Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева»
Скачать 2.95 Mb.
|
«…ПОД РОДНЫМИ НЕБЕСАМИ…» Милькеев уехал в Сибирь в июле 1838-го года, а в ноябре в журнале «Отечественные записки» было напечатано два стихотворения, посвящённые ему. Одно - Каролины Павловой: Да, возвратись в приют свой скудный: Ответ там даст на глас певца Гранит скалы и дол безлюдный, - Здесь не откликнутся сердца. Забудь, что мы тебе сказали, Покинь, что встретил в первый раз; Тебя и мы не разгадали, И ты, пришлец, не понял нас. В глухую степь, у края света, Далёко от людских бесед, Туда забросил Бог поэта; Ему меж нами места нет. Не гул там разговоров скучных, Там бури бешеный разбег, И глас лесов седых и звучных, И шум твоих сибирских рек. Там, под родными небесами, Не зная нашей суеты, Забывши нас, забытый нами, Поэтом сохранишься ты. Второе стихотворение написал поэт А. С. Хомяков, с которым Евгений познакомился в Москве. По своему содержанию оно противоречит первому: Не верь, что хладными сердцами Остались чужды мы тебе. Что ты забыт, не понят нами, Что брошен в жертву злой судьбе. Твоей молитвы гимн прекрасный, Твоих страданий тихий глас, - Всё жизнью светлой, мыслью ясной, Чаруя, оживило нас. Ты пел – и Обь, Иртыш и Лена В степях виллись предо мной; Белела их седая пена, Леса чернели над волной. Ты пел – и под крылом бурана Гудела степь и гнулся бор, И, прорезая зыбь тумана, Росли вершины снежных гор. Вставал Алтай, весь полон злата, И тайны, и видений полн; А песнь твоя звучала свято, Прекрасней гор, степей и волн. Ты наш! Ты наш! Родные чувства Сказались нам, тебя мы ждём, Мечты любимец, жрец искусства, Святым проникнутый огнём!.. Позже Хомяков изменит последнюю строфу: Ты наш! Ты наш! По сердцу братья Тебе нашлись. Тебя зовут И дружбы тёплые объятья, И музам сладостный приют. После взлёта – падение: унижения, бунт и… сумасшедший дом Насколько радостной и обнадёживающей являлась поездка Милькеева из Тобольска в Петербург, настолько горестным и даже трагическим стало для него возвращение в родной город. Если путь вперёд казался быстрым и лёгким, то дорога назад тянулась без конца и была полна тягостных для Евгения ситуаций. Денег на столь продолжительного путешествия у него не имелось, и поэтому пришлось ехать с оказией: один из важных петербургских сановников (фамилия его в истории не сохранилась), отправившийся в Тобольск по служебным делам, взял его из милости с собой. Это «из милости» важная особа всячески подчёркивала и относилась к Милькееву почти так же, как и к нескольким лакеям, которые сопровождали её. А Евгений Лукич, как на грех, «разнежился» от доброго внимания к себе петербургских и московских литераторов, от первых поэтических успехов, почувствовал себя человеком, достойным внимания и уважения. Он не только стал держаться гораздо более раскованно, но и неоднократно пытался завязать разговор со своим «сопутником» о поэзии, поделиться с ним впечатлениями от Петербурга и Москвы. Если бы «Его превосходительство» был из Тобольска, в котором, благодаря Жуковскому, о даровании Милькеева оказалиь многие наслышаны, он бы, скорее всего, отнёсся к доморощенному пииту благосклонно и даже с интересом. Но для петербуржца, обладающего высоким саном, Милькеев – лишь досадное явление, «маленький человек», навязанный ему в дорогу. Всех этих литераторов, в основном плебейского происхождения, с их стишками и рассказиками он считал людьми никчёмными, много о себе мнящими, бездельниками. Их бы к нему, в департамент: пусть делом занимаются, а не сомнительные сочиненьица кропают. Видя явно демонстрационное пренебрежение к себе не только «Вашего превосходительства», но и его слуг, Евгений впал в тоску. Неприязненное отношение к нему всё увеличивалось, чему очень способствовало узкое пространство экипажа и необходимость всё время находиться бок о бок. Думы о будущем тоже не способствовали хорошему настроению, наоборот, временами они приводили Евгения в отчаяние. Снова тянуть канцелярскую лямку, перебиваться ничтожным жалованием, да ещё слушать насмешки сослуживцев. Они не преминут понять возвращение в Тобольск как признание его никчёмности. - Вот