Художник А. Е. Ганнушкин © Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей
Скачать 3.19 Mb.
|
| «Гарун бежал быстрее лани, Быстрей, чем заяц от орла...» Впереди было много увлечений, но вечными спутни ками Мейерхольда оставались три поэта, необдуманно, но не случайно названные первыми в юношеском днев нике,— все те же — Гоголь, Пушкин, Лермонтов... Под купеческим и патриархально-помещичьим обличием в Пензе, как и во всей русской провинции XIX века, бились родники интеллектуальной жизни. Тон задавали исключенные из столичных университетов и высланные из Москвы, Петербурга и Харькова студенты. Немало было и политических ссыльных и поднадзорных. Они подкармливались уроками в семьях пензенских старожи лов и попутно, но весьма энергично, знакомили местную учащуюся молодежь с Писаревым и Чернышевским, с «Историческими письмами» Миртова-Лаврова, а позд нее и с «Эрфуртской программой» и «Женщиной и со циализмом» Бебеля. Были в городе и типичные для российской провин циальной жизни талантливые чудаки, опустившиеся правдолюбцы, неприкаянные, не нашедшие себе места в жизни, постаревшие шестидесятники. Вся Пенза знала земского врача Тулова, сына прач ки, закончившего с блеском Харьковский университет, талантливейшего медика, пившего горькую и в хмелю с надрывом читавшего Некрасова и певшего под гитару революционные песни. Он был гимназическим товарищем старшего брата Мейерхольда — Артура, но в большой от цовский дом его не пускали после нескольких обличительных скандалов. В широкополой шляпе и черной крылатке, он пробирался задами во флигель к младшим братьям и оглушал их монологами с латинскими цитатами о светлом будущем науки и губительном могуществе денег. Кончалось это тем, что он потрясал в воздухе кулаками в сторону домов пензенских богатеев. Через тридцать пять лет его образ ожил в мейерхольдовском «Доходном месте» в полной горького сарказма и мрачного романтизма фигуре спившегося стряпчего Досужева. Театр был главным, но не единственным увлечением юноши. Не менее страстно он любил музыку. В этом сказалась материнская наследственность. По настоянию Альвины Даниловны он с ранних лет учится игре на фор тепьяно, а немного позже и на скрипке. Его первым учи телем по скрипке был старый ссыльный поляк Феликс Кандыба, участник одного из польских восстаний. Он же устраивал в гостиной матери музыкальные вечера, вытес нявшие друзей отца — любителей карточной игры. «...В эти вечера мы, дети, слышали разговоры, волновавшие наши пытливые умишки. Потоком разливается музыка, ве личественная, строгая, а кое-кто из гостей бросает репли ки об угнетенной Польше»,— вспоминал Мейерхольд. Му зыкальные звуки настраивали молодые души на особую чуткость, на особый строй. Это были Бетховен и Шуман, Шопен и Лист, а также — любимцы эпохи — Чайковский и Рубинштейн. Но вот, приехав одним летом к родственникам на Рижское взморье, юный Мейерхольд услы шал в деревянной раковине курзала впервые Вагнера и, потрясенный, бродит всю ночь у моря. Он не расстается со скрипкой, берет ее и летом в Ухтомку и в Белебей-Аксаков, куда его послали на кумыс из-за слабых легких. Его будущее ему еще не ясно. Театр? Музыка? А быть может, медицина? Когда он слушает рассказы доктора Тулова, он и сам начинает мечтать об удивительных операциях, о необыкновенных по точности диагнозах. Пока что он пробует свои силы (и с успехом) на охромевших собаках. Подумывает он иногда и о литературе, исписывая десятки страниц дневников. Скоро он начнет строчить театральные рецензии и корреспонденции в столичные издания. Он уже нашел себе псевдоним. Он будет подписываться: «Не беспристрастный». Но, строя самые разнообразные планы и предаваясь самым противоположным мечтаниям, он тем не менее работает над скрипичной исполнительской техникой с необычайным усердием и с той ответственностью при рожденного профессионализма, который был ему свойст вен, чем бы он ни занимался. Кандыба и преподаватель фортепьяно В. К. Коссовский не могли нахвалиться его музыкальностью, и их уроки пошли впрок, хотя он и не стал скрипачом-виртуозом, о чем тайно мечтал. Умение свободно читать ноты и разбираться в сложных партиту рах пригодилось ему, когда он стал заниматься оперной режиссурой. Да и на репетициях драматических спектак лей я сам не раз был свидетелем, как оркестранты устра ивали ему овацию, стуча смычками по инструментам, после того как он вдруг хватал дирижерскую палочку и показывал какой-нибудь нюанс или ритмический ход. Однажды я слышал, как он, будучи в лирическом на строении, сев за фортепьяно, проникновенно сыграл пье су из сюиты Чайковского «Времена года». И наконец — книги. В отцовском доме их много: рус ских, немецких. Еще больше в гимназической и в двух городских библиотеках. От традиционного для немецких семей по-прусски грубоватого Вильгельма Буша, от дет ских адаптации «Робинзона», «Гулливера», «Барона Мюнхгаузена» и «Дон Кихота», от понятного только на половину гётевского «Рейнеке-Лиса» (больше всего ему нравятся в этой книге рисунки Каульбаха), через много численные приложения к журналам «Природа и люди» и «Вокруг света»: Майн Рида, Фенимора Купера, Гус тава Эмара, Жюля Верна, Луи Буссенара, Луи Жаколио, Роберта Луиса Стивенсона и ставшего сразу неиз вестно почему любимцем Эдгара Аллана По — ранняя вспышка точности вкуса! — он переходит к русским по этам, потом к Гоголю и Тургеневу. Он бредит «Отцами и детьми» и воображает себя Базаровым. (Любовь к это му роману он сохранил на всю жизнь и в конце 20-х го дов собирался экранизировать его.) Затем надолго все прочее вытесняют Толстой и Достоевский. Старшие се стры выписывали толстые журналы с длинными либе ральными романами о симпатичных земцах и благород ных курсистках. Трагическая смерть Гаршина привлекает внимание к нему, и вот он уже числит его среди самых любимых. Добросовестно штудируются «властители дум» Салтыков-Щедрин и Михайловский. В те годы ссылаться на них, упоминать, цитировать было принято в каждом мало-мальски интеллигентном разговоре. Све жая память переваривает сотни и тысячи страниц жур нального чтива — все эти «Вестники Европы», «Вестни ки иностранной литературы», «Исторические вестники». Среди множества имен и названий «молнией искусства» мелькают рассказы и повести Чехова: «Скучная исто рия», «Дуэль», «Палата № 6», «Черный монах»... «С эти ми рассказами связаны воспоминания юности, печаль ной, но светлой. Опять сдавленные слезы, опять ласки поэзии и трепетное ожидание лучшего будущего...» — так он напишет самому писателю, уже познакомившись с ним лично. Руководствуясь инстинктивным вкусом, он пробирался сквозь книжные дебри. Много лет спустя он говорил автору этих строк: — Поверите ли вы, что в дни моей юности, по обще му мнению, Боборыкин, например, считался более «серь езным» писателем, чем Бальзак? Бальзак казался чем-то вроде Поля де Кока. Шпильгагена ценили больше, чем