Материалы международной научно-практическая конференция
Скачать 8.77 Mb.
|
Секция 5. Социальная психология и философия Мазова И.Ю., Фань Шо Применение психогеометрического текста (С. Делингер) в исследовании гражданской идентичности студентов России и Китая Чернявская В.С., Дятлова А.А. Психологические особенности футболистов-юниоров и других спортсменов высоких достижений Вылегжанина Е.К. Современные проблемы трудоустройства выпускников высших учебных заведений Пежемский А.А., Чернявская В.С. Любовь – искусство или случайность? Лашкевич Е.К., Чернявская В.С. Взаимосвязь креативности и надситуативного мышления Чернявская В.С., Ротэряну Ю.М. Психологические факторы успешности сдачи ЕГЭ Слабко Т.К., Чернявская В.С. Взаимосвязь мотивации студентов и уровня их учебной успеваемости Телушкина Е.А., Черкашина Е.А., Чернявская В.С. Соотношение функционально-ролевых позиций по тесту Белбина и уровня креативности по тесту Рензулли Секция №1. Теория и история права и государства; история учений о праве и государстве ПРАВОВЫЕ АКТЫ КАК ИНСТРУМЕНТЫ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ ПРАВОВОЙ ПОЛИТИКЕ д.ю.н., проф., заслуженный деятель науки РФ Малько А.В. директор Саратовского филиала Института государства и права РАН к.ю.н., доц. Гайворонская Я.В. Юридическая школа Дальневосточного федерального университета Правовая политика – одно из новых динамично развивающихся направлений в современной юридической науке. Она позволяет связать воедино доктрину, правотворчество и юридическую практику, обеспечив тем самым научно обоснованный характер государственной деятельности. Понимаемая в качестве продуманного комплекса мероприятий, правовая политика нацелена на целостное реформирование правовой системы общества и с этой точки зрения является инструментом обеспечения правового прогресса. Правовая политика представляет собой научно обоснованную, последовательную, целеполагающую, системную деятельность всех субъектов права (прежде всего, государства), осуществляемую соответствующими правовыми средствами и направленную на развитие правовой системы, повышение уровня правовой культуры, формирование правового государства, укрепление законности и правопорядка, искоренение негативных черт права и т.д., иначе на правовой прогресс общества1. Под средствами правовой политики понимаются инструменты и деяния, используемые для достижения целей и задач правовой политики, для реального осуществления стратегических правовых идей. В теории правовой политики к инструментам как средствам правовой политики относят различные нормативные установления, отличающиеся субстанциональностью и статичностью. В частности, к инструментам правовой политики относятся права и обязанности, льготы и запреты, поощрения и наказания, правовые режимы и правовые основы, правовые акты и институты права и т.д. При этом инструменты правовой политики подразделяются на первичные (простые) и комплексные (сложные). Первичные выступают в качестве элементарных, наиболее простых инструментов (дозволения, запреты, приостановления и др.). Комплексные правовые инструменты складываются из элементарных, первичных и представляют собой сложносоставные юридические образования (это правовые режимы, правовые акты и т.д2. Итак, правовые акты в целом относятся к комплексным (сложным) средствам правовой политики и являются основным ее инструментом. Общее понятие правового акта можно было бы сформулировать следующим образом: правовой акт – это волеизъявление управомоченного субъекта, совершаемое в определенной форме и в установленных законом случаях, которое порождает юридические последствия в силу прямого указания закона. Такое определение можно назвать «широким» подходом к понятию правового акта. В отличие от «узкого» понимания правового акта как документа компетентного органа, широкий подход охватывает все виды правовых актов, созданных как государственными, так и негосударственными субъектами, в частности, правовые акты физических лиц, а также учитывает различные формы внешнего выражения правовых актов (устную, письменную, конулюдентную). По своей сущности правовой акт – это волеизъявление, порождающее юридические последствия. Необходимо выделить два неразрывно связанных аспекта сущности правового акта: 1) волеизъявление; 2) юридические последствия. Конструкцию правовых последствий можно определить следующим образом: а) собственно юридические последствия, выражающиеся в возникновении субъективных прав и юридических обязанностей, наступлении юридической ответственности, изменении правового статуса лиц, а также возникновении, изменении или прекращении правовых отношений; б) волеизъявления политико-правового характера; в) иные акты реализации функций уполномоченного субъекта, предусмотренных законодательством. Признание документов, имеющих политико-правовые последствия, правовыми актами, принципиально для понимания последних в качестве инструментов правовой политики. Так, в практике высших государственных органов имеются документы, которые не порождают собственно юридических последствий. Например, постановлениями Государственной Думы РФ оформляются иногда заявления, обращения, декларации; Совет Федерации может выступать с заявлениями и обращениями