наш-то поэт, - станут судачить они, - дутой величиной оказался. Не поэт, а поэтишка! Ни в Питере, ни в Москве ко двору не пришёлся. Немного согревали душу предстоящая встреча с любимой мамашенькой да накопившееся за полгода жалованье. Но надолго ли хватит этих денег? Дело закончилось тем, что Евгений, вспомнив, как иногда ободрял его стаканчик-другой зелья из тобольского заведения купчихи Расторгуевой, стал на постоялых дворах всё чаще прикладываться к бутылке. Он тратил на это небольшие средства, собранные для него в дорогу покровителями-литераторами. Такое поведение «поэтишки», естественно, не пришлось по вкусу его «сопутнику». Да как он смеет?. Тем более что пары спиртного, исходящие от Евгения Лукича, очень ощутимо чувствовались в экипаже. Милькееву было велено пересесть к кучеру. Пусть сидит на открытом воздухе. А если и впредь позволит себе такое разгильдяйство, лакеи живо высадят его вон: добирайся до Тобольска как хочешь! Видя, как бесцеремонно обращается их хозяин с бедным поэтом, слуги совсем распоясались и стали постоянно оскорблять Евгения грубыми шутками и унизительными прозвищами, называя не иначе, как дармоедом, нахлебником, Евгешкой и сибирским валенком. - Наш Евгешка-то опять на грудь принял. Ты, нахлебник, на чьи деньги пируешь? Чай, ограбил кого? Не-а! Это он денюжки своих благодетелей транжирит. Сам-от гол, как сокол. - Ты, Евгешка, хотя б Его превосходительству за столом прислуживал, какой-никакой толк был бы. А то дармоед дармоедом! Причём всё это говорилось в присутствии «Его превосходительства». Он как бы не замечал, что его «сопутника» унижают, но при этом чуть заметно улыбался. Всё это Евгений прекрасно замечал. Обида копилась в нём, но, отличаясь незлобивым и нерешительным характером, он до поры до времени молча сносил все выпады слуг в свой адрес. Только считал дни, которые им ещё осталось провести в дороге. Когда путешественники после ночлега на постоялом дворе в уральском городе Кунгуре собрались в дальнейший путь, Милькеев, воспользовавшись суматохой, уже привычно потихоньку от попутчиков потребовал от хозяина стаканчик «красненькой». - Эй ты, Евгешка! Куда запропастился? Отъезжаем! – окликнул его один из лакеев. - Дак он уже хорош! Нализался! Смотри, сибирский валенок, кабы пешим ходом в Тобольск не отправиться! - Взбучку бы тебе хорошую задать! Лезь скорее к кучеру – там тебе самое место! - Самое место ему в закутке со свиньями хрюкать! Ну-ка, Евгеша, хрюкни пару разов! Тут уж Евгений не выдержал: - Да как вы смеете со мной таким тоном разговаривать! Я – поэт! Меня сам Жуковский обласкал! Это вы – свиньи, и обхожденье ваше свинское! – закричал он. - Что это у вас за шум? – строго спросил, выходя на крыльцо постоялого двора петербургский вельможа. - Да вот, Ваше превосходительство, попутчик нам мало что изрядно выпимши, ещё и скандалить вздумал-с. А Евгению уже было море по колено: - Я всё вижу! Я всю правду скажу! И Вам, Ваше превосходительство, замечу, что негоже такой важной особе, какой вы быть изволите, низшего Вам по чину обижать. Я – тоже человек и требую к себе уважительного отношения! - Да он никак спятил! Уж не белая ли горячка начинается? Николай, Семён, быстро сажайте его в экипаж и везите в лечебницу. Пусть на него там смирительную рубашку наденут. А то он ещё всех перекусать изволит. Так очутился поэт Евгений Лукич Милькеев в психиатрической больнице города Кунгура. А «Его превосходительство» поехал дальше, радуясь, что избавился от нежелательного и докучливого попутчика. Целый месяц провёл несчастный поэт в сумасшедшем доме в одной палате с буйнопомешанными. Его, как и других, держали привязанным к кровати. Конечно, потом разобрались, что Милькеев не является местным пациентом, но из лечебницы не выпустили, требуя платы за пребывание в ней. Приехав в Тобольск, петербургский вельможа всем и каждому рассказывал о «курьёзном» случае, который произошёл с его спутником, тоболяком-поэтом Милькеевым, изображая его в смехотворном, уничижительном облике и кое-что прибавляя от себя. Слухи о том, что её Евгеша содержится в сумасшедшем доме неизвестного ей уральского города