Проблемы филологического образования сборник научных трудов
Скачать 3 Mb.
|
СМЫСЛ НАЗВАНИЯ И ПОЭТИКА ИМЕН В ПОВЕСТИ В.Г. РАСПУТИНА «ЖИВИ И ПОМНИ» Повесть «Живи и помни» В. Распутина, ныне это совершенно очевидно, входит в золотой фонд русской литературной классики ХХ века. Автор повести обратился к той стороне войны, которая была прежде запретной для литературы. В центре художественного исследовании В. Г. Распутина находится судьба Андрея Гуськова, дезертира, персонажа заведомо антигероического. По официальным меркам того времени (да и не только по меркам того времени) тема эта малопривлекательна. Эту тему обходили. В 2000 году, при вручении Валентину Распутину премии Солженицына, А. И. Солженицын сказал: «Валентин Распутин заметно выделился в 1974 внезапностью темы — дезертирством, — до того запрещённой и замолчанной, и внезапностью трактовки её»1. Симптоматично, что свое слово при вручении премии Распутину А. Солженицын начал с представления повести «Живи и помни» как заглавной у Распутина, а затем перешел к повести «Прощание с Матерой» — еще одному известному произведению писателя. Однако сразу после появления повести многие критики оказались не готовы в полной мере оценить образ Андрея Гуськова, хотя и сознавали, что повесть эта — новое слово в литературе. В первых литературно-критических откликах оценки главного героя произведения были однозначными, прямолинейными: в нем видели «предателя народа», «подонка», «враждебного обществу»2. Впоследствии, в конце 1980-х — начале 1990-х годов, критика пришла к более сложному, неоднозначному пониманию образа главного героя. В нем увидели не только дезертира, но человека со своей трагедией, причина которой находится не только в нем: Андрею Гуськову не дано было преодолеть те трагические обстоятельства, которые все более его затягивали. Повесть, в соответствии с законами жанра, немноголюдна, и это дает возможность автору сосредоточиться на судьбах главных героев, полнее раскрыть драму Андрея Гуськова и Настены. Повесть можно отнести к разряду психологической прозы, так как в центре ее — исследование психологии героев в критической для них ситуации, исследование мотивов их поступков. А. И. Солженицын так формулирует свое читательское восприятие этой вещи: «В центре всех напряжений — Настёна. Оттенки страхов, надежд, нарастающих мучений — совсем не литературными приёмами вылепляют нам яркий женский образ»1. Сам Распутин изначально не ставил целью создание образа только негативного, упрощенного. О неослабевающем интересе к повести говорит и следующий факт: в начале 2006 года в МХТ им. А. П. Чехова состоялась новая премьера «Живи и помни» (спектакль ставили в театре и 30 лет назад). В. Распутин, присутствовавший на премьере, прокомментировал: «Приняли хорошо, долго аплодировали. Но для меня даже не это главное. Главное – это тишина, которая царила в зале во время спектакля. Почти не перебивали аплодисментами. Это было глубокое внимание к тому, что происходит на сцене, которое не хотелось ничем нарушать»2. При интерпретации названия повести мы исходим из того положения, что заглавие является эквивалентом текста, задающим основные направления его восприятия, толкования. Название повести Распутина «Живи и помни» оригинально, ёмко, многонаправленно. В пределах пространства повести оно обращено к главному герою — Андрею Гуськову и звучит как название-упрек, обвинение: автор и сочувствует герою, и обвиняет его, и это обвинение явственно прочитывается в названии-приговоре повести: «Живи и помни». Ведь именно Гуськов остается жить. Название повести — это приговор автора герою, обреченному на жизнь и на память о погибшей жене и неродившемся ребенке. За пределами текста название воспринимается как требовательное обращение к читателю, призывающее помнить о том, что такое война и что она несет людям. Экспрессия, заложенная в форме повелительного