Культура. Образование. Право материалы международной научно-практической конференциИ (Екатеринбург, апрель 2009 г.) Екатеринбург 2009
Скачать 4.69 Mb.
|
| 2. При Петре I в законодательстве фиксируется смягчение отно-шения к внебрачным детям. Об этом свидетельствует указ 1716 г., который разрешал усыновлять внебрачных детей по ходатайству отца и при вступ-лении в брак родителей, но только в исключительных случаях – в виде награды за особые заслуги и с разрешения государя3. Петр I в Артикуле воинском (1716 г.) возложил на отца обязанность содержать незакон-норожденных детей вместе с матерью4, «и сверх того тюрмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он потом на ней женитца»5. Морской устав (1720 г.) предписывал выплачивать «незаконным» сыновьям до 10-летнего, а дочерям до 15-летнего возраста – 10% годового жалованья отца. Как правило, отец должен был содержать ребенка до совершеннолетия, осуществляя ежемесячные платежи. Эти документы дали юридические основания для алиментных притязаний к отцу ребенка. Внебрачные связи в них рассматриваются как преступления, за которые положено уголовное и церковное наказание, алименты – платой за убытки, причиненные преступ-лением. Однако даже усыновленный ребенок, не имел тех экономических, правовых и иных возможностей, которыми обладал родной ребенок, т.е. при-житый в браке от мужа его матери. На протяжении XIX в. было несколько постановлений императорской власти, касающихся незаконнорожденных детей, но они носили противо-речивый характер и не улучшали их положения. Лишь в 1902 г. под давле-нием общественности был принят закон о положении внебрачных детей. Отменялась статья Артикула воинского (1716 г.), возложившего на отца обя-занность содержать незаконнорожденных детей вместе с матерью. С отменой этой статьи стало допускаться судебное установление отцовства и материн-ства в гражданском порядке1. Закон от 3 июня 1902 г. о внебрачных детях установил в отношении незаконнорожденных детей более мягкий термин – «внебрачный» ребенок. Замена эта вместе с тем означала и узаконение, и дальнейшее углубление пропасти, отделявшей брачных детей от внебрачных. Добровольное призна-ние отцовства или последующий брак с матерью ребенка не давали отцов-ства. Ребенок оставался «незаконнорожденным». Незаконнорожденные по законодательству могли жить в доме отца, т.е. получать от него жилище и содержание, но не пользоваться фамилией отца. Юридическая связь с ма-терью признавалась, но она не шла дальше права на алименты. Дети не имели права носить фамилию матери, наследовать после нее, не имели никаких прав по отношению к родственникам матери (ст. 136 Законов гражданских). Вые-мочное имущество поступало государству, дворянству, губернии, городу или сельскому обществу в зависимости от сословия умершего2. Все незакон-норожденные независимо от фактического и от сословного положения мате-ри, приписывались к податному сословию. Запрещалось принимать их на гра-жданскую службу с присвоением права на получение классных чинов, хотя бы они и получили образование в гимназии или другом учебном заведении. Таким образом, с середины XVII в. в России нравы постепенно стали смягчаться. Под влиянием нескольких поколений гуманистической пропа-ганды (Э. Роттердамский, Я. Коменский, Е. Славинецкий, С. Полоцкий и др.) появляется понятие о человеческом достоинстве ребенка, но его распро-странение, а главное – проникновение в глубь российского общества, было делом отдаленного будущего. В императорском законодательстве достаточно четко было закреплено положение этих детей как «незаконнорожденных». Это предполагало возможность добровольного признания отцовства или последующий брак с матерью ребенка, но не давало детям отцовства. Юридическая связь с отцом и матерью означала только право на содержание и алименты. Незаконнорожденные дети, были лишены не только всех преи-муществ, которые могли бы перейти к ним от родителей, но и сохраняли на всю жизнь неизгладимое пятно своего происхождения, нисколько ими не заслуженного. Общество совершенно не задумывалось о том, что рож-дение ребенка не может быть беззаконием, что новорожденный не может нести ответственности за обстоятельства своего зачатия. Почекаев Р. Ю. «ПИАР» НОВЫХ НОРМАТИВНЫХ АКТОВ: ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ В теории права принято выделять так называемые социопсихические условия возникновения права: адресаты норм должны, во-первых, понимать их смысл, во-вторых, признавать их в качестве необходимых оснований своих внешних поступков, в-третьих, самостоятельно реализовать вытекаю-щие из этих норм права и обязанности1. Это в полной мере осознавалось уже древними законодателями, которые прекрасно понимали, что мало издать и обнародовать нормативный акт – нужно еще сделать его известным насе-лению, убедить в необходимости исполнения его норм. Практика обнародования нормативных актов для всеобщего сведения известна с древности. В Древнем Египте указы фараонов выбивались на спе-циальных стелах, которых устанавливались в наиболее посещаемых местах – у храмов и на базарных площадях2. В Античной Греции проблема информи-рования населения о новых законах решалась еще проще: все полноправные граждане на народном собрании обсуждали законопроекты, что повышало и их осведомленность, и интерес к законотворчеству3. Такой подход обес-печивал не только информирование населения о правовых предписаниях, но и «обратную связь», т.