Цецилия Кин
17 февраля 1989 годаГОДЫ УЧЕНИЯ ВСЕВОЛОДА МЕЙЕРХОЛЬДА
От автора
«Годы учения Всеволода Мейерхольда» — это опыт жизнеописания великого художника театра, ограниченный хро нологическими рамками его молодости.
Так как это рассказ о молодом Мейерхольде, еще не ставшем режиссером и самостоятельным художником, то главное в книге — история формирования его личности, история становления характера.
В книге широко использованы письма, дневники и не многочисленные автобиографические наброски В. Э. Мей ерхольда, а также его рассказы о себе, записанные автором книги, которому посчастливилось близко знать В. Э. Мейер хольда в последние шесть-семь лет его жизни и работать с ним. Часть этих записей была опубликована в 60-х годах в журналах «Новый мир», «Нева», «Театральная жизнь» и в сборниках «Москва театральная», «Тарусские страни цы» и «Встречи с Мейерхольдом». Использованы также записи рассказов о В. Э. Мейерхольде его дочери И. В. Мейерхольд-Меркурьевой и других.
Где только было возможно, я стремился по ходу пове ствования предоставлять слово самому герою книги. Все тексты из дневников и писем Мейерхольда заключены в кавычки. Мои записи его рассказов я оговариваю в самом тексте.
Я принципиально избегал наивной беллетризации мате риала: это жизнеописание, биография, а не роман. Я стре мился документировать даже мельчайшие факты, вплоть до цены извозчика, и отступал от этого правила только в интересах общей связанности рассказа, где мне это позволял такт рассказчика.
ДЕТСТВО
Каменное здание театра отапливали голландскими печами, и к концу спектаклей в нем бывало непереносимо душно. Коптели и мигали керосиновые лампы. В антрактах оркестр играл вальсы и марши. На галерее гимназисты прятались от надзирателей. Венки, букеты, подношения по подписным листам. Волнения и споры из-за бенефисов лю бимцев. Враждующие партии двух героинь. Пензенская театральная летопись отмечает, что в один из бенефисов особенно популярной актрисе было подано более двухсот букетов. В этой наэлектризованной восторженным энту зиазмом атмосфере, где актрисы и актеры казались особы ми существами, стоявшими выше обыкновенных людей, сверхъестественными посланцами муз в мире обыденно сти и прозы, мальчик Мейерхольд впервые встретился с искусством, которому он отдал всю свою жизнь и которое изменил, как никто другой.
Все русские города издавна делились на «театраль ные» и «нетеатральные», то есть на города, где актеры были сыты и где они жили впроголодь. По туманной, но безошибочной классификации антрепренеров, старый гу бернский город Пенза, в котором некогда дотла проиг рался Иван Александрович Хлестаков, из чего проистек ли прочие достопамятные происшествия, всегда считал ся городом «театральным», и актеры ехали в него охот но. Их прельщали не только веселая толкотня у касс и аншлаги, но и приветливое хлебосольство местных по клонников Мельпомены. В конце 80-х и начале 90-х го дов здесь побывали на гастролях знаменитые актеры: Иванов-Козельский, Андреев-Бурлак, Далматов, Киселевский, Ленский (не А. П., а его провинциальный одно фамилец), Россов, Зорина, Горева и другие.
Вероятно, маленький Мейерхольд слышал дома раз говоры о театре еще до того, как впервые попал в теат ральный зал, где его родители ежегодно абонировали ложу. Во многих вариантах разыгрывалась вечная ис тория талантов и поклонников. Город бурлил зрительскими страстями. Пензенские театралы охотно приглашали на обеды и ужины любимых актеров, особенно приезжих гастролеров. Мейерхольд всю жизнь сохранял старомод ную фотографию В. П. Далматова с автографом, пода ренную его отцу. Незадолго до смерти Далматова судь ба свела с ним Мейерхольда, уже известного режиссера, в труппе Александрийского театра. Далматов репетиро вал Неизвестного в «Маскараде». И едва ли не самым проникновенным и теплым откликом на смерть замеча тельного актера был некролог, написанный Доктором Дапертутто (Мейерхольдом). До последних лет жизни Мейерхольд продолжал встречаться с уже оставившим сцену старым чудаком-идеалистом, трагиком-гастроле ром, последним из племени Несчастливцевых, Николаем Россовым, дебютами которого страстно увлекался тощий и долговязый пензенский гимназист. Многие нити протя нулись через всю жизнь Мейерхольда из Пензы его дет ства и ранней юности. Родители его не были пензенски ми уроженцами и обосновались здесь случайно, но он сам всегда чувствовал себя коренным пензяком, тянулся к землякам, и не было лучшего способа заинтересовать его новым человеком, чем намекнуть, что он имеет какое-то отношение к Пензе.
