9: Незаметный парень из Ланкашира
Если бы не астма Эммы, Моуди мог бы послужить иллюстрацией к словам Шекспира:
...чем яростней огонь, тем он скорее догорит...
Кто сильнее напрягается, тот выдыхается быстрее.
В перерывах между периодами своей головокружительной скачки Моуди задумал посетить Англию. Он осознавал пробелы в своем интеллектуальном и духовном воспитании, понимал, что в Чикаго никогда не сможет отдохнуть от непрерывной борьбы, и хотел встретиться в Англии с тремя людьми. Джордж Уилльямс, лондонский продавец тканей, был основателем ИМКА. Джордж Мюллер из Бристоля был пожилым немцем, который, молясь и не имея ни пенни, ухитрялся собирать деньги на содержание большого сиротского приюта и многочисленных заморских миссий (а ему было девяносто три года). Чарльз Хэддон Сперджен был старше Моуди всего на три года, но уже прославился как проповедник; подобно Моуди, это был уроженец деревни, практически самоучка, такой же жизнерадостный и крепкий. Проповеди Сперджена в Скинии Метрополитен, его баптистской церкви в южной части Лондона, пользовались всемирной славой; присущий им разговорный тон, наличие поучительных историй, чувство юмора и четкая передача идей Писания вызывали у Моуди зависть: «Я прочел все его проповеди, какие смог достать».
Однако из желания Моуди съездить в Англию ничего бы не получилось, если бы в начале зимы 1866 — 1867 гг. у Эммы не случился такой тяжелый приступ астмы, что доктор порекомендовал ей морское путешествие; каким-то образом Моуди нашли деньги. Миссис Ревелл обещала присмотреть за маленькой Эммой. 24 февраля 1867 г. Д. Л. Моуди, которому только что исполнилось тридцать, и его двадцатичетырехлетняя жена отплыли из Нью-Йорка на пароходе под названием «Город Вашингтон», который «считался очень хорошим судном».
Эмме путешествие понравилось, но, как она писала зятю, «мистер Моуди страдал от морской болезни с того момента, как мы отплыли от берега, и до самого прибытия в Ливерпуль, то есть две недели». Она была единственной леди в шестнадцати пассажирских каютах, и ей уделяли «очень много внимания», хотя «весьма разнузданная компания» пассажиров «без зазрения совести пила шампанское и вино, играла в карты и даже на деньги, что меня поразило и шокировало».
Достигнув берегов Англии, измученный Моуди заявил, что «одного водного путешествия мне хватит на всю жизнь», и изрек одно из наиболее известных пророчеств девятнадцатого века: «Я не думаю, что еще когда-либо приеду в эту страну».
Они сошли на берег в воскресенье. Моуди отправился слушать проповеди. Эмма удовлетворилась посещением воскресной школы, «которая показалась мне довольно скучной и формальной, да и помещение было мрачным и темным». На следующий день они отправились из Ливерпуля в Лондон на поезде, «который гораздо быстрее, чем в Америке, едет со скоростью 60 — 80 км в час, и вагоны не останавливаются, чтобы набрать воды, но берут ее из чего-то вроде скважины на ходу».
В Эвстоне они наняли кэб «на очень большие расстояния», проехали через Сити и трущобы Ист-энда, где босоногие мальчишки бегали по улицам, гораздо более мрачным, чем в Чикаго, пока не добрались в Поплар. Дядя Эммы был почтмейстером и жил в доме номер три по Пенни-филдс, недалеко от Вест-индского дока, и здесь Эмма после восемнадцатилетнего перерыва встретилась со своей сестрой Мэри.
Обстановка, в которой оказались Моуди в момент приезда в Англию, была не из лучших, кроме того, большую часть недели шел дождь или снег. Первые впечатления оказались неблагоприятными, и это при том, что Эмма родилась в Лондоне. Моуди писал матери: «Мне не нравится эта старая страна, в отличие от нашей, не могу передать, как я рад, что родился и вырос в Америке». Ему не хватало американской непринужденности, он думал, что «жить здесь ужасно». Эмме казалось, что Сити покрыт сажей, как Питтсбург, Английский банк весь обветшал, а собор Святого Петра — «громадное здание, которое показалось мне более подходящим для любых других представлений, но не церковных служб».