е. учет мнения населения о законах. На средневековом Востоке указы правителей доводились до подданных по специальным «цепочкам». В монгольской хронике «Сокровенное сказ-ание» (1240 г.) приводится распоряжение Чингис-хана о порядке обнародо-вания его указов: «Нойоны-тысячники, сотники и десятники обязуются до-вести об этом нашем указе до всеобщего сведения. После же надлежащего обнародования сего указа все виновные в его нарушении подлежат строгой ответственности»4. Персидский историк начала XIV в. Рашид ад-Дин подробно описывает порядок обнародования ханских ярлыков (указов) в монгольском Иране: «Такой-то эмир и хакимы должны, как только прибудет настоящий ярлык с экземпляром наказа, вручить [их] казиям и отобрать расписку, что они получены ими. Вместе с тем пусть сделают из них списки, сличат и заверят на них же их правильность, разошлют всем чиновникам, старшинам и казиям областей и вручат им, дабы они были оповещены и [тоже] отобрали бы у них подписку, что они будут [считаться] виновными, если от сего числа впредь не будут поступать, исходя из них, и не сделают так, что эти постановления для всех станут несомненны и ясны»1. В Бухарском эмирате еще в XVIII-XIX вв. существовала должность чиновника «парвоначи», в обя-занности которого входила доставка ханских указов адресатам или, если эти указы были обращены ко всему народу, их оглашение для всеобщего сведения. Парвоначи занимал третью ступень в иерархии бухарских чинов-ников, это свидетельствует о значении, которое эмиры придавали доведению своей воли до подданных2. В Древнем мире, где объемы информации были сравнительно невелики, не было необходимости привлекать дополнительное внимание к новым законам. На Востоке же, где власть и право чаще всего персонифици-ровались в лице монарха, также не было нужды в «продвижении» новых нормативных актов: отношение к законам формировалось в зависимости от образа государя – либо мудрого и щедрого, либо грозного и могущест-венного. Как ни парадоксально, но и в наши дни процесс обнародования новых нормативных актов ушел не слишком далеко от подобной практики! Сегодня информация о новых законах и важнейших подзаконных актах ограничи-вается краткими сообщениями в новостных программах по ТВ и радио, публикациями их текстов в официальных изданиях, в редких случаях они обсуждаются в «интеллектуальных» talk-show (таких как «Времена», «Воскресный вечер с В. Соловьевым» и пр.), аудитория которых немно-гочисленна. В результате при столь обширных сегодня объемах информации даже важные нормативные акты не привлекают внимания общественности, теряются в информационных потоках, распространяемых через СМИ, рекламу и пр. Более того, оппозиция, которая в наши дни имеет широкие права и возможности для выражения и продвижения своего мнения, нередко опережает государственные средства массовой коммуникации, предлагая свою трактовку вновь принятых нормативных актов, которая восприни-мается общественностью (не имеющей другой информации о них) как единственно верная. В результате многие новые законодательные акты оцениваются населением негативно – как очередное ограничение их прав и свобод. Страх перед нововведениями и неосведомленность о них, чем успешно пользуются противники власти, зачастую приводит к протестным действиям1. Один из наиболее известных примеров тому – кампания вокруг закона № 122 2004 г., когда государство не позаботилось вовремя о том, чтобы надлежащим образом представить преимущества так называемой «монетизации льгот». Зато оппозиция отреагировала крайне оперативно и в течение длительного времени организовывала массовые акции протеста в форме пикетов и митингов, шествий и пр. Подобная тенденция отражается и в трудах современных законоведов, которые уже неоднократно поднимали вопрос о конфликте между принципами права как такового и результатами законодательной деятельности властей2. Для решения этой проблемы необходимо принятие целого комплекса мер. Остановимся на одном из аспектов – «продвижении позитивного образа» вновь принимаемых нормативных правовых актов в глазах общест-венности. Рациональное использование широкого спектра средств и методов масс-совой коммуникации, столь развитых сегодня, несомненно, позволит обеспе-чить более позитивное отношение к данным актам и, возможно, лучшее их соблюдение. Многие вновь принимаемые нормативные акты федерального и регионального уровня могли бы встретить более позитивную реакцию со стороны общественности, если бы в процессе их принятия и вступления в силу использовались не только административные, но и коммуникативные ресурсы3. Такими методами могли бы стать публичные обсуждения целесо-образности и процесса принятия акта, его содержания – на телевидении, в прессе, на специальных форумах в Интернете, «горячие линии», встречи законодателей с представителями общественности, информационные и анна-литические материалы в прессе и пр. После принятия акта целесообразно какое-то время отслеживать его соблюдение (реализацию), проводить опро-сы общественного мнения, мониторинг изменения отношения к закону и об-народовать результаты этих исследований. Такой подход будет способст-вовать не только популяризации принимаемого закона, но и демонстри-ровать «обратную связь», а, следовательно – и учет властями мнения и по-требностей общества, что является одним из важнейших требований совре-менной законодательной техники1. В рамках кампании по формированию положительного отношения к вновь принимаемым актам весьма продуктивным представляется исполь-зование таких приемов как исторический background (апеллирование к оте-чественным историческим традициям, к складывающимся в течение веков ценностям, позитивному опыту прошлых времен); сравнение принимаемого акта с аналогичными актами других