Художник А. Е. Ганнушкин © Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей
Скачать 3.19 Mb.
|
| А. Г.) отправился в уни верситет, чтобы записаться. Эта процедура заняла вре мя от 10 до 12. Пришлось подавать миллион заявлений. Вообще, канцелярщина». В этот же день новоиспеченный студент слушает пер вую лекцию по истории русского права, которую читал профессор Дроздовский. «Он уже человек немолодой, и как видно, консерва тор во всех отношениях, даже в научном. Поэтому мало увлекает». Такова первая запись Мейерхольда об университете. Он приехал учиться передовой науке — и сразу разочаро ван. Совсем в другом тоне он пишет о посещении Мало го театра. Он отказывается «передать на бумаге» впечатление, которое на него произвела игра Ермоловой, и вос торженно восклицает: «Как хорошо делается на душе, когда сидишь в этом храме». Можно представить, с какими чувствами молодой че ловек поднимался по широким каменным ступеням в се ни первого яруса, куда у него был билет. Пахло газом — театр освещался газовыми рожками, и для нескольких поколений театралов этот запах навсегда остался свя занным с чудом театра. (Некоторые мемуаристы, как, например, Ю. М. Юрьев, вспоминали, что сильный запах газа чувствовался уже рядом с театром.) Ярусы, ложи, огромная люстра, красный бархат, позолота, капельди неры с золотыми галунами, важно и не торопясь прове ряющие билеты и принимающие верхнюю одежду; музыканты, настраивающие инструменты в оркестре (тогда перед спектаклем, даже перед бытовой комедией, игра ли марш), дирижер во фраке; газовая яркая рампа, за навес, поднимающийся вверх, на котором изображен романтический замок... Разителен контраст первых впечатлений от универ ситета и от Малого театра. Сразу определяется противо речие в интересах, и оно будет все усиливаться, пока не приведет к новому взрыву, к новому переопределению своей судьбы — на этот раз окончательному. Через три дня он снова в Малом театре на «Горе от ума». Его отзыв об этом спектакле гораздо сдержаннее и с большой долей уже тогда свойственного ему острого критицизма. Может быть, это объясняется более личным и глубоким знакомством с пьесой: он знает ее наизусть. Тон восторженного провинциала начисто отсутствует. Он трезво оценивает и размышляет: «Южин, исполнявший роль Чацкого, не понравился. Мало чувства, но много крику. Он был скорее Отелло, чем Чацкий. Зато Софья была безукоризненно хороша. Я никак не мог даже пред ставить, чтобы такую роль, как Софья, можно было про вести так, как провела Яблочкина. Она положительно выдвинула ее, дала тип, что так трудно в данной роли. Правдин — плохой Репетилов. <...> Ансамбль пьесы замечательный, особенно ансамбль 3-го акта». Это может показаться удивительным, но в этой крат кой рецензии (в которой, однако, сказано все главное) можно разглядеть основные элементы будущего прочте ния пьесы самим Мейерхольдом (более чем через 30 лет!). И у него Софья будет выдвинута на первый план, и у него Чацкий будет более чувствительным и поэтическим лицом, чем традиционным героем, и у него в композиции спектакля огромную роль будет играть ан самбль третьего действия. Он еще не думает о режиссуре, да и само понятие режиссуры в русском театре еще только едва начинало определяться в своем будущем значении, но он непро извольно формирует свои впечатления как схему режис серского замысла. Сам того не подозревая, он уже мыс лит как режиссер. Третьяковская галерея. Он проводит там почти це лый день и на следующий день приходит снова. Долго стоит перед картиной Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Царь Иван Грозный интересует его с гимназических лет: он много читал о нем, и его экзаменационный билет по новой истории тоже был об Иване Грозном. Филармонические концерты еще не начались, и он посе щает бесплатные симфонические концерты в «Рядах», но остается недовольным: от Москвы он ожидал больше го. С увлечением бродит по темноватым залам Истори ческого музея и, одержимый любопытством, забредает даже в анатомический кабинет медицинского факультета. Посещение концертов, а скорее, больше всего его не умение оставаться бездеятельным и желание как-то тес нее приобщиться снова к искусству заставили его запи саться на конкурс на вакансию второй скрипки в славив шийся в Москве студенческий симфонический оркестр. Разумеется, свою заветную скрипку он привез с собой. Ему пришлось играть перед профессорами консервато рии довольно трудные трехоктавные гаммы в быстром темпе и, прямо с листа, сложные пассажи из Гайдна. Но он почти целый год до этого не упражнялся, техника его ослабела, «руки окоченели», и он терпит неудачу. Спустя много лет он признавался, что перед конкурсом он сно ва начал подумывать о том, чтобы посвятить себя му зыке, но этот провал — его зачислили только кандида