Стендаля. Чехову ставили в пример Шеллера-Михайло ва, и до своей смерти, которая поразила читающую Россию, он в широчайших кругах котировался наравне с Потапенко. Не мудрено, что от этого повального без вкусия мы шарахались в декадентщину. Впрочем, черед «декадентщины» наступил несколько позднее. В родительском доме выписывали несколько немец ких иллюстрированных журналов с отличными дрезден скими гравюрами шедевров европейских музеев. Разгля дывание их тоже становится излюбленным занятием мальчика. Еще задолго до того, как он увидел подлин ники, он знает каждую подробность знаменитых поло тен по превосходным репродукциям. Страсть к собира нию «картинок» (как он любил говорить) сохранилась у него навсегда. Конечно, провинциальные вкусы отставали от сто личных, и когда в Петербурге уже увлекались Мереж ковским и Минским, то в Пензе на студенческих вече ринках и на филантропических любительских концертах еще декламировали Надсона и Апухтина. Но еще неиз вестно, что полезнее — небольшое отставание от моды или торопливое, вприпрыжку, следование за ней? По степенность и органичность культурного созревания, без перескакивания через этапы, давало именно провинциальное воспитание. К началу 90-х годов общекультур ный уровень русской провинции в слоях соприкасавших ся с интеллигенцией был достаточно высок. Стоит вспом нить мемуарные очерки Горького («Мои университеты», «Время Короленко» и др.), а также многие страницы «Клима Самгина». Молодая Россия росла и созревала именно здесь. Можно даже говорить о некоем законе дислокации русской интеллигенции: передовые, левые, культурнически-прогрессивные элементы ее выталкивались полицейскими репрессиями из центров страны на периферию, а элементы своекорыстные, карьеристские, эгоцентрические собирались в центрах. Для 90-х годов это очень характерно. Потом началось и обратное дви жение, но оно уже было связано с резким усилением освободительной, политической борьбы. Конечно, как и у Симбирска, и у Самары, и у Казани, и у Нижнего Нов города, у Пензы было свое собственное социально-обще ственное лицо, свой особенный, присущий именно дан ному городу быт, но везде была смелая, жадная к зна ниям, ищущая «правды» молодежь, повсюду «народни ки» дискутировали с «марксистами», повсюду увлека лись «толстовством», спорили о «Крейцеровой сонате» и осуждали «философию малых дел». Первое издание «Капитала» К. Маркса в России, вы пущенное в 70-х годах, давно уже стало библиографиче ской редкостью. Известен был всего один сохранивший ся экземпляр. В 1966 году найден второй экземпляр. Об наружили его в Пензе, и было установлено, что он хо дил по рукам в кружке самообразования учащейся мо лодежи начала 90-х годов. Видимо, его привез кто-то из ссыльных; может быть, он побывал и в руках юного Мейер хольда. Во всяком случае, прожив до двадцати одного года почти безвыездно в провинции, молодой Мейерхольд, оказавшись в Москве, и в столичной университетской среде и среди учащихся Филармонии отнюдь не произ водил впечатления наивного и отсталого провинциала: сохранившиеся свидетельства говорят, скорее, об обрат ном. Известен категорический отзыв В. И. Немировича-Данченко: «Мейерхольд среди учеников филармониче ского училища — явление исключительное». Это было ска зано о юноше, который всего года два назад считался одним из самых неуспевающих гимназистов. Вероятно, не смотря на свои сомнительные отметки, он казался «исключением» и среди юных пензяков. Но все же именно пен зенские интеллектуальные родники, пензенская текучая интеллигентски-радикальная среда вспоили и отшлифо вали его природную одаренность. Кажется непонятным и парадоксальным, что при всем этом юноша Мейерхольд вяло и попросту скверно учился. На протяжении гимназического курса он трижды оставался на второй год и в общей сложности вместо восьми проучился во 2-й Пензенской гимназии одинна дцать лет. Легко понять, когда второгодниками стано вятся лентяи и тупицы. Но при запойном общеобразова тельном чтении, при рано сформировавшейся воле и уди вительном трудолюбии это кажется загадочным. Сам он впоследствии вспоминал об этом довольно туманно: «...учение не могло идти гладко в этих ненужных, слож ных перипетиях этого своеобразного городка, где Диккенсова идиллия преломлялась в атмосфере шумной, крепкой, звенящей и пьянящей заводской жизни...». Не значит ли это, что его юная энергия и нетерпеливая устрем ленность к познанию все расширяющегося перед ним мира шли по каким-то иным руслам, чем усвоение формальной гимназической программы? Его интересы насыщались за пределами класса, в посторонних, домашних или кружко вых, занятиях. Одна из определяющих черт его характе ра — своеволие. Он страстно и неутомимо схватывал то, к чему его влекло, и равнодушно относился к остальному. Много лет спустя, сидя при белых в новороссийской тюрьме, он записал в своей тюремной тетрадке среди выписок из Пушкина: «Я хочу делать большое дело, только большое. Что умеют делать все, то я делаю хуже всех» (курсив мой.— А. Г.). Эта запись свидетельствует о глубине самонаблюдения, а также о том, что, рано сформировавшись, он как характер, в сущности, мало менялся. Вероятно, именно в этом разгадка его гимна зических неуспехов. Хорошо он занимался только по русскому языку и литературе и — тоже характернейшее противоречие!— по математике. (Не отсюда ли его посто янное в дальнейшем пристрастие к точным формулиров кам, тяготение к поискам «законов» искусства, антипатия ко всему смутному и неопределенному?) Во всем осталь ном он только «дотягивал» курс, стремясь получить атте стат зрелости, необходимый для поступления в универ ситет. Дневниковые записи о неудовлетворенности гимнази ческой учебной программой наивны и не слишком убедительны: они скорее самооправдание, чем объяснение, но все же факт критического отношения к содержанию уроков и методам преподавания — налицо. В них мно го общих либеральных фраз о гнете самодержавия (ра зумеется, в прозрачной иносказательной форме), об учи телях, поощряющих доносы, о реакционном министре просвещения Делянове, и, пожалуй, они не выше средне го уровня обычных критических настроений молодежи, но они и не ниже этого уровня. И не будем забывать, что то, что нам теперь кажется «общими фразами», для юношеского ума и сердца было внутренним событием, открытием, светом истины. Это еще не осознанная и це леустремленная революционность, но благодарная почва для нее. Но есть тут еще и другое. Своеволие, критицизм, бунт — в юноше можно было разглядеть рано, но определенны ми штрихами складывающийся характер. Его ускорен ному и резкому становлению способствовали и своеоб разные взаимоотношения в семье. «...