Одну из подобных сценок я запомнил. Телефонный звонок. Подходит кто-то из домашних.
Всеволод Эмильевич, вас...
Скажите, что занят.
Очень просят подойти. Важное дело!
Скажите, что я занят еще более важным.
Всеволод Эмильевич, очень просят...
Я сказал, не подойду. Я болен. Я меряю температуру. Мне ставят клизму, наконец!
Всеволод Эмильевич, это от Керженцева... (От Луначарского, Феликса Кона, Раскольникова, Аркадьева...)
Хотя бы от Иисуса Христа! Ну как вы не понимаете: я занят!
Всеволод Эмильевич, он из Пензы... Пауза и громовое:
А что же вы мне сразу не сказали? Иду, иду!..
Всеволод Эмильевич Мейерхольд родился 10 февраля 1874 года. В его жилах текла смешанная кровь: отец был выходцем из Германии, наполовину французом, мать — рижская немка. При рождении, по лютеранскому обычаю, он получил три имени: Карл Теодор Казимир, и только когда ему исполнился двадцать один год и он перешел в православие (это было вопросом не веры, а юридических прав), он попросил окрестить себя Всево лодом в честь одного из любимейших писателей своего поколения, Всеволода Гаршина. Таким образом, он ока зался одним из немногих людей, которые сами выбрали свое имя. Это можно счесть как бы предзнаменованием судьбы: все в жизни он всегда выбирал сам, существо вание по инерции было противопоказано его характеру. Вопрос о нерусском происхождении, видимо, немало значил для юного Мейерхольда. В тетрадке его дневника есть запись о споре с одной знакомой, упрекнувшей его в равнодушии к стране его предков — Германии: «Как же я могу Германию назвать своей страной? Да ведь это смешно. Мне 19 лет, следовательно, 19 лет я жил среди русских, усвоил обычаи русского народа, полюбил его, воспитался на Гоголе, Пушкине, Лермонтове, Тургеневе, Толстом, Достоевском и других великих русских поэтах, писателях, молился на русском языке...». Усыновлен ные дети часто больше дорожат принявшей их семьей, чем дети кровные. Чувство родины не умозрительное поня тие, а складка живой души, не абстрактная идея, а теп лое детское воспоминание о тихой речке Суре, о заливис том лае собак и отцовской усадьбе Ухтомке. Мы увидим впоследствии, как много ранних воспоминаний послужило первоосновой образов его спектаклей, и, может быть, долгая добрая память о Пензе была своего рода благодарностью за свежесть и крепость детских и юношеских впечатлений.
Позднее вопрос «крови» потерял для молодого Мей ерхольда остроту. Русской интеллигенции, в среду кото рой он попал с первых шагов своей самостоятельной жиз ни, были чужды шовинистические настроения, и только однажды, когда он ставил в Мариинском театре «Бориса Годунова» Мусоргского, известный реакционный публи цист Меньшиков тявкнул в «Новом времени», что «инородцу» Мейерхольду не понять духа русской истории.
Когда Мейерхольду было пять-шесть лет, в труппе пензенского театра служил на небольших ролях Влади мир Гиляровский, в будущем знаменитый журналист. В книге «Мои скитания» он описал неровные и грязные пензенские улицы, своеобразную извозчичью пролетку, называвшуюся «удобкой», и удивительную местную вод ку, производившуюся заводом Э. Ф. Мейерхольда и но сившую странное название «Углевка». Гиляровский уве ряет, что такой водки, как «Углевка», он никогда не пил и знаменитые на всю Россию водочные заводы Петра Смирнова и вдовы Поповой подобного совершенства в водочном деле не достигали. Он описывает и самого владельца завода Э. Ф. Мейерхольда: «... высокий, могу чий человек с большой русой бородой: фигура такая, что прямо норманнского викинга пиши».
