Если для одних вы будете ортодоксом, то для других – еретиком
Скачать 9.53 Mb.
|
О ВОИНСКОЙ ДРУЖБЕ, МУДРОСТИ И ЧЕСТИ Природа устроила так, что питать иллюзии свойственно не только безумцам, но и мудрецам: в противном случае последние слишком сильно страдали бы от собственной мудрости. Н.Шамфор Я благодарен судьбе, что сразу после окончания школы она забросила меня в Ленинград (ныне Санкт-Петербург). Дисциплина и строгость военного института наложили на мой характер определенный и немалый отпечаток. Там, вдали от дома, родителей и школьных проверенных друзей приходилось все взаимоотношения с окружающими строить не просто «с нуля», а с «абсолютного нуля». Тепличный, ухоженный, свободолюбивый ребенок в новой и совершенно чуждой для себя атмосфере огромных физических и учебных нагрузок и еще большего морального давления должен был сам, без посторонней помощи поставить себя в коллективе. Крайне важно было не сломаться и не озлобиться, не опуститься до пожирания себе подобных за лишнюю «лычку»5 или увольнение в город. Во время учебы в гражданском ВУЗе студенты контактируют максимум 6-8 часов в день. Не нравится компания, группа – перетерпи и ступай домой. Там тебя поймут и поддержат. Даже если не поддержат, то, по крайней мере, можно на все наплевать и забыться в чтении, компании друзей, азартных играх… Мы же в институте не только учились, но жили днем и ночью, час за часом, год за годом друг у друга на виду. И ни много, ни мало – целых пять лет! Кто был в такой ситуации, меня поймет, когда в минуты душевного разлада не имеешь ни малейшей возможности ни уединиться, ни предаться «саможалению» или просто спокойному анализу произошедшего. Когда всё и вся буквально раздражает и нервирует, а ты должен взять себя в руки, дабы не демонстрировать свои слабости. Потому, что рядом есть не только друзья-приятели, но и недруги-злопыхатели. А они-то уж случая позлорадствовать не упустят. К чести нашего курсантского коллектива таких «нехороших» было очень немного. Слишком большой роскошью для армейского нашего общества были эти «особи». Со временем практически все осознали, что в жизни с каждым может случиться что угодно и каждый может чувствовать боль потери, крушение надежд, душевную тревогу, даже просто почувствовать себя иногда слабым и уязвимым. Благодаря военной системе и строжайшей дисциплине я смог навсегда сберечь в душе благоговейное и трепетное отношение к женщине – как матери, как сестре, как возлюбленной и нежной подруге. Мятежный, но свободный дух в союзе с открытым, жаждущим взаимности сердцем, великолепная музыка вечности и божественной гармонии, застывшая в совершенно уникальной, неземной архитектуре Исаакиевского собора и Зимнего дворца рождали трогательные, немного наивные строки: Осенний теплый день, увы – Такая редкость в Ленинграде. Ложатся у седой Невы На серый камень листья… Вряд ли Мы сможем что-то изменить В теченьи жизни непреложном. Но никого нельзя винить, Что правда часто вместе с ложью. Дрожат дождинки на окне И далеко уже не жарко… Я до сих пор брожу во сне Аллеями в осеннем парке… Там быстро приходит мудрость. Чужая, но близкая сердцу боль не дает повода для злорадства, а лишь пробуждает память недавно зарубцевавшихся событий. Разделенная с другом боль становится намного меньше, а радость – существенно больше. Такое знакомое со школьной скамьи арифметическое действие деления приводит к совершенно непривычному результату. Жизнь в дружном воинском коллективе учит несколько иной математике – математике сердца. Я очень признателен всем своим одногруппникам, однокурсникам и офицерам за то, что они были в моей жизни и останутся в моем сердце навсегда. Это было время юношеского максимализма и обостренного чувства собственного достоинства, безрассудства, граничащего одновременно и с глупостью и с героизмом. Как-то на одном из занятий по марксизму-ленинизму (был тогда такой предмет обучения) преподаватель задал мне вопрос о социалистах-утопистах. Я бодро ответил, что Сен-Симон, Фурье и Оуэн создали утопический социализм и, сделав небольшую паузу, закончил свою мысль: «А Маркс, Энгельс и Ленин – утопический коммунизм!». Вторая часть фразы повергла преподавателя-подполковника в состояние легкого ужаса. Его врожденные чувства юмора и самосохранения подсказывали единственно правильный выход из этой ситуации – сделать вид, что ничего «такого» не произошло и, как говорится, «спустить все на тормозах». Конечно же, назвать этот поступок героизмом было бы чересчур громко, а для глупости – слишком уж правдоподобным было сказанное. И все-таки, пусть небольшим, но