Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева»
Скачать 2.95 Mb.
|
| Мечта жизни Никто в Тобольске не ждал приезда цесаревича с таким нетерпением, как этот канцелярист, на которого уже давно махнуло рукой его ближайшее начальство в виду его явной неспособности к дальнейшему продвижению по службе и к повышению в чине. Нельзя сказать, чтобы он специально манкировал своими обязанностями, но и должного усердия, почитания старших по званию, ловкости и хитроумия в ведении дел – качеств, необходимых для канцелярских чиновников, – не хотел и не мог проявлять. Держался в стороне от сослуживцев не только в присутствии. Не занимался охотой, не посещал танцевальных вечеров, которые устраивались в знакомых семьях, да и знакомых у него почти не было. Даже заведение купчихи Расторгуевой стал обходить стороной. Тем более что и здоровье его с возрастом не улучшилось. В канцелярии всё больше молчал и никак не отзывался на грубые шутки, которыми сослуживцы-подъячие явно пытались вывести его из себя. Евгений давно уже имел мощную внутреннюю защиту от всего мелочного, пошлого и обидного. ОН СЛУЖИЛ ПОЭЗИИ! Это она оберегала его и вела по жизни. Остальное всё было наносным, не существенным. Великое, возвышенное, поэтическое воплощалось для него стихами Ломоносова, Державина, Крылова, Жуковского, Пушкина – гениальных российских пиитов. Теперь он был знаком со многими их произведениями, восхищался ими и преклонялся перед их творцами. Себя Евгений считал мелким слугой поэзии, надеясь постепенно путём труда и преданной любви к ней превратиться если не в мастера, то хотя бы в подмастерье. Порой он ощущал в себе силы и вдохновение, достойные поэзии. Временами впадал в отчаяние. «Часто умственное бессилие наводило на меня глубокую тоску, подавляло душу унынием, часто мучился я недоверчивостью и сомнением», - писал он в автобиографии. (32) И, тем не менее, он упорно продолжал сочинять стихи. Давно уже была заполнена ими его первая тетрадка: басни, стихотворная сказка «Бал на Олимпе», стихи: «Ночь и день», «Берёзка», «Увядание», «Звёздочка»… Ты, мечтатель, грустный сведал В небе звёздочку, и ей Подчинил себя и предал Сны безрадостных страстей… Он не только восхищался великими, но и учился у них, и подражал им. Да разве это зазорно? Наоборот, его душа наполнялась гордостью, что они, освещающие, как солнце, российскую литературу, согревают своими лучами и его, выпрямляют и облагораживают душу. И она, его душа, поднималась вверх и летела навстречу им. Знал Евгений и стихи модного поэта Владимира Бенедиктова. Даже его сослуживцы-чиновники, которые мало что читали, были от него в восторге: «Что там ваш Пушкин! Да его уже никто и не ценит. Бенедиктов – это да! Поэт наивысше всех будет!» «Кудри девы – чародейки, Кудри – блеск и аромат, Кудри – кольца, струйки, змейки Кудри – шёлковый каскад! Вейтесь, лейтесь, сыпьтесь дружно, Пышно, искристо, жемчужно!...» – с пылом, совершенно неожиданным в них, декламировали они. И ещё: «Люблю я Матильду, когда амазонкой Она воцарится над дамским седлом…». Русский писатель и литературный критик И. И. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях» писал: «Появление стихотворений Бенедиктова произвело страшный гвалт и шум не только в литературном, но и в чиновничьем мире». Евгению стихи Бенедиктова тоже нравились. В них было столько звучных слов, неожиданных выражений, кипучих чувств, яркости и пышности описаний – всего того, чего не хватало в серой, однообразной повседневности: «мох забвенья на развалинах любви», «пламя красоты», «морозный пар бесстрастного дыханья», «шипучее сердце порока», «кипучая тайна». А как он описывает «деву незабвенную»: «младое чело», «очей алмазы», «роскошные ресницы», «румяные уста», «губки пунцовые»! Евгений тоже попытался быть похожим на него: …Ты вся любовь и вся мечта… Полна ты жизни беззатейной И дышишь негой тиховейной, Огнём и светом налита!... О, как роскошно, как отрадно Отдать себя тебе во власть, И пред тобою, ненаглядной, В восторге трепетном упасть, И языком лобзаний жадно Вверять тебе немую страсть! Пока он сочинял это стихотворение, ему оно очень нравилось, а потом прочитал и задумался. Нет, не его это поприще! Небось, Бенедиктову совсем не стыдно писать про «пламенеющую грудь» и «усест» наездницы, «красивый и плотный». Он хоть и тоже чиновник, но не чета Евгению: не только гимназию, но и кадетский корпус окончил. В Петербурге живёт, с известными людьми знаком, прекрасные дамы его в свои гостиные зовут. И влюблён, наверное, не раз был: вон как бойко про страсть пишет. А он, Евгеша, барышень стыдится. Это только в стихе про «грудь лилейную» и «язык лобзаний» пишет, а на улице увидит красивую девушку и покраснеет. Да и писать больше он про любовь не будет – нечего ему о ней сказать. Гораздо сильнее Евгения трогали те стихи Бенедиктова, которые были созвучны его заветным думам о природе и мироздании, о Творце всего живущего, к которому человек должен обращать свою молитву со смирением и раскаянием. Как об этом Бенедиктов прекрасно пишет: Взгляни на небеса: там стройность вековая. Как упоительна созвездий тишина! Как жизнь текущих сфер гармонии полна, И как расчётиста их пляска круговая! Евгению хотелось писать такие же сильные и глубокие стихотворения, и он в первой тетрадке своих стихов старательно подражал Бенедиктову. Хорошо это было или плохо – видеть в Бенедиктове одного из своих поэтических учителей? Парадоксы поэта Бенедиктова Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807-1873) – один из самых парадоксальных