Когда мы (Карл и Федор. — А. Г.) дошли до пя того класса, к тому времени старшие дети семьи воспи тываются вне семьи: две сестры и два брата в остзейской провинции (мать была рижанка), старший брат за гра ницей, на агрономическом факультете. В этот период отец вдруг изволил обратить на нас сугубое внимание, до того мы были предоставлены са мим себе, лишь мать распространяла на нас только лас ки, но это не более, чем ко всем тем, кто был беззащи тен и беден. Видя, что мы растем с иными понятиями, видя нас чаще там — если зимой, то в «людской», в машинных отделениях, в «персонных», на складах и в «поденных», если летом, то на «молотилках», то с косарями, то с те ми, кто пашет и жнет,— чаще «там», чем «здесь» (в доме) за скучными латинскими и греческими [учеб никами],— отец приставил к нам воспитателя, но в вы боре лица для этой роли сделана была «роковая» ошиб ка. Кавелин, с которым мы отправились в деревню на лето, оказался социалистом. Так как в соседстве с отцом и его приближенными было рискованно говорить о том, чем жил Кавелин и что живо заволновало нас, мы вы строили за винокуренным заводом (к тому времени его уже не было, сгорел, работал один лишь водочный за вод в городе) шалаш, куда мы под предлогом «жарко в доме» переселились и куда стягивалась запрещенная литература и где велись и днем и ночью горячие споры на социальные темы. Вот первая теза новой науки. Отныне иное отношение ко всему окружающему, иная работа в гимназии, иной выбор товарищей». Это было летом 1890 года. Мейерхольду шестнадцать лет: он перешел в шестой класс. В шалаше за огром ным пустырем, где стоял сгоревший винокуренный за вод, в запущенном саду, запоем, вперемежку читались нелегальные брошюры на тонкой папиросной бумаге, объемистые тома павленковского издания Писарева, пе реписанная в тетрадке, ходившая по рукам «Исповедь» Толстого и «Исторические письма». Трещат головешки в догорающем костре. Брат Федор лежит на куче свежескошенного сена и курит, смотря в звездное небо. С другой стороны костра сидит приехав ший в гости товарищ Кавелина, но видна только крас ная точка папироски. Кавелин в накинутой на плечи сту денческой тужурке ходит, о чем-то рассказывая, то по падая в круг света, то почти исчезая в подступающей темноте, кажущейся особенно черной рядом с костром. А Карл сидит на пеньке, уставясь на огонь, освещенный его красноватыми отблесками, облокотившись на острые колени. Спор длится целый вечер. О чем? Об истори ческом детерминизме или о непротивлении злу, о свобо де стачек или о теории Дарвина — все, что входило в юные души, в это лето сопрягалось с поэзией природы, да и само казалось поэзией борьбы вечно живой жизни... Вот тот, что за костром, рассмеялся чему-то, и, опи сывая золотистую траекторию, в костер летит окурок. Кавелин остановился. А не пора ли, братцы, нам заварить чаю?.. Карл вскочил, и его долговязая фигура причудливо метнулась на фоне костра. И недаром, когда сорок лет спустя Мейерхольд спо рил в номере берлинской гостиницы с М. А. Чеховым, навсегда покинувшим родную страну, то он вместо отве та на вопрос, заданный ему в упор, рассказал о пензен ском гимназисте, которому с юных лет запала в душу идея Революции, и добавил, что он никогда не покинет родину из-за честности перед этим гимназистом... Это было счастливое, удивительное, на всю жизнь па мятное лето. И когда отец начал догадываться о чем-то, уже было поздно. «Кавелин был изгнан, но бацилла социалистических идей, вызвавшая у меня и у Федора острую самокритику и умение критически взвешивать поступки старшего по коления, принесла отцу немало хлопот. Отцу пришлось защищаться от сыновьих стрел беспощадной критики его купеческих замашек...» — вспоминал позднее Мейерхольд. Со стороны дом Эмиля Федоровича кажется патри архально прочным. Он сам — удачливый предпринима тель, заводчик, домовладелец, глава большой семьи. Но семья эта недружна, и авторитет отца давно уже мни мый. Развитые дети плохо переносят его властность, пе реходящую в деспотизм: они даже не желают поддер живать хотя бы видимость его главенства. Он жизне любив, много пьет, увлекается женщинами, почти не скрывая этого от жены. Ни для кого не секрет, что у него есть вторая семья, хотя, разумеется, в домах его друзей про это не говорят вслух. Подавленное чувство вины перед женой маскируется беспричинной грубостью. Он последовательный эгоист: для себя у него один за кон, для прочих — иной. Старшего сына он выгнал из дому за то, что он против его воли женился на актрисе. Он поднимал руку и на младших сыновей и за двойку в гимназии, и за взгляды исподлобья, и за хмурое мол чание вместо подобострастных ответов. Дети больно пе реживали и оскорбления, наносимые терпеливой и все прощающей матери, и пошлость купеческих замашек. Накапливалось и росло глухое недоброжелательство к отцу, создавалась привычка игнорировать его в своей, такой интенсивной и разнообразной, внутренней жизни, и знакомый с детства страх перед ним сменился осознан ным протестом. Однажды мать в недоумении сказала младшему сыну: Ты не любишь отца. Ты должен любить! Сын угрюмо ответил: Такого отца я должен ненавидеть. Чтобы прийти к этой мысли во всей ее жесткой ясно сти, должно было быть пережито многое, и об этом тоже свидетельствуют мелко исписанные страницы юношеских дневников: «17. Среда... Какие-то страшные мысли от тоски, от скуки наполняют мой мозг. Хожу как угорелый, как будто что-то ищу. Не знаю, что делать. Страшно соску чился. Взял сейчас книгу, читать не могу, собственные думы положительно не дают сосредоточиться над строч ками книги. Вообще последнее время я все думаю и ду маю. У меня как будто две жизни — одна действитель ная, другая мечтательная. <...> Жизнь моя действительная обставлена не тем, чем она должна быть обставлена, почему я и стараюсь, хоть и этого не должно бы быть, как можно дальше удалиться от этой гадкой, меня окру жающей действительности. Разве та жизнь только пре красна, где можно найти полнейший комфорт, полней шую беззаботность, а вместе с тем полнейшее отсутствие ума? Нет! Мне не нужна такая жизнь. В этой жизни слиш ком много гадостей, подлостей, так незаметно прикрываю щихся внешним лоском. <...