наклонения, обладает повышенной степенью воздействия на читателя. Исходя из логики повествования, повесть скорее должна была бы называться по имени (или именам) главного героя. Однако автора интересует не столько конкретный герой повести — Андрей Гуськов, сколько сама трагическая ситуация и ее исход, возможные способы ее разрешения или неразрешения. Название на подсознательном читательском уровне воспринимается как хорошо знакомое и когда-то нами уже слышанное. Очевидно, что основой для него послужило название распространенной в патриархальном домашнем семейном обиходе игры «Бери и помни». В этой шутливой игре-споре проигрывал тот, кто забывал об уговоре. Название изначально указывает на камерный характер действия повести, в центре которой — семья, муж и жена. Идиллические «семейные» коннотации названия семейной игры переводятся в повести в драматический план. Антропонимы, или Поэтика имен главных героев повести — Андрея Гуськова и Настены. Очевидно, фамилия Гуськов мотивирована апеллятивом гусь. В народном сознании слово гусь, употребляемое в качестве характеристики человека, носит явно отрицательную оценку, что зафиксировано в пословицах и поговорках: «Ну и гусь» — говорят о ловкаче или мошеннике, пройдохе… Отношение автора к персонажу можно определить путем анализа самой структуры антропонима. Если фамилия Гуськов образована от слова гусь, то вполне вероятна достаточно распространенная модель фамилии Гусев. Наличие же суффикса –к позволяет сказать, что форма субъективной оценки носит пренебрежительно-уничижительный оттенок. И в самом деле, Гуськов — в определенном смысле мошенник. Он — дезертир, отступивший от людей1. Но такая прямолинейность подходит скорее сатире, а не драматической истории. Возможна и иная интерпретация: Гуськов сближается с наречием гуськом — идти гуськом. См. у В. И. Даля: «гуськом — нар. Одиночкой, один за другим, чередой, рядком, следком, ниткой, не россыпью, не кучкой, по одному». В фамилии Гуськов можно увидеть указание на одиночество, отколотость от основной массы, от тех, кто держится вместе. В то же время одиночество Гуськова не означает его единственности: он в одиночку прошел свой трагический путь, таясь и украдкой. Но он не один его прошел (см. газетные сообщения 70–80-х годов о дезертирах, скрывающихся десятилетиями в лесной сторожке или другом тайном месте, утративших речь и человеческий облик). По свидетельству А.И. Солженицына, «в Советском Союзе в войну дезертиров были тысячи, даже десятки тысяч, и пересидевших в укрытии от первого дня войны до последнего, о чём наша история сумела смолчать»2. Непрезентабельной фамилии героя — Гуськов — не соответствует имя Андрей. Человек с фамилией Гуськов — это, скорее, человек нерефлексирующий, «простой». Те же, кого зовут Андрей — иные. Андреи, как свидетельствует отечественная литература, — интеллектуалы, с противоречивыми характерами, импульсивны, иногда теряют голову, склонны к доминированию. В их числе Андрей Болконский из «Войны и мира» Л.Н. Толстого, Андрей из «Тараса Бульбы» Н.В. Гоголя. Сочетание имени и фамилии Андрей Гуськов воспринимается как дисгармоничное, в нем есть нечто необычное, даже несуразное. И судьба героя подтверждает это ощущение. Для именования главного мужского персонажа использована многовариантная парадигма: в авторской речи употребляются варианты Андрей, Андрей Гуськов, Гуськов:
Уже после выхода повести, при её авторской доработке Валентином Распутиным образ Андрея Гуськова все более лишался оснований для прямолинейного толкования его как дезертира. Теперь это — образ человека, ступившего не на ту дорогу, человека страдающего, мучающегося своим положением и в то же время не находящего сил для выхода в мир людей. Появляется целая страница, повествующая об уходе Гуськова на фронт; вносятся дополнительные штрихи в военную биографию героя: «Среди разведчиков Гуськов считался надежным товарищем, его брали с собой в пару <…> самые отчаянные ребята»1; акцентируется внимание на глазах героя, отражающих его мучительные страдания: «Глаза застыли и смотрели из глубины с пристальной мукой»2, «его провалившиеся глаза, острые и измученные страданием»3. В поздних изданиях повести исчезло сообщение автора в финале произведения о том, что произошло с Гуськовым после гибели Настены. В первых изданиях перед финалом был эпизод: «Заслышав шум на реке и заподозрив, что он может иметь отношение к нему, Гуськов вскочил, в минуту собрался, привычно приведя зимовейку в нежилой, запущенный вид, и кинулся в тайгу. На такой вот неожиданный случай заготовлен был у него отступной выход: Каменный остров. Там, в пещере, его не отыщет ни одна собака. Он бежал и уже прикидывал, что лучше — срубить плотик или угнать лодку, чтобы перекинуться на остров?»4 В такой судьбе все досказано, все завершено. Андрей Гуськов предстает перед читателем существом, окончательно утратившим какой-либо нравственный человеческий облик, превратившимся в загнанное животное. Тот Гуськов не способен ни жить, ни помнить, ни ощутить всю меру своего духовного падения. В. Распутин объяснял позднее: «Теперь, по прошествии определенного времени, едва ли я стал бы писать в “Живи и помни” те картины “озверения” Гуськова, когда он воет волком или когда убивает теленка — слишком близко, на поверхности по отношению к дезертиру это лежит и опрощает, огрубляет характер»1. Имя героини повести Настена является производным от имени Анастасия. Однако полное, «официальное» именование героини не входило в авторскую задачу, оно не соответствует всей логике повести и характеру героини. В авторской речи мы встретим только Настена (за исключением единожды употребленного апеллятива баба). В тексте лишь однажды можно встретить Настя в речи самой героини. И она же сообщает, что форму Настена определил для нее Михеич, ее свекор: «Отец спрашивает: как зовут? Настя, говорю. Отец перекроил: Настена. С той поры пошло — Настена — да Настена». И автор, и Михеич относятся к ней как к родному, близкому человеку, отсюда и камерная форма имени героини. В повести из 668 употреблений антропонима 643 подаются в антропонимическом варианте Настена. Отчества героиня лишена, а с фамилией Гуськова не употребляется. В этом именовании только по имени обнаруживается связь с фольклорной традицией, подчеркивается народность имени. В психологическом плане такая форма имени указывает на нравственную устойчивость, а также психологическую оторванность, замкнутость персонажа — Настена сирота. Имя Настена в данном случае выполняет идентифицирующую функцию, способствует выделению героини из ряда других и ее запоминанию читателем, антропонимы других женских персонажей в повести созданы иначе: большинство имен в повести в своей структуре имеют суффикс -к- (Верка, Лидка, Надька, Петька, Родька) или не имеют вовсе суффиксов (Лиза, Максим, Вера), что характерно для бытового общения в той среде, которая изображена в повести2. Героиня как бы лишена фамилии в повести — с фамилией мужа имя героини не встречается, и главные герои, неразрывно соединенные судьбой, остаются в психологической изоляции друг от друга. Более того, в главе 21 автор противопоставляет ее фамилии Гуськовых: «Теперь, когда она не жила у Гуськовых». Для женских замужних персонажей в повести употребление/неупотребление фамилии принципиально важно. Имена замужних женщин употребляются с фамилией мужа (Лиза Вологжина, Вера Орлова, Василиса Рогова), надо думать, что употребление женского имени с фамилией мужа предполагает лад и согласие в семье, чего Настена лишена. В повести «Живи и помни» образ Настены это, прежде всего, воплощение черт русского национального характера. Однако В. Распутин трансформирует структуру самого имени, придавая ему новое звучание. При всей непохожести центральных героев повести В.