Проблемы коммуникации
Скачать 3.75 Mb.
|
| обряд имеет символическое значение, лишенное непосредственной целесообразности и способствует упрочению связей между постоянными членами группы, либо во взаимодействии между группами (Культурология XXв., 1998: с.105-106). Обычай в этом ряду терминов означает наиболее простой из всех тип культурной регуляции на основе привычных образцов поведения. Все понятия относятся к сфере церемониального, семантически акцентированного поведения, имеют социальную природу и представляют собой различные формы высоконормативных символических действий. Церемониальное поведение – вид этикетного поведения с преобладающими инвариантными, закрепленными в каноне и традиции процедурными поведенческими формами (Культурология XXв., 1998: с.344). Этикет как детерминант образа жизни людей представляет собой некую совокупность правил поведения, касающихся внешнего проявления отношения к людям (обхождение с окружающими, формы обращения и приветствий, поведение в общественных местах, манеры, одежда). Хотя этикет и предполагает установление лишь внешних форм поведения, но без внутренней культуры, без соблюдения этических норм, не могут сложиться отношения ни внутри культурных общностей, ни между ними. Этикет представляет собой единство этической и эстетической категорий. В невозможности существования внешней формы без внутреннего содержания заключается одно из свойств этикета, суть которого – в двуединстве этики и эстетики, формы и содержания. Двойственность этикета выражается не только в сосуществовании этической и эстетической категорий, но и в ряде других характеристик, одна из которых заключается в возможности функционирования этикета в статике и динамике. Как система норм и ограничений, действующих в определенный момент времени, этикет представляет собой субстанциональный элемент культуры в статике. Отображая настоящее или прошлое как некий стоп-кадр, картину идеальных взаимоотношений внутри человеческого коллектива, этикет являет собой строгую систему поведенческих стандартов, эстетических идеалов и этических норм. Однако этикет содержит в себе динамический процесс: в реальном функционировании этикет непрерывно создает новые и изменяет уже существующие нормы и правила. Изменение этических норм и поведенческих стандартов в значительной степени осуществляется на государственном законодательном уровне. Этикет имеет свои пространственные и временные характеристики. Пространственные изменения представляют собой динамическое развитие этикета, происходящее посредством знакомства с формами поведения в других культурах. Другими словами, посредством передвижений человека в пространстве, из культуры в культуру, происходит культурная диффузия (взаимопроникновение) этикетных норм и поведенческих стандартов. Динамика временных изменений норм поведения являет собой процесс передачи приобретенных умений вести себя в разных ситуациях общения от предшествующих поколений к последующим. В культурологии этот процесс именуется «культурной трансмиссией». Кроме статической и динамической парадигм, функционирование этикета можно рассмотреть с точки зрения еще двух взаимодействующих аспектов – закрепления норм и их использования. Закрепление норм этикета проявляется в уже действующих или еще не институциализованных, но уже сформулированных в виде правил поведенческих стандартах, изданных в законотворческой и учебной литературе. Сформулированные правила поведения, приведенные в систему, создают некий «кодекс чести», который регламентирует поведение в разных социальных кругах и ситуациях общения и тем самым предлагает некий идеал, образец, на который необходимо равняться человеку, желающему успешно функционировать внутри определенной культурной общности, не нарушая ее гармоничного строя. В этом своем проявлении этикет реализует одно из фундаментальных свойств культуры – характерного для нее движения «вверх». Направляясь «вверх», дальше от «эмпирии повседневности», этикет к тяготеет к закреплению в традиции, «к респектабельности, …к восприятию более или менее подготовленной аудиторией и в этом смысле к элитарности» (Кнабе, 1993: с.17-18). Обратнонаправленное движение «вниз», свойственное культуре, эксплицируется в практической плоскости функционирования этикета. Тяготение этикета к жизненной практике заключается в реальном использовании норм и правил в различных