стран, обнародование информации о положительных последствиях их принятия для страны и населения (прав-да, следует осторожно выбирать «примеры для подражания»: напр., ссылка на позитивный опыта США, скорее, лишь ухудшит нега-тивное отношение к «продвигаемому» акту). При таком подходе становится более понятным и смысл конкретных предписаний в реальной жизни, тогда как официальная публикация текста закона большинством читателей воспринимается как некая правовая абстракция, вырванная из жизненного контекста2. Содержание кампании должно также отражать очевидную выгодность и перспективность принятых актов для разных групп общественности. Таким образом, в рамках такой кампании не только осуществляется «правовой ликбез» населения (столь актуальный в сегодняшнюю эпоху «правового нигилизма») и формируется позитивное мнение о новом законе, но и демон-стрируется принцип «реальности» акта: закон предстает в глазах обществен-ности не как результат «измышления» властей, а как отражение действитель-ности и стремление улучшить ее3. Тем самым продвигается практический смысл новых актов, которые, соответственно, становятся «легитимными» в глазах общественности, а это способствует исполнению их предписаний – ведь правом является, прежде всего, то, что осознается и интерпретируется как право1. Важным элементом «продвижения» нормативных актов может стать предупреждение так называемого «черного пиара». Не секрет, что «черный пиар» использует фактически тот же набор методов, что и «белый», а разни-ца между ними – лишь в трактовках и расстановке акцентов2. Поэтому «пре-вентивное» использование тех же методов в поддержку, а не против норма-тивных актов (митинги, инициация новостных поводов, апеллирование к «лидерам мнений») приведет к тому, что негативные акции с применением тех же приемов будут восприниматься как вторичные, производные, и поэтому будут намного менее эффективны, чему немало примеров в исто-рии коммуникации3. Безусловно, интенсивность и масштабы кампании по «продвижению» новых нормативных актов во многом зависят от того, кому адресован вновь принимаемый акт. Некоторые акты могут касаться довольно ограниченного круга лиц – отдельных категорий граждан или профессиональных сообществ (наиболее эффективным методом прямого взаимодействия с ними являются специальные семинары и конференции). Другие законы имеют самый широ-кий круг действия (в этом случае целесообразно проведение «правового лик-беза» для населения специалистами, который могли бы обеспечить органы местного самоуправления). Поэтому охват в рамках кампании следует определять законодателям совместно со специалистами по коммуникации. Привлечение профессиональных коммуникаторов необходимо и потто-му, что властные структуры в силу особенностей своего статуса несколько ограничены в выборе средств коммуникации. Поэтому подобные мероприя-тия могут более эффективно осуществлять специализированные организации и учреждения, привлекаемые на договорной основе или по результатам тен-деров. Подводя некий итог всему вышесказанному, отметим, что закон или иной нормативный акт, по сути, является «продуктом» – таким же, как товары или услуги. Соответственно, его нужно сделать привлекательным и востребованным, а эквивалентом «покупки» будет выступать позитивное отношение общественности к закону и законопослушное поведение. Кроме того, «продвижение» закона в известной степени является и «продвиже-нием» законодателя, на которого в значительной степени распространяется мнение населения, сформированное в отношении принятого им акта. Для эффективного «пиара» нормативных актов необходимо конструктивное взаимодействие законодателей, юристов, экспертов в раз-личных сферах (историков, международников, политологов, социологов) и специалистов по коммуникации – представителей специализированных PR-структур или независимых консультантов. Для разработки плана, реалии-зации кампании, контроля и оценки ее эффективности при соответствующем законодательном органе целесообразным представляется создание времен-ных комиссий, в состав которых вошли бы сами законодатели и эксперты – юристы, социологи и коммуникаторы. Попов А.Н. ПРАВОВАЯ КУЛЬТУРА НАЗНАЧЕНИЯ И ПРОИЗВОДСТВА СУДЕБНЫХ И ВНЕСУДЕБНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ В ЮРИДИЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ РОССИИ В действующем процессуальном законодательстве России, регламенти-рующем арбитражный, конституционный, гражданский, уголовный, админи-стративный процесс, предусмотрено такое доказательство, как заключение эксперта. Длительное время существовал, и, к сожалению, существует негатив-ный элемент правовой культуры – стереотип государственных чиновников о том, что использование специальных познаний в области науки, техники и искусства, в ходе процесса возможно исключительно в форме назначения и производства исключительно судебной экспертизы, которая проводится только государственными учреждениями. В ряде случаев эти органы и лица утверждают, что правильное заклюю-чение могут дать только эксперты, работающие только в государственных учреждениях, в таких, например, как экспертные учреждения Министерства юстиции РФ, экспертно-криминалистические подразделения органов мили-ции. Однако уже довольно длительный период наше демократическое зако-нодательство предусматривает иное. В соответствии со всеми процессуаль-ными кодексами России экспертные заключения могут давать любые лица, обладающие специальными познаниями, независимо от места работы. Так, напр., указано в ст. 79 ГПК РФ, ст.55 АПК РФ и ст.57 УПК РФ. Кроме того, наше законодательство