том, и он не явился ни на одну репетицию — охладил его, и он опять вернулся к неопределенным, горько-сла достным мечтаниям о театре. «Я рад, что Ипполитов-Иванов меня срезал на экза мене и записал меня только в кандидаты консерватории. Я тогда очень обиделся, а теперь я этому рад. Я потом скрипку бросил. Я поступил в университет и, конечно, пьянствовал»,— так он вспоминал об этом эпизоде впо следствии. Лекции в университете на первом курсе читались три дня в неделю от двенадцати до двух, два дня — от девяти до двух и один день — от девяти до одиннадцати, их по сещение, по тогдашним порядкам, было необязательным, свободного времени оставалось много, и он не знал, чем заполнить образовавшуюся пустоту. Вольная студенческая жизнь, о которой он так мно го был наслышан и которую идеализировал в своем воображении, тоже его не захватывает. Он вспоминает сво его репетитора Кавелина и его друзей и убеждается, что новые товарищи, рядовые студенты, на них вовсе не похожи. «Студенты, те, по крайней мере, в кругу которых мне приходится быть, не только не увлекают меня, не только не приносят никакой нравственной пользы, но даже по вергают в полнейшую хандру и, кроме вреда, ничего не приносят... Когда приходится прислушиваться к их раз говорам, слышишь только разговоры об опереточных пе вицах или о чем-нибудь в этом роде». Правда, это только первые впечатления. Присмотрев шись и немного привыкнув, он постепенно втягивается в университетскую жизнь и начинает жить ее интере сами. Он пишет к Оле Мунт о лекции профессора Зверева: «Читал Зверев энциклопедию права; положительно увлек меня; аудитория наша вселяет в начальство опасения, так как аплодирует уже 3-й раз, что безусловно запрещено». В октябре весь университет охватывает возбуждение в связи со слухами о предполагающейся отставке от ка федры профессора А. И. Чупрова, «лучшего профессора», как характеризует его студент Мейерхольд. «Отставить его хотят ввиду подозрения его в небла гонадежности. Поводом к такому подозрению служило следующее: Чупров, а с ним и некоторые другие профес сора подали просьбу Сергею Александровичу (дядя ца ря, генерал-губернатор Москвы.— А. Г.) предоставить наличному составу профессоров, с ректором во главе, судить студентов и устранить от такого суда полицию во избежание произвола со стороны последней. Эта по зиция и служит, говорят, причиной отставки его и других от профессорской кафедры. Это событие произве ло на всех студентов-юристов тяжелое впечатление. Они лишаются, таким образом, лучшего профессора, а отсут ствие единения на курсе не даст даже возможности вы разить свое огорчение». Как рассказывал впоследствии В. Э., он все-таки ор ганизовал инициативную группу по проведению демонст рации сочувствия Чупрову, но она еще не успела со браться более одного раза, как вся эта история неожи данно получила благополучное разрешение: отставка не состоялась. В одном из следующих писем в Пензу Мейерхольд ярко описывает первую лекцию популярного профессора после возобновления их в университете: «На его лекцию собралась страшная масса народу; тысячи полторы. Были от всех факультетов. Это объясняется, во-первых, тем, что Чупров лучший лектор, а во-вторых, тем, что он ради своего заступничества за студентов чуть было не лишился профессорской кафедры. Таких оваций в университете не запомнят. Минуты три ему аплодиро вали. Аплодировали и на улице, когда он уезжал домой». Волнения улеглись, занятия вошли в свою колею, и в университетских аудиториях снова стало скучно. Еще в сентябре в Москву приехала Катя Мунт дер жать экзамены в императорское театральное училище, но она проваливается и поступает в Музыкально-драма тическое училище Московского филармонического обще ства. Мейерхольд принимает деятельное участие в ее хлопотах и треволнениях. В императорском театральном училище, действовавшем под эгидой Малого театра, толь ко что произошла смена руководства: ушел М. П. Садов ский и пришел А. П. Ленский. В Филармонии класс драматического искусства возглавлял популярный дра матург и критик В. И. Немирович-Данченко. Молодой Мейерхольд, уже несколько лет жадно следивший за театральными изданиями, конечно, знал его пьесы, пе чатавшиеся в журналах и пользовавшиеся успехом в театрах, но из рассказов Кати Мунт он впервые узнает о Немировиче-Данченко как театральном реформаторе, правда, пока еще только в области сценической педаго гики. Катя Мунт в восторге от своего учителя, и то, что слышит от нее Мейерхольд, дразнит и беспокоит его, заставляя сомневаться в верности решения о поступлении в университет. После того как он смотрит в драме Г. Зудермана «Родина» свою, как он выражается, «пассию» Ермоло ву, игра которой всегда оказывает на него «магическое действие», он тоскливо записывает в своем эпистолярном дневнике: «Отчасти и она дурно действует на мои элегичес кие струны... Я досадую. Зачем я не на сцене... Неуже ли этого никогда не будет. Неужели мне суждено рабо тать вопреки своего призвания». Знакомясь с театральной жизнью Москвы, в центре которой по-прежнему неколебимо стоял Малый театр, наш студент посещает и другие театры: оперные — Большой, Никитский и Солодовниковский, драматиче ские — театр Корша и третий драматический театр, существовавший тогда в Москве,— театр «Скоморох». Он смотрит у Корша написанную десять лет назад и только недавно разрешенную цензурой драму Л. Толстого «Власть тьмы» и последнюю парижскую репертуарную новинку — историческую комедию Сарду и Моро «Ма дам Сан-Жен». О пьесе Толстого он пишет: «Имел успех, конечно, Толстой, а не артисты, потому что так же похо дили на мужиков, художественно обрисованных Толстым, как я на китайского императора». О «Мадам Сан-Жен» его отзыв лаконичен и выразителен: «Балаганная пьеса, балаганное исполнение. После Малого театра хоть и не ходи к Коршу». В Никитском театре он слушает «Мак кавеев» А. Рубинштейна и «Трубадура» Верди. 26 октяб ря, чтобы попасть на «Русалку» Даргомыжского в Боль шой театр, он дежурит с товарищами под дождем почти целый день у кассы, но его испытания вознаграждены: исполнение оперы приводит его в восторг. Но быть зрителем ему все-таки мало. Он уговаривает своего университетского товарища Лисицкого читать с ним по ролям любимые пьесы, и они проводят за этим долгие осенние вечера. Читают «Горе от ума», «Уриэля Акосту» и сцену в келье Чудова монастыря из «Бориса Годунова»: Мейерхольд — Пимена, Лисицкий — Гри гория. Но и это не может насытить его жажду деятель ности, и он прибегает к старому испытанному средству — к книгам. «Ничто так хорошо не успокаивает, как хоро шая книга... За книгой... и не заметишь, как время про летит»,— пишет Мейерхольд в Пензу. Он подводит безрадостные итоги первым месяцам, проведенным в Москве: «...то, чего я от Москвы ждал, мне не дается: это удовлетворения моей потребности те атральных зрелищ или удовлетворения моей жажды сто ять близко к артистическому миру, хотя бы и пассивно. Ни школы, о которой я так мечтал, ни сцены, которая бы мне могла заменить школу. Благодаря этим неуда чам я стал положительно злым». В начале декабря Мейерхольд присутствует на бене фисе Никулиной. Он с величайшим трудом попал на этот спектакль, да и то на галерку, к «трубе». Об этой знаменитой «трубе» в Малом театре стоит рассказать подробней, так как множество спектаклей молодой Мейер хольд смотрел оттуда. Да и кто не знал этой «трубы» из тогдашней студенческой молодежи? Места у «трубы» — это были собственно даже не мес та, а просто узкое пространство между стеной и третьей, предпоследней, скамейкой галерки, которая идет полу кругом и своей средней частью упирается прямо в стену театра, отходя от стены лишь на закруглениях в своих концах. В эти щели между третьей скамейкой и стеной иногда набивалось человек по семь-восемь с каждой стороны. Сидеть там было негде, да и стоять можно было с грехом пополам, и к довершению всего там была не имоверная жара: как раз над головами помещались га зовые рожки, до предела накалявшие воздух. Но все это истинные театралы готовы были терпеть из интереса к спектаклю. Капельдинеры взимали за места у «трубы» в свою пользу по тридцать-сорок-пятьдесят копеек, а в экстраординарных случаях и по рублю. — Меня и моих товарищей,— вспоминал впоследствии Мейерхольд,— так хорошо знали в лицо капельдинеры верхних ярусов Малого театра, что, даже встречаясь с нами в Сандунах, здоровались. («Сандуны» — это популярная в Москве баня, расположенная вблизи от Малого театра.) В бенефис Никулиной шла драма Льва Толстого «Власть тьмы». В этом сезоне она шла во всех трех мос ковских драматических театрах. Студенты со своей галерки усиленно вызывали сидев шего в ложе автора, и в один из следующих дней отпра вились к писателю в его дом в Долго-Хамовническом пе реулке и сумели добиться свидания с ним. В этой груп пе был и Мейерхольд. Вот как он рассказывал об этом много лет спустя: — Льва Толстого я увидел близко впервые, когда учился в Московском университете. Как и вся молодежь, мои товарищи кидались от одной доктрины к другой, а так как толстовцев правительство преследовало, то мы им инстинктивно симпатизировали, не задумываясь глубоко. Время было такое, что в компании из трех студентов один уж обязательно был толстовцем. И вот однажды с несколькими приятелями я пошел к Толстому в его дом в Хамовниках. Позвонили. Вошли. Нас пригласили подождать в гостиной. Сидим, волнуемся... Ждали довольно долго — помню, даже ладони вспотели. Смотрим на дверь, в которую сейчас войдет Толстой. И вот дверь отворяется, Толстой входит... И сразу приходится взгляд перевести ниже. Я