Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева»
Скачать 2.95 Mb.
|
«ВСЁ ЭТО ДОЛЖНО ОПИСАТЬ ПОДРОБНО, ОБСТОЯТЕЛЬНО»(13) Зимнее холодное утро. Уже десять. Но на улице ещё темновато. В большой присутственной комнате Губернской канцелярии тишина, только время от времени слышится скрип гусиных перьев да негромкий стук пера о стеклянные бока чернильницы, да старые часы с тяжёлой медной гирей, висящие на стене, отстукивают свои бесконечные тик-так. «Тик-так» - идёт время присутственных занятий чиновников, сидящих за столами, покрытыми тёмным сукном. «Тик-так» до обеденного перерыва стучит легко, быстро и почти неслышно для них, обложенных бумажными делами. «Тик-так» во вторую половину дня звучит в ушах гораздо громче, но далеко не так быстро, как утром: скучно и однообразно. Утомлённые глаза чиновников начинают слипаться, рука с пером всё чаще не торопится добраться до чернильницы. Когда же, наконец, медлительные стрелки часов доберутся до вожделенного часа окончания служебного дня?! Главный в этой комнате – повытчик.(14) Его можно сразу узнать по напомаженным волосам, более тонкому сукну мундира, по позе, не такой напряжённой, чем у других чиновников. А главное - по начальническому взгляду, который он время от времени бросает на подчинённых, особенно когда они часто поднимают голову от своих бумаг, чтобы посмотреть на часы. В дальнем углу, около печки сидит юный чиновник лет четырнадцати. Это Евгений Лукич Милькеев, очень старательный и робкий подросток. Он крайне редко отрывается от бумаг, которыми занят, боясь увидеть упрёк в глазах повытчика. Хотя очевидно по его воспалённым глазам, бледности лица и усталой позе, что многочасовые занятия очень утомили и его. Прошло уже три года, как Евгений поступил на статскую службу. Сначала его определили писцом в уездную канцелярию. Помня суровый наказ старшего брата, отличаясь врождённой аккуратностью и серьёзным отношениям к своим обязанностям, двенадцатилетний чиновник вскоре обратил на себя внимание каллиграфическим почерком и ответственностью. Ему стали поручать перебеливать важные бумаги. Обычно Евгений сидел с ними в своём закутке, тщательно прописывая каждую буковку, особенно следя за их одинаковым размером и ровностью строк. Когда повытчик отлучался на какое-то время по служебным делам, чиновники чувствовали себя более свободно. Они начинали манкировать своими обязанностями: переговаривались между собой, бросали друг в друга бумажные шарики, скатанные из черновиков, а иногда даже прогуливались по комнате. Евгений никогда не позволял себе подобных вольностей. Наоборот, в такие минуты он становился ещё старательнее, не отрывался взглядом от бумаг и даже вбирал голову в плечи, чтобы стать более незаметным. А то – не дай Бог! – соседи и его вовлекут в незаконные действия. - То ли слишком робок наш Евгеша, то ли выслужиться желает? – говорили между собой чиновники, не обращая внимание на то, что он слышит их. - Евгений Лукич! – с издёвкой обращался к нему какой-нибудь из них. – Не желаете ли променад по комнате совершить, небось коленки-то уж затекли? - А этого не хотите ли? – вторил другой и бросал в Евгения шарик из бумаги. Мальчик давно понял, что лучше всего промолчать и сделать вид, что он ничего не видит и не слышит. А чиновники, видя его беззащитность и робость, продолжали: - Что это наш Евгешенька молчит, как красна девица? Видно, маменька с нами яшкаться не дозволяет. Вот и будешь всю жизнь за материн подол держаться. Смотри, скоро уж усы пробиваться начнут, а ты всё тетеха тетехой! Не хочешь ли с нами в питейное заведение, к купчихе Расторгуевой понаведаться? Давно пора молочка от бешеной коровки попробовать. Ещё спасибо потом нам скажешь! Однако, видя, что Евгений не обращает внимания на их слова, они рано или поздно утрачивали к нему всякий интерес, а там и повытчик возвращался. Такие минуты были для подростка самыми тягостными и обидными. Он был рад появлению повытчика как счастью. Как завидовал он гимназистам, когда они пробегали мимо