ситуациях общения, представляющих собой набор различных событий и прецедентов, в которых их участники следуют определенным поведенческим стандартам. Так называемый «практический» этикет выполняет функцию своеобразного социального регулятора повседневности человеческого общества, формирующего стереотипы поведения, вкусы, привычки, моду и стиль. Систематическое использование этикета приводит к постепенным изменениям норм поведения и довольно часто к искажению правил из-за невозможности непрерывного и точного следования идеальной модели. По сути практика этикета представляет собой набор ошибок и несовершенств в поведении, допускаемых в ситуации общения в определенный момент времени. Важно отметить, что количество нарушений, допускаемых при соблюдении правил этикета резко уменьшается в тех сферах общественной деятельности, которые наиболее всего контролируются государством. Максимально регламентированным в этом отношении является дипломатический этикет, который наиболее подвержен государственному регулированию всевозможными инструкциями, указами и т.д. По степени строгости соблюдения норм все виды регламентируемой общественной деятельности можно выстроить в некоей последовательности: дипломатический церемониал, встречи на высшем государственном уровне, официальные переговоры, деловые переговоры, различные сферы официальных приемов, официальные торжества и т.д. Из вышесказанного следует, что самое сильное звено в цепочке функционирования этикета представляет собой высшее правящее сообщество, так называемые официальные лица, наиболее всего придерживающиеся правил и следующие поведенческим стандартам. Далее от официоза, к неформальному регистру повседневного общения, концентрация использования правил этикета ослабевает и сходит на нет. Следуя по пути социализации – от высших к низшим уровням, тиражируя свои правила, этикет расширяет сферы своего влияния. Одновременно видоизменяются модели-паттерны, принятые в высших кругах. Они адаптируются к каждому отдельному типу коллектива, вносящего свои поправки в уже имеющиеся модели поведения, порой полностью искажая некоторые нормы. Несмотря на постепенные изменения, он сохраняет первоначальные основы поведенческих стандартов; таким образом, этикет создает свою культурную традицию. По мнению Н.А.Бердяева, «культурный стиль всегда заключает в себе подражательность, усвоение традиции, он может быть социально оригинальным в своем проявлении, но он индивидуально не оригинален» (Бердяев, 1939: с.107). Этикет, распространяясь между классами культурных общностей и создавая определенную культурную традицию, объединяет эти общности единым семиотическим кодом; и одновременно разъединяет их вариациями семиотических ситуаций, создаваемых внутри каждой из них. Перефразируя Ю.М.Лотмана, каждая отдельная культурная общность в процессе своего развития создает свой особый семиотический код, непереводимый на язык другой культуры (Лотман, 1992: с.30-32). Таким образом, этикет, представляя некий семиотический код, реализует свою разграничительно-интеграционную функцию. В основе двойственного характера этикета лежит его отношение к человеку. С одной стороны, этикет создается человеком для более четкой организации повседневности, и, с другой стороны, этикет является неким ориентиром, идеалом, который подчиняет все действия индивида тем законам, которые он сам и установил. Таким образом, этикет как бы и управляется человеком и одновременно управляет им. Другими словами, человек создает этикет и подчиняется ему. В этом сочетании управляемого и управляющего начал в этикете эксплицируется смешение человекотворческой и нормативной функций культуры. Этикет реализует одно из фундаментальных свойств общественной жизни – диалектическое противоречие индивидуального, личного и коллективного, государственного, общественного целого. Как сказал Марк Аврелий, "Если бы ты хотел этого, ты не можешь отделить твою жизнь от человечества, ты живешь в нем, им и для него. Мы все сотворены для взаимодействия, как ноги, руки, глаза". Таким образом, носителем этикетных норм является индивид, несущий в себе одновременно два начала – коллективное и индивидуальное. Это двуединство общества, отражаемого в этикете, и следует считать основной характеристикой, присущей исследуемому нами явлению. Именно благодаря этому свойству этикет выполняет роль некоего посредника, приводящего к гармонии два начала в человеке – социальное и индивидуальное. Итак, в этикете наблюдается сочетание разнонаправленных функций культуры: человекотворческой и нормативной; разграничительной и интеграционной. К другим категориям этикета относятся сочетания управляемого и управляющего, коллективного и индивидуального, этического и эстетического. Вопросы генезиса этикета заслуживают дальнейшего внимания исследователей, чьи научные интересы находятся в сфере социальной культурологии, культурной антропологии, теории и истории и культуры. Список использованной литературы:
Захарова Н.В. Лингвокультурная парадигма канонического текста (на материале разноязычных переводов Евангелия от Матфея) Христианская религия, имеющая в с основе своего вероучения Библию, получила широкое распространение наряду с другими культами, но именно Библия была одной из первых в мировой истории книг, которую перевели на иностранные языки, в то время как священные писания небиблейских религий (Веды, Авеста, Коран) очень долго оставались непереведенными. Это обстоятельство имеет большое культурологическое значение, поскольку невольно выявляет особое восприятие такого письменного документа, как Библия, по отношению к которому легко и быстро возникло желание переводить его на другие языки и популяризировать среди разных народов. По истории переводов Библии написано очень много работ, известно, в частности, что первые переводческие опыты восходят к 3 в. до.н.э (перевод Ветхого Завета на греческий язык) (Рижский, 1978: 3). Казалось бы, переводческая проблема Библии должна бы быть исчерпанной полностью по прошествии стольких лет. Но Библия книга оттого и уникальна по своей природе, что создавалась рядом авторов, да к тому же на протяжении нескольких веков, представляя собой некую мозаику стилей, обусловленную не столько авторством, сколько эпохой создания. Поэтому и к переводу данного текста нельзя подойти однозначно. Перед переводчиком встает поистине непростая задача, сохраняя форму текста и манеру автора, передать без потерь содержание. Но как справедливо замечает священник Павел Флоренский в книге «Имена»: «… перевод неизбежно видоизменяет переводимое: если строго соблюдаются оттенки смысла, то необходимо изменить либо корневой состав, либо звуковую инструментовку, ритмику и т.п., невозможно быть верным сразу всем трем моментам речи, ибо тогда двум языкам пришлось бы иметь во всех отношениях одну и ту же природу, т.е. быть одним языком. Поэтому при переводе приходится удерживать что-нибудь одно и жертвовать всем остальным, а тогда произведение престает быть органичным. В силу этого и ради органичности произведения необходимо до известной степени пожертвовать всеми тремя сторонами речи, смысловой, грамматической и звуковой, и заново создать на другом языке некоторое новое произведение, - ответ духа данного народа на идеальную тему, воплощенную другим народом.» (Флоренский,90, цитируется по: Евангелие…, 1991:29). При обращении к евангельским текстам, первое, что обращает на себя внимание, это влияние времени, а именно известной суммы исходных принципов, то диктующих буквальное следование греческому оригиналу (тексты НЗ, в отличие от ВЗ создавались первоначально на греческом языке) (Косидовский, 1991: 310), то допускающих определенные отклонения от него в связи с требованиями переводящего языка. В частности, ранние переводы отличаются строгим следованием тексту оригинала, священному тексту, написанным по Слову Божию, которое должно передаваться без малейших изменений. Следует отметить, что не все переводчики были согласны с подобным утверждением. Так монах Иероним, автор латинского варианта Библии (4 в.), который позднее получил название Вульгата, был убежден, «что в церковных делах надо искать не слова, а смысл» (Алисова, 1999: 100). Но его поправки носили скорее идеологический характер, что же касается содержания текста, то «перевод Иеронима в большей своей части достаточно близко соответствует оригиналу»(Рижский, 1991:13). Переводы на церковнославянский язык, отсчитывающие свою историю от IX в., а в особенности Кирилло-Мефодиевский вариант были «буквальны до полной темноты текста» (Рижский, 1991: 22), что делало содержание местами абсолютно непонятным обывателю и повлекло за собой появление новых и новых вариантов. Сильное влияние греческого подлинника испытала на себе