по общеполитическим и социально-экономическим вопросам3. Указанные документы являются актами реализации политических функций. Однако указанные документы, во-первых, издаются в соответствии с законодательством. Напр., в соответствии с ст. 68 Регламента Совета Федерации, «по общеполитическим и социально-экономическом вопросам Совет Федерации может выступать с заявлениями, обращениями, принимаемыми в том же порядке, что и постановления палаты»4. В Регламенте Государственной Думы издание постановлений предусмотрено более, чем в 43 случаях, при этом п. «н» ст. 63 предусматривает возможность издания Государственной Думой постановлений и «по другим вопросам своей компетенции». В частности, как уже отмечалось, в форме постановлений в практике Думы издаются обращения, заявления и декларации по общеполитическим вопросам. Во-вторых, подобные документы издаются в пределах компетенции государственных органов, в них выражаются функции этих органов. В-третьих, сам статус высших органов государственной власти (Государственной Думы, Совета Федерации, Президента, Правительства Российской Федерации) придает особую, повышенную значимость документам, издаваемым этими органами. В этой связи было бы неверным отказывать в правовой природе документам такого уровня, ведь зачастую они имеют общегосударственное и/или международное значение. Кстати, подобного рода документы есть и в практике органов власти субъектов федерации. Роль различных правовых актов в качестве средств правовой политики неодинакова. В той или иной степени все правовые акты выступают инструментом правовой политики. Некоторые акты в большей степени проявляют себя как средства формирования правовой политики, другие – как средства ее реализации. В различных видах правовой политики (конституционно-правовой, административно-правовой, например, либо региональной, муниципальной, локальной политике) решающее значение будут иметь различные виды правовых актов. В целом можно констатировать, что правовая политика выражается в основном в актах высокой юридической силы, в актах вышестоящих государственных органов и должностных лиц. Чем меньше юридическая сила документа, тем меньше его роль в качестве инструмента правовой политики. Однако это утверждение справедливо только в том случае, если речь идет о государственной или общенациональной политике. Если мы возьмем, к примеру, локальную правовую политику, то инструментом ее проведения будут выступать локальные правовые акты, которые в других случаях не оказывают влияния на формирование правовой политики. Выше мы не зря разделили правовые акты на собственно юридические и политико-правовые в зависимости от правовых последствий и особенностей юридической природы. Нетипичные правовые акты политического и политико-правового характера являются основным инструментом правовой политики. Доктринальные (доктрины, программы, концепции и т.д.) и политико-правовые акты (послания, обращения, заявления по политическим вопросам и т.п.) соответствуют понятию и специфике правовой политики как явления; именно в них закрепляются принципы и стратегические цели правовой политики, программы развития общества или отдельной сферы общественных отношений на перспективу, провозглашаются ценности, из которых будет исходить власть в своей правотворческой и правоприменительной деятельности. Есть особая разновидность правовых актов, которая выступает основным средством формирования и выражения правовой политики. Речь идет о так называемых доктринальных, концептуальных, программных или стратегических актах. Правовая политика может проявляться в так называемых «актах мягкого права», которые, в свою очередь, воплощаются в различных концепциях, посланиях, стратегиях, программах и т.д., зачастую получающих «путевку в жизнь» от президентов и правительств. Исследуемые акты имеют различные наименования. Так, в практике современной правовой системы существуют доктрины, стратегии, основы и основы государственной политики, концепции, принципы, программы, планы5. Вообще для характеристики подобных актов в науке достаточно прижился термин «доктринальные акты», хотя встречается он нечасто и специальных исследований по этому вопросу очень мало. Доктринальный правовой акт – это специальный нормативный правовой акт, направленный на регулирование целей, приоритетов, содержания и способов реализации государственной политики Российской Федерации, политики субъектов Российской Федерации или муниципальных образований в различных сферах общественного, политического, государственного, социально-экономического и культурного развития, основанный на системе государственного планирования и прогнозирования на долгосрочную, среднесрочную и краткосрочную перспективу6. Эту же группу актов называют стратегическими правовыми актами7, а также концептуальными и доктринальными документами8. Еще одним нетипичным правовым актом политического характера, который имеет особое значение в качестве инструмента правовой политики, является Ежегодное послание Президента РФ Федеральному Собранию. Особую роль в качестве инструмента правовой политики имеют акты Конституционного Суда Российской Федерации. Доктринальные (стратегические) правовые акты – это та разновидность правовых актов, которая специально создана для формирования и фиксации правовой политики. В настоящий момент доктринальные (стратегические) правовые акты не могут в полной мере раскрыть свой потенциал как средство правового регулирования и особый инструмент правовой политики. Их правовая природа, юридическая сила и степень обязательности не определены. Эти акты не имеют устоявшейся формы принятия. Подобные документы утверждаются различными органами и различными актами. Как результат, их юридическая сила будет зависеть от акта, утвердившего соответствующую доктрину или иной стратегической документ. Это юридический нонсенс, но многие из ныне опубликованных доктрин, концепций и т.