него, идущего в присутствие! В ладных, сшитых по фигуре форменных шинельках, в фуражках с блестящим козырьком, в красивых сапожках и перчатках, туго обтягивающих кисти рук, они оживлённо галдели о чём-то своём, ученическом, и даже не замечали его, одетого в большой отцовский полушубок и разношенные сапоги с кривыми каблуками, доставшиеся от старшего брата. «Подайте переписку…» Время шло. В шестнадцать лет Евгения произвели в коллежские регистраторы. В восемнадцать – он помощник столоначальника губернской канцелярии. Впрочем, всё это были звания незавидные и мало оплачиваемые. Тем более что на должности помощника столоначальника продвижения Евгения по службе остановилось. Вот ему минуло и двадцать лет, потом двадцать два года, а он всё оставался коллежским регистратором. Жалованья молодого чиновника хватало только на полунищенское существование его самого и любимой им матери. «Я обречён быть ранним мукам, нёс бедность, горести и стыд», - позже напишет он. Конечно, с возрастом Евгений перестал быть таким «отшельником», как в первые годы службы. У него появились приятели среди таких же, как и он, мелких чиновников. Наверное, приятелями назвать их было даже нельзя. Евгений иногда перебрасывался с ними словом-другим, не связанным со службой, очень редко ходил к ним в гости: позвать к себе из-за крайней бедности он не мог. Молодой человек давно ощущал неудовлетворённость своей жизнью. Не то чтобы ему страстно хотелось сделать чиновничью карьеру, о чём мечтали многие его сослуживцы. Конечно, если бы его повысили в звании и прибавили жалованье, было бы прекрасно. Но не в этом заключались его заветные мечты. Его давила рутина повседневной мелочной жизни, пошлость взглядов и поступков сослуживцев, которую они даже не замечали, довольные собой. Он всё больше презирал в душе узкий мирок их интересов, а разговоры, которые они вели друг с другом, порой доводили его до крайне раздражённого состояния. Позже в «Сцене канцелярной» он воспроизвёл кусочек их беседы: «3-й подьячий … И погода нынче не красна, Гулять невыгодно; ошибся я в расчёте. Ненастье; на дворе мокро, да грязь одна. 4-й подьячий (подходит к этому и говорит в полголоса) Сегодня, видно, ты не будешь на охоте? 3-й подьячий (тихонько) Согласен бы, да зван я в гости 4-й подьячий А к кому? 3-й подьячий К сержанту отставному одному, Который имянины внучки отправляет. Он ищет плясунов – И нас, известных удальцов, На вечеринку приглашает. Уж мы повеселимся у него! От наших каблуков задребезжат окошки, Не будет, говорят, забыто ничего: Ни карт, ни пива, ни ерошки. В такой компании ты сам Порадуешься быть, я вижу по глазам…» (15) Служба давно уже перестала быть для Евгения важным делом жизни, и он всё чаще воспринимал её как нечто бессмысленное, тягостное и утомительное. Порой он ловил себя на чувстве отвращения к ней, которое старался подавить, но оно, наоборот, становилось сильнее. Страшно признаться, он, такой аккуратный, прилежный и послушный чиновник, подчас осмеливался пренебрегать своими обязанностями, увиливать от них, придумывая различные причины. Подчас тоска от невозможности переменить свою жизнь, какие-то неясные силы и возвышенные способности, которые он смутно ощущал в себе, так сдавливали его душу и сердце, что он поддавался соблазну на время забыть о них и отправлялся вместе с сослуживцами в притягательное и одновременно ненавидимое им питейное заведение купчихи Расторгуевой. А потом его долго мучило чувство стыда, особенно перед мамашей, которая так любила его и верила, что её Евгешенька непременно дослужиться до «большого начальника». Дарья, очень сдавшая за прошедшие годы, когда подвыпивший сын поздно вечером возвращался домой, только тяжко вздыхала и уходила в свой закуток за печкой, где теперь стояла её старая кровать. Как ни упирался Евгений, она настояла на том, чтобы освободить для него их единственную комнатку. Хоть он и продолжал вечером читать матери вслух Библию, это случалось теперь только по праздникам. Чаще всего Евгений брал в руки какую-нибудь книгу, которую приносил с собой, и долго, до ночи, сидел с ней перед сальной свечой. Конечно, далеко не всё, что читал Евгений, можно было назвать высоко художественным произведением. «Умственное любопытство тех, с которыми я находился в обществе, ограничивалось также не весьма изящным чтением: старые сказки, давно забытые повести ходили между нами в обращении; да и тем делиться не имели они готовности, стараясь наслаждаться скрытно. Поэтому очень мало приводилось мне читать, не говоря уже о чём-нибудь порядочном», - писал Милькеев в автобиографии.