаевны". Хорошая, скромная девочка. Она всегда хотела быть как все и была как все. И к ней даже не пристало прозвище Артистка, которое витало в воздухе и, казалось, было неизбежно, поскольку она волей-неволей выделялась – и своей начитанностью, и умением хорошо и просто, "как артистка", "рассказывать" стихи и разные отрывки из классики. Но видимо, при такой бабушке и при такой маме (все знали, что выпускница здешней школы – "настоящая артистка в театре") и дети, и взрослые посчитали Тёлкины артистические способности чем-то совершенно обязательным, необходимым и даже не вполне к ней самой относящимся. Словом, для всех она оставалась прежде всего внучкой старой учительницы и как была в первом классе Телочкой, так и подростком осталась – Телкой… После того как молодой любовник бросил маму в Хабаровске и уехал во Владивосток (или наоборот – бросил во Владивостоке и уехал в Хабаровск), и мама вернулась в свой город и, начав работать в театре, получила комнату в актерском общежитии, она забрала Тёлку к себе. Тёлка училась уже в десятом классе и занималась в студии при театре, где, кстати, и мама преподавала сценическое движение. Девушка уже вполне расцвела, и ее сельская скромность стала сильно раздражать маму, женщину кипуче деятельную, напористую, ищущую все новых и новых возможностей в жизни. ("Ты, милая, – могучий вулкан, но вулкан говна", – как-то с досадой сказал маме, не обращая внимания на присутствие дочери, временный муж-психиатр; кажется, после этого они и расстались окончательно). Следующим другом мамы был видный предприниматель межобластного масштаба, строитель финансовой пирамиды. Среди прочего он был спонсором конкурса "Мисс Нечерноземье", и мама в течение двух лет почти ежедневно упорно и настойчиво заводила разговор о том, что Тёлке необходимо участвовать в конкурсе – и, конечно же, победить! – уж об этом друг-спонсор обещал позаботиться. Именно ему принадлежала мысль о том, что быть женщиной, быть красавицей – это профессия, которая подразумевает рассчитанное движение вверх по лестнице успеха. "Карьеру красавицы надо начинать с юности", – вторила мама, сидя перед зеркалом и размазывая по стареющему лицу раздавленные ягоды земляники, или тертую морковь, или деревенскую сметану – в зависимости от сезона. Она полагала, что ее собственная карьера еще далеко не закончена. Тёлке же все эти конкурсы красоты, эти дефиле по пыльной сцене зимой в купальниках казались каким-то убогим зрелищем, жалким занятием, близким проституции, нищенским выпрашиванием благосклонности – даже и не у публики, а у дяденек типа маминого дружка. Да шли бы они подальше! К семнадцати годам, заканчивая школу и одновременно занимаясь в студии, она была уже совершенно погружена в атмосферу театра, в атмосферу великого искусства: вместе с другими студийцами она выходила на сцену в массовке, да и без этого всякий вечер была здесь, в театре, и из-за кулис или из пустой ложи внимательно смотрела, как работают – именно работают! – актеры, в том числе и ее мать, опытная актриса, отлично владеющая техникой. Здесь, в театре, Тёлка рано поняла, что на сцену выходят не показывать себя (ей это было бы отвратительно), а именно работать, то есть некоторыми сознательными действиями превращать себя в кого-то или во что-то, кем или чем ты не был до того, как появился из-за кулис: в Джульетту, в Вассу Железнову, в лошадь, как в "Холстомере", или даже в отвратительное насекомое, как у Кафки. Она хотела быть и Джульеттой, и отвратительным насекомым. Она хотела быть актрисой: она поняла, что так работать, убеждая зрителя в реальности того, что он видит на сцене, – это и есть ее призвание. В свой последний школьный год она начала – сама начала, вполне сознательно, почувствовав, что пора, – роман с юным выпускником Щукинского училища, который почему-то на целый год застрял в их городе и даже жил прямо в театре, в переоборудованной на скорую руку грим-уборной, куда Тёлка и забегала к нему после школьных уроков, чтобы, жевательной резинкой залепив замочную скважину, быстро раздеться и быстро лечь в постель, укрыться каким-то колючим солдатским одеялом, выданным юному актеру из театрального реквизита, и смотреть, как ее мальчик (уже артист, Тузенбаха играет!) не торопясь, с достоинством укладывает на стул свои брюки, на спинку вешает рубашку и, не снимая трусов, ложится к ней под одеяло. (Трусы она снимала с него сама – такова была ее маленькая прихоть.) Неумелые ласки юного актера оставляли ее довольно равнодушной, но она хорошо понимала, что сексуальные отношения – важная часть жизни. И уж точно – жизни театральной. И хотела быть как все. (Впрочем, настоящей