д. вообще не имеют выходных данных и реквизитов юридического документа! Даже справочно-правовые системы, работающие с официальными версиями документов по договорам с государственными органами, не имеют информации о реквизитах этих документов и используют формулы «текст приводится в соответствии с публикацией на сайте». Это было бы объяснимым и верным, если бы документы содержали пометку «проект», но этого нет. Более того, отсутствуют какие бы то ни было данные об авторах этих документов9. Некоторые из этих документов, в частности, исходящие от Президента РФ, не утверждаются правовым актом Президента, а выходят в свет с пометкой «утверждено Президентом №… дата…»10. Такая ситуация недопустима с точки зрения юридической техники, это подрывает авторитет документов, исходящих от органов государственной власти, размывает степень их обязательности. Доктринальные (стратегические) акты, несмотря на специфический язык изложения и максимально обобщенный характер, должны приобрести определенную юридическую природу, стать обязательным основанием для издания федеральных законов и иных правовых актов. Такие документы, для повышения их эффективности, должны дополняться поручениями и указаниями органам и должностным лицам, подчиненным издающему субъекту, рекомендациями иным субъектам по приведению своей деятельности в соответствие с утвержденными доктринальными документами и разработке на их основе и в целях из реализации конкретизирующих нормативных правовых актов регулятивного характера в пределах своих полномочий и компетенции. Именно в таком качестве доктринальные (стратегические) документы должны войти в систему правовых актов РФ в качестве основного средства выработки отдельных направлений правовой политики. КОНСТИТУЦИЯ И ДЕМОКРАТИЯ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕСТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИССЛЕДОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПРАВОВОЙ СИСТЕМЫ ПЕРЕХОДНОГО ТИПА д.ю.н., проф. Мордовцев А.Ю. Владивостокский государственный университет экономики и сервиса, г. Владивосток Таганрогский институт управления и экономики, г. Таганрог Не только в современной теории государства, но и в рамках науки конституционного права формирование демократических политико-правовых институтов, как правило, связывают с принятием конституций, в которых, собственно, и фиксируются основные принципы народовластия, формы правления и устройства конкретного государства и т.п. В историческом плане, это, по сути своей, предполагает, что первые конституции возникли не ранее первых европейских буржуазных революций и являются «результатом долгой и тяжелой классовой борьбы между феодализмом и абсолютизмом – с одной стороны, буржуазией, крестьянами и рабочими – другой»11. Такой подход к проблеме генезиса и развития конституций (точнее «писанных конституций»), безусловно, имеет и исторические предпосылки, и собственную логику, вырастающую, естественно, из базовых постулатов классового подхода к праву, государству, обществу. Однако методологическое преодоление этого, весьма узкого по своим эвристическим возможностям типа понимания природы правовых и политических явлений убеждает в том, что, во-первых, формирование разного рода «демократий» изначально не было связано с процессом создания конституций, но являло собой самостоятельное проявление специфических социальных, духовных, социокультурных факторов и установок. Так, «именно греки (вероятнее всего, афиняне) ввели в обиход термин «демократия»… Судя по всему, термин демократия, носивший оттенок недоброжелательности, употреблялся аристократами как эмоционально окрашенный эпитет и выражал презрение к простолюдинам, которые сумели оттеснить аристократов от управления государством»12. По мнению ряда современных исследователей (Л.П. Маринович, Г.А. Кошеленко, А.И. Ковлер и др.) еще на уровне гуманитарной интуиции идеи о «гражданском равенстве» развивал софист Протагор, а первое употребление самого понятия демократия приписывают Фукидиду. Однако это только один (афинский или «полисный») сценарий «демократизации» общества и государства. В Древнем Риме и формирование, и развитие демократических институтов, впрочем, и их упадок происходили, по иному, а именно в рамках имперской государственно-правовой парадигмы (римско-имперский вариант демократии). Ряд современных западных правоведов и политологов (Х. Аренд, Л. Фридмэн, Ф. Фукуяма) серьезно полагают, что демократия суть американское изобретение и «родилась она 200 лет назад» в США, где действительно была связана с конституционными процессами и в результате достигла искомой цели – привела к либеральному «концу истории» (Ф. Фукуяма), когда борьба идеологий и разных моделей политико-правового развития общества уступила место конкуренции «стратегий эффективного удовлетворения потребностей человека и общества». Правда, вариантов «конца истории» (как и «задворков истории») также более чем достаточно: до Фукуямы имели место философско-правовые идеи Г.