> А для того, чтобы эта действительная жизнь не казалась слишком несносной, я выбрал себе жизнь мечтательную. Выбрал я себе ее уже давно, года 4 тому назад...». Эта запись сделана 17 апреля 1891 года. «Года 4 то му назад» — стало быть, в тринадцатилетнем возрасте. Когда умер отец, Карлу только что исполнилось восем надцать лет. Значит, целых пять самых решающих и важных лет юный Мейерхольд живет с ощущением кон фликта со средой (отец, гимназия), с нарастающим ин стинктом бунта. Именно тогда в нем определилась его самая замечательная черта — мужество мысли, потреб ность все додумывать и договаривать до конца, точно формулировать свое несогласие. Немало нужно было перечувствовать, чтобы вслух произнести эти страшные слова: «Такого отца я должен ненавидеть». Характерно, что юноша не просто констатирует со стояние ненависти, он говорит, подчеркивая волевой им пульс: «должен». Не то чтобы: ничего не могу с собой поделать, но испытываю это чувство, а — приказываю себе: «должен», потому что чувствовать иначе — значит не уважать себя и оскорбленных близких людей. В этом удивительном «должен» — зачаток сильного характера, предощущение многих трудных, но необходимых реше ний, которые ему придется принимать на протяжении жизни. Впоследствии Мейерхольд не один раз бунтовал против обстоятельств, с которыми был внутренне не со гласен, активно противопоставлял свое несогласие, свой выбор инерции жизни и ее ленивой, засасывающей силе, и этот бунт был его первым бунтом. Только случай ность — отец умер как раз накануне принятия им реше ния стать профессиональным актером, накануне самого главного выбора его жизни — не привела к тому, чтобы это решение, этот выбор сопровождались драматическим разрывом с семьей: конечно, крутой и самолюбивый Эмиль Федорович против этого восстал бы, а юный Мейер хольд не подчинился бы. Но, как это часто бывает, в его первом — антиотцов ском — бунте выразилась сильная, именно отцовская, наследственность. Молодой Мейерхольд отталкивался от отца: он созревал, противопоставляя себя ему, но гене тически он был обязан ему больше, чем сам желал взять от него. По-разному выражались у отца и сына прису щая им обоим страстность, неукротимый темперамент, необыкновенная энергия, непреклонность в достижении поставленной цели, равнодушие и иногда даже презрение к мнениями окружающих. Он, как и его отец, часто выбирал слишком сильные средства, несоразмерные сто явшей перед ним задаче, страстно добивался желаемого с шорами на глазах и постоянно оказывался перед пер спективой краха создаваемого дела. И в этом тоже сказа лось «отцовское». Но ничего этого он про себя еще не знает. Его днев никовые записи многословны: это отзвуки споров с окру жающими, иногда — спор с самим собой. Исписанные страницы сменяются большими пропусками, он бросает дневник на месяцы и снова возвращается к нему. Не станем преувеличивать его исповеднически-документальной подлинности: в нем иногда чувствуется и «литера тура». Как раз в эти годы молодежь зачитывалась толь ко что опубликованными дневниками двух безвременно умерших людей искусства — жившей во Франции, рус ской по происхождению, молодой художницы Марии Башкирцевой и молодого поэта Семена Надсона. Они оба умерли от чахотки. У юного Карла тоже была сла бая грудь, как говорили в то время, и его посылали по правляться на кумыс. Непроизвольная стилизация вну треннего одиночества, драматической непонятости про стительна в этом возрасте, так легко ранимом и так легко поддающемся влияниям, да к тому же если считаешь своим любимым поэтом Лермонтова. Детство переходит в юность незаметно — все рубе жи условны. Что-то в нем стало определенней и более резко выраженным. Что-то сжалось. Что-то затвердело. После нескольких резких объяснений отец замолчал, и это молчание как бы воздвигло между ними стену. А вокруг все стало как-то просторнее. Уже идут 90-е годы. В доме сняли привычные с детства тяжелые порть еры. Говорят: выгорели и поела моль. Сквозняк истории распахивает окна и двери старого XIX века. В городе все увлекались театром — увлекался и он. Все бросали цветы любимым актерам — он тоже бросал. Все играли в любительских спектаклях — он играл тоже. Но все, возвратившись домой, засыпали с чувст вом приятной усталости, а он, вернувшись, не мог за снуть. Он уже прочитал по-немецки длинного «Вильгельма Мейстера» Гёте — любимую книгу матери, и то, что там говорится про бессонницы, которыми предваряется твор чество, но он еще не смел применить это к себе. А это было именно то — отчаяние перед тем, что еще ничего не сделано, ожидание, нетерпение. ЮНОСТЬ Снежный и метельный февраль 1892 года. В большом доме Эмиля Федоровича не слышно больше мощных рас катов его голоса. В комнатах пахнет лекарствами, и все ходят на цыпочках. Глава семьи давно и тяжело болен. Летом его возили в самарскую деревню к знаменитому на всю Россию лекарю-знахарю Кузьмичу, лечившему на стоем трав. Но Кузьмич не помог, как не помог и лейб-медик императорского двора профессор Захарьин. Альвина Даниловна не отходит от постели мужа. Каждый день является друг отца, лютеранский пастор. Однажды вечером, когда больному стало особенно пло хо, мать посылает во флигель за младшими сыновьями. Горничная возвращается одна: их обоих нет дома. Мать догадывается: они недалеко, третий дом от угла, у куп чихи Медведевой на репетиции любительского спектакля «Горе от ума». Она посылает туда за ними. Братья не сразу и недовольно приходят. Но Эмиль Федорович за снул, и врач приказывает его не беспокоить. Юноши снова мгновенно исчезают. Пастор, сокрушенно покачи вая головой, смотрит им вслед. На соседней Московской улице, в доме Медведевой, идут последние приготовления к спектаклю. Федор игра ет Чацкого. Карл — Репетилова. Так как Репетилов, как известно, появляется только в одном четвертом дейст вии, то ему еще доверены ответственные функции помощ ника режиссера, то есть организация всей технической стороны спектакля. В прошлом году пензяки видели ко медию Грибоедова в местном театре с известными про винциальными актерами (Струйским — Чацким, Дебрюком — Фамусовым и Брянской — Софьей) и — что вы звало настоящую сенсацию — в костюмах, соответствую щих эпохе начала века. До этого времени даже в луч ших столичных театрах «Горе от ума» играли в случай ных костюмах, иногда почти современных. Самолюбие восемнадцатилетнего помощника режиссера требует до биться того, чтобы у них все было тоже «по-настоящему», и он обдуманно отбирает мебель, реквизит, костюмы ис полнителей и намечает планировку сцены. Раскрыты ба бушкины сундуки, вытащены старые фраки, мундиры, накидки, шали, цилиндры. Ему беспрерывно приходится ссориться с дамами, не желающими делать немодные прически. Один из старших участников спектакля утвер ждает, что он уже не раз играл Фамусова, и всех поправ ляет. Карл спорит с ним с эрудицией знатока. Он, конеч но, уже назубок знает десятки раз читанную и перечитан ную статью Гончарова «Мильон терзаний» и ежеминутно ее цитирует. В спектакле участвуют самые страстные театралы го рода и в их числе две гимназистки старших классов, сестры Оля и Катя Мунт. Как это обычно бывает у любителей, роли распределяют не только по внешним дан ным, но и по характерам. Поэтому старшей — рассуди тельной и вдумчивой Оле — дали играть Софью, а хо хотушке Кате досталась Лиза. Репетиции проходят увле кательно и весело. Не смолкает дружеская пикировка, шутки, запальчивые споры. К дню спектакля была выпущена печатная афишка: «Город Пенза. С дозволения начальства в пятницу 14 февраля 1892 г. на Московской улице в доме Е. П. Медведевой любителями драматического искусства под управлением Вл. А. Рясенцова представлено будет «Горе от ума» — комедия в четырех действиях А. С. Гри боедова». В перечне исполнителей — имена двух млад ших братьев