почему-то невольно смотрел на верхнюю планку двери, а он, оказывается, совсем маленький... Помню свое мгновенное разочарование. Совсем маленький старичок. Простой, вроде нашего университетского швейцара. Нет, еще проще! А потом он заговорил, и сразу все переменилось. И снова удивление. Барский голос, грассирующий, губернаторский... С нами говорил сурово и почти недружелюбно. Поразило полное отсутст вие в нем заигрывания с молодежью, которым мы были избалованы тогда. И в этом я почувствовал вскоре боль ше уважения к нам, чем в шуточках и в улыбочках, с ко торыми неизменно разговаривали со студентами прочие «властители дум». Ну, конечно, те, кто побойчее, стали задавать вопросы о смысле жизни и прочем. Я молчал. Мне все казалось, что он скажет нам, что все это чепуха, и позвонит лакею, чтобы нас проводили. Но он терпели во, хотя и не очень охотно, отвечал. Когда он сидел, бы ло незаметно, что он маленький, а когда встал, проща ясь, я снова удивился: совсем маленький старичок... Че рез несколько лет я еще раз был у Толстого, но первое впечатление всегда сильнее. Этот рассказ записан мною на одной из репетиций «Бориса Годунова» осенью 1936 года. Репетировалась та самая сцена, «Келья в Чудовом монастыре», которую так любил читать вслух молодой Мейерхольд. И, как всегда, он много и охотно «показывал» и прочитал весь монолог Пимена. Но я уже и раньше слышал, как он читал этот монолог. Рассказ о Толстом ему был нужен как иллюстрация к тому, что он называл «антишаляпинской» трактовкой Пимена, то есть не богатырем с могучей бородищей, а «маленьким», нервным, быстрым, живым старичком. Мейерхольд видел в нем величие духа и писательскую страсть: отсюда и параллель с Толстым, внешне тоже «маленьким». Но в рассказе Мейерхольда интерес но не только это. Молодой студент явно смотрел на него глазами художника. Его заинтересовал выразительный контраст между истинным душевным величием и внеш ним обликом. Бесконечное уважение к любимому писа телю, а для многих и учителю жизни, не помешало Мейерхольду-студенту во время этой встречи сохранить зоркость, и наблюдательность, и присущую ему с ранних лет свободу суждения. Подошли зимние каникулы. Как представитель пензенского землячества, Мейерхольд посещает А. П. Лен ского и популярных певцов Хохлова и Власова, пригла шая их на традиционный рождественский студенческий вечер в Пензе. Может быть, эти встречи дали ему материал для сравнения отношения к молодежи Льва Тол стого и этих «любимцев публики». Много лет спустя, когда Мейерхольду задали несколько наивный вопрос о том, какого актера из множества первоклассных виденных им в своей жизни он мог бы назвать «лучшим», В. Э. без особенного раздумья назвал А. П. Ленского и мотивировал эту свою оценку. Но, видимо, это мнение установилось у него не сразу. Сначала он гораздо больше увлекался ярким талантом М. П. Садовского и даже старался ему подражать. Он уезжает во второй половине декабря на рождество в Пензу, полный колебаний. Юридический факультет потерял для него свою притягательность. Он разочарован и содержанием лекций, которое кажется ему «консервативным», и средой однокурсников, общественно пассивных и малоинтеллектуальных,— русское студенчество 90-х годов, лучше и точнее всего изображенное Н. М. Гариным-Михайловским в третьей части его авто биографической тетралогии, еще несло в себе наследство мелкого карьеризма 80-х годов, хотя уже и тронулось чуть заметной рябью движения. Но главное даже не в этом, а в дисгармоническом противоречии университет ского курса с подавляемым им в себе тоскливым зовом внутреннего призвания. Я слышал от В. Э., что он обе щал матери сдерживать влечение таланта до заверше ния университетского образования. Но его мысль уже ры щет в поисках иных вариантов. По дороге в Пензу, в по езде, он встречает студента-филолога из Петербургского университета и, выслушав его восторженные рассказы о петербургской профессуре, обдумывает переезд в Петербург. Приходит в голову мысль и о медицинском факультете: искусство врача всегда казалось ему привлекательным и благородным. Нет никакого сомнения, что он много и подробно говорит об этом в Пензе с Олей Мунт. Он знает, что она поддержит его в любом решении, которое целиком удовлетворит его самого. Но так ничего и не решив, он возвращается после каникул в Москву и сразу попадает в возбужденную атмосферу ожидания театрального события. 