Г. Распутина «Живи и помни» — Андрея Гуськова и его жены Настёны — есть в их именах то, что их несомненно сближает. Связь эта анаграмматического, звукобуквенного характера — сонорный [н] в сочетании с гласным звуком [а] удваивается в имени Настены, формируя в читательском восприятие ощущение боли, «стона», трагической безысходности судеб главных героев и их общей трагической судьбы. Н. В. Мокина МОТИВ ЕЛОВОГО ВЕНКА В РОМАНЕ А. БЕЛОГО «СЕРЕБРЯНЫЙ ГОЛУБЬ» Еловый венок — одна из знаковых деталей в романе «Серебряный голубь», маркирующая переломный момент в духовных исканиях главного героя Петра Дарьяльского, и ключевой ее смысл может быть понят только в контексте замысла романа в целом, его многоуровневой структуры, идеи образа Дарьяльского и его источников, мифологических, евангельских, исторических. Автор постоянно подчеркивает значительность своего героя, называя Дарьяльского, студента и писателя, «гигантом», «великой и сильной душой»1, «богатырем» (С. 93, 96, 227) или сравнивая его с «красным апостолом» (С. 98). В романе есть и другие указания на масштабность личности героя. Это, прежде всего, упоминание о некоей таинственной миссии, которую призван осуществить герой, причем о миссии Дарьяльского автор пишет как о судьбоносной не только для него самого, но и для России. Дарьяльский, по словам А. Белого, самого себя «считал будущностью народа», «святынь некой оградой», он «к народной земле» и «к молитвам народа о земле припал», оттого что «слабые будущего семена как-то в нем еще дрябло прозябли» (С. 83). Он знал, что «в народе новые народились души, что плоды налились и пора смоковницу отряхнуть», что «там, в гуще, вдали и все-таки на глазах, строилась, собиралась Русь, чтоб разразиться громкими громами» (С. 83). Это описание духовных устремлений Дарьяльского, в котором не случайно акцентируются евангельские мотивы семени и смоковницы1, а также имя героя — Петр2, его сравнение с «красным апостолом», приуроченность начала его «странного приключения» к дню Св. Духа, указание автора на магическую силу поэтического слова Дарьяльского3 позволяют понять, что смысл таинственной миссии героя — в осуществлении революции духа4. Однако высокая миссия Дарьяльским не была исполнена. Под влиянием колдовских чар тайного главы сектантов Кудеярова, наделенного явными приметами Симона Волхва или даже Антихриста, герой в день Св. Духа разрывает все связи с прошлой жизнью, невестой Катей и уходит «на восток, в мрак, в беспутство» (С.103), в село Целебеево, где сближается с сектантами-«голубями» и их духиней Матреной, становится участником сектантских радений, призванных, как верят «голуби», установить новое царство, где «широко и вольготно» заживет «под голубыми под воздухами народ» (С. 60–61). Поняв, что сектантские радения — «ужас, петля и яма», что «не Русь, а какая-то темная бездна востока прёт на Русь из этих радением истонченных тел» (С.188), Дарьяльский уезжает из Целебеева, но «голуби» настигают и убивают его. Акцентирование «восточного» месторасположения села Целебеева, где переживает «страсти» герой, и сделанное автором в предисловии к роману признание, что «Серебряный голубь» — первая часть трилогии «Восток или Запад» (С.16), уточняют понимание трагедии героя: деятельность сектантов, как и вспышки бунтов в российской провинции, и русско-японская война — все это проявление «наваждения над Россией», следствие «оккультного влияния, идущего от врагов России с Востока»1 и разрушающего надежды на преображение мира. Позднее в воспоминаниях А. Белый напишет, что в конце 1900-х гг. он надеялся, что восточному оккультному влиянию будут противостоять «культурные силы России» во главе с тем, кого он назвал «Некто» и представлял «подобным Петру»2, то есть Петру Первому. Возможно, Петр Дарьяльский и был задуман как тот самый «Некто», кто призван был создать «религиозно-моральный