Мейерхольдов и двух сестер Мунт. Имя Карла Мейерхольда значится дважды — еще и как «по мощника режиссера». Спектакль прошел с большим успехом. В «Пензен ских губернских ведомостях» появилась рецензия, под писанная латинской литерой «N». Конечно, весь город прекрасно знал, кто скрывался под этим таинственным псевдонимом. Рецензент отмечал, что «зрительный зал и соседние комнаты, откуда можно было видеть сцену через двери, были переполнены зрителями, ожидавшими с большим интересом поднятия занавеса. Внимание пуб лики было приковано с первого же явления. Лиза, Фамусов, Софья, Молчалин, Чацкий провели первое дей ствие бесподобно, и живой интерес, возбужденный игрою их, не ослабел в зрителях до окончания пьесы. Благодаря удачному распределению ролей пьеса была сыграна с прекрасным ансамблем». Как же сыграл свою первую большую роль Карл Мейерхольд? Вот что говорится об этом в рецензии: «Очень неду рен был и Репетилов, но, к сожалению, несколько осла бил свою игру тем, что по примеру некоторых профес сиональных комиков изобразил Репетилова пьяным, хо тя нужно заметить, в малой степени... Нам кажется, что такое исполнение неверно и портит созданный Грибоедо вым тип Репетилова». Свидетели репетиций «Горе уму» в Театре имени Мейерхольда, а также позднейшего возобновления спек такля в 1935 году помнят, как на этих репетициях В. Э. неоднократно проигрывал, показывая исполнителям, роль Репетилова. В числе этих свидетелей был и автор насто ящих строк. Разумеется, нелепо говорить о тождестве исполнения роли зрелым, опытнейшим мастером (да еще исполнения в режиссерском «показе», то есть фрагмен тарного) с игрой начинающего любителя, но какая-то ни точка в моем воображении связывает одно с другим: и там и тут это был Мейерхольд с его остроиндивидуальной актерской «физикой», мейерхольдовский Репетилов, сыгранный и «показанный» на этих репетициях, тоже был немного пьян, и усилия режиссера как раз и выра жались в нахождении той именно меры, которая харак теризует некоторое «подпитие», а вовсе не сильное опьянение. В. Э. много раз взбегал на сцену и снова и снова показывал актеру, но не с досадой и раздражением на то, что у того что-то не получается, а с видимым удовольст вием от проигрывания больших кусков роли. А играл он блистательно. Я вовсе не утверждаю, что юный любитель сразу на шел именно тот рисунок роли, который через десятки лет повторял зрелый мастер, но не могу отделаться от впечатления, что у него что-то от этого осталось. И мне легко представить, как мог играть Репетилова юный Мейерхольд. Отгремели аплодисменты, отзвенели бокалы на ужи не после спектакля, устроенном гостеприимной хозяйкой. По темным и пустым пензенским улицам, среди сугробов, Карл провожает Олю и Катю Мунт. Всю дорогу болтает, не умолкая, Катя: она мечтает о профессио нальной сцене и собирается после окончания гимназии ехать в Москву поступать в императорское театральное училище при Малом театре. Оля и Карл молчат, но, может быть, они думают о том же. А в отцовском доме не спят. Сестра уговаривает ис томленную мать отдохнуть и прилечь. Доктор с горест но-значительным выражением лица моет руки над мра морным умывальником. На кухне греют воду для грелок. В гостиной, с Библией в руках, сидит пастор. Никто не упрекает Карла за позднее возвращение, но он уходит к себе во флигель с чувством непонятной вины и одно временно с чувством протеста против невысказанных упреков... Через несколько дней в «Пензенских губернских ве домостях» появилось извещение в траурной рамке: «Альвина Даниловна Мейерхольд с детьми с душев ным прискорбием извещают всех знакомых, что 19 февраля сего года в 2 часа ночи, после продолжительной тяжкой болезни, скончался любимый ею супруг — Эмиль Федо рович Мейерхольд». Однажды В. Э. полушутя сказал, что в его биографии самый роковой месяц — февраль. Он родился в феврале, отец умер в феврале, первая рецензия о нем была в феврале, он ушел в феврале из университета и через шесть лет — тоже в феврале — из Художественного те атра, в феврале другого года получил приглашение от Комиссаржевской... Разговор этот происходил в январе 1938 года, вскоре после закрытия театра его имени. — А вот теперь я до февраля не дотянул. Или форту на по старости стала неточна... Добавим, что смерть его также приходится на фев раль... После похорон сначала в доме все шло по многолет ней инерции, и еще долго казалось, что в соседней ком нате вот-вот раздадутся тяжелые шаги и громкий голос Эмиля Федоровича. Один из старших братьев засел в конторе и листал бухгалтерские книги, к которым рань ше глава фирмы никого не подпускал. Постепенно стало выясняться, что «дело» находится вовсе не в благопо лучном состоянии и семья совсем не так богата, как это казалось по привычке и по образу жизни, установленному отцом с показной широтой. Впрочем, Карла это все мало интересовало. Он меч тал только о независимости и уже давно знал, что не станет участвовать в продолжении отцовского «дела». Книги, дневник, товарищеские кружки и театр, театр, театр... Огромное впечатление произвели на него гастроли молодого актера Н. П. Россова, еще только начинавшего свой путь трагика-гастролера. Он играл в «Гамлете», «Отелло» и «Дон Карлосе», и семнадцатилетний гимна зист не пропустил ни одного спектакля. Гастроли про ходили с необыкновенным успехом, билеты брались в кассах с бою, зрительный зал казался наэлектризован ным, повсюду говорили только о Россове и особенно о Россове — Гамлете. Именно с этого времени началось увлечение Мейер хольда этой пьесой, «лучшей пьесой в мире, в которой есть все», как он говорил, и мечту о постановке которой пронес через всю свою жизнь. Юный Карл бредил Гамлетом, повторял монологи и реплики, читал отрывки товарищам, схватился, по свое му обыкновению, за критическую литературу, почти выучил статью Белинского о Гамлете — Мочалове. Случилось так, что именно в дни россовских триум фов в Пензе, ставших началом его всероссийской славы, в приступе белой горячки отравился стрихнином доктор Тулов. Мейерхольд позднее вспоминал: «Накануне я видел его на «Гамлете», слушал его восторженную критику по адресу Россова, а на другой день утром вдруг на заводе зашумели о внезапной смерти Тулова. Я, случайно находясь в конторе, ринулся в каморку, где жил Тулов (он жил на соседнем с заводом дворе) и застал своего вдохновителя лежащим в белой косоворотке поперек постели, под балдахином из ситца. В комнате не было никого. В соседней (столярной) каморке столяр уже строгал доски для гроба. Мать Тулова убежала по делам, связанным с похоронами. Я пробыл здесь не больше минуты — так было жутко. Дня через два, когда я ехал на россовский спек такль — не то на «Отелло», не то на «Гамлета»,— на одной из улиц я повстречал траурное шествие. Четверо несли гроб на руках, двое — зажженные факелы. То переносили тело Тулова из квартиры в часовню земской больницы, где он