(16) Чаще всего в руки Евгения попадали книжки, написанные в духе лубочной литературы, которые выпускал в то время широко известный издатель Фёдоров: «История французского мошенника Картуша», «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины», «Повесть о приключениях английского милорда Георга». Но даже эти произведения, рассчитанные на невзыскательного, малообразованного и малоразвитого читателя, будоражили воображение впечатлительного молодого человека. «Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, были басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть…».(17). - Чего там пишут, Евгеша? – спросила Дарья, когда увидела в руках сына яркую обложку книги басен Крылова. - Ах, мамашенька, - восторженно отвечал Евгений, - если бы вы знали, какая это чудесная книга! Хотите, я вам прочитаю? - Стара я уж книжками-то заниматься. Куды мне, безграмотной! Вот Библию в праздник послушаю – с меня и довольно. А ты читай, читай… - Нет, нет, мамашенька, это и вам интересно будет, - и Евгений начал: Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, На ель ворона взгромоздясь, Позавтракать было совсем уж собралась, Да призадумалась, а сыр во рту держала… Он читал дальше, а Дарья слушала и потихоньку плакала, плакала от счастья: - Вот какой у меня сынок вырос! С большими начальниками служит, а всё мать близкой и дорогой считает: радость свою от хорошей книжки с ней разделить хочет! Бывало, проснётся Дарья за полночь и никак уснуть не может: к старости-то плохой сон стал. Полежит-полежит в своём закуточке, да и выйдет в кухоньку воды глотнуть. Глянь, а Евгеша-то ещё и не постелился: сидит себе у свечки и что-то пишет в свою тетрадочку. Пёрышко по бумаге так и ходит, так и ходит. А то встрепенётся, головку вверх подымет и, будто завороженный, вперёд себя посмотрит. А чего там смотреть? Одна стенка голая, да и ту уже давно побелить надобно. А руки уж не те: натрудились за жизнь-то, так их и ломит, так и ломит, особливо по ночам. - Чего это ты, Евгешенька, никак не уляжешься? - Это я так, мамашенька: мысли всякие записываю, которые в голове ходят. Не заботьтесь, спите себе спокойно, а я ещё немножечко посижу. - Ну, как знашь, как знашь! Господь с тобой, миленький! – перекрестит его Дарья и тихо к себе проберётся, чтобы не спугнуть их, эти мысли Евгешенькины. «Он занимается поэтством» С ночными бдениями и были связаны самые заветные мечтания Евгения. Наделённый впечатлительной, тонкой натурой и врождённым чувством ритма, он с детства интуитивно ощущал музыкальную гармонию или дисгармонию окружающего. «Если не заблуждаюсь, природа наделила меня привязанностью к звукам, но между тем назначила родиться и жить в такой сфере, где ничто не могло способствовать своевременному пробуждению и образованию этого инстинкта, где более всего раздаётся безмолвие для души, где менее всего слышится музыка слова. Не гармонический этот класс, из которого я происхожу», – писал Милькеев в автобиографии.