В.Ф. Гегеля, видевшего «конец истории» в «шествии Наполеона» и «обуржуазивании» социальных отношений, после Гегеля в этом же направлении А. Кожев представил свои наработки, связывая «конец истории» с «борьбой сталинской и фордовской» историй и т.п. В общем же (отбросив разного рода философские интенции в этом вопросе), согласимся с Р. Далем, считающим, что «судя по всему, демократию, так же как и огонь, живопись, письмо, изобретали не однажды и не в одном месте»13. Возникали соответствующие условия (в сфере духа и в сфере «материи») и начинался процесс «демократообразования», идущий, разумеется, разными темпами и в разных формах, и дающий, естественно, отличающиеся результаты. Так что «либеральная демократия» не может быть единственным вариантом функционирования ее правовых и политических институтов, структур, не является некой «универсальной», а значит и не «венчает» собой «конец истории». Во-вторых, вряд ли целесообразно ограничиваться исключительно позитивисткой трактовкой национальных конституций (изучая, прежде всего, их в юридико-техническом контексте) и обходить вопрос о соотношении «юридических» и «фактических» конституций, поднятый еще Ф. Лассалем, считающим, что если «…писанная конституция не будет соответствовать фактической, действительной между ними неизбежно рано или поздно произойдет столкновение. Писаная Конституция, этот лист бумаги, этот акт, неизбежно побеждается конституцией естественной…»14. В этом плане, например, текст Конституции вполне может и не совпадать с содержанием реальных (в том числе, и демократических) процессов, не отражать правовой или политической специфики транзитивного общества, а значит и не быть юридическим вектором его дальнейшего развития. Напротив, в истории имеют место случаи, когда писанная Конституция отсутствует, но национальное государственно-правовое поле адекватно исторически сложившимся социальным связям и институтам (от семьи до верховной власти). Так, Московская монархия имела, разумеется, свою неписаную конституцию, однако эта конституция свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием… а в том чисто нравственном убеждении, что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей… установлен свыше, освящен верою отцов и традициями старины» 15. В третьих, практика показала, что глубоко неверно формировать и принимать писанные Конституции в условиях острого политического (цивилизационного, идеологического либо, вообще, системного) кризиса, причем, нередко кризиса самой демократии. В 1923 г. П.И. Новгородцев писал: «… демократический строй привел не к ясному и прямому пути, а к распутью… вместо того, чтобы быть разрешением задачи, демократия сама оказалась задачей»16. Например, можно ли в полной мере считать адекватной историческим, духовным, ментальным, социально-экономическим особенностям российской государственности принятую, что называется прямо в «жаркие дни» серьезного кризиса постсоветской демократической модели Конституцию РФ 1993 г.? Либо Основной Закон нашего государства стоит рассматривать как своего рода «временным актом» или «актом переходного периода» и т.п. В этом же контексте, в отношении Конституции РФ стоит заметить, что содержание этого важного нормативно-правового акта формировалось вне какой-либо четкой и ясной, национально выверенной политико-правовой стратегии развития нового отечественного права и государства: привычное для отечественного интеллектуального и духовного пространства противоборство модернизаторско-либерального, западнического, и консервативно-охранительного, славянофильского (и не только) в период 1992-1993 г. не состоялось (советский период привел к практическому забвению многих славянофильско-консервативные идей, заменив их исключительно классовой версией государственно-правового развития, напротив, в это время «либерализм вошел у нас в моду. Никто не осмелился сказать у нас слово без либеральной приправы, всякий старается оправдать свои фантазии либеральными целями»17), а потому и вопрос о поиске способов нормативно-правового выражения русской идентичности (на публичном уровне, буквально, несколько дней назад один из аспектов этой проблемы прозвучал в решении XVIII Всемирного русского народного собора, 2014 г., указавшего на важность «нормативного закрепления статуса русского народа как государствообразующего, памятуя, что вокруг него сформировалась вся семья народов России») в Основном Законе России вообще не прозвучал. Конечно, не так давно прошедшее 20-летие Конституции РФ является еще одним поводом не только для общего рассмотрения содержания ее статей, особенно в плане выявления «успехов» или «неудач» их действия в отечественном государственно-правовом пространстве, но и для историко-политической (конечно, в отмеченной здесь широкой трактовке этого способа, являющейся, по сути своей, социально-политической) интерпретации ее социокультурной праворегулятивной природы, национальной и нормативно-регулятивной специфики. Нерешенность же этих вопросов в современной российской правовой литературе очевидна: большинство научных статей, докладов, монографических исследований, вышедших за последние годы, в том числе и к этой, эпохальной дате, были в основном посвящены юридико-техническим либо политическим проблемам конституционализма на рубеже XX-XXI вв., осмыслению места и значения Основного закона в государственном строительстве, критическому анализу советских конституций, на фоне которого и «высвечивался» прогрессивный характер Конституции 1993 г. и т.