19 февраля 1896 года в Малом театре бенефис Ермо ловой — такой же традиционный праздник интеллигентской Москвы, как и университетский праздник — Татьянин день. Мемуарист вспоминает: «К бенефисам своих любимцев театральная Москва готовилась как к особому торжеству: это было большим событием. Задолго хлопотали, чтобы обеспечить себя билетами, которые обыкновенно расписывались на квартире бенефицианта. Шла под писка на подарок, составлялись адреса, собирались под писи и т. д. Наконец наступал и день праздника. В окнах цветочного магазина на Петровке,— того самого, куда, по Сухово-Кобылину, Кречинский посылал Расплюева за букетом для своей невесты, <…> — с утра выстав лялись всевозможные букеты, лавровые венки с лестны ми надписями на лентах, ценные подарки на цветочных плато, предназначенных для подношения бенефицианту. Многие театралы паломничали к окнам этого мага зина, интересуясь бенефисными трофеями виновника тор жества. <...> А вечером?! Зрительный зал заполнялся раньше обычного. Приподнятое, праздничное настроение, оживление, сияющие лица, говор, гул... <…> Я уже не говорю о галерке: там бывало как «под светлый праздник»! <...> Но вот начинается и самое торжество. Вступает оркестр (тогда еще играл оркестр перед началом и в антрактах). Однако оркестра почти не слышно,— его заглушает общий говор; у всех напряженное ожидание... Сцены до появления бенефицианта слушаются без должного внимания: все ждут появления виновника или ви новницы торжества. Наконец выходит на сцену и сам герой вечера. Его встречает буря аплодисментов, которые идут crescendo и постепенно переходят в общий гул и громкие выклики фамилии артиста. Многие стучат но гами, машут платками. Из боковых лож на сцену летят букетики живых цветов и маленькие лавровые веночки и застилают всю сцену, так что по ней неудобно ходить. Аплодисменты то как будто затихают, то возобновляют ся с новой силой. Бенефицианту долго приходится рас кланиваться, отходить от рампы в глубь сцены и снова подходить, посылать публике приветственные жесты или воздушные поцелуи. И так в продолжение всего спектакля после каждой сцены или отдельного монолога, не говоря уж об ант ракте... Овации, подношения, бесконечные вызовы... В антрактах многие стремятся проникнуть за кулисы, чтобы достать на память лично от бенефицианта, а то через кого-нибудь цветочек или листок от лаврового вен ка. <…> После спектакля — обязательные проводы бенефицианта у подъезда: здесь собиралась молодежь и приветствовала своих любимцев». И так же и в Пензе, и по всей России, но в Москве в удесятеренном масштабе. Это было выражением насто ящего культа театра и актера, культа заразительного, опьяняющего, казавшегося чем-то волшебным. Несмотря на все старания, Мейерхольду не удается достать билет, и места у «трубы» тоже уже давно рас пределены. С однокурсником Лисицким, таким же сума сшедшим театралом, как и он сам, он проникает в театр «зайцем». Но из всего спектакля они видят только пер вый выход Ермоловой и Южина в главной пьесе бене фисного спектакля в переводной драме X. Эчегарая «Ма рианна»... «Видели, как Ермоловой подносили тьму цветов, слы шали две-три фразы из чудных уст ее, а затем... увы, кроме борьбы и протестов полицмейстера театров — ни черта»,— пишет Мейерхольд в Пензу. Безбилетников вывели. Но друзья не унывают и от правляются досматривать «Марианну», когда она идет во второй раз. Мейерхольд записывает о «замечательном наслаждении». И вновь самостоятельное суждение: теат ральная критика напала на пьесу, а ему она нравится. И, наконец, знаменательный вечер! 29 января Мей ерхольд впервые попадает в Охотничий клуб, где раз в неделю играет труппа любителей, возглавляемая уже из вестным любителем — актером и режиссером К. С. Ста ниславским (Алексеевым). Идет «Отелло». ...Поднялся занавес, и одновременно раздался отда ленный бой башенных часов. Послышался плеск воды. Плыла гондола. Она остановилась, и загремела цепь, которой ее привязывают к раскрашенной свае. Отелло и Яго начинали свою сцену сидя в плавно покачиваю щейся гондоле, затем выходили из нее под колоннаду дома — точную копию венецианского Палаццо дожей... Точность и убедительность всех этих деталей была новинкой в театре — для Мейерхольда во всяком случае. Рядом с ним шептались знатоки, вспоминая спектакли «мейнингенцев» — немецкого новаторского театра, приезжавшего в Москву на гастроли лет шесть назад и поразившего зрителей археологически-музейной тщательностью воспроизведения внешней обстановки, но Мейерхольд только читал о них, и все, что он видит, ошеломляет его. А сам Отелло! Стройный мавр с порывистыми и быстрыми поворотами головы, движениями рук и тела, точно у насторожившейся лани; плавная царственная поступь и плоские кисти рук, обращенные ладонями в сторону собеседника. Как это непохоже на привычную аффектированную театральную фигуру с чарами опер ного баритона. А голос — низкий, певучий. Вот сцена в сенате. Сенаторы сидят в черных мас ках. Наглядевшийся на множество репродукций, Мей ерхольд оценивает верность этой реальной историче ской подробности, но так никогда не играли эту сцену. Казалось бы, маски должны скрадывать выразитель ность лиц, но