был врачом. За гробом никто не шел, а я не знал даже, что вот понесут Тулова в этот час. Или за ним, мертвым, или в театр? В театр!» В театр! Не потому, что он реальной жизни в ее су ровой наготе предпочитал жизнь условную, вымышлен ную, поэтическую, а потому, что именно эта поэтическая жизнь казалась ему единственной настоящей жизнью. В тот вечер как раз шел последний, прощальный спектакль Россова. Любимца засыпали цветами, забро сали подношениями. Овации долго не умолкали. Мейер хольд в гимназическом мундире, появляться в котором в театре строго запрещалось, подал Россову из оркест ра конверт с деньгами, собранными поклонниками арти ста. Не станем удивляться — так было принято. Россов уехал, а юноша едва не был исключен из гимназии, и только связи семьи спасли его, и дело ограничилось строжайшим выговором. Через полтора года Россов приехал снова. Гастроли опять открылись «Гамлетом». Мейерхольд снова в зале. «Пензенские губернские ведомости» писали после спектакля: «Довольно сказать, что публика была в упо ении. Вызывали столько раз, что даже занавесь устала подниматься и опускаться: взяла да и застряла на поло вине, упершись одним концом за декорацию, как будто хотела сказать: «Вы похлопайте, а я покамест отдохну». Представим себе обстановку маленького театра, чад керосиновых ламп, одиннадцать рядов кресел, тридцать шесть битком набитых лож, шумные балкон и галерею, неглубокую сцену, писаные задники, криво висящий за навес, разгоряченную атмосферу провинциального ак терского триумфа и неистово хлопающего долговязого гимназиста, выкрикивающего неустановившимся глухо ватым баском: — Браво Россову! Браво!.. Приревновавший к успеху приезжего гастролера ме стный премьер, актер Галицкий, после его отъезда тоже решил сыграть Гамлета. Пенза разделилась на партии, но Мейерхольд остался верным своему любимцу. Он да же попытался выступить в газете со сравнительной оцен кой исполнения обоих актеров. Рецензию не напечатали, но в бумагах Мейерхольда сохранился ее черновик, подписанный псевдонимом «Не беспристрастный». «Раз Россов играет Гамлета блондином, то Галицкий должен играть его брюнетом; раз Россов рисует нам дат ского принца в высшей степени нервным и чувствитель ным, г. Галицкий должен его играть «рычащим». Вспом ните, как провел Галицкий сцену с тенью отца Гамлета? Гамлет — Галицкий при первом появлении тени отца сразу начинает неистово кричать, выражая как бы гнев и ярость. Вопрос: так ли разумел Шекспир эту сцену? Вряд ли. Перед нами критика знаменитых исполнителей «Гам лета» на английских сценах, имевших возможность поль зоваться указаниями самого Шекспира. Ни один из этих великих артистов не передавал этой сцены так, как пере давал ее г. Галицкий...» И далее: «...можем сказать одно, что Галицкий достиг своей цели: никто из нас, видевших его в роли Гамлета, не скажет, что он подражал Россову, хотя мы в этот вечер не раз об этом пожалели, так как Гамлет, передаваемый Россовым, гораздо ближе к истине». Мы видим из этой рецензии, что юноша не ограничи вался посещением театра, но внимательно изучал дос тупную ему литературу о театре. Он уже не был обычным зрителем. Его занимали вопросы о традиции исполне ния, о раскрытии замысла драматурга, о глубине трак товки. «Не беспристрастный» владел и даром иронии — этим излюбленным оружием будущего язвительного те атрального полемиста Доктора Дапертутто. Через сорок с лишним лет я присутствовал при бесе дах уже постаревшего В. Э. Мейерхольда с дряхлым Н. П. Россовым. В. Э. с ласковым юмором вспоминал о проводах молодого гастролера-триумфатора на вокзал и весь старомодный антураж приветствий: корзину с шампанским, цветы, адреса в тисненных золотом пап ках, и, когда поезд тронулся, крики «Приезжайте еще к нам!», «Нет, не прощайте, а до свидания!», «Браво, Россов!»,— и толпу молодежи, долго махавшую фураж ками и платками вслед уходящему поезду, и толстого жандарма, подозрительно наблюдавшего за толпой... В эти же годы Мейерхольд видел на сцене пензенско го театра и знаменитого Андреева-Бурлака, и прослав ленного Киселевского, и сочного комика Жуковского, и превосходного исполнителя роли Осина в «Ревизоре» Виноградского, и популярного провинциального Ленско го, который с виртуозным разнообразием исполнял и Арбенина в «Маскараде», и Адоша в водевиле с пением «Женское любопытство», и отличную исполнительницу Маргерит Готье — Зорину. Вероятно, не случайно пере чень самых ярких театральных впечатлений юноши Мей ерхольда почти совпадает со списком его зрелых режис серских работ. Из той туманной дали 80-х и 90-х годов, из наивного провинциального театра тянулись ниточки к будущим замыслам. Всякая большая жизнь в искус стве — это единство первых впечатлений, замыслов и свершений. Праздничность, музыкальность, подчеркну тая зрелищность спектаклей Мейерхольда зрелой поры его режиссуры, быть может, ведет начало от первого восприятия им театра: провинциально-наивного, но не будничного, яркого, романтичного. Гёте говорил, что Петр I построил Петербург на невских притоках потому, что однажды в детстве его поразили иллюстрации к какой-то голландской книжке, изображавшие Амстер дам, его каналы и мосты. Органичное и подлинное со зревание каждого художника в каком-то смысле являет ся претворением его детских мечтаний на ином уровне, на более высоком витке спирали человеческой жизни. Сложность раскрытия биографии Мейерхольда и трудность обозримости его жизни, такой пестрой и на первый взгляд изменчивой и противоречивой, в том, что нелегко найти это единство. Обычно всегда берется ка кой-то один период и утверждается, что это и есть «на стоящий Мейерхольд», а все прочие — отступления, ма невры или измены самому себе. Но личность художника Мейерхольда — это психологическая реальность, так же как его деятельность — реальность историческая, и про блема установления этого, единства — первая и главная задача его биографа. Неверно и наивно считать, что молодой Мейерхольд уже тогда задумывал многие свои будущие работы. Но верно, что, осуществляя их, он вспо минал яркие юношеские впечатления. И если он сохра нил в своем Репетилове какие-то находки Репетилова, сыгранного дебютантом-любителем, то подобное могло быть (вернее, не могло не быть) и в отношении виденных им в ранней молодости и «Маскарада», и «Ревизора», и «Горя от ума», и «Дамы с камелиями». Даже непритя зательный, хотя и изящный французский водевиль «Женское любопытство», виденный В. Э. в детстве, сопровож дал его до последних лет; он играет в нем сам в Филар монии и почти каждый год включает его в число учеб ных работ школы при своем театре. Я лично видел его несколько раз на разных курсах в разные годы. Когда в 1935 году на репетициях чеховского «Медведя» В. Э. упрекал исполнителя роли дворецкого Луки в недооценке возможностей этой роли и с увлечением сам проигрывал ее в своих «показах» (он даже говорил, что