п. В правокультурную же, правоментальную и историческую «подкладку» этого, безусловно, важного и знакового в истории постсоветской государственности документа (за редким исключением) никто «не посмотрел», не подверг скрупулезному изучению архетипические, социальные, культурные основания действующей Конституции, другими словами, не провел ее «этнокультурной экспертизы». Правда, конечно, имели место и упомянутые здесь «исключения». Так, например, Ю.С. Пивоваров серьезно полагает, что Конституция РФ не смотря ни на что «соответствует нашей политической ментальности». М.Ю. Урнов придерживается иного мнения и считает, что «… между идеями, содержащимися в Конституции, и нашей ментальностью лежит глубокая пропасть. Конституция, при всех ее недостатках, основана на либеральных ценностях… Что же касается массового сознания, то оно в настоящее время пребывает во власти глубочайшего авторитарного синдрома… Избавление общества от авторитарного синдрома и правового нигилизма и приближение правосознания к фундаментальным идеям Конституции может быть обеспечено … только системным совершенствованием институтов власти и повышением правовой культуры.»i18. Конечно, трудно спорить с первой частью суждений М.Ю. Урнова, но сделанные им выводы, в принципе, повторяют уже ставшие привычными социальные мифы: а) исторически «укорененный авторитарный синдром» россиян; б) необходимость «переделки» национального политического и правового сознания (культуры, ментальности) под букву и дух «прогрессивной» Конституции РФ 19. Несомненно, большой интерес представляют и суждения одного из авторов Конституции РФ, С.М. Шахрая, который в полной мере справедливо указывает, что «Конституция – это не просто юридический текст. Конституция – это сложный, живой, постоянно работающий механизм… Конституция создает необходимые условия и одновременно разумные ограничения для свободы общественного и политического творчества. Это в свою очередь помогает постоянно адаптировать практику государственного и общественного управления к новым вызовам современности… А способность эффективно отвечать на вызовы, не изменяя самим себе, своей истории и своей культурной матрице, лежит в основе успешного развития и успешной конкуренции всех социальных систем…»20. Однако несколько ранее по тексту он отмечает, что «исторически сложилось так, что первые пять-семь лет после принятия Конституции 1993 года главным критиком нового Основного закона была именно Государственная Дума, что серьезно тормозило претворение многих конституционных положений в жизнь… В таких условиях в середине 1990-х годов главным инструментом для продвижения идей и принципов Конституции стали Конституционный Суд Российской Федерации и Глава государства. Это были два института, которые сыграли, как сказали бы наши зарубежные коллеги, контрмажоритарную роль. «Контрмажоритарный» институт – это институт, который может законно противостоять воле большинства»21. Правда, С.М. Шахрай подробно не останавливается на рассмотрении и анализе причин, приведших к такого рода ситуации в российском политико-правовом пространстве первой половины 90-х годов ХХ в. Однако некоторые из них представляются вполне очевидными: стремление «продавить» заимствованные политико-правовые нормы и институты в ткань национальной политической системы и тем самым пойти по пути «опережающего развития», когда институционально-нормативная основа создается ранее, чем этого требуют объективные процессы развития переходной и нестабильной экономической и политической системы, что, безусловно, приводит к отторжению многих конституционных положений со стороны, казалось бы, наиболее демократического органа государственной власти 90-х годов – Государственной Думы РФ, и, в конечном счете, порождает отмечаемые С.