она, наоборот, выигрывает от этого зло вещего и загадочного однообразия. Начинается знаме нитый рассказ Отелло. Как же произносит его Стани славский? Никак. Он просто рассказывает, и этот про стой безыскусный тон взволнованного мавра и не подвижные лица в масках создают контраст человечно сти и закона, души и ритуала. Мейерхольд давно знает наизусть этот монолог, но ему кажется, что он слышит его впервые. Что это? Дру гой перевод? Нет, и перевод ему известен. До сознания доходят зна комые слова, но у Станиславского это другие, новые, его собственные слова. Это первая встреча — пока еще через линию рам пы — с человеком, оказавшим на него самое большое влияние в жизни: с будущим учителем, другом, антаго нистом, антиподом, соратником, товарищем... Пусть он еще сам не знает, что ему делать с собой, но вкус его уже зрел, тонок и безошибочно точен. В этот морозный январский вечер он уходит из Охотничье го клуба восхищенным, взволнованным, плененным. «От спектакля Общества искусства и литературы получил большое наслаждение. Станиславский крупный талант. Такого Отелло я не видел, да вряд ли когда-ни будь в России увижу. В этой роли я видел Вехтера и Россова. При воспоминании об их исполнении красне ешь за них. Ансамбль — роскошь. Действительно, каж дый из толпы живет на сцене. Обстановка роскошная». Но он остается собой и восторгаясь. Как всегда, с ним его второе «я» — трезвый критик: «Исполнители других ролей довольно слабы. Впрочем, Дездемона вы делялась». Представим долговязого, худого студента с проби вающимися усиками, шагающего по слабо освещенным, заснеженным улицам Москвы в тишине, изредка проре зываемой скрипом полозьев и бодрым покрикиваньем извозчиков. Он повторяет слова монолога Отелло, но с досадой останавливается, заметив, что непроизвольно начал де кламировать: тайна искусства улетела... Где-то здесь, в эти дни, принимается окончательное, давно зревшее решение: он будет осенью пытаться по ступить в филармоническое училище. И, выяснив это для себя, он уже больше не ходит на лекции, делая исключение только для курса А. И. Чупрова по политической экономии. К концу января отно сится его последняя запись о Чупрове: «Он читал как раз то же, что я читал накануне вечером: о деньгах и денежном обращении, поэтому я слушал его с особенным вниманием». А все же с университетом он пока еще совсем не порывает. Кто знает, примут ли его в театральное учи лище? И, уже прекратив посещение лекций, он подает через канцелярию, согласно правилам, заявление с просьбой о разрешении вступить в брак. А пока не при шел ответ из министерства просвещения, он продолжа ет ходить по театрам. Он слушает в Солодовниковском театре, где гастролирует итальянская опера, «Гугено тов» Мейербера в бенефис тенора Де-Марки. В Малом театре он смотрит «Женитьбу» Гоголя, «Темную силу» Шпажинского и «Золото» Немировича-Данченко. И по-прежнему много, запоем читает. В декабрьской книжке «Русской мысли» за 1895 год его приводит в восхище ние рассказ А. П. Чехова «Ариадна». Он записывает: «Вещь идейная и чудно написанная». Наконец от министра народного просвещения Делянова приходит благоприятный ответ: студенту Москов ского университета Всеволоду Мейерхольду разреша ется вступить в брак с девицей Ольгой Михайловной Мунт. В последние дни февраля он возвращается в Пензу. Решение принято, и отныне он все время чувствует за собою попутный ветер. В Пензе его ждут новости. За время его отсутствия местные театральные любители, ряды которых попол нились новой партией политических ссыльных, затеяли организацию спектаклей для народа. Появление Мей ерхольда необычайно кстати, и он со всей застоявшей ся энергией бросается в это дело. Но дожидаться лета слишком долго, и в хмурый ве сенний мартовский вечер в пустой квартире на Пешей улице состоялся первый спектакль будущего Пензенского Народного театра. Шла «Женитьба» Гоголя. Мейер хольд с большим успехом сыграл Кочкарева. Сразу стали подготавливать и другой спектакль. Один из инициаторов создания Народного театра, Д. С. Волков (отец первого биографа Мейерхольда), только что вернувшийся в Пензу после двух с полови ной лет заключения в крепости по делу последних на родовольцев, так вспоминает об этом начинании: «Иг рала больше молодежь; одни лицедействовали на сце не, другие за кулисами ставили самовар для товари щей. То была хорошая, симпатичная молодежь, интел лигентная и отзывчивая. Были тут просто любители сцены, были и высланные студенты, вносившие в дело не только огонь молодости, но и идейную подкладку». Оля Мунт и Всеволод Мейерхольд в этой шумной компании были в своей стихии. Вернувшись в Пензу, весной и летом 1896 года Мей ерхольд нашел здесь все то, чего ему так недоставало в суетливой Москве: революционно настроенную, куль турную товарищескую