позволяет привлекать в качестве экспертов не только лиц, которые осуществляют свою деятельность по трудовому договору. В соответствии с буквой закона экспертами могут быть и лица, осуще-ствляющие и предпринимательскую деятельность, и иную гражданско-правовую деятельность. Экспертами могут быть и лица, которые действуют в составе общественных объединений и осуществляют экспертную деятель-ность на общественных началах. Надо отметить, что законодатель принял такое демократическое прави-ло не только в соответствии с международным правом, но и в соответствии со здравым смыслом. Действительно наивно было бы полагать, что доста-точно умные и квалифицированные кадры, способные давать объективные заключения в рамках юридического процесса, действуют исключительно в государственных структурах. К сожалению, на практике, судьи и др. должностные лица поручают более чем в 70% случаев производство экспер-тиз исключительно государственным экспертам, даже при отсутствии у них специальных знаний. Миф о неподкупности и высокой квалификации, а также об оператив-ности государственных экспертов уже давно не выдерживает критики. Изучение нижеуказанных материалов дел и социологические опросы в 2006-2008 гг. судей, прокуроров, следователей, физических лиц и организаций, которые обращаются в государственные экспертные учреждения (главным образом, учреждения Министерства юстиции РФ и экспертно-кримина-листические подразделения органов милиции), действующие на территории Красноярского края, за производством экспертизы показывают, что в 82% всех обращений грубо нарушаются сроки производства экспертиз. В 41% случаев государственными экспертами были даны не категорические, а веро-ятностные заключения, которые вообще не могут признаваться в качестве юридических доказательств по делу. 81% участников процессов считают, что государственные эксперты дают заведомо ложные заключения исклю-чительно в интересах лиц, «заказавших» эти заключения. Полагаю, что указанные выше стереотипы это влияние уже дискреди-тировавшей себя и незаконной этатисткой идеологии советского периода, согласно которой, «все самое лучше это только государственное». Как показывает практика, еще, к сожалению, не изжиты случаи, когда эксперты, работающие в государственных учреждениях, по требованию органов и лиц, ведущих юридический процесс, дают далеко не объективные и научно обоснованные заключения, а подчас и такие заключения, которые являются «заказными», то есть данными по «заказам» органов и лиц, ведущих процесс, в том числе и для привлечения заведомо невиновных к юридической ответственности. Такие заключения берутся за основу для принятия неправосудных решений суда, что абсолютно недопустимо. В итоге, нарушаются и права человека: право на правосудное решение, право на защиту государством, право на неприкосновенность личности, право на неприкосновенность частной жизни, право на доброе имя, свобода личности, право на жизнь и многие другие. В противовес указанной порочной позиции и неправовой культуре представителей правоохранительных структур может использоваться помощь негосударственных экспертных учреждений. К большому сожале-нию, в России их недостаточно и их услуги не получают надлежащего понимания. Это связано с рядом объективных и субъективных факторов. В первую очередь это связано с тем, что производство некоторых экспертиз сопряжено со значительными финансовыми затратами и с недостатком необ-ходимого оборудования. Во-вторых, мешают указанные выше стереотипы представителей правоохранительных структур, которые подчас сознательно, в силу своих личных, в том числе и незаконных интересов, не признают за-ключения данных негосударственных структур в качестве доказательств по делу. Однако в соответствии с указанными выше процессуальными закона-ми ни одно из доказательств по делу не имеет заранее установленной юри-дической силы, вне зависимости от автора, изготовившего доказательство. Аналогичные предрассудки существуют в следственной и судебной практи-ке в случаях привлечения лиц в качестве специалистов в юридическом про-цессе. Думается, что миф о продажности и необъективности негосудар-ственных специалистов давно уже не соответствует действительности. Ни в одном из исследованных нами 651 материалах уголовных, гражданских и арбитражных дел, рассмотренных судебными органами в Красноярском крае, Томской области, Новосибирской области, Иркутской области за 2003-2008 гг., в которых имелись в качестве письменных доказательств заклюю-чения негосударственных экспертов, в случае последующего назначения судебных экспертиз в других учреждениях, решения об их назначении не мотивировались тем, что вышеуказанные письменные доказательства, созданные негосударственными экспертами признаны недостоверными. Определенным противовесом для недостоверных заключений судебных экспертов, которые произвели экспертизу по назначению органов и лиц, ведущих процесс, в современном состязательном юрисдикционном процессе России могут выступать заключения так называемых внесудебных экспертиз, которые тоже осуществляются с использованием специальных познаний в области науки, техники и искусства, но исключительно по инициативе одной из сторон в процессе, либо иными заинтересованными лицами, а не органами и лицами, ведущими процесс. В современных условиях возможности для проведения различного рода несудебных экспертиз увеличиваются, и заключения (акты) таких экспертиз все чаще вовлекаются в судопроизводство России. Это объясняется разви-тием принципа состязательности в юрисдикционном процессе России. Такие заключения в соответствии с