и Готская Библия, перевод которой относится к IV в. н. э. Было даже высказано мнение, что готский текст был грецизирован сознательно (Stolzenburg, 1905: 7). Определяющим для такого заключения явился чисто внешний облик готского текста: порядок слов, их подстрочное соответствие оригиналу, а также идентичность форм, что особенно заметно в причастиях, так же, как и в греческом тексте используемых вместо личных форм глагола. Хорошим переводом по меркам тех времен считался перевод, ни на йоту не отступающий от оригинала. Даже Лютера, который первым отказался от такой методики, упрекали в том, что он добавил в переводе одно слово, оказавшееся чисто служебным (Верещагин, 1971: 67). Русская Библия 1876 года отличается опять же грецизированностью, «строй русских фраз часто калькирует строй греческих»(К.И. Логачев. Цитируется по: Евангелие, 1991: 295). Создатели новых западноевропейских версий Библии, наоборот, отошли от буквального следования первоисточнику, стремясь в первую очередь сделать текст общедоступным в плане понимания за счет современного, живого языка, возможно, лишая вместе с тем перевод определенного колорита. Таким образом, совершенно очевидно, что окончательный облик евангельского текста на том или ином языке зависит от характерной для того времени культурной ситуации, предполагающей наличие своеобразной культуры перевода, что в свою очередь доказывает существование лингвокультурной парадигмы канонического текста. Говоря о культурной парадигме, необходимо упомянуть, что такое парадигма вообще. В книге В.А. Масловой «Лингвокультурология» под парадигмой понимается «модель постановки проблем и совокупности приемов их решения» (Маслова, 2005: 5) или, цитируя Т. Куна «научное сообщество, которое руководствуется в своей исследовательской деятельности определенными совокупностью знаний и подходом к объекту исследования» (Т. Кун. Цитируется по: Маслова, 2001:5). Следовательно, лннгвокультурной парадигмой в приложении к канонического текста является система проблем, сложностей его перевода, нашедших различные решения, в зависимости от времени создания перевода и соответственно культурных установок, господствующих на тот момент. Определить диапазон лингвокультурной парадигмы канонического текста можно в следующих направлениях:
[Мф.22;10] Греч: … καὶ ἐπλήσθη ὁ γάμος ἀνακειμένων Рус: … и брачный пир наполнился возлежащими Лат: … et impletae sunt nuptiae discumbentium Фр: … et la salle des noces fut pleine de convives. Англ: … and the wedding was furnished with guests. Интересующее нас слово в оригинале означает «возлежащий за столом», Церковнославянский, русский и латинский варианты не осмелились отойти от первоисточника, несмотря на то, что данный фрагмент остается непонятным читателю в силу расхождения культур. И действительно, манера «возлежать за столом» была свойственна иудеям и абсолютно не известна, например, в славянской культуре «… мужчины во время трапезы полулежали вокруг стола на обеденных ложах…, которые стояли с трех сторон стола, четвертая оставалась свободной, дабы рабы могли подавать кушанья и убирать грязную посуду» (Винничук, 1988: 269). Переводчики на французский и английский языки подобрали слова с нейтральным значением, вписывающиеся в контекст и не вызывающие изумления у простого читателя: фр. - «гость к обеду, сотрапезник», англ. - «гость». Подобный прием наблюдается в английской версии и в следующем случае: [Мф.5;26] Греч: … τòν ἔσχατον κοδράντην Рус: … не отдашь до последнего кодранта. Лат: … reddas novissimum quadrantem Фр: … payé le dernier quadrant. Англ: …paid the uttermost farthing. Здесь реалией является денежная единица «кодрант», бывшая в употреблении во время создания Евангелия на греческом языке. К передаче подобного рода реалий переводчики относятся по-разному: транскрибируя исходное понятие, вместе с тем придавая тексту некий колорит, налет архаичности или подбирая в своем языке аналогичный по ценности денежный знак. В нашем случае, версии, переданные первым способом (слав., рус., лат. и фр.) не утратили своей информативности, т.