среду, возможность испытать свои силы на сцене, успех у зрителей и близость люби мого человека. Семнадцатого апреля, на красную горку (как в старой России называли первую послепасхальную неделю), он об венчался с Ольгой Михайловной Мунт, юношеский роман с которой продолжался уже несколько лет, с памятных репетиций «Горя от ума», где она играла Софью, а он — Репетилова. Старая фотография, на оборотной стороне которой напечатано: «Фотография Е. Хоршева. Пенза. Угол Мо сковской и Нагорной улиц. Негатив хранится»,— на клеенная, как это было тогда принято, на розоватый твердый картон с золотым ободком, сохранила нам чер ты Оли Мунт: лицо, которое скорее можно назвать ин тересным, чем хорошеньким, темные брови, чуть выпу клые глаза, удлиненный овал, опущенные уголки губ, маленькие ушки. Безобразная мода — рукава-буфы — делает ее широкоплечей, прячет шею в пышных обор ках, и она на фотографии кажется старше своих девятнадцати лет. У нее, как рассказывает ее дочь, Ирина Всеволодовна Мейерхольд, были великолепные кашта новые волосы и ослепительные зубы. В ее бумагах после смерти была найдена фотогра фия Мейерхольда-гимназиста с написанными на обо роте его рукой стихами: «Прекрасен мир! Когда же я Воспоминаю той порою, Что в этом мире ты со мною, Подруга милая моя... Нет сладким чувствам выраженья, И не могу в избытке их Невольных слез благодаренья Остановить в глазах моих...» И дальше идет выразительная строчка многоточий. Наше воображение может без труда реконструиро вать этот провинциальный гимназический роман со сти хами в альбомах, совместным участием в любительских спектаклях, со спорами из-за прочтенных книжек и с бесконечными объяснениями, ревностью, ссорами, при мирениями, хотя бы по второй части той же автобио графической тетралогии Гарина-Михайловского о Теме в гимназии — те же годы, та же среда, только другие пейзажи (Пенза севернее города, где жил Тема). Но все же это только рамки «романа», а содержание его богаче и крупнее: ведь гимназист с оттопыренными ушами в куртке, которая из-за его худобы кажется ему великоватой, зачитывающийся Лермонтовым, все-таки был Мейерхольдом, да и Оля Мунт тоже была челове ком внутренне богатым и удивительно цельным. Сестры Мунт (Катя была моложе на год) выросли в среднего достатка помещичьей семье, жившей на до ходы от небольшого имения в Саратовской губернии. Третья сестра была слепой от рождения. Выше всего в семье ставились нравственная дисциплина, выдер жка, стоицизм, чувство собственного достоинства. В стар шей, Оле, рано почувствовался характер, и именно на женском полюсе этого брачного союза, продолжавше гося двадцать пять лет, где любовь выросла из юноше ской дружбы и, внезапно погаснув, вернулась к ней, был так необходимый Мейерхольду, с его бурями и метаниями, противовес внутреннего покоя, терпения и «положительности». Став мужем старшей сестры, он на всю жизнь остался другом младшей, которой суждено было стать его соратницей и в Филармонии, и в молодом Художественном театре, и в его провинциальных скита ниях, и в Театре-студии, и в Театре Комиссаржевской. Но трудно сказать, что больше увлекает и захваты вает Мейерхольда в оставшиеся недели зимы, весной и летом 1896 года: собственный «роман» и новое для него положение семейного человека или его актерские интересы и круг новых друзей, в среду которых он по пал, вернувшись из Москвы, и обществом которых на слаждался с молодой восторженностью. Пользующийся успехом у своих друзей актер-люби тель в студенческой тужурке нашел свое призвание и готовится следовать ему. Остается сообщить матери. Это откладывается со дня на день в предвидении новых уговоров и слез. И когда он, собравшись с духом, приступает к этому раз говору, неожиданно оказывается, что она уже все зна ет. Может быть, до нее долетели слухи со стороны — город невелик, и в нем все знакомы друг с другом. Или она сама догадалась, потому что ждала этого. Ну что же, пусть будет так, как он хочет... В это жаркое, с редкими грозами лето беседы и по литические споры перемежались репетициями и снова продолжались за кипящим самоваром и ужинами в складчину, на которых дешевая колбаса почиталась за роскошь, а излюбленным угощением были баранки. Пензенский Народный театр был начинанием демо кратически-культурническим, но для мечтающего о сце не молодого Мейерхольда он стал серьезной и ответ ственной подготовкой к предстоящим осенью экзаме нам. И хотя проучившаяся уже один год в Филармонии Катя Мунт уверяла, что он, без сомнения, их выдержит, Мейерхольд начинал волноваться при одной мысли, что его ждет. В течение лета он участвовал в четырех спектаклях. Он играл Кочкарева в «Женитьбе», Рисположенского в «Свои люди — сочтемся!», Аркашку Счастливцева в «Лесе» и Сильвестра в комедии Хлопова «На лоне при роды». Некоторые