героизмом это было. Ведь на дворе, как впрочем, и в нашей аудитории, где все это происходило, стоял 1988 год. Тогда еще пресловутая 6-я статья Конституции СССР о руководящей и направляющей роли компартии в жизни советского народа казалась вписанной туда на веки вечные. А совершенно одинокая партия сама, плутая в дебрях здравого смысла и болезненной глупости, уверенной и твердой поступью вела нас, как горячо уверяла советская пропаганда, к победе коммунизма, призрак которого вот уже столетие бродил почему-то не у нас, а в капиталистической Европе. Через несколько месяцев этот преподаватель нас неожиданно покинул, заложив навсегда в наши души замечательную и несколько таинственную фразу: «Уходить нужно уметь красиво». О причине своего ухода он нам так и не поведал, предоставив нам взамен узкого откровения широкий простор для догадок и подозрений. Тешу себя надеждой, что моей вины в том не было… Там же, в Питере (а называли мы Его так всегда, т.к. в этом слове было нечто совершенно родное и теплое, в отличие от «Ленинград» – официального и величественного) я впервые воспринял Казанский и Исаакиевский соборы не только и даже не столько, как произведения архитектуры, а как продолжение своего сердца. Что-то было даже неловкое в том, что музей религии и атеизма (так или примерно так тогда назывался Казанский собор) будил во мне не «естественное» для советского человека ощущение отвращения к предметам культа и церковного обихода, а чувство трепетного благоговения перед великолепным духовным наследием великого народа. Сначала мне казалось, что я присвоил себе, украл что-то, что даже не имел права трогать, обманул свое родное государство, которое верило в меня и в то, что его воспитанник будет наполняться природным негодованием к «поповским штучкам» и утвердится в своем атеизме, а я… А я, как предатель, прильнул к запретному целебному источнику Святого Духа. Немного опомнившись и разобравшись в нахлынувших вдруг противоречивых мыслях, я понял, что, оказывается, не один такой. У большинства посетителей музея тоже лица не выражали «священного негодования тысячелетним околпачиванием доверчивого народа со стороны работников культа», а светились редко скрываемым внутренним светом, вспыхнувшим от соприкосновения со Всевышним. Еще одно и не менее яркое впечатление оставило посещение совсем маленькой церквушки на одном из Питерских кладбищ. Однажды мне довелось участвовать в мероприятии, проводимом нашим институтом, по приведению в порядок и уборке могил солдат и жертв блокады ко Дню Победы. Прекрасная теплая погода накануне праздника способствовала быстрому завершению необходимых работ, а тишина и символика места, где нашли вечный покой многие сотни душ неизвестных нам людей, настраивала на специфический глубокий и философский лад. У нас еще оставалось времени до, как говорят «выдвижения в расположение» около часа. Там же, на кладбище, в маленькой деревянной церквушке шла служба. О чем шла речь и по какому поводу не только не было ни малейшего понятия, но даже и мысли такой не возникало. Дверь была широко открыта, а свет внутри манил своей искренностью и доверчивостью. В темной раме двери, как на картине, была видна внутренняя обстановка: иконы, свечи, слышалось пение священника, периодически поддерживаемое прихожанами. Все было настолько завораживающим и красивым, что мы не могли не войти вовнутрь. С одной стороны мне было немного неловко, так как нас туда никто не приглашал, но то, что никто даже не взглянул на нас недоброжелательно, существенно приободрило. Пение священника мой мозг, смущенный внезапным откровением сердца, на отдельные слова раскладывать даже не пытался. Запах ладана и воска с непривычки немного кружил голову. Он в совершенной гармонии с прекрасным пением и ярким огнем свечей, отражающихся многократно от незнакомых ликов на иконах и их золотых окладов, будил в душе теплую очищающую и радостную волну, прокатившуюся по телу снизу вверх и застывшую в горле неизреченной молитвой. Хотелось поднять руку и осенить себя крестным знамением. Военная форма и остатки благоразумия откуда-то издалека, приглушенно порекомендовали этого не делать. Пришлось это желание осуществить мысленно. Слезы высшей радости, как после длительной разлуки с кем-то очень родным, слегка увлажнили мои глаза. Немного смущенный столь внезапно нахлынувшими чувствами, я тайком осмотрелся по сторонам. Мои товарищи, такие крепкие и «непробиваемые», а иногда и грубоватые в повседневной жизни, стояли рядом и тоже, по-видимому, чувствовали нечто подобное! Эти просветленные и одухотворенные лица, военная