Просторный дом Эмиля Федоровича Мейерхольда отличался от других богатых пензенских домов разве что только бревенчатыми стенами, не покрытыми на запад ный вкус ни штукатуркой, ни обоями, а во всем осталь ном был их копией. Дорогие хорошие вещи соседство вали с аляповатыми, но модными. Подобное кресло мы видим на фотографии Мейерхольда — мальчика лет пяти-шести. Большеголовый, кудрявый карапуз в мешко ватом праздничном костюмчике стоит возле и держится за него рукой. Он в нарядном белом воротничке и в ман жетах. В те годы фотографировали с долгой выдержкой, и маленький Карл Теодор Казимир с хмурым любопытством уперся прямо в объектив, откуда должна вылететь обещанная птичка.
Фасад отцовского дома выходил на одну из главных улиц города — на Лекарскую. Окна противоположной стороны были обращены на большой двор. Тут же на ходился принадлежавший Эмилю Федоровичу спирто-водочный завод. Второй завод — винокуренный — был в Ухтомке. Вот описание завода из дневника Мейерхольда: «Во дворе — громадные цистерны периодически на полнялись спиртом, порожние бочки от спирта, ящики и корзины. В больших деревянных колодах большими мельничными жерновами примитивно мнется вишня, чер ная смородина, малина для наливок. Слышен шум, зве нит стеклянная посуда, которую моют в металлических бассейнах, гремят машины, закупоривающие бутылки, стучит машина парового отделения. И детей тянуло в эту каменную громаду из деревянного особняка — к этим машинам, паровым котлам, цистернам, большим чанам...»
По другую сторону двора находился каменный четы рехкомнатный флигелек, куда за три года до своей смер ти Эмиль Федорович, будто в ссылку, подальше от себя, поместил младших сыновей, оставив в главном доме лишь дочерей и жену. Это переселение, состоявшееся, когда Карлу было пятнадцать лет, немало способствова ло развитию независимости его характера. Вместе с бра тьями он рос в дружбе с рабочими завода. «Я и ребен ком и гимназистом, во все часы, когда можно было не сидеть за скучной учебой, толкаюсь среди рабочих — и там, где они за работой на заводе, и там, где они харчуют, [и] когда они в часы отдыха на большом завод ском дворе играют в городки и лапту». Еще одна страничка дневника: «В доме немецкая речь, здесь — русская, ядре ная. Вместе с рабочими — купанье в речке Пензе, либо на Суре. Вместе с рабочими — на прогулку в леса, либо на лодках за рыбой. Повар — замечательный игрок на гита ре». Один из братьев (Владимир) уже пристрастился к гитаре и гармошке. Если в городе пожар — то мейерхольдовская молодежь в самых опасных местах. И в городе уже знают о подвигах этих пожарных-любителей.
Как и все русские провинциальные города, Пенза часто горела. Пожар в прежнее время в России одно временно и несчастье, и зрелище, и нечто вроде спортив ного состязания, дававшего возможность выказать отва гу и молодечество. Стихийная сила уничтожения опьяняла и возбуждала и казалась предвестником чего-то на двигающегося рокового. О русских пожарах хорошо пи сал Горький: «Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал, как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы, и сам не свободен от влия ния ее». Не был свободен от злого очарования и юный Мейерхольд. Когда горел винокуренный завод в Ухтомке (этот пожар заметно пошатнул, казалось бы, проч ное благосостояние отца), он смотрел на пламя со сме шанным чувством растерянности и ожидания освобож дения.
Длинными вечерами зимой (еще до переезда во фли гель) мальчики играли в домашний театр. Сначала это были покупные картонные игры. Любимейшей из них была «Руслан и Людмила». Когда мать, Альвина Дани ловна, стала их брать в свою ложу на спектакли насто ящего театра, дома после разыгрывались импровизаци онные фантазии на темы виденного. И авторство, и ре жиссура, и исполнение сливались воедино. В дверях смежных комнат вешалась материнская шаль, изобра жавшая занавес: с одной стороны подразумевалась сцена, с другой — зрительный зал. Обычно зрителями была прислуга.
«Мать, боготворившая царство музыки, любила жи вотных, рассыпала богатство на бедных, была богомоль на; комната ее была своеобразной приемной: сюда при ходили торговки с фруктами, кормилица, татары-старь евщики, крестьяне, монашенки, какой-то старичок в по тертом зипуне заговаривал боль зубов, умел вправлять вывихи, и всякая беднота.