(18) Вот он, пятилетний, держась за материнскую юбку, идёт вместе с матушкой к Иртышу. У неё на плечах синее коромысло, с которого свисают деревянные бадейки, у него в руке - туесок. Дойдут они до Иртыша и обязательно посидят немного перед трудной обратной дорогой на бревне, выкинутом водой из реки. Мамашенька скинет с плеч платок и вздохнёт тихонько: «Какая благодать-то Божья, Евгешенька! – и замолчит. Сидят они рядком и смотрят на Иртыш, на лодки, плывущие по нему, на противоположный плоский берег и слушают, как шуршат волны. А Евгеше кажется, что они не шуршат, а поют: в тихую погоду чуть слышно, ласково, а когда ветер – тревожно и громко. Зачерпнёт мамашенька воды, а волны к ней в бадейку и попадутся. Даже в Евгешином туесочке их найти можно. Только, конечно, не такие, как в реке, а маленькие, словно игрушечные. Вот идут они обратно, а волны в бадейке плещутся и плещутся: обратно в Иртыш убежать норовят. «Ти-ше, ти ше, ша-ша-ша» - ворчат, сердятся, что их в бадейку заманили, с родной рекой-матушкой разлучили. И в евгешином туеске маленькие волночки беспокоятся, тоже домой в реку хотят: Мы и плещем, и шумим, К Иртышу скорей хотим. Тише, тише, ша-ша-ша – У нас вольная душа. Эта ли песенка или ещё более незатейливая слышалась Евгеше в плеске воды, заключённой в бадейку? А уж если зимой метель начнётся, Евгеша готов весь день у окошка сидеть и смотреть, как кто-то невидимый бросает с неба целые пригоршни снежинок, а разбойник-ветер, распевая могучим голосом свою тревожную песню, уносить их куда-то в далёкую даль. Напрасно мамашенька гонит его от холодного окна греться на печку: он выскребет острой лучинкой дырку в толще льда, покрывающем стекло, подышит на неё и любуется танцем снежинок под пение метели. Став постарше, Евгений «любил смотреть на звёзды и открытое небо и хотел одевать чувствование звуком, хотел говорить о небе и Творце»(19), как напишет он позже в автобиографии. Однажды подростку в руки попались стихи Михайлы Ломоносова: Взошла на горы черна тень; Лучи от нас склонились прочь; Открылась бездна звезд полна, Звездам числа нет, бездне дна. Эти стихи поразили воображение Евгения и величием нарисованной пиитом картины, и словами, найденными для её описания. Он всё больше ощущал потребность выразить то, что чувствовал в душе, стать стихотворцем. Конечно, не таким, как Крылов или Ломоносов, гораздо скромнее, но чтобы его стихи читали люди, и им передавались те прекрасные и возвышенные волнения, которые теснились в его сердце и рвались наружу. Он хотел посвятить поэзии всю свою жизнь. Нет ничего благороднее! Это желание стало особенно сильным, когда Евгений в шестнадцать лет прочитал «Сравнительные жизнеописания» древнегреческого писателя Плутарха. В них древний грек рассказывал о героях античной Греции и Рима. Особенно запомнилась юноше история «потомков богов», славнейших воинов Тезея и Ромула. Чеканный, ритмичный язык прозы Плутарха разнообразится стихами античных поэтов, которые он вводит в повествование: То не пращи засвистят и не с луков бесчисленных стрелы Вдаль понесутся, когда бой на равнине зачнёт Арес могучий: мечей многостопная грянет работа, В бое подобном они опытны боле всего, - Мужи – владыки Эвбеи, копейщики славные… Величественный, неторопливый гекзаметр был ещё одним открытием, которое сделал для себя Евгений. Все его попытки самому создать стихотворение оканчивались неудачами. Листки тетрадки заполнялись какими-то уродливыми строками, лишёнными всякого ритмического звучания, которое он так ясно различал в природе. Каждая птица свой голос имеет: красивый или грубый. К примеру, синичка. Песенка её однообразна и бедна звуками, зато какая приятная и звонкая, словно бубенчик раздаётся. А ворона? Хоть и громко кричит, да только толку от этого мало. Вот и у него, Евгения, почему-то стихи на воронье карканье походят, особенно, когда стая соберётся: кричит каждый своё – ни складу ни ладу. Как сделать, чтобы слова, как льдинки, чисто и нежно звучали, и радость от них в душу летела? Долго мучился Евгений, много бессонных ночных часов провёл, стараясь открыть для себя великую тайну стихотворства. В автобиографии он пишет: «… с величайшим усилием ломал голову над рифмами; не разумел стоп и размера, утешался только созвучиями; необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать, ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя приметил я нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне истинную пытку. Целые ночи были проведены в