М. Шахраем «контрмажоритарные меры», проявляющие стремление ряда представителей национальных властных элит к быстрому и механическому навязыванию России чужеродного политического и юридического мира. Наверное в период «проталкивания» либеральной модели реформирования в постсоветской России вряд ли кто-либо (в высших эшелонах власти) серьезно задумывался о том, что формирование и распространение, диффузия типов (или образцов) правовых институтов и институтов государственной власти идет далеко не в прозрачной среде, как говорится «с чистого», готового к любым рецепциям правосознания (конечно, в широком, непозитивистском его понимании), а в очень насыщенной, и даже «туманной» сфере мощного «поднормативного регулирования» – обычного, традиционного, религиозного, корпоративно-общинного и др. И простое наращивание формально-правовых конструкций, постоянное увеличение нормативного массива, количества разных законов не приводит к ощутимым положительным изменениям, а часто, вообще, выхолащивается, сводясь к простому декларированию и пустым пожеланиям. Вообще, наивно рассчитывать, что при столкновении закона и жизни, устоявшихся в социуме представлений, ценностных ориентациях и коррелирующих с ними потребностей и интересов граждан и их групп обязательно «победит закон». В целом же, в общем теоретико-методологическом ракурсе рассмотрения правокультурной и исторической природы Конституции России необходимо выделить несколько важных (узловых) для сближения фактической и юридической конституций моментов: 1) властные элиты должны стремится донести до сознания большинства населения знание базовых конституционных норм, порождаемое, прежде всего, через процесс качественного толкования последних; 2) нельзя уйти от проблемы морально-нравственного фундамента необходимого для усвоения конституционных положений в современном российском обществе, с учетом его исторических, социокультурных, ментальных и иных основ; 3) через эффективно работающие институты правового образования, воспитания, в хорошем смысле, идеологический механизм осуществить систему мер по созданию российской властной элиты, мыслящей в лучших национальных государственно-правовых, державных традициях. ТЕОРЕТИКО-ПРАВОВОЙ АНAЛИЗ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЙ СВОБОДОЙ СОВЕСТИ В СВЕТСКОМ ГОСУДАРСТВЕ д. культурологии, проф., маг. юриспруденции Т.В. МОРДОВЦЕВА Таганрогский институт управления и экономики, г. Таганрог В истории права идея злоупотребления – chikane – обсуждалась еще римскими юристами, которые признавали возможность таких случаев, когда лицо, имеющее права, пользуется им не столько для достижения собственных интересов, сколько в целях причинения вреда другому лицу. С течением времени данная идея получила два основных аспекта понимания: первый – касался злоупотребления властью, т.е. теми правами и полномочиями, которые возложены на уполномоченное лицо, второй аспект подразумевал злоупотребления гражданами своими субъективными правами и свободами. В современной юридической науке нет однозначного мнения относительно использования термина злоупотребления правом, его отраслевой принадлежности и даже обоснованности его правовой природы. В основном, исследователи делятся на тех, кто признает наличие достаточных юридических признаков у категории «злоупотребление правом» и тех, кто их отрицает. Среди последних можно упомянуть С.Н.Малеина, уверенного, что злоупотребление правом не может быть отнесено ни к общей норме права, ни к продуктивной научной и теоретической идеи, поскольку «возможно одно из двух: если субъект действует в границах принадлежащего ему права – и тогда он не злоупотребляет своим правом, или он выходит за пределы установленные законом и таким образом, нарушая закон, не злоупотребляет правом, а совершает элементарное правонарушение, за которое должна следовать ответственность» [1, 160]. Несмотря на столь четкую позицию, понятие злоупотребления все же используется в различных отраслях права, где имеются такие нормы, как «злоупотребление должностным положением», «финансовые злоупотребления», «злоупотребление правом на проведение агитации» и т.д. Сущностная основа злоупотребления правами заключается в конфликте между внешне правильным использованием лицом своих правовых возможностей и, в принципе, аморальным антиобщественным поведением. Достаточно отметить, что этимологическое значение слова «злоупотребление» ориентирует к анализу философских категорий зла, добра, справедливости, должного, т.е. к системе понятий, на которых основан дух закона. Вероятно, именно эта сверх идея права и закона обусловила появление позиции, согласно которой злоупотребление правом, должно находиться в сравнительном ряду типов правового поведения – правомерного и противоправного. Как писал Жан-Луи Бержель о соотношении «буквы» и «духа» права, «есть случаи, когда какие-то лица по форме соответствуют существующей правовой системе, но, придавая своим действиям полную видимость юридической правильности, на самом деле используют свои права, отдельные правила или институты в целях, противоположных тем, которые преследуются позитивным правом. То есть они следуют букве права, но нарушают его дух. Поэтому именно дух права должен быть в центре внимания, поскольку дух есть синоним естественной направленности, или конечных целей, на которых основывается любая юридическая система» [2, 441]. Продолжая эту мысль, он утверждает, что за такие формы поведения, которые не нарушают «буквы» объективного права, но противоречат духу права, следует наказывать, поскольку они связаны с правовым злоупотреблением и мошенничеством. Сходное представление развивал болгарский правовед Я.