к. из контекста становится совершенно очевидно, что «кодрант» – одна из мелких монет. В переводе же на английский язык читатель, сталкивающийся с упоминанием денежной единицы «фартинг», принадлежащей его культуре, что, несомненно, искажает картину повествования. Таким образом, способ передачи реалий напрямую зависит от культурной ситуации, переводческих установок, продиктованных временем перевода. Другой составляющей культурной парадигмы является следующий момент. Своеобразие культуры, отразившееся в языке, может проявляться, в том числе и в ограниченной выразительной возможности языка при переводе, т.е. в его готовности или неготовности передать то или иное содержание. Например: [Мф.4;19] Греч: … καὶ ποιήσω ὑμα̃ς ἁλιει̃ς ἀνθρώπων Рус: … и Я сделаю вас ловцами человека. Лат: … et faciam vos fieri piscatores hominum Фр: … pêcheurs d'hommes. Англ: … fishers of men. Дословно в греческом варианте содержится «и сделаю вас рыболовами человеков», что, скорее всего, было приемлемо в оригинале, но не соответствовало нормам, к примеру, церковнославянского и русского языков, система которых не принимала подобный вариант. И поэтому переводчик был вынужден произвести замену конкретного слова более абстрактным: «рыболов - ловец». И как следствие подобной замены отрывок на упомянутых языках приобретает несколько иное значение, не связанное с рыбной ловлей. Но ограничение языковой выразительности может быть спровоцировано и самим переводчиком, стремящимся (в нашем случае) найти эквивалентную замену устаревшему понятию, что демонстрирует следующий пример: [Мф.9;17] Греч: οὐδὲ βάλλουσιν οἰ̃νον νέον εἰς ἀσκοὺς παλαιούς εἰ δὲ μή γε ῥήγνυνται οἱ ἀσκοί καὶ ὁ οἰ̃νος ἐκχει̃ται καὶ οἱ ἀσκοὶ ἀπόλλυνται ἀλλὰ βάλλουσιν οἰ̃νον νέον εἰς ἀσκοὺς καινούς καὶ ἀμφότεροι συντηρου̃νται Рус: не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают, но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое. Лат: neque mittunt vinum novum in utres veteres, alioquin rumpuntur utres et vinum effunditur et utres pereunt sed vinum novum in utres novos mittunt et ambo conservantur Фр: on ne met pas non plus du vin nouveau dans de vieilles outres; autrement, les outres se rompent, le vin se répand, et les outres sont perdues; mais on met le vin nouveau dans des outres neuves, et le vin et les outres se conservent. Англ: neither do men put new wine into old bottles: else the bottles break, and the wine runneth out, and the bottles perish: but they put new wine into new bottles, and both are preserved. В данном случае исходное греческое слово ἀσκοὺς переводится как кожаный мешок для вина. Русский, латинский и французский языки нашли эквивалентные варианты мехи, бурдюк, а в английском тексте мы находим современное слово бутылка, предмет явно не имеющий никакого отношения к периоду создания текста Библии. Таким способом переводчик, вероятно, хотел уйти от устаревшего понятия, заменяя его новым, хорошо известным читателю. Но произведенная замена повлекла за собой другую, продиктованную самим текстом, так как бутылка не может разорваться, как мы видим в оригинале, а может разбиться (break). Стремление привнести в текст больше ясности привело к утрате первоначального смысла данной метафоры: дело в том, что старые мехи не выдерживают давления молодого вина, которое бродит в период хранения. Под старыми мехами автор подразумевает неокрепшую веру учеников Иисуса, а под молодым вином пост и тяжесть заповедей, и поэтому они еще нуждаются в снисхождении, которое должны будут проявлять и к другим. Исходя из выше изложенного, можно сделать вывод, что, рассматривая проблему перевода многоязычных версий канонического текста невозможно игнорировать существенное влияние, оказанное лингвокультурной парадигмой. Именно лингвокультурная парадигма предопределяет текстопостроительные модели, обусловившие соответствующую вербализацию содержания, общего для всех версий Евангелия. Список использованной литературы:
Ивлева А.Ю. Поэтика «поперечного разреза» в романе Дж. Джойса «Улисс» как главная составляющая литературы потока сознания на английском языке Родоначальником литературы «потока сознания» традиционно считается Джеймс Джойс. С этим утверждением трудно спорить, действительно, именно Джойс привнес в английскую, да и во всю мировую литературу столько нового с точки зрения формы, так переиначил укоренившиеся представления о литературной поэтике, смог полностью изменить привычную текучесть фабулы. Джойс впервые доводит все существующие литературные приемы до их кульминации, заставляя их функционировать совсем по-другому: символические соответствия приходят на смену привычных аллюзий, метафора становится