действующими процессуальными законами России УПК РФ, АПК РФ, ГПК РФ, КоАП РФ являются письменными доказательствами. Думается, что статус таких доказательств законодатель определил неправильно и дискриминационно по отношению к заключениям судебных экспертов. Заключения как судебных, так и внесудебных экспертиз являются результатом использования специальных познаний экспертов. Но в отноше-нии судебной экспертизы установлен особый порядок ее назначения и про-изводства. Главное отличие от внесудебной экспертизы в инициаторе ее назначения и производства. Это органы и должностные лица, ведущие процесс, которые, как указано выше, не всегда добросовестно используют свое право назначения экспертизы. Они могут и законно отказать в ее назначении, мотивируя самыми разными причинами. В этом случае заин-тересованная сторона в процессе остается без необходимого для нее доказательства заключения судебного эксперта, кроме того, создаются усло-вия для процессуальной волокиты по делу. Представляется, что в процессуальные законы нужно внести изменения: установить, что судебную экспертизу вправе назначать как органы и лица, ведущие процесс, так и стороны по делу. Естественно, что необходимо в законе указать особенности судебных расходов при назначении сторонами судебной экспертизы, но требования к порядку назначения, к экспертному заключению и правовой статус экспертов должны быть одинаковы. Такой порядок станет существенной гарантией для обеспечения равноправия сторон и объективности в доказывании обстоятельств дела. Кроме того, следует во всех процессуальных законах признать в качестве самостоятельного доказательства заключение по результатам внесудебного исследования, т.е. исследования с применением специальных знаний в области искусства, науки, техники и ремесла по обращению стороны в процессе, которая не ведет юридический процесс (напр., истец, ответчик, обвиняемый, потерпевший и т.п.), без назначения экспертизы. Такие заключения обладают всеми признаками доказательства по делу: относимостью, допустимостью, достоверностью. Действующие ГПК РФ, УПК РФ, АПК РФ, КоАП РФ разрешают приобщение в качестве доказа-тельств результатов внесудебного исследования с применением специаль-ных почерковедческих познаний в качестве письменного доказательства, до-кумента. Но, учитывая специфику данного вида доказательства (применение специальных познаний для составления заключения), как представляется, следует выделить в отдельный вид доказательств. Бывают случаи, когда судьи (в 10 % изученных дел) отказываются признавать в качестве доказательства заключении специалистов по резуль-татам внесудебного исследования по мотивам того, что специалисты лише-ны возможности исследовать объект в оригинале и исследуют в копии, что недопустимо по их мнению. Так, довольно часто судьи отказываются признавать доказательством заключение специалиста-почерковеда, данное по результатам исследования подписей и почерка по светокопиям документов. Однако наука уже дала ответ на этот вопрос. В соответствии с методикой почерковедческой экспертизы допустимо исследование подписей и почерка не только по ори-гиналам, но и по масштабным копиям документов1. Причем в литературе особенно подчеркивается, что в случае если нет возможности (у суда, следователя и др. лиц) направить для исследования оригинал исследуемого документа, то целесообразно направлять его копию для почерковедческого исследования2. К случаям невозможности направить для исследования оригинал исследуемого документа относятся и те, когда суд или другой орган не выдает стороне в процессе оригинал документа для внесудебного почерковедческого исследования по инициативе этой стороны. Сторона в процессе в этом случае вынуждена направлять именно копию этого документа для исследования. Шарифов М.Ш. О легислативном суверенитете Распространение и развитие парламентаризма актуализирует вопрос о легислативном суверенитете. Парламентаризм – система правления, харак-теризующаяся четким распределением законодательной и исполнительной функций при формальном верховенстве представительного законодатель-ного органа по отношению к другим государственным органам. Парламента-ризм рассматривается как элемент политической системы, «в которой суверенная воля народа воплощается в избранном на основе общепринятых демократических процедур народном представительстве, осуществляющем в том или ином объеме законодательную, финансово-бюджетную, контроль-ную функции, таким образом, ограничивающем объем компетенции исполнительной и судебной ветвей государственной власти»1. Зародившаяся в Британии теория парламентаризма, имеет иное видение проблемы обеспечения верховенства и единства государственной власти, в сравнении с господствующими в странах континентальной Европы теориями. Парла-ментаризм – конституционно закрепленная система взаимодействия государ-ственных органов и общественно-политических структур, обеспечивающая демонополизацию и правовую подконтрольность аппарата государственной власти2. Помимо этого, согласно теории парламентаризма, «парламент – суверенный орган»3. Традиционно доктрина легислативного суверенитета реализовалась в практике лишь некоторых странах англо-саксонской правовой системы. Суверенитет парламента – фундаментальный принцип британского консти-туционного права – также является принципом обычного права. Он неод-нократно признавался судами. Статья 41 Конституции Японии 1947 г. гла-сит: «Парламент является высшим органом государственной власти и един-ственным законодательным органом государства». Легислативный сувере-нитет устанавливался первой конституцией Турецкой Республики («Тешки-латы Эсасие Кануну») от 1924 г. Согласно статье 4 названного акта от имени турецкого народа суверенную власть мог осуществлять лишь парламент (Turkiye Boyuk Millet Meclisi)4. Корни доктрины легислативного суверенитета (суверенитета представи-тельного законодательного органа) восходят к временам Славной революции 1688 г., когда британский представительный орган провозгласил себя «себя высшим органом государства» и определил себя «суверенным»1.