Янев, в 80-х гг. ХХ века он относил данное явление к типу осуществления права, находящегося в противоречии с целями и предназначением права. По его мнению, необходимо не только отличать правомерное поведение от правонарушения, но и видеть различия в злоупотреблении правом и правонарушении. «Когда действия или бездействия ни прямо, ни косвенно не нарушают правовых норм и принципов права, но находятся в противоречии с принципами морали и правилами социалистического общежития, нарушают эти правила, в отношении которых закон требует, чтобы они уважались и соблюдались, то в принципе это будет злоупотребление правом» [3, 184]. Поэтому злоупотребление правом сводится к тому, что по форме данное явление правомерное, а по сути – аморальное. Отталкиваясь от этого и других подходов к определению злоупотребления правом, современный российский правовед А.А.Малиновский отмечает, что исследование злоупотребления правом должно осуществляться не только с помощью традиционных критериев «правомерности-неправомерности», но также и с точки зрения цели права, возможности его использования во вред общественным отношениям, осуществления в противоречии с его назначением» [4, 27]. Он вводит критерии квалификации деяния как злоупотребления правом, признавая при этом, что вопросы квалификации, при отсутствии четких признаков злоупотребления в качестве общей нормы права, вызывают серьезные сложности, но не исключают теоретического интереса к данной проблеме. По мнению А.А.Малиновского, для того, чтобы установить, является ли конкретное деяние злоупотреблением права, необходимо утвердительно ответить на следующие вопросы: 1) обладает ли субъект конкретным правом, 2) совершил ли он действие по осуществлению своего права; 3) осуществлено ли субъективное право в противоречии с его назначением и 4) был ли причинен вред личности, обществу, государству в результате осуществления права? Таким образом, он признает, что злоупотребление правом возможно, как минимум, при наличии субъективного права и свободы выбора способов его реализации. Исследовательская позиция А.А.Малиновского представляет интерес еще и потому, что он раскрыл особенности злоупотреблений правом в сфере свободы совести и вероисповедания, хотя выбранные им для анализа примеры с трудом поддаются правовому анализу, поскольку указывают на явления внутреннего самочувствия и духовного самосознания верующего человека. В общем, он анализирует шесть основных ситуаций злоупотреблений правом, последовательно доказывая, что описанные в них деяния могут быть квалифицированы именно как злоупотребления правом в двух формах – правомерного и противоправного поведения. В качестве примеров злоупотреблений свободой совести, приводимых российскими правозащитными организациями, отстаивающими интересы малочисленных религиозных объединений, прежде всего протестантского направления, отмечаются факты воспрепятствования деятельности религиозной организации в совершении религиозных обрядов, проведении религиозных встреч и т.п. со стороны представителей правоохранительных органов по причине признания данных групп экстремистскими. В этой связи необходимо особо отметить, что обвинения в экстремизме становятся наиболее распространенным примером злоупотребления власти в отношении к малочисленным религиозным объединениям. В списке экстремистских организаций, публикуемых Минюстом России, по состоянию на 20 апреля 2013г. числится 1802 пункта, среди которых упоминаются печатные издания, сайты религиозных организаций, решение по которым принимали городские, районные, краевые, областные суды, а также давались определения Судебной коллегией по гражданским делам Верховного Суда Российской Федерации, послужившие основанием для мер предупредительного характера со стороны уполномоченных органов. Однако, по мнению аналитиков и правозащитников, обвинения в экстремизме довольно часто носят популистский характер и служат средством идеологической борьбы власти с неправославными объединениями как способом поддержки и демонстрации лояльности власти к официальной позиции РПЦ. Широкой огласки получили решения Европейского суда по правам человека в отношении к религиозному объединению «Свидетелей Иеговы», который вынес оправдательное решение, что, тем не менее, не привело к исключению преследований и вмешательств во внутреннюю жизнь организации по-прежнему включенной в списки экстремистских. Следствием обвинений в экстремистском характере религиозных объединений, как правило, являются злоупотребления в запрете мессианской деятельности и прозелитизма. Перечень проблем, относимых к фактам злоупотребления свободой совести, будет не полным, если оставить без внимания противоречия между тенденцией клерикализацией российского общества, включая властные структуры, и сохранением светским принципов государственности. Перспективы распространения угрозы клерикализации российской государственной власти все чаще обозначаются исследователями как реальное противоречие конституционным гарантиям защиты принципов светского государственного устройства. Несмотря на кажущуюся очевидность несоответствия клерикальных устремлений власти ее светским императивам, в научно-теоретическом плане данная проблема представляет особый интерес. Как отмечается в одном из современных исследований, «в юридической науке государство светского типа рассматривается как мировоззренчески нейтральное, в отличие от клерикального государства, в котором церковь имеет государственный статус, пользуется огромными привилегиями и является влиятельной политической силой, или теократического государства, наделяющего церковную иерархию всей полнотой власти» [5, 42]. Однако такое деление, хоть и наиболее ясное и простое, оспаривается в связи с наличием множества особенностей и исключений. Так, например, И.