выразителем новой науки, каламбуру делается тесно в языковых рамках, и он вступает в поток философствования, эпифания выступает в роли эпистемологической метафоры, всякая форма стремится стать экспрессивной, и, наконец, писатель отказывается от привычной фабулы, заменяя ее поэтикой «поперечного разреза». Все эти приемы способствовали появлению кардинально нового направления в литературе и философии 20 века – «потоку сознания». На наш взгляд, наиболее существенной составляющей литературы «потока сознания» правомерно считать поэтику «поперечного разреза». Чтобы довести до завершения проект драматического повествования в литературном произведении, разрешающегося в экспрессивности структуры, Джойс, имея в виду цели своего рассказа, решает, прежде всего, разрушить инструмент, саму структуру так называемого «хорошо сделанного» романа, который с начала века стал отождествляться с романом вообще, таким образом, он заменяет упорядоченную фабулу кажущимся беспорядком. Поэтика «хорошо сделанного» романа коренится в поэтике Аристотеля, в нормах построения трагической фабулы, предложенных античным философом. В то время как история, по мнению почитаемого Джойсом философа 18 века Д.Вико, складывается из комплекса беспорядочных событий, не объединенных никаким логическим смыслом, - событий, которые могут происходить с одним или несколькими людьми в определенный период времени. Поэзия и искусство в целом вводит в этот комплекс фактов логическую связь, необходимую последовательность, отбирает одни и обходит стороной другие, согласно требованиям правдоподобия; таков принцип традиционного романа, о котором красноречиво заявлял Г. де Мопассан в предисловии к своему роману «Пьер и Жан». В силу принципа сцепления значительных событий, отождествляющегося с принципом романа как такового, происходит, очевидно, следующее: в традиционном романе не говорится о том, что герой, например, высморкался, если это не является основной причиной для, скажем, разрыва с героиней. Итак, если акт не значит ничего, то этот акт незначителен с точки зрения идеологии романа. У Джойса мы находим полное принятие незначительных актов повседневной жизни в качестве повествовательного материала. Аристотелевская перспектива полностью выворачивается наизнанку: то, что прежде было несущественным, становится центром действия. В роман попадают уже не значительные вещи, но разнообразные мелочи, вне их взаимосвязи друг с другом, в непоследовательном потоке их появления. Мысли переплетаются с поступками, ассоциации идей соседствуют с автоматизмом поведения. Подобный отказ от выбора и от иерархической организации фактов, по мнению исследователя творчества Д.Джойса, У.Эко «означает устранение традиционных условий вынесения суждения» (Эко,2003:195). В традиционном романе суждение выносилось, исходя из самой фабулы: она устанавливает причинные связи, а, следовательно, и объяснения, она говорит читателю, что факт Б происходит в силу факта А. В случае с реальным историческим процессом, причинное объяснение уже представляет собой оправдание и вместе с тем классификацию в соответствии с тем или иным порядком ценностей. Действительно, даже сугубо фактическое объяснение в историографии представляет собой оправдание, выдержанное в макиавеллиевской перспективе ценностей. Создавать традиционный роман – значит отбирать факты с точки зрения автора, а затем приводить их в согласие с некоторой системой ценностей, картиной мира эпохи. Речь идет о том, чтобы устранить причинность истории в перспективе поэзии. В «Улиссе» налицо выбор в пользу жизни, а не поэзии, принятие всех событий без их фильтрации, уравнивание незначительного и глобального до такой степени, что невозможно определить, что же является значительнее и почему. Факты, теряя свою важность, все становятся одинаково важными. Как утверждал сам писатель : в его романе нет сюжета, а если быть точнее, нет какого-то одного сюжета, это некий отрезок жизни, который отрезан всегда в единственном смысле, в смысле времени, причем не вдоль, а скорее поперек и вглубь. Роман «Улисс» вмещает в себя весь жизненный опыт автора от философского до житейско –обыденного. Было бы несправедливо считать, что Джойс первым воспользовался внутренним монологом, «изобрел» поток сознания, применил поэтику «поперечного разреза», все эти реалии существовали и раньше. Достаточно упомянуть У.