усилиях открыть секрет. Наконец, сосчитал я гласные буквы в печатном стихе, прислушался к ударению – и завеса приподнялась. Я начал составлять стихи, более или менее правильные и приводить их в разные размеры, по образцу немногих стихотворений, которые удалось читать впоследствии. Таким образом, прежде нежели научился я сердцем постигать то, что называется поэзией, мне надлежало открыть собственною догадкою, разумеется, в некоторой степени, механизм сочетания, или сделать доступным для своего понятия тот избранный способ выражения, к которому душа симпатически влеклась. Медленно успевал я в этом, потому что заграждены от меня были всякие средства; я даже не знал, существуют ли на то учебные пособия. Прибегнуть к кому? Те, с которыми я мог сближаться, не могли откликнуться на мои вопросы: нельзя было ничего от них перенять или услышать; и как черты этих людей не имели большого сходства с моими, то я застенчиво удалялся их сообщества. Из лучших никто не чувствовал охоты заняться мальчиком, безмолвным и скучным, а я по врождённой боязливости не смел спрашивать… Чтобы понять правописание, я углублялся в анатомию слов, прилежно всматривался в их происхождение. Когда меня взяли на службу в то место, где я нахожусь теперь, тут случалось, хоть очень редко, достать порядочную книгу, тогда я уносил сокровище домой, с благоговением и восторгом погружался в чтение; останавливался на тех страницах, которые восхищали меня живописью и благозвучием; старался удерживать в памяти образ выражения, где благородство и чистота были осязательны моему рассудку, и после прилагал эти сведения к моей стихотворной практике. – Однако я мог бы и чаще доставать книги, если бы обладал некоторой ловкостью и умением снискивать расположение людей, более или менее обращающихся с ними; если бы не имел той неодолимой робости, которая составляет роковую черту в моём характере. Я пользовался именно тем, что доходило до рук моих случайно… Язык и правила мои в слоге заняты из того, что я успел прочитать порядочного. Грамматических терминов не знаю, риторических формул подавно; и если бы спросили, почему расстановку слов я делаю так, а не иначе, я отвечал бы только, что подобные обороты заметил в употреблении».(20) Внешняя и внутренняя жизнь Евгения, его искания, мысли, творческое развитие проходили в каком-то вакууме, совершенно изолировано, без общения с людьми, которых он называет «лучшими». Что тому причиной? Робость, недостаточная образованность молодого человека, равнодушие окружающих? Ведь были же, были в то время в Тобльске прекрасные таланты, глубокие умы, щедрые на душевную помощь и поддержку люди. Почему они не встретились Милькееву и не заинтересовались его стремлением к знаниям, творчеству, его способностью к благородным порывам души? Всё это было настолько непривычно в мелком чиновнике, «окрещённом» в будущем названием «маленький человек», что казалось абсолютно невозможным. И уж никак не угадывалось в скромном, тихом, незаметном коллежском регистраторе Евгении Милькееве. Да и сам он жил в узком мирке, пространственно ограниченном дорогой от Заабрамовки до Губернского правления, мирке, который расширялся только за счёт его одиноких прогулок по городу и его окрестностям да частых посещений близлежащей церкви, по праздникам – Софийского собора. Был далёк Милькеев и от культурной и общественной жизни, свойственной Тобольску его времени. В 1827-м году в Тобольске окончательно поселись Менделеевы. Иван Павлович, директор гимназии, был сторонником гуманистических методов воспитания, а его жена, Мария Дмитриевна, любила привечать молодых людей, отличающихся стремлением к знаниям и высокими душевными качествами. Жил в это время в Тобольске «сибирский Карамзин» - Пётр Андреевич Словцов. Он упорно работал над своим самым значительным трудом «Историческое обозрении Сибири» и, хотя слыл отшельником, иногда приглашал к себе молодых людей, влюблённых в Тобольский край. В городе был прекрасный оркестр, которым руководил ссыльный композитор