В следующее воскресенье они пошли в Скинию Метрополитен. Билетов у них не было, но они пробрались на галерку. Моуди поразился при виде собрания почти пяти тысяч человек, и, когда Сперджен «поднялся на возвышение, я радовался, что вижу его, и мое страстное желание исполнилось после стольких лет». «Он вел себя очень просто, — описывала проповедь Эмма, — и вообще он выглядел очень просто, но безраздельно владел вниманием всей аудитории... А потом они так пели... Столько голосов, так гармонично сливавшихся, — это было очень величественно». Моуди хотелось проповедовать так же и слышать в своей церкви такое же пение.
Моуди в обязательном порядке посетил Бристоль, чтобы соприкоснуться с верой Мюллера. В Лондоне он встретил Джорджа Уилльямса, который пригласил его на ежегодный завтрак первой ИМКА на Элдерсгейт-стрит, Моуди посоветовал им вести ежедневное молитвенное собрание в полдень, по чикагскому образцу; обычай этот продолжался до первой мировой войны.
При посредничестве Фредерика Хартли, секретаря Союза воскресных школ, бывавшего на Иллинойс-стрит, Моуди приняли несколько светских приглашений. Один из членов парламента провел их на заседание Палаты общин; Эмма осмотрела тюрьму Ньюгейт и банк. Весной Лондон казался привлекательнее, «местами просто прекрасен, особенно парки и скверы». К началу мая Эмме «больше понравились англичане, чем по приезде. Мне они уже не кажутся такими сдержанными, как раньше, хоть они и не так свободны и открыты, как американцы». Моуди наслаждался ощущением внимания к себе. Епископальная церковь в Чикаго не хотела иметь с ним ничего общего, или ругала; в Английской церкви священники и прихожане, напротив, приняли его хорошо. Его принимали евангельские христиане, англикане и нонконформисты. Его искренность, откровенность и порыв заставили одну религиозную газету написать, что, никому не известный, он быстро «завоевал симпатии большинства христианской братии».
Май в викторианскую эпоху был посвящен «майским собраниям», некоей четкой последовательности праздников всех миссий и благотворительных учреждений. Моуди хотел, в типичном стиле американского путешественника, «сделать» как можно больше всего, он даже увлек Эмму в Дублин, и еще севернее, в Эдинбург, который, как ни странно, в первый же краткий визит показался ей очень родным, и она нашла «прелестными» его кривые улочки, лестницы и старинные каменные дома. В Лондоне Моуди выступил на майском собрании Союза воскресных школ и на собрании евангельских христиан в Эксетер-холле в Стрэнде. Его избрали для произнесения хвалебной речи, обращенной к председателю, лорду Шафтсбери, великому филантропу. В подходящий момент вице-председатель объявил:
— Мы рады приветствовать нашего американского кузена, его преподобие мистера Моуди из Чикаго...
Моуди поднялся. Он посмотрел на скучные ряды верующих, на дам в шляпках и кринолинах, на мужчин с бакенбардами и в традиционных черных костюмах; все они клевали носом под монотонные речи в этот теплый майский день, все они смотрели на американца как на жителя колоний, неполноценного англичанина с вульгарным акцентом.
Моуди сказал:
— Вице-председатель сделал две ошибки.
Аудитория проснулась.
— Во-первых, я не «преподобие мистер Моуди», а просто Дуайт Л. Моуди, работник воскресной школы. Во-вторых, я не ваш американский кузен. Благодаря благодати Божьей, я ваш брат, которому интересны вы и то, что Отец наш делает для Своих детей. А теперь о благодарности «благородному графу». Я не понимаю, почему мы должны быть ему более благодарны, чем он нам...
Аудитория ахнула. Лорд Шафтсбери, человек совершенно не напыщенный и с прекрасным чувством юмора, был в восторге. Эмма про себя заметила, что надо будет упрекнуть Моуди — действительно, пять лет спустя он уже не позволял себе таких вольностей.
Атмосфера была слишком душной. И он старался сделать ее свежее. Молодой служащий таможни, Том Бонд Бишоп, который скоро будет участвовать в основании Особой миссии детского служения, «слышал тогда мистера Моуди впервые... Я прекрасно помню, как он растормошил публику», призвав ее покончить с бесцветными катехизисами и нудным заучиванием стихов, и стараться привести детей к вере во Христа как в Друга.