фронт» и защитить Россию от восточного оккультного влияния, от сил, «Россию ненавидящих», но сам оказался их главной жертвой. В свете такого истолкования особенный смысл обретают каждый «жест» героя, сопутствующие ему «священные цвета», каждая деталь, в том числе и еловый венок3. Герой надевает венок после нескольких дней жизни в Целебееве, в тот момент, когда признается себе, что лучше не вспоминать об оставленной в Гуголеве невесте — Кате и что «прошлое умерло». И «вдруг», подчеркивает автор, Дарьяльскому «захотелось еловую сорвать ветвь, завязать концы да надеть на себя вместо шапки <…>». «Увенчанный этим зеленым колючим венцом, с вставшим лапчатым рогом над лбом», Дарьяльский, пишет А. Белый, имел «дикий, гордый и себе самому чуждый вид <…>» (С.116). В этот же момент герой и встречается около пятисотлетнего дуба с Матреной, а потом, ночью, в дупле этого же дуба, выслушав рассказы о голубевском «рае» нищего сектанта Абрама, он переходит в «согласие голубя». Причем, и это весьма важная деталь, еловый венок на голове Дарьяльского напоминает оленьи рога, а тень героя в рогатом венке «расплясывается», как «какой-то адский крылатый житель, чтоб собой задушить человека, огражденного кругом огня» (С.119). Венок упоминается в романе еще дважды как доминирующая внешняя примета героя. Так, «в рогатом на голове еловом венке» Дарьяльский ночью бражничает с «лихого мира пришельцами, давно исчезнувшими из села, давно сгнившими на целебеевском погосте, а теперь вставшими из могил, чтобы палить села и богохульствовать <…>» (С. 120). Затем «рогатый венок» «красного барина» Дарьяльского, который «загулял» «перед всем светом», называется уже «еловыми прутьями» (С.121). Нельзя не заметить, что в описании Дарьяльского в венке каждый раз появляются новые знаковые акценты, указывающие на суть происходящих с героем духовных перемен. В первом описании, напомним, акцентируется «дикость» и «чуждость» самому Дарьяльскому его нового «вида», во втором — появляется сравнение с оленьими рогами и с адским жителем. В последующих описаниях демонизм героя еще более очевиден и дополняется мотивом бражничества «красного барина» с мертвыми. Однако называние ветвей «прутьями» имплицитно представляет венок терновым венцом. Смысл этих нюансов может быть понят, если обратиться к источникам мотива. Один из источников (впрочем, мало что объясняющий) назван самим писателем — это реалии жизни Сергея Соловьева, одного из прототипов Дарьяльского. В «Воспоминаниях о Блоке» А. Белый рассказывает, как Сергей Соловьев, летом 1906 г. «вынашивающий программу слиянья с народом», «внушил себе мысль, что он должен жениться на крестьянке», надел красную рубаху и повязал еловую ветвь как венок1. Но источником этого жеста могут быть и реалии петербургской жизни, о которых также рассказывал сам Белый в «Воспоминаниях о Блоке» (но безотносительно к роману): в частности, речь шла об идее Вяч. Иванова возродить мистерии — дионисийские таинства и их атрибуты, в том числе и «пурпурные цвета для одежд» и «зелененькие «бакхи», что и было реализовано на «средах» в знаменитой «башне»2. «Бакхи» (или «вакхи») — это и есть венок из зеленой ели, «особый символ и атрибут» религии Диониса»3. Сам ритуал — возложение венка — Вяч. Иванов объяснял происхождением религии Диониса из погребальных культов: венок означал обожествление мертвого, и тот же смысл этот ритуал сохранял в мистериях4, назначение которых было в проведении неофита через испытания, пережитые богом, с целью очищения и обретения им высшего знания. Таким образом, «вакх», надетый Дарьяльским, означает приобщение его к дионисийским таинствам, прохождение им «пути к посвящению», повторение «страстей» языческого бога, завершающихся мучительной смертью для нового возрождения и обретения высшего знания5. Однако для понимания смысла «жеста» Дарьяльского важно учитывать и саму суть «духа Диониса», религии Диониса. По утверждению Вяч. Иванова, «дионисийское начало, антиномичное по своей природе, может быть многообразно описываемо и формально определяемо <…>»1. Не касаясь всех проявлений этого начала, подробно исследуемых Вяч. Ивановым, остановимся только на тех его аспектах, которые актуализируются в романе. В статье 1905 г. «Символика эстетических начал», посвященной А. Белому, Вяч. Иванов пишет о Дионисе — «боге нисхождения, как разрыва». Его область — такое начало «эстетического волнения», как демоническое, хаотическое. «Ужас нисхождения в хаотическое, — утверждал Вяч. Иванов, — зовет нас могущественнейшим из зовов, повелительнейшим из внушений: он зовет нас — потерять самих себя»2. Еще более отчетливо мысль о Дионисе как «убийце, или разрывателе душ» была выражена в другой работе. «Терзая плоть жертвуемых, — писал Вяч. Иванов, — Дионис растерзывает их духовное тело, их психею. Поистине, дионисизм есть растерзание индивидуума, разлучение я с собою самим»3. Возможно, здесь и следует искать объяснение такой приметы Дарьяльского в венке, как подчеркивание чуждости ему самому его собственного вида: венок — знак власти Диониса и утраты героем самого себя. Не случайно одно из доминирующих переживаний героя — мысль об утрате души или смерти половины души. В исследованиях Вяч. Иванова можно найти объяснение и других сопутствующих Дарьяльскому в еловом венке примет (его испачканного сажей лица, сравнения венка с оленьими рогами) или выбора дупла дуба как места, где и происходят знаковые для героя события (его переход в «согласие голубя» или встречи с Матреной)4. Все эти приметы имплицитно указывают на прохождение героем испытаний дионисийских героев, содержат аллюзию на погребальные ритуалы, послужившие основой дионисийских культов5 и составившие важнейший этап Элевзинских мистерий. Покрывание гипсом, сажей или краской лица должно было представлять неофита как «воображаемого мертвеца» и в то же время напоминать о титанах, которые приблизились к Дионису под гипсовыми масками1. Аллюзию на Элевзинские мистерии, на прохождение Дарьяльским «пути к посвящению» представляет и такая деталь, как сравнение венка с оленьими рогами. В оленьих масках представали мисты — жрецы во время Элевзинских мистерий, когда неофит повторял «страсти» Диониса, проходил через испытания искушениями, через стадии преследования и смерти. Однако в этом же эпизоде Дарьяльский напоминает и адского жителя, а во всех последующих эпизодах его демонизм еще более акцентируется. Возможное объяснение демонических мотивов, сопутствующих Дарьяльскому, можно найти не столько в указании Вяч. Иванова на демонический характер «дионисийского начала», сколько в статьях самого А. Белого, где он дает свою версию трагедий русских писателей (или излагает свои мифы о писателях, прежде всего, миф о Гоголе, чья гибель объясняется несостоявшимся «посвящением» или ошибками на «пути к посвящению»). Как представляется, Дарьяльский повторяет именно ошибки Гоголя: «искал он руководителя вовсе не там, где следовало», и, кроме того, имея видение, Лик, «себя не преобразил для того, чтобы безнаказанно видеть Лик»2. Характерно, что, описывая следствия этих ошибок Гоголя, А. Белый далее использует демонические образы, доминирующие не только в повестях Гоголя, но и в его собственном романе, там, где речь идет о духовном нисхождении Дарьяльского: блеск преображения для Гоголя, по словам А. Белого, стал «волчьей шерстью», а душа — «Ведьмой»3. Отметим, что Дарьяльский в Целебееве напоминает волка (С.130), а ведьмой прозревшему герою кажется Матрена (С.188). Итак, еловый венок Дарьяльского маркирует одержание героя «духом Диониса», «богом оргиазма и тризны», но одновременно представляет «страсти» героя: искушения, рабство (а именно так можно истолковать службу Дарьяльского у Кудеярова), преследование — и как нисхождение, знак