если бы он уже не оставил актерства, то сам бы охотно сыграл Лу ку), то он, возможно, мог и позабыть, что с успехом играл Луку в годы гимназического любительства. Но то, что забывает сознание, еще долго хранит подсознание. Впоследствии все впечатления и ранние воспомина ния опосредовались в огромном художественном опы те и широчайшей эрудиции Мейерхольда-мастера, транс формировались через ощущение современности и полу чили черты поражающей новизны, но, может быть, глав ная черта Мейерхольда-новатора заключается как раз в том, что у него всегда за новизной прощупывается да лекая и живая традиция. И если верно то, что говорил Гёте Эккерману о впечатлениях Петра I от картинок в голландской книжке, то не менее верно и сказанное Гёте в «Поэзии и правде»: «Хотя человеческие задатки и сле дуют в общем известному направлению, все-таки даже величайшему и опытнейшему знатоку трудно заранее предсказать это направление с достоверностью; но впо следствии иногда можно заметить признаки, которые указывали на будущее». Кроме Репетилова и Луки он еще сыграл тогда Кавалерова в бытовой комедии «Помолвка в Галерной гава ни», Хухрикова в водевиле «По памятной книжке», За хара Захаровича в мелодраме «В чужом пиру похмелье» и с особенным успехом Кутейкина в «Недоросле», постав ленном на гимназическом литературном вечере, посвя щенном 100-летию со дня смерти Д. И. Фонвизина. Исполнение Кутейкина снова удостоилось хвалебно го отзыва в «Пензенских губернских ведомостях». Ре цензент писал: «Главные роли в комедии «Недоросль» исполнены были учениками старших классов очень не дурно... но кто особенно был хорош, так это Мейерхольд в роли Кутейкина, убоявшегося семинарской премудрос ти и возвратившегося вспять, а теперь обучающего Митрофанушку разным наукам». Как видим, еще совсем юный актер-любитель, второ годник, на которого недовольно косились в семье, уже не только пожинает аплодисменты дружественных и сни сходительных зрителей, но и похвалы прессы. Было над чем задуматься в преддверии вступления в самостоя тельную жизнь. И в конце 1893 года в дневниках Карла появляется запись о том, что окружающие советуют ему пойти на сцену. «...У меня есть дарование, я знаю, что я мог бы быть хорошим актером. Это — мечта моя, самая заветная, об этом думаю я чуть ли не с пятилетнего возраста. Я же лал бы быть на сцене». В этой мечте его поддерживают и сестры Мунт — и смелая, решительная Катя, сама бредящая сценой, и ти хая, задумчивая Оля, отношения Карла с которой посте пенно становились все ближе и сердечнее. Он по-прежнему много читает и задается вопросами далекими от повседневных домашних или гимназических интересов. 26 ноября 1893 года: «...я люблю русский народ, люб лю его и жалею, я страдаю, когда он бедствует, мне больно, когда его гнетут... <...> У нас в России во всем так: думают потом, когда уже увидят, что сделали глу пость. <...> Пожалуй, могут подумать — я поддался влиянию «болезни века» или что-нибудь в этом роде. Нет, здесь не влияние, а врожденная любовь к свобо де, к тем людям, которые не заставляют себе подчинить ся потому только, что «мы-де власть», а заставляют сле довать за собой, благодаря их уму и благородству». В 1893 году самый популярный и распространенный журнал «для семейного чтения» — «Нива», на который подписывалась вся читающая Россия из-за его приложе ний — собраний сочинений русских и западных класси ков (существует письмо В. И. Ленина к родным, где он спрашивает, что будет в новом году давать в приложени ях «Нива»), давал первое полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. До этого Достоевский на книжном рынке был редок и дорог. Поэтому в том году вся Россия читала или пере читывала Достоевского. Мейерхольду было девятнадцать лет, и он тоже запо ем читал Достоевского. Особенно его потряс роман «Пре ступление и наказание». «В 5-м классе я догнал своего брата Федора, а в 6-м с ним расстался: брат должен был уйти из гимназии, кутил, выпивал, возвращался домой под утро, влек младшего за собой, младший упирался. Наступили от чаянные часы тоски. Томился в одиночестве. Было страш новато в темных комнатах флигелька. В это время по глощал от доски до доски Достоевского, но, к счастию, читал его вперемежку с Лермонтовым. Лермонтов смяг чал Достоевского. К Тургеневу не тянуло. От Достоевского влекло к Льву Толстому. Быть может, только частые пожары в этом насквозь деревянном городке спасали от проруби, яда и петли». Однажды я спросил В. Э., почему он никогда не ста вил Достоевского. — Потому, что у меня с ним связаны воспоминания о самом тяжелом периоде моей жизни,— ответил мне после небольшой паузы Всеволод Эмильевич. Этим «самым тяжелым периодом» Мейерхольд считал пребывание в последних классах гимназии — особенно 1893 и 1894 годы. Тревога за судьбу брата, человека талантливого, но безвольного, начавшийся распад семьи, неуверенность в собственном будущем, первая юношеская любовь к Оле Мунт с ее сомнениями и переживаниями, безмерно преувеличивавшимися его необузданным воображением, жестокая борьба с собой, чтобы не под даться примеру отца и брата и не запить, что было слишком просто и легко, живя во дворе спирто-водочного завода, совладельцем которого он считался после смер ти отца. Появлялась, исчезала и снова возникала назой ливая мысль о самоубийстве. Это был настоящий ду шевный кризис, кризис воли, кризис прирожденного жизнелюбия, кризис мысли с ее преждевременно разрос шимся критицизмом. В своей автобиографии много лет спустя, вспоминая последние гимназические годы, Мей ерхольд написал: «Так по-детски и болезненно все в эти тяжелые годы. Тягостно жилось». Примерно в те же самые годы не раз пытался покончить жизнь самоубийством и мо лодой Горький. Зарубежные биографы Мейерхольда видят в этом периоде начало выдуманного ими и будто бы свойствен ного Мейерхольду на протяжении всей его жизни остро пессимистического миросозерцания и мизантропического «демонизма». Ничего этого в натуре Мейерхольда не было. Именно сила и интенсивность юношеского песси мизма позволили ему освободиться от этого, как только в его жизни появились цели, было осознано призвание и впервые испробованы силы. Как и у М. Горького, его выздоровление было полным. Но, вероятно, воспомина ния об этих переживаниях помогли ему через несколько лет с исповеднической глубиной и подлинностью сыграть чеховского Треплева, талантливого неудачника-само убийцу. Он прошел через это: прошел и ушел. Может быть, поводырем-спутником стала развивающаяся любовь к Оле Мунт и ее благородная светлая чуткость, ее душев ное спокойствие и добрая сила характера, которая впо следствии долгие годы так гармонично уравновешивала его бурные страстные выявления своего «я» в жизни и ис кусстве. Мейерхольд всегда был человеком общительным, чуждавшимся одиночества и тяготившимся им, но в го ды, о которых сейчас идет речь, он по стечению обстоя тельств оказался очень одиноким (как он и сам говорит об этом). Это и усугубило его душевные метания. А лю бовь к Оле Мунт, когда она была понята им и ею, дала ему как раз то, в чем он особенно остро нуждался,— веру в себя, большое и глубокое понимание и терпение, всегда бывавшее кстати при его подвижном, противоречивом, изменчивом характере. С ней он мог говорить обо всем: по своей интеллигентности она стояла не ниже его. Доказательством этого может быть колоссальное количество писем, написанных Мейерхольдом к О. М. Мунт в годы, когда они находились в разлуке: по существу, эти письма заменили ему дневник. Он писал ей очень часто, иногда ежедневно. 