дошли и до Дарьи. Она, после отъезда сына перебивающаяся с хлеба на воду, была в отчаянии. Как вызволить из неволи Евгешечку? Набравшись смелости, Дарья отправилась в губернскую канцелярию, где он раньше служил, добилась приёма у начальника и упала ему в ноги: - Окажи великую милость, батюшка! – сквозь слёзы запричитала она. – Помоги моему сыночку. Замучают его в лечебнице до смерти! Единственный он у меня – отрада в старости! Куды ж я деваюсь, одинокая! Буду век за тебя Богу молиться и Евгеше накажу, и его деткам, коли будут оне у его. На тебя, милостивец, одна у меня надёжа! Начальник канцелярии оказался не лишённым человечности - Ну что ж, - сказал он, - у твоего сына накопилось жалованье за полгода. Я прикажу, чтобы отправили за его счёт одного из наших чиновников в Кунгур. Там дело и решат. Но обратно я его вряд ли приму. Достаточно он себя своим дурным поступком скомпрометировал. Пусть ищет себе службу в другом месте. Ежели найдёт после того, что натворил! Дарья многое не поняла из слов начальника, особенно это мудрёное «скомпрометировал». Единственное, что она усвоила: её Евгешу выручат из сумасшедшего дома. - Как скажешь, как скажешь, батюшка! – только и повторяла она, пятясь назад. Вскоре нашёлся доброхот, который отправился в Кунгур и «выкупил» Евгения из лечебницы. О перипетиях своего путешествия Милькеев сообщает в письме в Петербург Николаю Яковлевичу Зимовскому (3 января 1839 г.), тоже мелкому чиновнику, с которым Евгений успел познакомиться и подружиться в Петербурге: «Письмо ваше от 2 декабря несказанно меня обрадовало и было душе моей врачебным, освежительным бальзамом. Спешу отвечать вам по священному долгу взаимных отношений, а больше потому, чтобы удовлетворить потребности собственного сердца, которое порывается передать вам горести и муки, испытанного им со времени нашего последнего с вами свидания. Вести, достигшие обо мне вашего слуха, не изобразят и сотой доли того человеческого унижения и страданий, которые довелось мне перенесть и вытерпеть в несчастную эпоху возвращения моего на родину. Человек, с которым я ехал, был человек бессовестный и наглый, лишённый всякого нравственного чувства и вовсе недоступный правилам, сколько-нибудь благородным. Представьте моё положение быть в сообществе с ним и как бы в зависимости от него! Но как бы ни было мне тяжело и бедственно с ним ехать, я не роптал на судьбу и думал скромностью и стоическим терпением победить все испытания дальней дороги, сопровождаемой неприятностями. Моё детское смирение пособило только моему злу, и злу самому отвратительному. Оно не тронуло жестокого спутника, напротив, одушевило его дерзостью, которая стоит любого злодеяния. Этот человек ненавидел и презирал меня, потому что я замещал собой облучок его повозки и сидел едва-едва не с ямщиком. Он позволял не только самому себе обижать меня, даже служителям своим внушал оказывать ко мне знаки мерзкого пренебрежения и всячески давал чувствовать, что он везёт меня единственно из милости, и что может без обиняков столкнуть меня с облучка и оставить среди дороги. Так действительно и случилось. В городе Кунгуре Пермской губернии он бросил меня. Он посягнул там на мою свободу и подговорил людей, достойных его общества и образа мыслей, которые с удовольствием подвергли меня поруганию и неволе: взяли мой чемодан, самого меня насильственно заперли в больницу, отняли у меня платье до последней нитки, надели на меня чужую рубаху и привязали к койке. В этом состоянии я онемел от ужаса, как жертва коварства неслыханного, изумительного. Далее облили мои глаза жидкостью, от которой оставался я некоторое время слепым, налили мне в горло микстуры, которая произвела во мне жестокую болезнь, так что я не мог пошевелиться; потом давай восстанавливать моё здоровье, давай облегчать мои страдания – и всё это с ругательством самым ужасным, с поношением самым пасквильным и омерзительным. Тут-то я понял, до какой степени разврат и невежество ядовиты и неистощимы в своих выходках, в своих скаредных изобретениях. Ну, какая же крепкая голова устояла бы в спасительной ограде своего рассудка против этой мерзости