Александр Алябьев; существовал церковный певческий хор; местная театральная труппа баловала зрителей даже операми. Имелись в губернском городе и поэты, на стихи которых Алябьев с удовольствием писал свои романсы: чиновник сибирского почтамта И. Веттер, советник Тобольской казённой палаты А. Найдёнов, штаб-ротмистр И. Черкасов. В 1829-м году столицу Сибири посетил великий учёный, географ Александр Гумбольдт. Был устроен необычный приём-чаепитие на Панином бугре. Военный оркестр, церковная певческая капелла, хор кантонистов и солдатский хор исполняли торжественную кантату, сочинённую штаб-ротмистром Черкасовым в честь знаменитого гостя. Толпа мелких чиновников, находящихся поодаль, по приказу губернатора Вельяминова, изображала народ. В 1833-м году в Тобольск был отправлен член Северного общества, активный участник декабристского восстания Н. А. Чижов, бывший морской офицер, человек очень образованный и талантливый. Шесть лет он служил в Тобольске рядовым 1-го Сибирского линейного батальона, занимался поэзией. Всё это проходило мимо юного чиновника Евгения Милькеева. Он был настолько нерешителен, неуверен в себе, замкнут на своих собственных проблемах, что считал себя никому не интересным, не достойным общения с образованными, просвещёнными людьми. Ничтожное образование, бедность, зависимое служебное положение утверждали его в этой мысли. С другой стороны, стремление наполнить свою жизнь духовностью, тяга к знаниям, любовь к поэзии, отвращение к бессодержательной, пошлой жизни рождали в нём желание самореализации и робкую мысль о том, что он достоин лучшей участи. Творческие порывы, восхищение природой и глубокое религиозное чувство возвышали его душу, и на время он забывал свои беды, обиды, несправедливость, внутренне распрямлялся и был счастлив. Каждый день, шагая в своё присутствие, он любовался величественным тобольским кремлём, безлесой крутизной Алафеевской горы и Чукманского мыса. Он гордился тем, что живёт в местах, овеянных славой Ермака, записывал в свою тетрадочку всё, связанное с именем покорителя Сибири. В свободное время Евгений любил гулять около многочисленных церквей Тобольска. Соборы были для него воплощением прекрасного в архитектуре, и каждый из них воспринимался им как добрый знакомец, которому можно раскрыть свою душу. Ведь, кроме матушки, у него не было ни одного близкого человека, да и ей нельзя рассказать всё, что волнует и тревожит. А в церкви так легко и радостно молиться. Только Богу, любящему даже самых ничтожных тварей земных, можно поведать обо всём и до конца раскрыться. Порой Евгений до боли в сердце ощущал своё одиночество. О, если бы у него был верный и добрый друг! Как бы он любил его! Делил бы с ним и радости, и горе! Когда Евгений думал об этом, почему-то всегда вспоминал Петю Ершова. Он знал, что братья Ершовы учатся в гимназии. Временами он встречал Петю, идущего рядом с людьми, которых в Тобольске все знали и перед которыми Евгений благоговел: ссыльный композитор Алябьев, старый штатский генерал, историк Словцов - и ещё с какими-то неизвестными Евгению, но, по всей вероятности, очень умными и образованными. Как бы хотел Евгений быть похожим на Петра Ершова! Ходить такой же свободной, независимой походкой, учиться в гимназии, водить знакомства с уважаемыми всеми людьми! Потом Петя окончил гимназию и уехал в Петербург. В маленьком городе все знают обо всех. Вот и Евгений слышал о том, что Пётр Ершов стал знаменитым. Его сказка «Конёк-Горбунок» быстро дошла и до Тобольска. Евгению посчастливилось увидеть эту книжку на столе у одного из сослуживцев-чиновников, и он выпросил её на вечерок домой. Что за счастье было читать чудесные стихи и гордиться своим земляком! Прошло ещё несколько лет, и в 1836-м году Евгений, увидав на одной из тобольских улиц приехавшего из Петербурга Ершова, еле узнал своего бывшего соученика. Он стал настоящим столичным жителем и резко отличался от тоболяков своей одеждой, выражением лица, даже походкой и жестами. Теперь это был не Петруша и даже