женщиной она стала несколько позже, уже в Москве, когда в первую же ночь с Магорецким испытала мощный, ослепительный оргазм.) Мамин друг в конце концов смирился с тем, что "мисс мира" из Тёлки сделать не удастся, и согласился назначить ей за счет компании персональную стипендию для учебы в Москве – как юному дарованию областного масштаба… Этот в общем-то добрый и простодушный, но по-русски совершенно безалаберный и безответственный мужик, бывший в советские времена скромным агентом по снабжению, воспользовавшись неразберихой, царившей в законодательстве и в умах, ловко построил обширную финансовую пирамиду и получил практически в единоличное распоряжение огромные деньги. И тут же немедленно открылась вся широта его русской (артистической) натуры, и он предался безудержному меценатству: выделил грант для симфонического оркестра областной филармонии, назначил стипендии лучшим ученикам местного музучилища, десятками скупал для своего офиса картины русского авангарда (говорят, ему даже впарили один из фальшивых «Черных квадратов»). Страдая в тяжелой форме русской национальной болезнью – щедростью за чужой счет (так писали потом в газете), – этот "новый русский областного масштаба" оформил любимую женщину (конечно же, "актерку", приму местного театра – Тёлкину мать) в свой инвестиционный фонд бухгалтером, и под это дело купил ей за счет фонда прекрасную двухкомнатную квартиру в центре города. Впрочем, когда компаньоны, стремясь упрятать концы в воду, взорвали его в новом "шестисотом" «Мерседесе» (взрыв был такой силы, что остатки автомобиля с останками маминого друга повисли на дереве), квартиру у мамы отобрали. Но к тому времени Тёлка уже год проучилась в Москве, а мама вскоре вышла замуж за майора из пожарной инспекции, у которого было три квартиры в городе (две из них он оставил прежней жене и детям) и дом в пригородной курортной зоне. Однако майор оказался человеком прижимистым и Тёлке высылать деньги отказался: "Педагогически правильно, – рассудительно сказал он новой жене, – чтобы юное дарование проявляло жизнеспособность и пробивалось к успеху без посторонней помощи". Тёлка была уже на втором курсе, успела осмотреться в Москве и действительно нашла какие-то возможности для приработка, – вот, например, на подиуме в Доме моделей. Папа Робер возник как-то вдруг, по деловому (раньше, когда он здесь учился на военного летчика, его звали Роберт, и он ходил с мамой в загс и, хоть они не были расписаны, она с его согласия записала дочь как Нателлу Робертовну Бузони — В России эта фамилия произносилась с ударением на второй слог, по-итальянски.). Три дня назад он наугад позвонил в театр. Маму вызвали с репетиции ("Скорее, Париж на проводе!"), и она, услышав его голос, вдруг охрипла и, наверное, целую минуту не могла говорить, и слушала, как он кричит: "Алло, алло! Россия, куда же вы все провалились? „Будучи космополитом, ругался по-английски“. Damn country!" Он звонил, конечно, не потому что соскучился: не доверяя первому впечатлению от фотоснимков, он все-таки хотел убедиться, что это именно его дочь выходит на подиум в Москве. "Ты ей поможешь?" – спросила мама. "Она будет зарабатывать миллионы, – сказал Роберт-Робер. – Я рад, что таким образом смогу хотя бы отчасти компенсировать твои страдания". Он, видимо, заранее придумал эту красивую фразу, но дальше разговаривать ему было и не о чем, и не интересно. Возникший в его воображении образ потускневшей пятидесятилетней русской провинциалки никак не воодушевлял его. Дай Бог ей счастья, но он здесь ни при чем. Он попрощался, даже не спросив, как она живет. Так, сугубо деловой звонок. Мог вообще поручить, чтобы кто-то из помощников позвонил. Вчера мама перезвонила Тёлке и со смехом рассказала о разговоре с Парижем, но, конечно, и обида в ее голосе угадывалась: "Да шут с ним совсем. Если он тебе поможет, можно считать, что у меня к нему нет претензий. Честно говоря, никогда и не было. Спасибо, он мне тебя сделал. А без тебя как бы я жила?" А так, как и жила, когда запихивала меня на два-три года в деревню, подумала Тёлка. "Мамочка, родная моя, – сказала она в трубку, – не принимай ты все это близко к сердцу. Есть он или нету его, какая разница. Тоже мне покупатель нашелся! Если я чего-то стою, покупатели будут. Это, мамочка, большой рынок. Он просто первый, кто всерьез предъявил спрос на мой товар". Она знала, что говорит, знала, как успокоить мать. И точно, угадала. "О Господи, как же ты повзрослела, моя девочка, – заплакала мама, – как же я рада, что ты стала такая разумная". Да не разумная она стала, а злая. Если бы мама не была старой сентиментальной дурой, она бы