Джеймса и его «Принципы психологии», труды Бергсона, творчество М.Пруста, спор о природе романа, ведомый У.Безантом и Р.Л.Стивенсоном, однако именно Джойс воплотил принципы построения литературного произведения, существующие в большей степени теоретически, в полной мере в своей литературной практике. Следуя основным принципам внутреннего монолога, описанным Дюжарденом, писатель пытается поймать и показать нам жизнь как бы рассеченную пополам, откуда появляются все сознательные и бессознательные ферменты, вызывающие работу мысли персонажа. Поскольку до Джойса мир сообщался реципиенту в терминах прямо выраженного дискурса, подлежащего цензуре сознания, достаточно сложно переключиться на разрушение традиционного образа мира. Джойс внутренним монологом собирает фрагменты мира, схваченные в тот момент, когда мир еще не лишился своей формы. Внутренний монолог регистрирует весь поток сознания персонажа при условии, если принимается метод редукции истинного и подлежащего проверке к тому, что сказано художником. При этом предполагается редукция реального универсума к произведению. Эта повествовательная условность существенно важна для того, чтобы понять термины поэтики Джойса : в тот самый момент, когда его поэтика усваивает технику, являющуюся решительной натуралистической и реалистической редукцией, она осуществляет отождествление жизни с языком. Подобный процесс хорошо известен символистской поэтике, и в полной мере воплотился, например, в творчестве О.Уайльда; она полагает, что полностью исчерпывает мир, подлежащий опыту, в словарном пространстве необъятной энциклопедии и обнаруживает склонность к редукции всего мира к некоей «Сумме», которая по своей сути является, несомненно, средневековой. Вместе со структурой фабулы и с традиционным критерием повествовательного отбора в «Улиссе» подвергается раздроблению также видение времени. Такое раздробление очевидно для писателя-ирландца, говорящего на английском языке, так как сам язык, его структура несет в себе элементы этой раздробленности: в английском языке важнее не настоящее, прошедшее и будущее, а то, как протекает, протекало и будет протекать время – является оно лишь констатацией факта, или же это процесс, или законченный результат. Таким образом, мы вновь и вновь находим оправдание литературы «потока сознания» в языке. Классическая фабула предполагает видение потока времени с точки зрения вечности, способной этот поток измерить: один лишь всесведующий наблюдатель способен в один миг охватить не только отдаленные события, предшествовавшие некоторому данному факту, но и его грядущие последствия, чтобы суметь отобрать его как имеющий значение в целях, свойственных окончательной и всеохватывающей цепи причин и следствий. В «Улиссе» время переживается как изменение, но как бы изнутри. Читатель и автор движутся к обладанию временем изнутри его потока и этому, безусловно, способствует поэтика «поперечного разреза». Даже если есть универсальный закон протекания истории, нельзя искать его где-то вовне, и это высказывание заранее определяется той крайне индивидуалистической точкой зрения, на которой находится человечество, причем внутри процесса развития. Но если продвигаться внутрь фактов сознания, зарегистрированных с той же абсолютной точностью, что и прочие равноценные события, тогда под сомнение ставится само тождество личности. В потоке восприятий, нагромождающихся одно на другое, во время прогулки – скитания Блума по дублинским улицам, до крайности истончаются грани между «внутренним» и «внешним», между чувствами Блума, и тем, что Дублин производит в нем : при этом сознание рискует свестись к некоему анонимному экрану, регистрирующему символы, поступающие со всех сторон. По сути, то, о чем думает один персонаж, может помыслить себе и другой, только несколько глав спустя. Таким образом, сумма «помысленных» событий образовывает поле их взаимного согласования, а конкретное сознание, помыслившее их, оказывается фиктивной сущностью. Разлагая мысль на сумму «помысленного» и мыслимого (совершенного и находящегося в процессе действия), рассказчик оказывается одновременно перед лицом кризиса повествовательного времени и кризиса персонажа. Цель Джойса представляется очевидной: он хочет дать читателю образ такого мира, где многообразные события сталкиваются и складываются друг с другом, отсылают друг к другу и отталкивают друг от друга, словно при статистическом распределении событий, позволяя тем самым наметить читателю многообразные перспективы взгляда на это произведение - универсум. Однако символы Джойса далеки от говорящих символов, например, Средневековья, где каждая вещь являлась манифестацией иной реальности. В средневековом символе отношение между означающим и означаемым ясно в силу однородности культуры : но именно этой однородности одной-единственной культуры и не хватает современному поэтическому символу, который порождается многообразием культурных перспектив. По мнению У.