и наглости, против этого посрамления нравственности и всего святого в мире? Я испытал ужасное омертвление моих способностей, темноту мысли и тупость памяти, совершенное убийство духа. Несчастное воображение моё до такой степени было осквернено, так наполнено страшными приведениями порока и злодеяний, что я решительно потерял смысл, и в уме, к помешательству близком, не могло составиться ни одной идеи стройной, которая обличала бы во мне присутствие здравых сил духовных. Я не видел тут ни одного человека честного, которому открыться мог бы и который поднял бы меня из глубины стыда и унижения незаслуженного. Я не имел права переступить за порог предложенной мне комнаты, потому что наглые пристава больницы отнюдь меня не выпускали и насмешливо требовали расплаты, как будто я нарочно купил их ругательства и позор. Сопутник мой, совершив подвиг злодейства над беззащитным своим товарищем, отправился далее, и, желая отклонить от себя упрёки людей благомыслящих, которым я довольно известен, везде провозглашал меня сумасшедшим, будто бы навлекшим на него во время пути множество беспокойства и муки. Положение моё в больнице, невыразимо тяжкое и мучительное, продолжалось более месяца. Наконец, добрые люди в Тобольске распорядились: взяли моё жалованье, которое оставалось за полгода неполученным и отрядили за мной в Кунгур посольство. Оно, приехав туда, расплатилось с больницею и возвратило мне свободу. Но я всё ещё не мог опомниться от расстройства и ужаса, которые поселились во мне…». (51) У брата в Тюмени: совсем не родственная встреча Выбравшись из психлечебницы, Евгений приободрился и дал себе зарок вести трезвую жизнь. Узнав от сослуживца, посланного его выручать, о том, какие дурные слухи идут о нём по Тобольску, Милькеев решил домой пока не возвращаться, а добраться до Тюмени, куда ещё в 1834-м году «господином генерал-губернатором Западной Сибири перемещён заседателем в Тюменский окружной суд»(52) его старший брат Матвей Лукич. В 1838-м году Матвею исполнилось тридцать четыре года. В его семье росло уже трое детей: Любава – одиннадцати лет, Иван – шести лет и трёхлетняя Антонида. Евгений думал некоторое время прожить у брата, пока в Тобольске не успокоятся слухи о его «похождениях», которые, как это всегда бывает, были очень преувеличены - и не без участи петербургского сановника. - Может быть,- думал молодой человек, - удастся при помощи брата – ведь он теперь далеко не последний человек в тюменском чиновном мире – устроиться на службу. А там, глядишь, и мамашеньку возьму к себе. Даст Бог, всё устроится. Однако его планам не суждено было сбыться. И до Матвея Лукича дошли известия о «художествах» младшего брата. Встреча их оказалась далеко не родственной. Конечно, на улицу Евгения не выгнали, но он стал объектом «насмешек и поругания» собственного брата и его семьи. - А столичная штучка нас навестить изволила! Премного благодарны, что милость такую нам оказали! Уж извинить просим, что хлебом-солью вас не встречаем, как вы в столицах попривыкши… Неблагодарная скотина, ты, братец! Сколько я хлопот на себя взял, когда к месту тебя, малолетнего сопляка, пристраивал! Мало того, что ты службой манкировать стал да стишки кропать приучился, так ты ещё меня, меня, трудом, кровью и потом своего положения достигшего, опозорил своим ничтожным, бессовестным поведением! Вон по всей Тюмени только и разговору о том, как брат заседателя окружного суда со скандалом в лазарет для сумасшедших угодил. Что ж ты в Петербурге-то не остался? Видно, поэтством своим и гроша не заслужил. А теперь на братний каравай рот разеваешь?! Даже племянники Евгения, которых он, любящий детей, пытался не раз приласкать, смотрели на него волчатами. - Нам папаша не разрешают с тобой водиться! – заявила старшая девочка Любаша. – Говорят, ты – плохой: пьяница и бездельник. И ещё говорят: «Поскорей бы от него избавиться». Ты к нам не подходи! «Я принуждён был остановиться в Тюмени и прожить там несколько времени у недостойных родственников, которые также тешились над моим несчастьем и предавали меня насмешкам и поруганию особенного рода», - писал Милькеев своему