С обоими Моуди случались в Британии странные происшествия. Эмма, когда путешествовала на поезде в одиночестве, зашла как-то в купе, которое показалось ей пустым, только в углу кто-то забыл охапку старого тряпья. Поезд тронулся. Из тряпья послышался мужской голос:
— Вы знаете, что я сделал бы с моими женами, если бы был Генрихом Восьмым?
Мужчина приблизился к ней и уставился на нее нехорошим взглядом. В шестидесятые годы девятнадцатого века в поездах еще не было коридоров. До следующей остановки оставалось двадцать минут.
Эмма, всегда сохранявшая спокойствие, сказала лишь:
— Нет, расскажите мне.
Маньяк начал рассказывать леденящие душу подробности, недвусмысленно намекая, что хотел бы испробовать на ней свои теории. Когда он сделал паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом, она тут же сказала, что знает лучший способ экзекуции, и каждый раз, когда он предлагал какой-нибудь ужас, она в ответ говорила о чем-то еще более ужасном, и таким образом занимала его беседой до следующей остановки, на которой благополучно выбежала из купе.
Приключения Моуди были менее мрачными. Генри Варли, почти его ровесник, мясник из западного Лондона, ставший проповедником Плимутского братства, говорил на собраниях с такой энергией, что послушать его приходило несколько сотен людей. «Я посетил этого человека, пытаясь обнаружить секрет его успеха. После ужина мы поймали пролетку, и, пока она катилась, подпрыгивая, по каменной лондонской мостовой, он сказал:
— Теперь, брат, давайте помолимся об успехе этого собрания», — и встал на колени прямо на ходящем ходуном полу, среди клочьев сена. Моуди никогда не пытался молиться на полу пролетки: «не очень-то удобно было молиться, когда она катилась по улице». Потом он наблюдал службу, на которой (хотя, возможно, позже в Америке он приукрасил историю) «семьдесят мясников собрались вокруг этого Божьего человека, проливая слезы», и он понял, что секрет Варли заключается в молитве.
Варли пригласил его выступить в других залах Братства. Находясь в Дублине, после службы Моуди услышал сзади на уровне плеча голос:
— Я — Арри Мурхауз. Я приеду проповедовать к вам в Чикаго.
Моуди обернулся и увидел невзрачного, безбородого человечка. «Он казался совсем мальчишкой, не старше семнадцати». Не понимая еще, что эта встреча станет одной из важнейших в его жизни, Моуди скрыл свое недоверие доброй улыбкой.
— Я — ’Арри Мурхауз, — повторил человечек. — Я приеду проповедовать в Америку. Когда вы туда возвращаетесь?
Моуди сказал, что еще не знает, подумав про себя, что, если бы и знал, не сказал бы.
Он уже слышал о Гарри Мурхаузе, парне из ланкаширской клоаки, обращенном карманнике, Мальчике-проповеднике. Моуди не поверил, что этот юнец способен проповедовать. Вскоре Моуди забыл о нем.
После десятидневной поездки во Францию в июне для посещения выставки (во время нее Моуди учредил скромное ежедневное молитвенное собрание в «Ла Салль Эванжелик») чета вернулась в Англию для прощального приема. Астма Эммы прошла. Они скучали по Америке и маленькой Эмме. Моуди говорил, что ему приходилось подпрыгивать, «чтобы избавиться от тоски по дому, и насвистывать, чтобы сохранять присутствие духа». Даже две недели морской болезни на волнах спокойного летнего океана казались не такой уж высокой платой за возвращение.
По возвращении в Чикаго первой радостью Моуди оказался подаренный им дом. «Мистер Фаруэлл строит мне дом, — писал Моуди из Лондона брату Джорджу. — Он примерно в трех кварталах от моего теперешнего жилья. Я не знаю, кирпичный он будет или каменный — мне не говорили». Фаруэлл, который вкладывал сбережения в недвижимость, решил поселить Моуди в один из своих домов без арендной платы и пригласил общих друзей помочь ему с меблировкой. Когда путешественники вернулись в Чикаго, их отвезли в симпатичный дом на Стейт-стрит; гордостью обстановки были портреты четы Моуди, бесплатно написанные Дж. П. А. Хили, самым модным американским портретистом того времени, который был жителем Чикаго и римским католиком.