1895 год — это уже год перелома. Необходимо разделаться с затянувшимся пребывани ем в гимназии и получить аттестат зрелости. И, как ни надоедливо скучны ему гимназические науки, он соби рает свою волю в кулак и энергично готовится к послед ним выпускным экзаменам. Они начались 15 мая. В эпистолярном «дневнике» юноши сохранились рассказы по свежим следам о том, как они проходили. 1 мая: «... до экзаменов осталось две недели... я ужас но волнуюсь». Но вот экзамены начались: «Из новой ис тории отвечал об Иване Грозном, из древней — о поэзии в Периклов век и о Пелопоннесской войне. Тот и другой билет был мною прочитан, а об Иване Грозном был да же прочитан основательно». Экзамен по математике: «Он продолжается с 9 часов утра до 10 часов ночи; в среднем спрашивали по 1,1/2 часа. Я целый день был в гимназии. Мне пришлось отвечать третьим с конца... я стоял у доски и отвечал с 6,1/4 до 8 часов. Отвечал из геометрии о подобии треугольников и многоугольников; из алгебры — о квадратных уравнениях. Отвечал удовлетворительно». Математика, как и история и русский язык, была од ним из любимых предметов Мейерхольда, по которым у него и в его худшие гимназические годы почти всегда были высокие баллы. 2 июня у него остается впереди экза мен по немецкому языку, но знавший его с детства юно ша уже считает себя свободным. 9 июня он идет в гим назию в последний раз на выпускной акт и испытывает чувство облегчения: «насилу-то развязался с ней». Впереди — Москва. Принято решение поступить в Московский университет, в представлении всей интелли гентной России славный своими демократическими и вольнолюбивыми традициями. Он идет на юридический факультет. Почему? Может быть, только потому, что он предоставляет наибольшую свободу, а он не скрывает от себя, что больше, чем лекции и библиотеки, его привле кает артистическая Москва; Москва Малого и Большого театров; Москва Консерватории и Третьяковской гале реи. Юридический факультет — это не выбор будущей профессии, а, скорее, отсрочка этого выбора. Прежде всего необходимо оторваться от Пензы, от семьи и отцовского завода, оглядеться вокруг, завести новых товарищей и еще раз проверить самого себя. Это второе решение обдумывалось давно, и оно беспо воротно, хотя и вызвало бурю в семье,— он меняет веро исповедание и свое немецкое имя на русское, в память любимого писателя Гаршина. Вопрос веры уже не играл для него никакой роли: как и вся революционно настро енная молодежь России в те годы, он считал себя атеи стом. Но он хотел чувствовать себя русским. Позднее он писал: «Сменив гимназический мундир на студенческий, я переменил свое имя, бросившись из лю теранства в православие. Этим плюнул в лицо той среде, с которой, уезжая в Москву, расставался; мстил пастору, который набивал мне голову ложной моралью, возмутил братьев и сестер, с которыми не имел ни одной точки сочувственности ». 24 июня 1895 года совершается акт перемены веро исповедания. Он уже не Карл Теодор Казимир, а Всеволод. Решения следуют одно за другим. Он торопится и мчится вперед, как всегда, когда чувствует свободу. Он просит родных о выделе его из отцовского дела: даже номинально он не хочет считаться заводчиком и коммер сантом. Новые семейные бури, попреки, угрозы. Он ничего не желает слушать. Он объявляет, что вскоре женится на Оле Мунт,— оказывается, у них все уже давно решено. Снова возражения и уговоры: не подождать ли, пока он окончит университет и станет присяжным поверенным с определенным и твердым положением в жиз ни. Нет, он не будет ждать, и, по совести, ему трудно пред ставить себя адвокатом или юрисконсультом. Он знает в душе, что окончательный, главный выбор жизни еще не сделан. Самое важное — скорее в Москву... С нетерпением он ждет ответа из канцелярии Мос ковского университета, куда сразу после перемены веро исповедания послал свои документы. В середине августа ответ приходит: он зачислен в студенты. 24 августа в Пензе традиционный студенческий ве чер. Его приглашают выступить как уже завоевавшего признание актера-любителя. Он читает стихотворный мо нолог Апухтина «Сумасшедший». Его встретили аплоди сментами. В конце — овации. А у него, когда он закон чил и ушел с эстрады, тут же, в артистической комнате, случился нервный припадок. Сказалось страшное напря жение последних недель. Впрочем, для себя он нашел это му другое объяснение. «Да и немудрено,— писал он в деревню Оле Мунт,— каждую строчку я переживал. Одним словом, я чувство вал себя сумасшедшим. Дал себе слово никогда больше не читать этого стихотворения... Слава богу еще, что пуб лика хорошо меня приняла. Встретила с аплодисментами; были овации, говорят, и потом, я их не помню. Все как в ту мане».УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ГОД В Москву Мейерхольд приехал 30 августа 1895 года и оста новился у родственников. Первым делом он бросается в кассу Малого театра и берет билет на «Последнюю жертву» с участием Ермоловой, О. Садовской, Правдина, Рыбакова. Только после этого он идет в канцелярию университета. «В четверг (31 августа.— |
Похожие:
 | Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей рсфср, 1990 г |  | Составление, вступительная статья, оформление Союза театральных деятелей рсфср, 1990 г |
| Члены Общероссийской общественной организации "Союз театральных деятелей Российской Федерации ("Всероссийское театральное общество)"... | | Официальное представление номинантов Высшей театральной премии Санкт-Петербурга «Золотой софит» сезона 2010 2011 гг. (Карельская... |
| Социально-бытового фонда Общероссийской общественной организации "Союз театральных деятелей Российской Федерации (Всероссийское театральное... | | Издание подготовлено фирмой "Чоро" при участии фонда "За экономическую грамотность" |
| Издание подготовлено фирмой "Чоро" при участии фонда "За экономическую грамотность" | | Союза, разрабатываются и реализуются мероприятия, направленные на обеспечение информационного взаимодействия с использованием информационно-коммуникационных... |
| Вступительная статья президента Адвокатской палаты Иркутской области Середы Г. В | | Результатом этой теории, теории вражды и подозрительности стала гибель лучших представителей партии, государства, деятелей науки,... |