приятелю, Н. Я. Зимовскому, в Петербург. (53) Конечно, ни о каком устройстве на службу в Тюмени не могло быть и речи. Волей-неволей пришлось Евгению отправляться домой. В начале октября, когда моросил бесконечный холодный дождь и с деревьев падали мокрые жёлтые листья, несколько дней добирался Евгений со случайными попутчиками по тракту, покрытому скользкой грязью, до Тобольска. Изгой в родном городе - Евгешенька! Да ты ли это? – всплеснула руками Дарья, когда поздно вечером он, похудевший, с воспалёнными от дорожной бессонницы глазами и в мокрой одежде, вошёл в дверь милого его сердцу дома. - Я, мамашенька! – только и мог сказать Евгений и горько-горько заплакал. - Ну, ничо, ничо! Перемелется – мука будет! Утешься, миленький! – говорила сквозь слёзы мать. «Родные небеса» встретили Евгения неласково. На улицах на него чуть только пальцем не показывали. Старые знакомые отворачивались, как от прокажённого. В городе за глаза стали называть его «мыльным пузырём» и «выскочкой». - Дулся, дулся – да и лопнул! Знать не ко двору его вирши-то пришлись! Ишь, обуяла гордыня: видать, в столице первым поэтом мыслил стать – да кому он нужон, стихоплёт незадачливый! – злорадствовали те, кто ещё недавно завидовали ему. «При отъезде моём в Петербург многие, без сомнения, смотрели на меня с завистью. Что же я получил, чем воспользовался? Со мной поступили так, что я находился в опасности лишиться даже чести; обругали меня наиподлейшим способом, оклеветали, выставили на позор как сумасшедшего; отняли у меня полугодичное жалованье – единственную надежду как-нибудь поправиться и одеться. После этой истории, так легко со мной сыгранною и не наказанной, право, не хочется жить на белом свете! Я воротился почти в рубище, воротился в тех же избитых перьях, в каких щеголял здесь и прежде; теперь не имею на себе даже штанов порядочных. Книги, посланные ко мне от Жуковского, получил я в Тюмени; их переслали уже из Тобольска, и я должен был отдать за это страховые деньги. Но в тогдашнем положении моём я решительно не мог находиться в области ничего умственного, и книги лежали долго нетронутыми; понятия мои опрокинулись, я не в силах был сосредоточить и остановить внимания ни на чём, что бывало мне драгоценно и увлекательно в минуты умственной жизни. Отчаяние неодолимое меня наполняло», - делится Евгений своими горестями с Н. Я. Зимовским. (54) Однако на этом беды Милькеева не закончились. Он пишет П. А. Плетнёву (22 февраля 1839 г.): «При отъезде моём их Санкт-Петербурга, будучи чрезвычайно обязан вами и В. А. Жуковским, я произнёс обет доставлять вам из Сибири известия о моих занятиях, о моём положении, и расстался с вами в полной уверенности сдержать мои слова, с исполнением которых, без сомнения, сопряжена моя польза как в отношении к моральному состоянию моему, так и устройству моего будущего. Но вот как человек мало предвидит горькие обстоятельства и случаи, которые делают его неверным и даже преступным для самых святых обязанностей! Только ныне, через десять месяцев после данного обещания, пишу я к вашему превосходительству, жестоко виноватый перед вами. Однако я ласкаю себя надеждою на полное ко мне снисхождение, если ваше превосходительство узнает подробности моего происшествия, которое на несколько времени лишило меня умственного движения и поставило в невозможность относиться к вам ранее. Рассказ мой должен глубоко тронуть и оскорбить вас, как и всякого человека, сколько-нибудь чувствующего и способного сострадать к несчастию ближнего. При этом письме, вместе с тетрадью стихов, я посылаю к вашему превосходительству несколько страниц, написанных мною к двум приятелям; они могут дать понятие об ужасном приключении моём на возвратном пути из С. Петербурга. По времени я доставлю к вам подробную картину этого гнусного происшествия, к описанию которого приступить ныне запрещают мне обстоятельства. Меня занимает теперь довольно курьёзный процесс. Здесь, было, вздумали на днях повторить гадкую комедию, которую удалось разыграть со мной при возвращении моём из С. Петербурга. Вот в чём дело: одной служащей особе рассудилось немножко меня