Другой радостью стало открытие нового помещения ИМКА на Мэдисон-стрит, в самом центре делового города, что свидетельствовало о престиже и состоятельности организации. Архитектурный проект был сделан У. У. Бойингтоном, автором Оперы Кросби, отелей «Шерман» и «Гранд Пасифик», нескольких городских церквей и новой системы фонтанов. Здание справедливо могло считаться первым в мире из возведенных ИМКА, и масштаб его просто ошеломлял. Пять этажей, мраморный фасад, на первом этаже — крупнейший в Чикаго зал, пять магазинов, выходящих на улицу, библиотека, читальный зал, лектории, гимнастический зал, спальные помещения на сорок два места, и — ирония судьбы, если принимать во внимание судьбу, которая скоро постигнет здание, — свободные офисы, сданные в аренду службам пожарной охраны, охраны порядка и здравоохранения. ИМКА собиралась назвать здание Моуди-холл. На церемонии открытия 29 сентября 1867 г. Моуди заявил о своем намерении назвать холл в честь Фаруэлла. «Это единственная ошибка, — как галантно выразился Фаруэлл, — которую мистер Моуди совершил во всем этом предприятии».
Открытие Фаруэлл-холла увенчало достижения Моуди в Чикаго. Он был выдающимся, хоть и критикуемым, горожанином. Корреспонденту одной из религиозных газет он в ту пору показался ниже ростом, чем на самом деле был, и вовсе не таким уж необразованным: «Мистер Моуди значительно ниже среднего роста и склонен к полноте. Когда он выходит на возвышение быстрым, нервным шагом делового человека, вы обращаете внимание на его круглое, грубоватое, добродушное и честное лицо, скрывающее вечно занятой ум... Когда Моуди говорит, все его слушают, даже те, кому он не нравится. Его замечания кратки, практичны и язвительны, его призывы всегда впечатляют, а иногда трогают до слез. Он напорист, и замечания его всегда делаются в воинственном тоне...»
Неожиданно пришло письмо от Гарри Мурхауза, где говорилось, что он прибыл в Нью-Йорк и хотел бы проповедовать в Чикаго, если Моуди не против. Известие вызвало у Моуди раздражение. Он ответил запиской: «Если будете на Западе, свяжитесь со мной», — «я подумал, что никогда больше не услышу о нем».
Гарри Мурхауз, которому было двадцать семь лет, успел побывать за решеткой еще до двадцати одного, когда в одной из уличных миссий он услышал проповедь одного шахтера и бывшего игрока о блудном сыне. Мурхауз испытал постепенное преображение: ему пришлось носить грубые перчатки, чтобы не шарить по чужим карманам. Он стал уважаемым аукционщиком, женился на подруге детства и перебрался в маленький коттедж на задворках Манчестера, чтобы все свое время посвятить проповедям — самозабвенным проповедям.
Этот порывистый, хрупкий, самокритичный человек, пылкое сознание долга которого уравновешивалось прекрасным чувством юмора и способностью подавлять любые проявления претенциозности или ханжества, много думал о Моуди во время пересечения Атлантики. Его первое впечатление от Нью-Йорка странным образом походило на впечатление Моуди от Лондона. Мурхауз подумал, что это ужасное место. «Каждый считает себя лучше других, и ни от кого культурного слова не дождешься». Кроме того, жизнь здесь была дороже. «Десять шиллингов за то, чтобы отвести мой багаж в гостиницу, когда тут ехать пять минут; пятьдесят центов, или два шиллинга, за стрижку...» Вскоре он стал постояльцем богатого квакера Уильяма Кимбера, который писал: «Я провел с ним много часов над грамматикой Мюррея и т. д., чтобы он мог исправить грамматические ошибки, несколько портившие впечатление от его прекрасного благовестия».
Моуди ничего об этом не знал. К Новому году он думал, что больше не услышит об этом необычном типе. У него скоро возникли иные заботы.
7 января 1868 г., незадолго до полудня, в Фаруэлл-холле, где не просохла еще свежая краска, случился пожар. Никакая полиция и пожарные не смогли спасти здание в этом городе сильных ветров. Члены церкви, пожарные и прохожие спасли мебель, документы, около пятисот книг. Молодой постоялец, Дэвид Боррелл, впоследствии ставший знаменитым проповедником, выбежал из здания с чемоданом на плече, улица была полна дыма, трещал огонь, звонили пожарные колокола, среди всего этого он услышал голос:
— Бросай это!