Эко «… знак и означаемое обручаются посредством короткого замыкания, поэтически необходимого, но онтологически неосновательного и непредвиденного» (Эко, 2003:233). Логично предположить, что шифр не покоится на отсылке к объективному, данному за пределами произведения; его понимание имеет силу лишь внутри произведения и обусловлено структурой последнего. Произведение Джойса, управляемое лингвистическими условностями английского языка, становится ключом к своим собственным шифрам. Пересмотреть всю совокупность символических возможностей, перекрещивающихся друг с другом во всех измерениях современного культурного универсума – вот желание Джойса, воплотившееся в потоке сознания, порожденного поэтикой «поперечного разреза». Именно последняя наделяет роман писателя «Улисс» строгим порядком, кажущимся на первый взгляд хаосом. Необходимо, однако, отметить, что порядок нужен Джойсу прежде всего как эскиз той мозаики, которую автор постепенно складывает. Отдельные детали стыкуются друг с другом непоследовательно, так что приходится признать, что порядок – не столько отправная точка, сколько пункт прибытия. Мир, изображаемый Джойсом посредством слова и конкретного языка, нельзя изобразить, пользуясь искусственными абстракциями традиционного романа. Твердые установления, группы и индивидуумы, играющие роли различных существ, дуализм добра и зла, души и материи, духа и плоти, инстинкта и разума, совести и корысти не способны по мнению Джойса отобразить символ – предел эпохи, уместить в себе мир. Нельзя сказать, что эти понятия отсутствуют в художественном мире писателя, они – в душах главных героев. Но всякая вещь сведена к терминам такого события, которое, как в современной физике и философии, вписывается в некий континуум, но при этом может быть рассмотрено и как бесконечно малое. Таким образом, мы приходим к главному выводу: Джойс, отображая свою художественную картину мира, с таящимся в ней символом эпохи, прибегает к воплощению нетрадиционной формы письма. Его поток сознания, появившийся во многом благодаря поэтике «поперечного разреза», изобилует лингвистическими условностями и микросимволами, характерными для специфики английского языка. Поэтому, можно утверждать, что многие из поставленных автором задач разрешаются в языке. Список использованной литературы: 1.Эко У. Поэтики Джойса / Перев. с итал. А. Коваля. – СПб.: Симпозиум, 2003. – 496 с. Киушкина О.М., Пивкина Е.Г. |
Похожие:
 | Автономная некоммерческая организация высшего профессионального образования «Международный гуманитарно-лингвистический институт» |  | Предлагаемая стратегия маркетинговой коммуникации в области телевизионной рекламы росно |
| Иностранные языки в контексте межкультурной коммуникации: Материалы докладов IV международной он-лайн конференции «Иностранные языки... | | «Деловые коммуникации» относится к дисциплинам базовой части профессионального цикла ( Б. 8). Для освоения дисциплины «Деловые коммуникации»... |
| Воронцова Т. А. Основы научной коммуникации: учебно-методическое пособие. Ижевск: изд-во «Удмуртский университет», 2011 – 40 с | | Автор глубоко и аргументировано обосновывает идею о йоге как доступной практически каждому универсальной технологии коммуникации... |
| Таким образом, прагматическое предусловие ненарушения принципа вежливости входит в противоречие с основной целью дискуссии — обменом... | | Хi кирилло-Мефодиевских чтений в миту-маси (г. Москва, 15 мая 2018 года) / отв ред. Г. А. Забелина; сост. В. Д. Янченко, К. Г. Сосян;... |
| Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации от 27 октября 2014 г. (протокол №2) и предназначены для магистрантов... | | Учебно-методические комплекс деловой коммуникации в профессиональной деятельности / О. Ю. Машина; Нов гу им. Ярослава Мудрого. Великий... |