форма и пилотки, мешающие в руках, были настолько трогательны, прекрасны и одновременно совершенно незнакомы ранее, что я понял – есть в сердце каждого человека частица чего-то светлого и великого, что нас роднит и объединяет, удерживает от дурных поступков и наставляет на путь истинный. Из храма мы вышли в безмолвии и возвращались практически в полной непривычной тишине. Я почему-то был абсолютно уверен, что эта незапланированная встреча с Вечными Любовью и Счастьем у каждого из нас оставит в сердце неизгладимое и ни с чем не сравнимое впечатление, как некий эталон чистоты и величия духа. Плохие мысли и пустые слова растаяли вместе с воском церковных свечей. Освободившееся от них пространство было настолько большим, что создавало вполне определенное и даже где-то осязаемое ощущение пустоты. Немного пугало осознание того, что это пространство до сих пор было завалено таким ворохом ненужного, мелкого хлама и старыми обидами, но и восхищало своей огромной потенциальной возможностью. Оставалось его теперь только заполнить – бережно и осторожно, чтобы не нарушить великую гармонию, внезапно подаренную свыше. Недостатки Советской армии лучше всего видны, конечно же, изнутри. Время моей службы в звании лейтенанта было не очень долгим, но ярким и чрезвычайно насыщенным. На молодых «зеленых» лейтенантов по обыкновению навешивали, как говорится, «всех собак» – от оформления настенной агитации, которую никто не читает, кроме замполита, до постоянных дежурств по подразделению и автопарку, которые никто не оценит, учитывая количество приложенных усилий на единицу полученной для армейского общества пользы. Одну из разновидностей «интеллектуальной» деятельности, почему-то заключавшейся в подметании необъятной заасфальтированной территории во время снегопада в угоду дежурному по части (этой должности, наполнявшейся ежедневно новым содержанием-телом – то засидевшимся в звании майором, не имеющим перспектив вследствие нежелания учиться дальше, то подполковником, скучающим в ожидании пенсии), подробно описывать смысла не вижу. Просто из-за бессмысленности самого исходного процесса и полной его непонятности для обыкновенного человека хоть с каким-то интеллектом. Особенно «теплыми» были мои отношения с начальником политотдела нашей части. Подполковником он был не только по своему званию, но и по содержанию – желание выслужиться перед полковником было у него в крови. А их (полковников) у нас было больше, чем беспризорных собак в военном городке – человек пять-шесть, не меньше. Вследствие специфики войск кроме командира части было еще несколько уникальных экземпляров, активно сопротивляющихся новым веяниям «горбачевской» перестройки по реформированию войск. Их должности давно должны были кануть в лету вследствие своей ненужности, но мысль о том, что этих полковников нужно куда-то пристроить (а везде штаты укомплектованы и полков на всех катастрофически не хватало) вызывала у московского начальства обострения головной боли. Приходилось либо ждать естественной убыли этого сословия, что было маловероятным из-за хорошей упитанности и не очень обременительного физического и умственного труда, либо просто выгнать всех в шею на гражданку. Второй выход был, конечно же, предпочтительнее, но мысли в головах московских чиновников от армии о том, что уволенные полковники делать ничего не умеют и умрут от голода как дикие животные, выращенные в зоопарке и выпущенные в лес, останавливала руку, неоднократно занесенную над приказом министра обороны. Неимоверные потуги доказать свою необходимость не давали покоя ни полковничьим ногам, ни нашим рукам с головами. Так вот этот самый подполковник тоже, видимо, решил стать полковником. Для этого нужно было немного подучиться в Академии в Питере. Для поступления в нее необходимо было самую малость – состряпать фундаментальный труд о структуре и вооружении всех подразделений и формирований части, типичной для нашего рода войск. То ли задание было для него чересчур непосильным, то ли желание было слишком маленьким, но он решил подыскать себе соавтора среди вновь прибывших лейтенантов – еще вчера изучавших все это и не успевших пока все забыть вследствие очень вредной для армии привычки думать. Не знаю, что послужило ему критерием для отбора, но этим беднягой оказался почему-то я. До этого его решения он ко мне особенных отеческих чувств не питал. Честно говоря, во мне он нежных и теплых чувств, тоже не вызывал, вследствие своего зловредного характера и противного поведения. Однако моя врожденная вера в порядочность людей и надежда на исправление неисправимых