Он увидел Моуди:
— Боррелл, бросай все это, помоги мне. Мы проведем молитвенное собрание в Методистской церкви.
Полуденное собрание состоялось. «Люди плакали так, словно сгорел их собственный дом», — вспоминает очевидец. После обеда секретарь и специальный комитет «обежали всех торговцев города, собирая пожертвования: “Наш зал сгорел, сэр. Спасти его невозможно. Нам нужен новый. Дайте денег, чтобы мы начали строить тут же”». Еще до того, как пепел остыл, были собраны тысячи долларов. Но сумма была недостаточной; три месяца спустя Мак-Кормик получил послание от Моуди, «пытающегося свести концы с концами, чтобы восстановить наш зал».
Через несколько недель после пожара Моуди, к своему раздражению, снова услышал о Мурхаузе, который собирался приехать в Чикаго и проповедовать.
Когда Моуди нацарапал ему записку: «Если будете на Западе, свяжитесь со мной», — он надеялся, что «это поставит его на место». Мурхауз в ответ сообщил дату и время своего приезда.
Прочитав послание, Моуди нетерпеливо вздохнул. Этот человек не мог проповедовать; к тому же, в день его приезда Моуди должен был уехать в Сент-Луис на «Конвенцию христиан Миссури». Он попросил Эмму принять Мурхауза и велел диаконам:
— Испытайте его; если у него ничего не получится, я заберу его у вас, когда вернусь.
Потом он сел на поезд и уехал в Сент-Луис.
Моуди часто приглашали на собрания северо-запада, призванные объединить служителей и мирян разных деноминаций или политических взглядов. Люди, которые работали в «Христианском комитете» и теперь пытались поддержать то братание, которое возникло в военное время, знали Моуди из Чикаго как человека, способного подстегнуть вялых верующих, заставить их забыть о разногласиях и вместе броситься в атаку на неверие, отступничество и равнодушие, быстро растущие в мире, поглощенном материальными заботами. В Миссури его избрали председателем, и он произнес сильную речь: «Мы можем поднять этот штат и удержать его для Христа», — сказал он, пользуясь политическим сравнением в тот год президентских выборов. «Церковь похоронила свою мощь, теперь надо снова пробудить ее».
За всем этим нетрудно было забыть о Мурхаузе.
Семнадцатилетний Флеминг Ревелл, живущий вместе с сестрой и зятем, увидел его первым. Ревелл ожидал встретить «длиннобородого, внушительного и солидного мужчину». «Я открыл дверь и увидел невысокого, незаметного юного англичанина. Он сказал:
— Я — ’Арри Мурхауз.
— Что, сэр?
— Я — ’Арри Мурхауз. Это дом мистера Моуди?
Мы пригласили его войти».
Тем же вечером ему устроили проверочное слушание на немногочисленном собрании на Иллинойс-стрит. «Мы просто не знали, что нам с ним делать. Он говорил не так, как все, кого мы до сих пор слышали. Казалось, что его послание отличается от всех прочих. Диаконы посовещались после завершения собрания, во время пения гимна, и решили объявить, что ’Арри Мурхауз, как он себя называл, будет проповедовать и следующим вечером».
Моуди вернулся в субботу и спросил Эмму о Мурхаузе.
— Он очень нравится людям, — ответила она. — Он проповедует не совсем так, как ты. Он учит, что Бог любит грешников.
Моуди нетерпеливо вздохнул и «заключил, что, если он проповедует не так, как я, значит, он мне не понравится. Я относился к нему с предубеждением».
— Он неправ, — сказал Моуди.
Эмма ответила:
— Я думаю, когда ты услышишь его, ты с ним согласишься, потому что он подкрепляет Библией все, о чем говорит.
В воскресенье утром на Иллинойс-стрит Моуди заметил, что собравшиеся принесли с собой Библии. Он никогда не говорил людям на скамьях брать с собой Библии. «Было непривычно видеть людей с Библиями и слышать шорох страниц».