не Петр, а Пётр Павлович, учитель словесности в гимназии, автор стихотворной сказки, которая у всех на устах. История человечества богата сплетениями судеб людей, как известных, так и обычных. Жизнь и здесь обошла Милькеева. Парадокс его судьбы во многом в том, что она не раз обрекала его на некий вакуум, внешнюю и внутреннюю изоляцию, даже изгойство. А если и сплетала его судьбу с судьбами других людей, то, как правило, не крепко и ненадолго. Вот и с Ершовым не привелось сблизиться. А как мечтал Евгений, если не сойтись по-дружески, то хотя бы возобновить знакомство той, училищной поры. Но между ними – «дистанция огромного размера». Блестящий выпускник Петербургского университета, автор всем известного «Конька-Горбунка», обласканный самим Пушкиным, печатающийся в столичных журналах, и недоучка, замухрышка и бедолага Евгений Милькеев. Сколько раз перебирал Евгений свои вирши и заново переписывал их своим красивым, безукоризненным почерком, выработанным за годы перебеливания бумаг в канцелярии! Сколько раз он мечтал попросить Ершова снизойти до чтения его безделок и решить их участь! Сколько раз вечерами выходил он из дома, чтобы осмелиться и обратиться со своей просьбой к этому счастливцу, недосягаемому и обожаемому небожителю! Он хорошо знал, где жил Ершов со своей матушкой, редко выходящей из дома, любимые места его прогулок и круг общения. Он не следил за ним – упаси Боже! – но, как завороженный, мог часами стоять под деревом, недалеко от дома Петра Павловича. Ждать, когда он выйдет на улицу, чтобы потом идти за ним и любоваться его высокой плотной фигурой, его неторопливыми шагами, наблюдать, с кем он раскланивается или останавливается для краткой беседы и завидовать этому его знакомцу. - И куда ты, Евгеша, всё уходишь? Посидел бы дома, чай, не присутственный день. А я уж и шанежков напекла. Покушай, батюшка, глянь, какие они пышные да румяные получились! Уж не зазнобу ли завёл? Дак я ничо, не противница. Ты у меня парень самостоятельный! - Ах, что вы, мамашенька! Мне, кроме вас, никто не нужен. А идти мне надо так… по делам… Как приду, непременно шанежек ваших испробую. А сейчас уж не обессудьте. - Воля твоя, Евгеша! Иди, иди, коли надо. А я тебя дожидаться буду. Дай хоть перекрещу. И она, шепча слова молитвы, чтобы – не дай Бог! – не сглазил кто её Евгешеньку, чтоб не встретились ему на пути худые люди, чтоб не соблазнили дурные поступки, несколько раз быстро-быстро крестила своего любимого сына… А у Петра Павловича Ершова были свои заботы. Трудный переезд из столичного Петербурга в провинциальный Тобольск, сложности быта, болезненная мать, неудовлетворённость службой в гимназии. Были и радости: переписка с друзьями, знакомство с декабристом Чижовым и ссыльным поляком музыкантом Волицким, гимназический театр, новые стихи… Евгений Милькеев знал только одно сочинение Петра Ершова – сказку «Конёк-Горбунок», но был уверен, что его сверстник напишет ещё много прекрасных произведений. Ему не надо скрывать свои занятия поэзией, наоборот, говорят, столичные журналы дорожат каждым его стихотворением. «Какое это счастье, - думал Евгений, - когда можно открыто заниматься своим любимым делом! Ему приходилось скрывать своё увлечение. Он «…страшился обнаружить свою привязанность как преступление и хранил её в душе непроницаемо для всех». (21) Однако как тщательно ни скрывал Евгений свою тайну, особенно от сослуживцев, они проведали её, и за Милькеевым закрепилось прозвище «поэт». В устах чиновников это определение звучало иронически, а иногда даже издевательски. Большинство из них считало чтение книг пустым, а то и вредным делом, а человека, занимающегося «поэтством», легкомысленным и подозрительным. В «Сцене канцелярной», имеющей явно автобиографический характер, Милькеев воспроизводит в стихотворной форме разговор чиновников о чтении и осуждение ими своего молодого «собрата»-подьячего, в котором он изображает самого себя. Именно воспроизводит, потому что, скорее всего, не раз слышал подобные рассуждения в реальной жизни. Вот, например, что говорит один из них: «Помилуйте, да книги все – чума»… Другой чиновник ужасается тому, что молодой подьячий «занимается поэтством». Невольно вспоминается Скалозуб из «»Горя от ума» Грибоедова: «Чтобы зло пресечь, собрать бы книги все да сжечь!»