пообидеть; я жаловался генерал-губернатору, который не только отвергнул моё предъявление, но ещё лишил меня места и отослал к здешнему губернатору, не назначив мне должности, а вдобавок, признав меня сумасшедшим, велел схватить и освидетельствовать в здешней врачебной управе. Но управа не решилась выдать меня за сумасшедшего, сказала только, что я одержим был пароксизмом горячки! Ко мне, как к важному преступнику, приставили караул, который сняли только по усиленной просьбе матери. Но целый город может подтвердить, что никогда я не был сумасшедшим или опасным человеком. На такое действие, как решительно самовластное и насильственное, намерен я писать жалобу в высшее судилище, в Правительствующий Сенат». (55). Милькеву пригрозили, что, если он будет посылать свои жалобы дальше, его уже официально признают сумасшедшим и навечно упрячут за решётчатое окно лечебницы для безумных. Разговоры о «приключениях» Евгения, несомненно, дошли и до двух тобольских литераторов: П. А. Словцова и П. П. Ершова. Старик Словцов имел очень суровый и твёрдый характер, всегда стоял на защите высоких нравственных правил и, как многие в его возрасте, смотрел на молодых людей строго и недоверчиво. Сам в молодости «балуясь стихами», Петр Андреевич в доморощенных поэтах-самоучках подозревал легкомысленное отношение в великой русской словесности и недолюбливал их. Он вёл очень замкнутый образ жизни, и вряд ли мог знать правду о несчастьях бедного Евгения. На Петра Павловича Ершова навались свои горести и заботы. Весной 1838-го года у него умерла горячо любимая матушка. С одной стороны, он был огорошен свалившейся на него бедой, а с другой, - страдал и мучился оттого, что Серафима Александровна Лещёва, молодая вдова, в которую он был страстно влюблен, ответила отказом на его предложение руки и сердца. Однако Ершов не отчаивался и продолжал ухаживать за ней. Он очень хотел видеть её своей женой, но здесь имелись затруднения: и денежные доходы молодого учителя оставляли желать лучшего, и четверо детей Серафимы Александровны в случае его женитьбы налагали на двадцатитрёхлетнего поэта серьёзные обязательства. Находясь в глубоких раздумьях и сердечных переживаниях, к чему прибавлялась неблагоприятная для него обстановка в гимназии, где он служил, Пётр Павлович вряд ли мог серьёзно заинтересоваться судьбой далёкого от него человека. Стремление «к ясному и правильному движению» К чести Евгения Лукича надо сказать, что несчастья, которые случились с ним, не смогли уничтожить в нём стремление к духовной жизни и желание выбраться из той ситуации, в которой он очутился. Более того, очевидно, что в нём окрепли сила духа, сопротивление ударам судьбы, жажда знаний. Он понял: очень важно, чтобы человек взял в собственные руки свою судьбу; недостаточно мечтать и ждать, необходимо действовать, преодолевать трудности, а не надеяться только на благодетелей и попечителей. Как бы ни добры они были, человек сам должен добиваться своих целей. «Эта нравственная смерть, это тяжкое оцепенение моих способностей пресеклись уже по прибытии в Тобольск, где первоначальный ход жизни и спокойствие в присутствие моей матери мало-помалу настроили ум к ясному и правильному движению», – сообщает он Зимовскому. Таким образом, как бы ни был горестен сам факт падения Милькеева – он послужило ему хорошим уроком и стал «стартовой площадкой» его духовного возрождения и даже взлёта. Теперь он ясно понимает, что необходимы постоянный душевный труд, работа над самим собой, расширение своего кругозора, постижение основ различных наук и, прежде всего, истории как естественной, так и общественной, «ученье внутреннее и поэтическое» - не только лишь как желаемые, но и как совершаемые действия. Евгений перестаёт заниматься душевным самокопанием, отбрасывает в сторону обиды, жалость к самому себе и приступает к серьёзной работе. Он переделывает старые стихи, пишет новые, среди них очень сильные, такие, как «Колокол в Кремле»: …И люди приходят толпой к великану, Посудят про тяжесть и лета его. Посмотрят на дивную, тяжкую рану, И в сторону с шумом идут от него. Их взоры, желанья, мечты – близоруки, Одно