К матери шли советоваться, когда с кем-нибудь слу чалась беда или кто-нибудь заболевал (мать умела ле чить); сюда приходили и за денежной помощью. Здесь же мы выучились любить и жалеть человека бедного, больного, обездоленного»,— писал Мейерхольд в 1921 году.
Из-за тяжелой болезни Альвины Даниловны малень кого Карла выкормила грудью наемная кормилица, де ревенская баба, к которой он был привязан. Когда он стал постарше, его иногда отпускали к ней в гости и он проводил по нескольку дней в деревне, спал на сеновале и объедался любимым лакомством: ржаными лепешка ми и печеными яйцами.
Тогдашняя провинциальная жизнь была широкой, привольной, щедрой. И мальчики на всю жизнь запомнили рыбную ловлю на Суре, катанье на лодках с «Вниз по матушке по Волге»; большое пчеловодство, руково димое гимназическим учителем греческого языка; жир ный чернозем, хлеб на полях, яблоневые сады, карауль щика — николаевского солдата Михеича с рассказами о разбойниках; болтовню со швеями, приходившими в дом шить приданое сестрам, их песни о роковых стра стях и жалостной женской доле; тайные посещения и пере одевание в их платье (чтобы не узнали и не сказали ро дителям) и многое другое...
Провинциальное воспитание юного Мейерхольда обо гатило его память картинами и образами еще одной, постепенно исчезавшей стороны старого российского быта. Каждый год на Базарной площади во время традиционной ярмарки разбивал свои палатки и цветные дощатые домики пестрый городок каруселей, лотерей, странству ющего зверинца и цирка. Стоит только выйти из во рот — и сразу очутишься в шумной толпе ярмарочных зевак: солдат, мужиков, ремесленников, мастеровых, краснощеких мещанок с окраинных улиц, дворовых мальчишек, нищих. Никакие домашние запреты не по могали, и братья часами плутали в этом крикливом и веселом лабиринте. Мейерхольд навсегда запомнил бала ганных зазывалыциков, выскакивавших на балконы с ба рабанами, бубнами и медными тарелками; шутов с пло щадными остротами; больших, в человеческий рост, ма рионеток, разыгрывавших старинную трогательную исто рию любви и смерти; китайцев, жонглировавших ножа ми, соленые прибаутки сбитенщиков; шарманщиков с попугаями, вытаскивающими «счастье»; немого калмы ка с ручной змеей в мешке; молодцов-приказчиков из торговых рядов, раскачивающихся на гигантских шагах выше городских крыш...
Все эти вольные занятия, игры и забавы постепенно нейтрализовали сурово охраняемый отцом тяжеловесный распорядок большого дома, в котором причудливо соче тались немецкая обстоятельная аккуратность и русское купеческое своеволие. Но трещина раскола в семье еще больше расширялась. Стала привычной молчаливая мальчишеская оппозиция, а затем и почти открытая юно шеская фронда.
Как смутное эхо доносились из разговоров взрослых отголоски исторических событий: турецкая кампания, убийство царя 1 марта 1881 года и начало нового царст вования. В четырнадцать лет регулярно просматриваются газеты (правда, сначала из-за театральных рецензий): «Пензенские губернские ведомости» и московские «Рус ские ведомости». Все интересно: английские колониаль ные войны, покушения анархистов в Париже, Панама и проект туннеля под Ла-Маншем. Мелькают имена: гене рал Буланже, Бисмарк (его портрет с автографом стоит в кабинете отца на письменном столе), Победоносцев, Витте, Лев Толстой...
Пенза в конце века была губернским городом сред ней руки. Это центр нескольких черноземных уездов с еще сохранившимися помещичьими гнездами, тихий, пыльный, торговавший лесом, хлебом, спиртом, славив шийся на всю Россию пуховыми платками и знаменитым «бессоновским» луком. Пензяки гордились, что в уезд ном, захолустном Чембаре (ныне город Белинский) про шло детство Белинского, а в Тарханах был похоронен Лермонтов. И имя Михаила Лермонтова, так много опре делившее в творческой судьбе Мейерхольда, конечно, тоже стало ему известно с самых ранних лет. Мне при шлось слышать от Мейерхольда, что две самые первые строчки стихов, которые он запомнил наизусть, были лер монтовские:
|