В.Понкин, предлагает более широкую типологию государств по критерию светскости. Он считает, что большинство современных государств, даже те, которые не закрепляют в Конституции своей страны соответствующий официальный статус, являются светскими, но при этом они значительным образом отличаются по характеру реализуемых в этих государствах моделей отношений с религиозными объединениями. К тому же термин «клерикальное государство», по его мнению, является не вполне удачным, т.к. в современном значении клерикализм адресует к именованию политического направления, которое широко использует религию и церковь для усиления воздействия на все сферы общественной жизни. Поэтому И.В.Понкин, разделяя государства на светские и несветские, предлагает свою типологию моделей светского государства, включая в нее: эквипотенциальную, преференциальную, контаминационную и идентификационную модели [6, 171]. Из всех моделей светского государства, предложенных И.В.Понкиным, очевидное сходство с современной ситуацией в российском формальном и неформальном праве имеет идентификационная модель, при которой оказывается вполне допустима позиция выделения религиозных объединений, отражающих гражданскую, национальную, культурную идентичность большинства граждан. Если в преференциальной модели (светского государства!) глава государства может быть одновременно и главой религиозной организации, то в идентификационной модели это недопустимо, что как раз и соответствует российским реалиям. Тем не менее, государственная власть, особенно в лице органов местного самоуправления в тех регионах, которые исторически имели прочные связи с культурно-религиозными традициями при формировании светских принципов жизненного уклада коренного населения, вошедшего в состав титульного народа, как например, Татарстан, Адыгея, Бурятия, Башкортостан, Дагестан, Ингушетия, КБР, КЧР и т.д., вполне оправданно и не нарушая светских основ государственности, может выражать свою принадлежность к соответствующей религии. В логике этого принципа можно рассматривать инициативу власти о введении в России законодательных актов, защищающих чувства верующих, которые противоречат принципам отделения и невмешательства государства в религиозную жизнь. Обсуждение законопроекта о защите чувств верующих вызвало критику по поводу светских основ российской государственности на том основании, что ни церковь, ни иные религиозные объединения, не могут оказывать воздействие на принятие решение о реализации правовых механизмов в защиту каких-либо религиозных интересов. Если такой закон вступит в силу, то он разделит светское общество не только по принципу верующий-неверующий, но и верующий-инаковерующий. Таким образом, постулируемая в данных инициативах защита государством чувств верующих становится препятствием для реализации конституционной нормы свободы совести, что открывает путь для новых злоупотреблений правом. Клерикальный характер законодательной власти сказывается на исключении религиозных объединений и организаций из числа «иностранных агентов» в законе «О некоммерческих организациях», хотя очевидно, что некоторые из них имеют регулярную поддержку и финансовую помощь из-за рубежа. Таким образом, государственная власть в отношениях с религиозными объединениями не выдерживает «духа» закона о светских основах общества, а также игнорирует принцип равенства религий, что, безусловно, следует отнести к форме правомерного злоупотребления, соответствующего «букве» закона. Традиционное государство: особенности организации политической власти докт. юрид. наук, проф. Любашиц В.Я. |
Похожие:
 | Верещагина А. В. – кандидат юридических наук, доцент, заведующая кафедрой публичного права Института права вгуэс (Россия) | | Организатор Международной заочной научно-практической конференции – Консалтинговая компания «ар-консалт», г. Москва. Издание сборника... |
 | Приглашаем Вас принять участие в работе IX международной научно-практической конференции «Современные рыбохозяйственные и экологические... | | Л75 VIII малые Ломоносовские чтения. Межрегиональная научно-практическая конференция учащихся в г. Архангельске, 01 апреля 2016 года.... |
| Международной научно-практической интернет-конференции информирует Вас, что за содействием и при активном участии Тернопольской городской... | | «Новосибирск Экспоцентр» в рамках Международной выставки машиностроения и металлообработки mashex siberia по адресу: г. Новосибирск,... |
| «Михаило – Архангельские чтения». Сборник материалов международной научно-практической конференции, 18 ноября 2010 г. – Рыбница,... | | Хіі международная научно-практическая конференция для студентов, аспирантов и молодых ученых |
| Хіі международная научно-практическая конференция для студентов, аспирантов и молодых ученых | | Июня 2006 года в Белгородском юридическом институте мвд россии состоялась региональная научно-практическая конференция «Проблемы... |