В Билле о правах от 23 октября 1689 г. (The Bill of Rights) констатируется суверенитет парламента, признавая исполнительную власть мнимой и как следствие незаконной, если она отменяет законодательный акт, игнорирует волю законодателя: «Что мнимая власть приостанавливать законы или исполнение законов королевским повелением, без согласия на то Парламента, незаконна. Что мнимая власть изъятия из законов или исполнения законов королевским повелением, как она присваивалась и применялась в недавнее время, незаконна»2. Теоретическую базу концепции легислативного суверенитета составляя-ют воззрения Дж. Локка и Дж. Остина, а именно, идея верховенства законо-дательной власти и, соответственно, ее носителя – парламента в системе раз-деления власти. Дж. Остин отмечал, что «суверенитет нации воплощен в ее парламенте, поскольку это есть высший орган, который принимает законы, имеющие обязательную силу для всех. Но сам парламент, в конечном счете, не связан законами, поскольку может их изменять по своей воле»3. В основу «суверенитета» британского парламента были положены такие факторы как: – свобода принятия «необходимого» законодательного документа или доработки уже имеющегося; – отсутствие обязательств нового состава законодательного органа от каких-либо документов и обязательств предыдущего («никакой действующий Парламент не может принимать акты, ограничивающие законодательную или любую иную деятельность будущего Парламента»); – «обязанности судов строго «придерживаться» статутного права и при-менять его «независимо от того, как они его воспринимают и толкуют»4. На протяжении XIX-первой пол. XX в. отмечалось ослабление роли парламента. В результате функции нормотворчества стали реализовать как исполнительная власть, так и частично (косвенно) органы конституциион-ного надзора: «законодательные полномочия передавались не только Парла-менту; ими также наделялись Глава государства (законодательное вето), пра-вительство (законодательная инициатива) или народ (законодательный референдум). Но основной законодательный процесс происходит в Парла-менте. Только в пределах этого органа обсуждаются достоинства и недоста-тки предложенного законопроекта. Этот орган обязателен для обеспечения законности данного статута»1. Исследователи отмечают, что даже в Велико-британии во второй половине ХХ в. наблюдалось «нивелирование принципа суверенитета парламента, когда обе палаты парламента столкнулись с дик-татом исполнителя и не смогли стать ему действенным противовесом, что отразилось на характере функционирования представительного органа влас-ти и на работоспособности государственных органов власти в целом»2. Второе «рождение» теория легислативного суверенитета получила после подписания членами Европейского Союза Маастрихтских соглашений. Согласно им, изменилась роль Европейского парламента. Европейский парламент – представительный и законодательный орган Европейского Союза. Представительность обеспечивается системой выборов, спецификой которых является наличие различий в зависимости от особенностей поли-тико-правовой системы стран-членов ЕС. Статья 190 Договора об учреж-дении Европейского Сообщества гласит: «Представители народов госу-дарств, объединившихся в Сообщество, избираются в Европейский парла-мент прямым всеобщим голосованием». Примечателен сам факт использо-вания термина «народы государств», что свидетельствует о представитель-стве в данной структуре не государств, и не наций в этническом смысле. Речь идет о представительстве народов. В этом контексте показательным является разделение мандатов по странам в зависимости от численности населения. Это отсылает нас к народному суверенитету: Европейский парламент формируется на основе суверенного волеизъявления народов стран-членов ЕС, а не на основе суверенной воли государств-членов ЕС. Анализ полномочий Европейского парламента позволяет сравнить его с нижней палатой национальных парламентов стран-членов ЕС (в качестве «верхней палаты» выступает Совет). Его полномочия гораздо шире, чем полномочия нижних палат многих стран Евросоюза. Швец С.В. ПОНЯТИЕ И ХАРАКТЕРИСТИКА ОТНОШЕНИЯ «ЯЗЫК – ПРАВО» Сущность понятия права до настоящего времени остается дискуссион-ной. Как пишет Сурия Пракаш Синха, «...Никому не удалось дать достато-чно удовлетворительное определение права. Существуют три связанные друг с другом причины, которые объясняют неспособность всех этих теорий дать желаемое универсальное определение права, а именно: неуниверсаль-ность права как принцип социальной организации, разнообразие несовмести-мых эпистемологий, лежащих в основе этих теорий, и плюрализм, или не-универсальность, правовых ценностей»1. По мнению О.Э. Лейста2, все разно-образие взглядов на понимание права можно свести к трем основным кон-цепциям: нормативной, нравственной и социологической. Нормативное понимание права основывается на подходе к праву как к системе норм, выраженных в законах и других нормативных правовых актах. Нравственная (естественно-правовая) концепция основывается на рассмо-трении права как формы общественного сознания, а потому во главу угла здесь ставятся не тексты нормативных актов, а существующие в обществе-нном сознании представления об общеобязательных нормах, правах, обяза-нностях, запретах и т.