любопытство к нему их ведёт, И им непонятны глубокие звуки, Которых волну он таинственно льёт… Стихотворения Милькеева становятся более глубокими; он наполняет их серьёзными философскими размышлениями. Особенно привлекают его переложения библейских псалмов. Теперь Евгений уже не думает о том, что учиться ему поздно. С увлечением погружается он в самообразование. В этом ему очень помогают книги, посланные В. А. Жуковским. Молодой сибиряк пишет П. А. Плетнёву: «Говорить о моих занятиях перед вами крайне мне совестно, потому что бедственное происшествие поглотило у меня такую массу времени, отняв решительно свободу нравственных сил моих. Я и поныне не успел ещё хорошо заняться доставленными мне книгами, которых посылка есть редкое для меня благодеяние… …к прекрасному собранию доставленных мне книг я желал бы, если позволено, присоединить ещё несколько необходимых сочинений по части естественной истории и современного познания земного шара, например: «Путешествие вокруг света» Дюмон-Дюрвиля, «Путешествие в Южную и Северную Америку» и «Путешествие в Азию и Африку». (56) Евгений посылает на суд Петра Александровича свои новые стихи. И очень радуется, когда получает журнал «Современник», последний номер за 1838-й год, с опубликованной (в отрывках) автобиографией. Плетнёв поместил её в свою статью (неподписанную) «Путешествие В. А. Жуковского по России». А в №1 за 1839-й год впервые было напечатано стихотворение Милькеева «И как светло…»: И как светло, и как прекрасно, Когда на своде голубом Горит, пылает солнце красно В полудни ярком, золотом! Лучи его текут, как волны, Пространный мир животворя; Все твари новой жизнью полны От сил бессмертного Царя. Но вот великое светило, Склонив венчанное чело, На ярких лаврах опочило, В зари багряные легло… Угас гигант, и мрак угрюмой, Распростираясь над землёй, Обвил её, как тяжкой думой, Широкотенной пеленой. И будто заключён в оковы, Мир неподвижен, глухо спит… Кто совлечёт с него покровы И прелесть дня восстановит! (57) Плетнёв не замедлил выслать дебютанту оба номера. Как наслаждался Евгений одним видом журнала с его стихом! Запах ещё не выветрившейся типографской краски казался ему прекраснее всех ароматов на свете! Евгению нравилось всё: и шрифт, которым было набрано его стихотворение, и подпись «Эм-въ» с таким милым ериком на конце. А уж как радовалась мамашенька! Как она просила ещё и ещё раз прочитать ей и его «исповедь сердца», и стихи. - Да неужели это ты придумал, Евгешенька, стишок-то энтот? - Я, я, мамашенька! - Дак как же сподобился? Из головы штоль? - Из головы, мамашенька! У меня ещё много такого имеется… - Ну, дай Бог, дай, Бог! «…считаю долгом сердца искренне благодарить вас за помещение моей записки в «Современнике» с таким обольстительным для меня отзывом. А что для меня выше всего – вы смешали понятие обо мне с драгоценным и блистательным именем В. А. Жуковского», - пишет Евгений Плетнёву. В письмах этого времени, отправленных П. А. Плетнёву и Н. Я. Зимовскому, явно чувствуется вступление Милькеева в новый этап жизни. И вступает он в него, несмотря на внешние неблагоприятные обстоятельства, с верой в себя и в свою звезду. Московские друзья, так же, как и петербуржцы Жуковский и Плетнёв, не оставили Евгения Лукича своим вниманием и заботой. Он пишет П. А. Плетнёву: «Недавно я получил из Москвы весьма приветливое письмо, где меня журят за моё непростительное молчание и зовут к себе, предлагая мне дружеские услуги. Тронутый таким заботливым радушием, я отвечал московским друзьям, что принимаю с чувством их предложения и что готов бы решиться на поездку к ним, если бы имел теперь средства».(58) Н. Я. Зимовский звал Евгения в Петербург. «Вы предлагаете мне, любезнейший Николай Яковлевич, в самых искренних выражениях, на случай моего приезда в Питер, свою квартиру. Я никогда не сомневался в вашем ко мне внимании и дружеском расположении и весьма чувствителен к этому обо мне попечению с вашей стороны, попечению непритворному», - пишет ему в ответ Милькеев.