спектакли повторялись. Если при бавить к этому две его прежние удачи — Репетилова и Кутейкина,— то весь круг его ролей был ограничен рамками комедии. Впоследствии он рассказывал, что сознательно и обдуманно подражал любимому своему актеру М. П. Садовскому и даже был готов сожалеть, что у него не было шепелявости великого комика Малого театра. Он учился у Садовского его легкости, его импровизационной непринужденности и тому свойству, которое итальянцы называют «брио», то есть веселому подъему и энергии. Увидев на афишке имя Мейерхольда, жители Пен зы заранее улыбались. За ним прочно установилась репутация острого комедийного актера. Но только самые близкие его друзья знали, что он отказался от мысли показать на экзамене что-либо из уже сыгранного и проверенного успехом. Втайне он мечтает о ролях дру гого рода: о трагедии и психологической драме. И он готовит монолог Отелло перед сенатом. Его всегда вле чет к себе новое и трудное. Пензенский театр помещался на Троицкой улице в старом барском особняке, в задних комнатах которого жил владелец дома, полуразорившийся помещик Л. И. Горсткин, существовавший только на арендную плату за театр. Это был высокообразованный человек, долго скитавшийся по разным странам, масон и друг многих русских эмигрантов. Однажды он увидел в лю бительском спектакле Мейерхольда, наговорил ему ку чу комплиментов и позвал к себе. Окна его кабинета выходили в сад, стены были заставлены шкафами со старинными книгами, и Мейерхольд с увлечением слу шал степенные рассуждения старика о великом искус стве театра и об игре европейских знаменитостей сере дины века. Рассказчик видел на сцене Ф. Леметра и был лично знаком с Рашель. Названия парижских театров и ресторанов, имена актеров и драматургов меша лись с почтительными воспоминаниями о Герцене и Огареве, и в этом было что-то чудесное, словно дале кое прошлое еще жило в этой комнате, освещающейся свечами в старинных шандалах. Он впитывал, запоми нал. Лето проходит в подготовке спектаклей Народного театра, в чтении книг, в бесконечных разговорах о том, что волнует русскую молодежь в эти последние годы великого века, и в упорной, неустанной работе над из бранным отрывком. Катя рассказала ему, что В. И. Не мирович-Данченко советует при работе и над отдель ной сценой или монологом из роли проходить всю роль целиком. Что может быть естественней, но это воспри нимается как открытие Америки. И уже сам он нахо дит для себя собственный метод: до времени не трога ет текст монолога, а работает над другими сценами. Оля и Катя были его терпеливыми слушателями, а если нужно, и партнерами, а режиссером своим он был сам. Он избегает советов товарищей-любителей, не слишком доверяя их вкусу. И как после большой станции рельсовые пути, раз ветвленные, многочисленные, сливающиеся и расходящиеся на стрелках, постепенно вытягиваются в один, убегающий в неведомую даль путь, так за этот послед ний год всевозможные увлечения и жизненные интере сы молодого Мейерхольда постепенно слились в одно страстное желание — быть в театре, стать актером.ФИЛАРМОНИЯ В первых числах сентября 1896 года Мейерхольд держал экзамен в Музыкально-драматическое училище Московско го филармонического общества. Он читал приемной комис сии монолог Отелло перед сенатом и, в виде исключения, был принят сразу на второй курс. То есть он одним прыж ком догнал Катю Мунт. «Я помню себя мальчишкой, когда я пошел держать экзамен в Музыкально-драматическое училище. Был я тще душен, голосок был небольшой, я еще представлял собой совсем недозревшее существо. Помню, я сказал себе: «Пой ду экзаменоваться и возьму монолог Отелло» ( |
Похожие:
 | Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей рсфср, 1990 г |  | Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей рсфср, 1990 г |
| Члены Общероссийской общественной организации "Союз театральных деятелей Российской Федерации ("Всероссийское театральное общество)"... | | Официальное представление номинантов Высшей театральной премии Санкт-Петербурга «Золотой софит» сезона 2010 2011 гг. (Карельская... |
| Социально-бытового фонда Общероссийской общественной организации "Союз театральных деятелей Российской Федерации (Всероссийское театральное... | | Издание подготовлено фирмой "Чоро" при участии фонда "За экономическую грамотность" |
| Издание подготовлено фирмой "Чоро" при участии фонда "За экономическую грамотность" | | Союза, разрабатываются и реализуются мероприятия, направленные на обеспечение информационного взаимодействия с использованием информационно-коммуникационных... |
| Вступительная статья президента Адвокатской палаты Иркутской области Середы Г. В | | Результатом этой теории, теории вражды и подозрительности стала гибель лучших представителей партии, государства, деятелей науки,... |