д. Социологическая концепция основывается на пони-мании права как системы общественных отношений, защищенных государ-ством. Поскольку каждая из указанных концепций выражает отдельные сторо-ны права, на практике правопонимание включает в себя взаимодействие всех трех концепций. В то же время В.С. Нерсесянц также выделяет юриди-ческую и легистскую трактовку права3. Согласно легистскому подходу, под правом имеется в виду продукт государства (его власти, воли, усмотрения, произвола): право – приказ (принудительное установление, правило, норма, акт). Юридическое право, по В.С. Нерсесянцу, характеризуется разграничением права и закона (пози-тивного права). При этом под правом имеется в виду нечто объективное, не зависящее от воли, усмотрения или произвола законоустанавливающей власти, т.е. определенное, отличное от других, социальное явление (особый социальный регулятор и т.д.) со своими объективной природой и специи-фикой, своей сущностью, отличительным принципом и т.д. Необходимость различения типов правопонимания с точки зрения его соотношения с языком, по мнению А.Н. Шепелева, определяется тем, что, во-первых, понятие права как таковое во многом определяет структуру и содержание понятия “язык права” и, во-вторых, легисты уже обращали внимания на юридическую лингвистику, которая не была языком права, но являлась одним из его составляющих1. В силу того, что сам термин “язык права” в современной юридической литературе четко не разработан и часто подменяется терминологическим словосочетанием «язык юридической литературы» или «язык юриспруден-ции», необходимо обратиться к понятию права, чтобы можно было выявить характерные проявления языка права, его системность и структуру. Всему процессу формирования и развития человечества внутренне при-суще противопоставление “естественного” и “позитивного” права. Естестве-нное право с характерным для него глобальным контекстом человеческого бытия, назначения и судеб человечества не могло не сформировать смысло-вые оппозиции в языке права, и уже, поэтому «диахронический аспект в ис-следовании и понятия “право” и понятия “язык” обусловлен, ибо сложивша-яся сегодня система языка права своими корнями уходит в определенные исторические эпохи»2. По мнению С.Н. Смирнова, общество – это система, т.е. упорядоченная, внутренне структурированная совокупность элементов, и потому характери-зуется всеми признаками, присущими любой системе. Особенностями обще-ства как системы следует признать, во-первых, то, что это – сверхсложная система, состоящая из множества подсистем как идеального, так и матери-ального характера; во-вторых, эту систему характеризует крайне высокая степень изоморфизма, т.е. неоднородности входящих в нее элементов, а также многообразие связей и отношений между ними; в-третьих, общество само по себе есть система разумная, а именно наделенная своим собст-венным сознанием. Общественное сознание представляет собой некий сверхсложный феномен. Общественное сознание – это способность общества как разумной системы отражать, осмыслять, оценивать окружающую реальность, реагировать на нее, а во многом и формировать ее3. Общественное сознание является своего рода хранителем идеалов, наиболее общих представлений о том, что есть добро, благо, а что есть зло, неблаго. Таким образом, нравственная и нормативная концепция правопони-мания близки друг другу, поскольку нравственные общественные начала представляют собой основу абстрактного понимания права, а нормы, источники права – его конкретное понимание. Как пишет С.Л. Франк, «в первичном своем смысле право есть просто должное в человеческих отношениях – то, что в них зависит не от эмпирической человеческой воли, а от высшего, абсолютного веления правды. Лишь в производном, чисто юридическом смысле под правом разумеется и совокупность норм, которые сами по себе лишены первичной внутренней авторитетности и заимствуют свою обязательность из авторитетности, т.е. правомерности власти, их изда-ющей»1. Право позитивное представляется, следовательно, как некоторый результат перевода идеалов на язык волений. Право как форма общест-венного сознания не может заменить собой права позитивного. Это обуслов-лено тем, что специфика права заключается в его неизбежной опосредован-ности государством, которое, являясь социальным феноменом, все же отчуж-дено от общества, обладает своей собственной волей, нередко не совпадаю-щей с волей общества. С другой стороны, сами идеалы настолько абстракт-ны, что не могут выступать как непосредственные регуляторы человеческого поведения (в юридическом смысле). В правосознании как форме обществен-ного сознания формируются представления о праве, которые, воплотившись посредством воли государства в систему норм, выраженных в источниках, образуют позитивное право2. В свою очередь размежевание общества и государства приводит к тому, что право на истину начинает принадлежать государству, обществу же отхо-дит понятие правды. Подобное отчуждение государства от общества приво-дит к противостоянию категорий истины и правды. Как отмечает Н.