Мурхауз объявил текст: «Иоанна 3:16: “Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную”». Вместо того, чтобы разделять определенный текст на первое, второе и третье, как обычно делали служители, Мурхауз, заметил Моуди, «отправился по Библии от Бытия до Откровения, доказывая, что Бог любит грешников, и, прежде чем он добрался до конца, две или три моих проповеди были уничтожены». Учение Моуди о том, что Бог ненавидит грешников так же, как грех, обратилось в прах. «До тех пор я и не знал, что Бог так сильно любит нас. Сердце мое потеплело: я не мог сдержать слезы». Флеминг Ревелл всю свою жизнь помнил вид Моуди, впитывающего каждое слово в это воскресное утро 8 февраля 1868 г., и что «в воскресенье вечером маленький Гарри Мурхауз, переминающийся с ноги на ногу, казался неуклюжим, но вы забывали обо всем, когда слышали послание, срывающееся с его уст». Текст был тот же. Тема любви Бога к миру вновь была прослежена от Бытия до Откровения, но уже другим путем, это была даже не проповедь как таковая, но цепочка взаимосвязанных текстов или отрывков, с кратким комментарием в виде так называемого «библейского чтения».
В конце Моуди вскочил:
— Мистер Мурхауз будет проповедовать на этой неделе каждый вечер. Приходите все. Приводите друзей.
И вечер за вечером Мурхауз объявлял: «Ибо так возлюбил Бог мир...», и снова проводил слушателей по страницам Библии:
— Друзья мои, я уже неделю пытаюсь рассказать вам, как сильно Бог любит вас, но моего бедного языка недостаточно для этого...
Снаружи, в морозном февральском воздухе, жизнь Чикаго продолжалась. Богачи обедали и пили вино, нищие теснились вокруг дымящихся печурок, моряки с обледенелых кораблей распутничали, пили и дрались. На Иллинойс-стрит, среди толпы благочестивых горожан и немногих новичков-иммигрантов, распускался свежий, роскошный цветок духовной любви. И, когда Д. Л. Моуди изменил свое миропонимание, с этих пор став апостолом любви Божьей, его внутренние противоречия разрешились.
В доме на Стейт-стрит, где в вестибюле висел портрет кисти Хили, Мурхауз, со своей скромностью, забавными высказываниями и ланкаширским акцентом, тоже стал всеобщим любимцем. Моуди брал у него уроки любви и изучения Писания. Мурхауз учил его читать и исследовать Библию.
Моуди всегда относился к Библии как к учебнику, который может быть духовным оружием. Он пока еще практически не знал, да и не скоро узнает, о проблемах и спорах, связанных с толкованием, потому что они не проникли еще даже в богословские круги Чикаго. Для него Библия была в буквальном смысле Словом Божьим. Но он относился к ней как собранию древних, хорошо известных текстов, из которых можно было извлекать темы бесед и проповедей, а также вставлять фразы в разговор. Он забавным образом не знал многого из того, чему учит Библия. Мурхауз сказал ему, что он не знает своей Библии, показал, как рассматривать ее в совокупности, как прослеживать и развивать темы, объяснил, что «души спасает Слово Божье, а не наш комментарий к нему»; предупредил, что надо быть готовым брать из Писания больше, чем вносить своего. Моуди начал вставать, когда семейство еще спало (он не нуждался в продолжительном сне), зажигал в кабинете масляную лампу и проводил час или больше над своей громадной Библией, царапая заметки на полях.
Гарри Мурхауз был членом Плимутского братства. Моуди никогда не пренебрегал их влиянием и охотно покупал их комментарии. Здравый смысл уберег его от вымышленных теорий и спекулятивных аллегорий, которые мешали им позволить Писанию истолковывать само себя, не был он склонен и к сепаратистским или раскольническим тенденциям некоторых из них, «желающих тихонько есть свой пирог в углу», как он выразился об этом. Его отношения с Плимутским братством показали его способность использовать сильные стороны движения, не становясь его рабом.
Флеминг Ревелл писал: «Д. Л. Моуди обладал большой силой и раньше, но не такой, как после того дня, когда дорогой Гарри Мурхауз вошел в нашу жизнь и изменил сам характер учения и проповеди в нашей церкви». Джон Мильтон Хичкок, ставший одним из ближайших помощников Моуди, слышал его вскоре после этого, летом 1868 г. Он написал об этом, что «самое впечатляющее, мощное, запоминающееся, патетическое и действенное воззвание, которое он когда-либо произносил раньше, было лишь тенью его теперешних выступлений».
Обращаясь к Конвенции воскресных школ штата Иллинойс в Дю Куэн тем же летом, Моуди сказал: «Будьте добры — завоевывайте любовью. Если сердце человека полно любви, он преуспеет вернее, чем обладая здравым смыслом».
|