услышала, каким сухим, казенным голосом дочь говорит все эти слова о рынке и товаре. Представление матери о ее счастье как о выгодной коммерческой сделке бесило ее. Но хуже всего было то, что мама, похоже, была права. И дело даже не в возникновении папы Робера с его миллионами. Папа – что, он только цену хорошую дает, но и без него к ней постоянно кто-то приценивается, кто-то пытается купить ее: то это был деятель на телевидении, который предложил ей вести утреннюю кулинарную программу – и репетиции начать немедленно у него дома, но не на кухне, а в постели; то продюсер на киностудии, где она как-то подрабатывала в групповках, – этот прямо и просто, оглядев ее с ног до головы, спросил, сколько она стоит; а то просто какой-нибудь богатый мужик, из тех, что специально для этого приезжают в Дом моделей: посмотри на него благосклонно, и он тут же распахнет и дверцу своего «Мерседеса», и двери своего загородного дома, ну и, понятно, кошелек несколько приоткроет. Она потому и зацепилась за Протасова, что он давал ей некоторую защиту от этого постоянного напора рыночных потребителей. Но и самого Протасова она воспринимала тоже как одного из потребителей на этом рынке живого товара. Да, она верит, он любит ее, как умеет. Вот настойчиво предлагает выйти замуж. Но при этом он все время хочет демонстрировать ее как свое дорогое приобретение: то, не спросив даже ее желания, наверняка уверенный, что она будет в восторге, повез в Париж показывать друзьям, то на прием к американскому послу потащил ("Пусть все видят, какая у меня Тёлка", – в этом случае строчную букву употреблять не следует). Он хочет жить красиво, и она – дорогой атрибут этой красивой жизни. По крайней мере, так она сама ощущает себя рядом с ним. И единственный мужик, с кем рядом она никогда не чувствовала себя товаром, был Магорецкий, Быть может потому, что она и так, без всяких торгов душой принадлежала ему. Господи, какое это было счастье работать с ним. Сидеть вместе за одним столом, читать или слушать его чтение. Смотреть на его пальцы, листающие страницы. Слушать его советы, ощущать его прикосновение, когда он, недовольный пластикой актрисы, осторожно прикасался к ней и пытался буквально вылепить нужный жест. Счастьем было видеть даже его сомнения и огорчения, и уж тем более присутствовать при его прозрениях. Дура она была, что когда-то прогнала его из своей постели. Ну, жена у него, что из того. Хоть три жены. Все равно он – ее хозяин. Хозяин ее жизни. Но она-то что для него? Материал для работы, актриса в труппе – и не более. Что ей теперь – отказаться от папиного предложения и остаться нищей актрисой, чтобы только быть с ним рядом? В каком качестве? И главное, сколь надолго? Завтра он уедет куда-нибудь, а она? А она потащится в свой город или точно в такой же – играть в театре, потом преподавать в студии, навсегда, на всю оставшуюся жизнь – повторять мамину судьбу. Но если она примет папино предложение, то дипломный спектакль уже не сыграет. Папа твердо и определенно дал понять, что в течение трех дней она должна решить и в случае согласия тут же выехать в Париж: предстоял мировой фестиваль моды в Лондоне, к которому он хотел должным образом подготовить ее и выпустить как свою сенсационную новинку. Такого удобного случая может потом долго не быть. "Поверьте, дитя мое, цена вашего решения – три-четыре миллиона долларов", – сказал папа. Но если она сорвется и уедет в Париж, что будет со спектаклем? Что будет с Магорецким? С любимыми и любящими ее друзьями – Васькой, Гришей Базыкиным, Веркой? Она пришлет им денег, и они снимут хорошую площадку и сыграют спектакль без нее. Господи, нужны Магорецкому ее жалкие деньги! Да и ребятам – что ее деньги? Она – стержень спектакля. Без нее надо всё репетировать заново. Тут она совсем потерялась в своих рассуждениях. Да и пора было настраиваться на работу и выходить на сцену. Магорецкому она хотела рассказать обо всем после репетиции, но он задолго до окончания прогнал ее из зала: она ему чем-то мешала сегодня. Она решила все-таки дождаться его и отправилась было в библиотеку на первом этаже, но, медленно спускаясь по лестнице (встретила Гречанку, поздоровалась, перекрестилась), вдруг поняла, что объясняться с ним у нее нет сил. Как это она ему скажет, что бросает всё и уезжает? И будет при этом смотреть, как меняется выражение его лица? Как хищно выпячивается его нижняя челюсть – это происходило всегда, когда он злился. Да никогда в жизни она на это не решится! Она прошла мимо дверей библиотеки, взяла в раздевалке свою дубленку и, одеваясь на ходу, буквально выбежала из института, оскальзываясь на оледеневших ступенях