Д. Ару-тюнова, «предметом «текста истины» является объективная реальность – мир законов и фактов. Текст истины имеет ряд вариантов – научных и юридических. Их состав и структура хорошо изучены. Логика и юрис-пруденция вывели их формальные модели»3. Что же касается правды, то она воспринимается как некая проекция истины на общество. С этой точки зрения становится вполне очевидным, что право позитивное есть «право истины», а право нравственное есть «право правды». Основная диалекти-ческая сложность состоит в том, что «идеальная» истина в данном случае порождает «реальное» (позитивное) право, а «реальная» правда дает почву для «идеального» (нравственного) права. Пока в человеческом бытии существует оппозиция «государство – общество», таким же естественным будет наличие оппозиции «позитивное право» – «нравственное право». Правовые идеалы, образы, находящиеся в общественном сознании и составляющие собственно правовое сознание, представляют собой феномены идеального, духовного мира. Они сами по себе, взятые в чистом виде, существуют только в качестве объектов логического анализа. Любая же идея, чтобы стать доступной к распро-странению и применению должна быть выражена при помощи знаков некоторого языка1. Язык – это не просто оболочка мысли, которая придается последней в момент ее речевого выражения, язык – это еще и структура мысли, неразрывно с ней связанная. Мышление невозможно вне языка, равно как и язык невозможен без мышления2. Именно поэтому можно утверждать, что свой онтологический, бытийный статус право приобретает через язык. Ведь наличное бытие любого явления возможно только в связи с другими явлениями. Через язык право получает наличное, объективное существо-вание. Мысль, норма воплощается в языке. По мнению Г.С. Прокофьева, воплощение правовой нормы в языке возможно в нескольких стадиях. Этот последовательный процесс преобразо-вания идеального образа-нормы в языковой факт Г.С. Прокофьев называет процессом объективизации права и выделяет в нем три этапа3. Предобъективация – это первоначальный этап воплощения нормы в языковых формах. На данном этапе норма еще точно не выражена и не сформулирована. Существует лишь идея относительно необходимости данной нормы. Эта идея и является «толчком» к началу воплощения нормы в языковой форме. Фактически весь правотворческий процесс представляет собой стадию предобъективации. На этой стадии выбираются соответствую-щие языковые средства для обозначения конкретного нормативного суждения. Выработанные в этом случае предварительные формулировки нормы будут считаться языковыми фактами, но не будут обладать какой-либо нормативностью. Объективация в узком смысле может быть представлена как процесс придания подготовленному проекту соответствующей юридической силы по определенным процедурам. Когда это свершается, то обозначенные в язы-ке идеи становятся позитивным правом и, помимо языковых характеристик, приобретают и характеристики юридические. Постобъективация – это вторичное воплощение уже закрепленных в языке норм в иных текстах. Здесь речь идет как о воспроизведении формулировок одних нормативных актов в текстах других, так и о цитиро-вании этих формулировок в правоприменительньах актах, актах официаль-ного и неофициального толкования, научных трудах и т.д. Благодаря этапу постобъективации конкретная языковая формулировка включается в право-вые и иные контексты, в систему текстов вообще. В результате постобъек-тивации конкретная норма может продлить себе «жизнь», оставаясь вклю-ченной в тот или иной текст (даже нормативный, что само по себе является нарушением правил юридической техники) уже после своей отмены или утраты первоначальным актом юридической силы. Обозначенное, выраженное в языке право – это и есть право как таковое. Г.С. Прокофьев предлагает интересный пример: «Представим себе парадоксальную ситуацию. В условном государстве каким-то образом исчезли абсолютно все экземпляры текста некоторого закона. Будет ли существовать возможность для дальнейшего его применения? По-видимому, нет, хотя акт изъявления воли государства и состоялся. Но утрата чувственно воспринимаемой знаковой формы в данном случае неизбежно влечет за собой и утрату волеизъявления, поскольку воля государства не может быть изъявлена иначе как через знаки»1. Как пишет И.Н. Грязин, «то, что юристами впоследствии применяется, критикуется, изменяется, есть, строго говоря, не сама норма права, а ее образ, отражение»2. Таким образом, язык – это форма выражения права, способ его существования в объективном смысле. В то же время, правовые нормы являются не только юридическим, но и языковым явлением, в связи с чем, законы языка становятся основой толкования норм права. |
Похожие:
 | Культура. Образование. Право: Материалы Международной заочной научно-практической конференции (г. Екатеринбург, гоу впо «Российский... | | Информационное поле современной России: практики и эффекты: Материалы Шестой Международной научно-практической конференции |
| Материалы XII международной молодежной научно-практической конференции 18 марта 2015 г., гг. Екатеринбург, Алматы, Харьков, Елабуга:... |  | Материалы XII международной молодежной научно-практической конференции 18 марта 2015 г., гг. Екатеринбург, Алматы, Харьков, Елабуга:... |
| Психология сегодня [Текст]: Материалы Х регион студ науч практ конф. Екатеринбург, 23 – 24 апр. 2008 г. / Отв за выпуск В. А. Лебедева;... | | Человек и мир: Материалы юбилейной научной конференции “Человек и мир”. Екатеринбург, 2009, 209 с |
| Актуальные вопросы развития экономики и профессионального образования в современном обществе: Материалы XII международной молодежной... | | Р 89 Русская речь в современном вузе: Материалы Шестой международной научно-практической интернет-конференции /Отв ред д п н., проф.... |
| Уральского государственного университета путей сообщения (г. Екатеринбург, Россия) | | Уральского государственного университета путей сообщения (г. Екатеринбург, Россия) |