… Со старшим братом Евгений почти не виделся. Только по большим праздникам он приходил к нему в дом, чтобы «выразить своё глубокое почтение и поздравить дорогого братца от своего имени и имени своей матушки». Но не всегда бывал к нему допущен. Раз оказав «великое благодеяние» - пристроив одиннадцатилетнего Евгешу на службу – Матвей Лукич больше никак не проявлял своих братских чувств. Он резво поднимался по служебной лестнице. В 1829-м году был назначен губернским секретарём и получил от начальства лестную характеристику: «К продолжению статской службы способен и к повышению чина достоин».(22) В 1832 году заслужил звание коллежского секретаря. Обо всех этих событиях в жизни старшего брата Евгений узнавал «со стороны». Матвей Лукич не допускал даже мысли об общении с «незадачливым» братом, «рохлей» и «тетехой». Так он называл Евгения, поняв из разговоров со знакомыми чиновниками, что брат слишком робок, нет в нём той напористости, хватки, желания выслужиться, которыми обладал сам Матвей и без которых, как он считал, нельзя пробиться в жизни. Евгений навсегда запомнил, как однажды его, семнадцатилетнего, увлечённого поэзией и уже с неохотой ходящего в присутствие, брат вдруг вызвал к себе и грозно вопросил: - Это что ещё за сочинительство, которым ты изволишь заниматься? - Я, братец, стихи люблю. Вот хочу сам научиться… - смущённо пролепетал Евгений. - Ты это брось, брось немедленно! Не твоего ума дело! Знаешь, что с сочинителями-то бывает? Под арест и на каторгу! - Но, братец, ведь среди них великих людей много. Вот господин Жуковский. Он у самого царского сына воспитателем назначен, - робко возразил Евгений. - Ты ещё и противоречить вздумал? Жуковский! Каждый сверчок знай свой шесток! Слыхал я, что ты по службе должное усердие проявлять перестал. Как бы твоё поэтство до худа не довело! И так нищета нищетой, а попросят из канцелярии? Небось, по миру пойдёшь. На паперти гроши собирать будешь. Ты у меня смотри! Я управу на тебя быстро найду! Конечно, Евгений сочинительство не оставил, но очень боялся, что брат на него «управу найдёт». Он вздохнул свободнее, когда через год, в 1833-м году, Матвея Лукича перевели в Тарское полицейское управление «в должность секретаря». К этому времени Матвей был женат и имел двух детей: дочь Любаву, шести лет, и годовалого сына Ивана. Скорее всего, занятия Евгения Милькеева «поэтством», предосудительное в глазах начальства, и тормозили его продвижение по служебной лестнице. |
Похожие:
 | Познакомить кратко с этапами пушкинианы, с музыкальными произведениями и их авторами на стихи поэта. Выявить роль творчества поэта... | | Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... |
 | Мтз-82 со съемным оборудованием с экипажем для нужд Тобольского регионального отделения «Тепло Тюмени» филиал ОАО «суэнко» в 2014... | | Маршалси; направо и налево от него протянется узкий тюремный двор, почти не изменившийся, если не считать того, что верхнюю часть... |
| Местная религиозная организация «Приход храма святителя Иоанна Митрополита Тобольского города Омска Омской Епархии Русской Православной... | | Книга написана с позиции язычества — исконной многотысячелетней религии русских и арийских народов. Дана реальная картина мировой... |
| Медведев: сохраняются большие риски для исполнения бюджета из-за падения цен на нефть | | Помпонацци, Парацельса, Макиавелли, выделяется главная книга – «анти-Библия»: «…У либертенов всегда в руках книга Рабле, наставление... |
| Мяло К. Г. Россия и последние войны ХХ века (1989-2000). К истории падения сверхдержавы. — — М.: Вече, 2002. — 480 c | | Ответное письмо А. И. Тургенева хозяйке Тригорского П. А. Осиповой написано по горячим следам события, вскоре после отъезда вдовы... |