институтского подъезда. Она позвонит Протасову: как бы то ни было, а он ее друг, и она может просить его, например, встретиться с Магорецким и рассказать о возникновении папы. "Слушай, Маркиз, приезжай сегодня, мне нужно посоветоваться с тобой", – сказала она, набрав его номер. "Ты уже решила?" – спросил он. "Вот приедешь, и будем решать", – сказала она. "А чего решать, – сказал он, – выходи за меня замуж". Господи, тоска-то какая. Да глупости, конечно, Магорецкому она все сама расскажет. Он собирался вечером приехать к ребятам, и они все вместе пойдут смотреть какой-то зал на втором этаже. (Но разве их дом не сносят?) Ладно, он приедет, и тут она с ним и поговорит… Вдруг повалил густой снег. Двор перед домом был заставлен мебелью, тюками и чемоданами: две семьи из числа последних оставшихся жильцов выносили вещи и ждали машины. Но тюках сидели две девочки, и их засыпало снегом… Поднявшись к себе, Тёлка с удивлением увидела, что широкий коридор их квартиры пуст: ей казалось, что Настя назначила на сегодня вторую часть доклада о Сведенборге, и теперь уже должны были подходить первые слушатели, но никого еще не было, и из пустой комнаты не были даже выставлены стулья и скамейки (в свое время теософы натаскали их со всех этажей и из соседнего подъезда – из всех опустевших квартир). "Я отменила чтения, – сказала Настя. – И может быть, навсегда". Она сидела на кухне, где сегодня как-то особенно отвратительно пахло из мусоропровода и по стене оживленно бегали тараканы. Но при этом перед ней был накрыт праздничный стол на два прибора: белоснежная крахмальная скатерть, тарелки из фамильного сервиза, серебро, даже два хрустальных бокала и уже открытая бутылка красного вина. Тёлка охнула: "Настенька Максовна, уж не меня ли вы собираетесь провожать?" Настя покачала головой. "Садитесь. Вы никуда не едете, – решительно сказала она и налила вина себе и Тёлке. – Мы выпьем с вами за великую русскую актрису Нателлу Бузони, за вашу роль в спектакле великого русского режиссера Магорецкого, за великого русского писателя Максима Горького, вообще за русский национальный талант". Глаза ее блестели. Она несла Бог знает что, и было такое впечатление, что она уже хорошо выпила. Но нет, просто она была дико возбуждена, и от этого в ее старческом мозгу что-то не так переключилось, и сознание начало работать в режиме высокой патетики. Накрывая стол, она предполагала, видимо, долгую и обстоятельную беседу, и какие-то свои вопросы, и Тёлкины ответы, "посидим, поговорим", но теперь возбуждение гнало ее вперед и вперед, и она говорила одна. "Вы правы, здесь рынок, и вас покупают, – она захлебывалась словами и по-прежнему держала в руке полный бокал. – Я это очень понимаю, моя девочка. Но я вас спасу. Я верну вас самой себе и всему русскому искусству: я перекуплю вас у всей этой сволочи… Сейчас скажу… сейчас", – и прежде чем Тёлка успела сесть за стол, Настя, как-то по-гусарски запрокинув голову, чуть ли не в два глотка выпила вино и резко поставила бокал на место. "Вот – и она, протянула над столом руку с широко растопыренными пальцами, и на одном из них, на указательном, сиял огромных размеров бриллиант, – нашла! Я наконец-то нашла это золото – и оно ваше, ваше, ваше!" Громко прошептав это, она широко и радостно улыбнулась своим щербатым ртом, и эта улыбка, продолженная от уголков рта вверх багровыми винными усами, была ужасна. |
Похожие:
 | Тимофеев В. Г., Вильнер А. Б., Колесникова И. Л. и др. Учебник английского языка для 10 класса (базовый уровень) / под ред. В. Г.... | | Рецензируемый двухтомник документов и материалов о Полтавской трудовой коло-нии им. М. Горького (1920-1926 гг.) |
 | Иначе (к примеру, указав вместо Грамотей русский язык, вместо Счетовод математику, а вместо Талант – иностранный язык), Вы можете... | | Библиотека факультета международных отношений отраслевой отдел Научной библиотеки им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного... |
| Лев Толстой – живой, воплощенный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова” | | Агентство "Маленькая леди" : роман : пер с англ. / Э. Браун; читает Т. Ненарокомова. Кольцо для Анастасии : повесть / М. Глушко;... |
| Московская область, Подольский район, городское поселение Львовский, улица Горького, дом №17 | | Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение «Лев-Толстовская средняя общеобразовательная школа» |
| В соответствии с Планом мероприятий по совершенствованию правового положения муниципальных учреждений | | Востока. Дело идет о так называемой теории "перманентной революции", которая по учению эпигонов ленинизма (Зиновьева, Сталина, Бухарина... |