одержания демоническими силами, что становится следствием ошибок героя на «пути к посвящению». Однако Белый не случайно утверждал, что венок миста всегда оказывается и терновым венцом4. Еловые прутья венка Дарьяльского, действительно, напоминают и терновый венец, но не Христа, а лирического героя А. Блока, увенчанного «колючим венцом» за измену идеалу («Ты был осыпан звездным цветом…», 1906). Можно предположить, что еловый венок Дарьяльского содержит и аллюзию на это стихотворение Блока (как известно, также ставшего одним из прототипов Дарьяльского1). Лирический сюжет стихотворения А. Блока (история измены героя-поэта своему высокому небесному идеалу) представляет явную параллель пути героя романа «Серебряный голубь». Измена блоковского героя небесно-идеальной героине и выбор иного «кумира» осмысляются как нравственное падение: он становится «падшим ангелом». Знак, маркирующий душевное нисхождение героя, — превращение «звездного цвета» — дара идеальной героини — в «колючий венец». «Звездный цвет» был, однако, не просто даром, но и источником высоких переживаний, создававших своего рода нимб вокруг героя (ибо «восторг» и «горе» были сплетены над поэтом). Служение идеалу открыло герою-поэту небо, он услышал «пламенный хорал», но «очарованье доцвело», и ставший «падшим ангелом» герой подчиняется соблазну, «двойным» чертам другого кумира. Новым атрибутом героя становится «колючий венец», символизирующий и уход на «запретный путь», и неизбежные страдания героя, но и память о преданном Божестве, ибо называние героя «падшим ангелом», мотивы забытой молитвы представляют прежнюю избранницу героя именно как Божество: «Склоняясь на цвет полуувядший, / Стремиться не устанешь ты, /Но заглядишься, ангел падший, / В двойные, нежные черты. // И, может быть, в бреду ползучем, / Межу не в силах обойти, / Ты увенчаешься колючим / Венцом запретного пути. // Так, — не забудь в венце из терний, / Кому молился в первый раз, / Когда обманет свет вечерний / Расширенных и светлых глаз»2. Эту же многозначность, как представляется, сохраняет и описание колючего венка из «еловых прутьев» во время ночных бражничеств героя в романе А. Белого. Это уже не столько «вакх» — божественный атрибут дионисийских таинств, сколько знак демонизма героя, совершившего явные ошибки на «пути к посвящению». Но одновременно еловые прутья становятся все более похожими на терновый венец, символизирующий неизбежность расплаты за уход на «запретный путь» и предвещающий страдания и смерть героя. В. В. Смирнова |
Похожие:
 | Язык. Речь. Речевая деятельность: Межвузовский сборник научных трудов. Выпуск седьмой. – Нижний Новгород: Нижегородский государственный... | | Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... |
| Наука и молодежь: сборник научных трудов студентов и молодых ученых. Вып / Редколлегия: Роговая В. Г., Горин Н. И. – Курган: Курганский... | | Сборник научных трудов по термодинамическим циклам Ибадуллаева // Под редакцией И. К. Камилова и М. М. Фатахова. – Махачкала: днц... |
| П68 Проблемы гражданской и региональной идентичности в современной Росии. / Ульян гос техн ун-т. – Ульяновск: Улгту, 2015. – 341... | | Музыка и молодежь: теоретические и практические аспекты: сборник научных статей. Саратов: ООО «Издательский Центр «Наука», 2011.... |
 | По итогам конференции будет опубликован сборник научных трудов. Сборнику присваивается международный индекс isbn, удк, ббк. Материалы... | | Желающие принять заочное участие в конференции (с публикацией в сборнике научных трудов) должны направить до 31 августа 2013 г. (включительно)... |
| Желающие принять заочное участие в конференции (с публикацией в сборнике научных трудов) должны направить до 3 (третьего) марта 2014... | | «Национальные приоритеты современного российского образования: проблемы и перспективы». Цель конференции — обсуждение и поиск новых... |