и на выпрямление кривых и горбатых еще при жизни сделала свое дело – согласие было дано. Передо мной открывались любые двери и другие безграничные возможности – секретный чемоданчик начальника политотдела и режим максимального благоприятствования в получении любой совершенно секретной литературы, как признак особой касты и приближенности к первым лицам маленькой империи под названием «войсковая часть». Две недели меня никто особенно не трогал и не дергал – все знали, что с моим соавтором лучше не связываться. Его помощь в написании обзора по нашим войскам для высшего командного состава армии, обучающегося в питерской академии, была огромной – несколько раз интересовался тем, как продвигаются наши дела. Я же считал, что раз не мешает, то уже хорошо. К нужному сроку произведение было готово, получило одобрение «соавтора» и укатило вместе с будущим полковником в «северную Венецию». Через три месяца начальник политотдела вернулся в часть. Я, конечно же, не рассчитывал, что он сразу с самого трапа самолета бросится ко мне в объятия, и решил немного подождать. День не идет, второй, третий… Я уже и беспокоиться начал – не захворал ли? И тут я его увидел, идущим навстречу мне по аллейке. Как положено по уставу, я взял под козырек, салютуя старшему по званию, терзаясь смутной надеждой – а вдруг поблагодарит? Но мой «соавтор» прошел мимо, не только не отдав положенную честь, но даже и не посмотрев в мою сторону. Мне, воспитанному на идеалах и понятиях о русском офицере – человеке долга и чести, такого сокрушительного удара не мог нанести тогда ни один иностранный противник из блока НАТО. Было не столько гадко за несбывшиеся надежды, сколько чрезвычайно неприятно за поведение человека в офицерской форме, к коим имел честь принадлежать и ваш покорный слуга. Но эта история кроме безусловно неприятных моментов имела для меня и определенное воспитательное значение. Как для человека, перешагнувшего из светлого и даже в чем-то идеального (по прошествии стольких лет все, несомненно, кажется существенно светлее) мира учебного заведения в будничную и повседневную жизнь со своими законами и установками. Я твердо понял – никто никому ничего не должен. Помог – спасибо, не помог – спасибо, что, по крайней мере, не мешал. Да и сам я отныне, помогая другим, на благодарность уже особенно не рассчитывал. Тем приятнее были минуты, когда ее все же получал. В дальнейшем это правило не раз помогало мне не разочароваться в людях и не обмануться.
Вот так, постепенно, шаг за шагом, день за днем выстраивался мой взгляд на мир – стены моего дома, надежные и прочные, прошедшие испытания непогодой. Любовь, дружба, понимание добра и зла, справедливость – вот то, что наполняет и одухотворяет здание мировоззрения. Это и есть те кирпичики, из которых строятся стены, которые защищают меня от непогоды и ветра, создают атмосферу спокойствия, уюта и уверенности. До полного завершения постройки оставалась самая «малость» – крыша, то, что возносит дом к небу, пирамида вечности и стремления к беспредельности, венчающая все сооружение. И должна она быть не только легкой, чтобы не рухнуло само здание, но и прочной – чтобы не сорвало стихией жизни. |
Похожие:
 | Вот так и учителя в своей работе: для одних – это тяжелый труд, для других способ зарабатывать деньги, а третьи строят собор, собор... |  | Если Ваш Банк поддерживает данную технологию, Вы будете перенаправлены на его сервер для дополнительной идентификации. Информацию... |
| Национальная библиотека рк предлагает Вам в 2012 году стать абонентом индивидуального информирования. Периодически Вы будете получать... | | Цель: Исследование лабильности, т е способности переключения внимания, умения быстро переходить с решения одних задач на выполнение... |
| «Деловое совершенство» в апреле 2005 г. Статья вызвала у одних негодование, у других — недоумение. Но почему известный специалист... | | «пальчат»? А как считают в Новой Гвинее? Почему по-японски фамилия автора звучит Реонтиефу и где встречаются самые длинные слова?... |
| Пожалуйста, заполните эту анкету, отвечая на вопросы по возможности более точно. Все анкеты будут рассмотрены в обязательном порядке.... | | У вас впереди ответственный и серьёзный этап: егэ. Это очень интересно и увлекательно!! Следует заметить, что даже если Вы будете... |
| У вас впереди ответственный и серьёзный этап: егэ. Это очень интересно и увлекательно!! Следует заметить, что даже если Вы будете... | | Необходимо заполнить миграционную карту, где нужно указать персональные данные и название отеля, в котором вы будете проживать |