(59) Очень хочет вырваться из Тобольска, где он поставлен в совершенно безвыходные условия и сам поэт. Однако тому есть ряд препятствий. Об них он пишет и Зимовскому, и Плетнёву: Зимовскому: «Совет ваш оставить мрачную Сибирь очень справедлив. Мнение ваше, что мне здесь делать нечего, я вполне разделяю. Я могу уехать отсюда только вместе с матерью, так, чтобы для меня не было уж здесь никакой привязанности. Но тотчас нельзя этого сделать как потому, что не имею средств, так и потому, что должен ещё наедине с собой несколько подумать и приготовиться к переходу в мир образованный предварительным занятием и приобретением необходимых сведений, к чему дают способ доставленные мне книги. Учение внутреннее и поэтическое может обогатить меня запасом впечатлений, сердцу моему ещё не ведомых, и я подъеду к воротам нравственного света с новыми и лучшими дарами души моей. Думаю, однако, что это переселение из мраков сибирских, где загрубление и темнота умственная почти в равновесии с суровостью климата и мглою полуночи, можно исполнить будущим летом, если Бог не откажет в средствах». (60) Плетнёву: «Намерение моё было такое, чтобы вырваться отсюда нынешним летом вместе с матерью, которая хотя и противится этому, однако я берусь победить упрямство старушки. Но теперь, с потерею места и лишением жалованья, поставлен я в большое затруднение» (61) Выход из материальных трудностей – один: как бы ни было совестно, обратиться за помощью к благодетелям. «Беспокоить ваше превосходительство просьбою о помощи было бы слишком назойливо. Однако я не считаю за преступление смиренно обратиться к вам с вопросом, нельзя ли будет предпринять издания хоть некоторой части моих стихов, если только можно от такой меры надеяться ожидаемого пособия? Думаю, что в моих обстоятельствах решимость на тиснение весьма несовершенных плодов слабого дарования не будет принята за какую-нибудь ребяческую жажду славы или за внушение щепетильного и низкого расчёта», - пишет Евгений Лукич Плетнёву. (62) Куда же ему отправиться? Хочется в Петербург – там у него есть друг, Н. Я. Зимовский, равный ему по своему положению в обществе. Ему можно открыться во всём. «О, если бы судьба допустила нам соединиться с вами! Какой бы открыли мы в объятьях друг друга утешительный и новый мир жизни! Какую черпали бы радость в этих мечтаньях, в этих изустных и живых изъявлениях чувствований наших, в этом чистом и взаимном излиянии сердца!» - мечтает Милькеев в письме к нему. (63) Но Петербург и отпугивает своей закрытостью для приезжих, мрачностью и высокомерием. Неслучайно, Евгений, прожив несколько месяцев в этом городе, не написал ни одного стихотворения, посвящённого северной Пальмире. Да и нет там обожаемого Василия Андреевича: он уехал с наследником престола в заграничное путешествие. Привлекает Москва: она более домашняя, простая, отзывчивая. Там у него много друзей, их заботливым радушием он очень тронут… И молодой поэт выбирает «мать-столицу» - «Москву-царицу». |
Похожие:
 | Познакомить кратко с этапами пушкинианы, с музыкальными произведениями и их авторами на стихи поэта. Выявить роль творчества поэта... | | Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... |
 | Мтз-82 со съемным оборудованием с экипажем для нужд Тобольского регионального отделения «Тепло Тюмени» филиал ОАО «суэнко» в 2014... | | Маршалси; направо и налево от него протянется узкий тюремный двор, почти не изменившийся, если не считать того, что верхнюю часть... |
| Местная религиозная организация «Приход храма святителя Иоанна Митрополита Тобольского города Омска Омской Епархии Русской Православной... | | Книга написана с позиции язычества — исконной многотысячелетней религии русских и арийских народов. Дана реальная картина мировой... |
| Медведев: сохраняются большие риски для исполнения бюджета из-за падения цен на нефть | | Помпонацци, Парацельса, Макиавелли, выделяется главная книга – «анти-Библия»: «…У либертенов всегда в руках книга Рабле, наставление... |
| Мяло К. Г. Россия и последние войны ХХ века (1989-2000). К истории падения сверхдержавы. — — М.: Вече, 2002. — 480 c | | Ответное письмо А. И. Тургенева хозяйке Тригорского П. А. Осиповой написано по горячим следам события, вскоре после отъезда вдовы... |