поэтов в русской литературе. Выходец из духовного сословия, он заявил о себе в 1835-м году сборником «Стихотворения Владимира Бенедиктова». Стихи молодого поэта были восторженно встречены разными читателями. Поэт Я. Полонский, один из первых биографов Бенедиктова, в 1883-м году писал: «Вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова. Он был в моде – учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербурга молодые франты хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и ещё не напечатанные стихи Бенедиктова. И эти восторги происходили именно в то время, когда публика с каждым годом холодела к высокохудожественным произведениям Пушкина, находила, что он исписался, утратил звучность – изменил рифме и всё чаще и чаще пишет белыми стихами». (33) Но не только рядовой читатель восторгался Бенедиктовым. Жуковский, Вяземский, Плетнёв, Шевырёв, Тютчев, А. Григорьев, Фет, Некрасов очень высоко ценили его стихотворения. И. С. Тургенев вспоминал: «Знаете ли вы, кого мы ставили рядом с Пушкиным? Бенедиктова… И я, не хуже других, упивался этими стихотворениями, знал многие наизусть…». С 1835-го по 1842-й годы вышло три книги стихов Бенедиктова. Что же так привлекало читателей к стихотворениям Владимира Бенедиктова? Его поэзия была яркой, эффектной, экспрессивной. Критики по-разному оценивали её: С. Шевырёв превозносил и называл «поэзией мысли». Белинский, признавая одарённость Бенедиктова, осуждал за вычурность стиля, ориентацию на обывательские вкусы, отсутствие «целомудренной и возвышенной простоты». Бенедиктов вступил в литературу как ярко выраженный романтик. Более того, во многих его стихах 30-х годов романтизм приобретал настолько гипертрофированную форму, что их можно было принять за пародию на романтизм. Особенно это сказалось в его любовной лирике. Он – любитель архаизмов, неологизмов (изобрёл огромное количество новых слов, которые не вышли за пределы его творчества), необычных, сложных и часто неуместных метафор и сравнений, постоянных эпитетов, переходящих из одного стихотворения в другое (ланиты, хладный, пята, перси, безглагольность, зуболомный, человечиться, тернии страданий, ножка милая, тяжкий рок; любовь у него – «коварный заговор слепой мечты с огнемятежной кровью»). Использование им параллелизмов, антонимов и других романтических средств выражения было чрезмерным. Основные темы поэзии Бенедиктова – любовь и природа. Стихи о любви особенно грешили чрезмерной красивостью или, наоборот, пошлостью. Своим кредо поэт провозгласил: «Пиши, поэт! Слагай для милой девы Симфонии любовные свои! Переливай в гремучие напевы Палящий жар страдальческой любви! Чтоб выразить таинственные муки, Чтоб сердца огнь в словах твоих изник, Изобретай неслыханные звуки, Выдумывай неведомый язык!» Красавицы, наездницы, девы молодые, розы, слёзы, могилы и соловьи, кудри, глазки наводняли его стихи. За ним надолго закрепилось прозвище «поэт кудрей». Часто в стихах о любви ему изменяло чувство такта, меры и вкуса. Именно такие стихи и заслонили от многих современников и потомков всё остальное в творчестве Бенедиктова. Именно они и послужили основанием для появления «клейма» - «бенедиктовщина». А между тем, несомненно, очень талантливый поэт, Бенедиктов писал и другие стихи. Его стихотворения о природе хоть и тоже нередко несли в себе элементы чрезмерно пафосного и красивого романтизма, часто содержали серьёзные нравственно-философские размышления: Не истощил Господь Своих даров, Не оскудел духовной благодатью: Он все творит, - и библия миров Не замкнута последнею печатью. Кто духом жив, в ком вера не мертва, Кто сознает всю животворность Слова, Тот всюду зрит наитье Божества И слышит всё что говорит Егова. - И, разогнав кудесничества чад, В природе он усмотрит святость чуда, И не распнёт он Слово, как Пилат, И не предаст он Слово, как Иуда, - И брата он, как Каин, не убьет; гонимого с радушной лаской примет, Смирением надменных низведет, И слабого, и падшего подымет… Историк русской духовной литературы М. М. Дунаев писал: «Из глубины времени обращая к нам жёсткие вопросы, поэт указывает каждому его собственную вину в собственных же бедах. Поэт полностью бездарный и неоригинальный никогда не сумеет одолеть жёстких границ своего времени, а если и ответит сочувственно настроениям и потребностям душевным какого-то круга читателей, то ненадолго. Поэзия Бенедиктова в лучших, хоть и немногих образцах своих одухотворена искренней верой и исконно православным стремлением к смирению и покаянию, – а это верный признак истинной духовности высших проявлений его поэтического мироосмысления». Видимо, так смотрел на творчество Бенедиктова его современник С. Шевырёв, потому и называл его «поэтом мысли». Даже Белинский, очень критически относящийся к поэзии Бенедиктова, признавал, что «хотя редко, у Бенедиктова проблескивают истинные поэтические чувства, проглядывает чувство искреннее и задушевное». (34) Интересно то, что чиновничья служба совершенно не мешала Бенедиктову быть поэтом. Он очень успешно сочетал и то, и другое. Был деловит, способен и сделал хорошую служебную карьеру, прослужив по министерству финансов около тридцати лет. Он имел два ордена, звание действительного статского советника и являлся членом правления государственного банка. С начала 40-х годов современники стали разочаровываться в поэзии Бенедиктова. Чрезвычайная слава сменилась равнодушием к его сочинениям. Однако он не перестаёт писать. В его творчестве появляются новые темы, например, изображение жизни простых людей; его стихи о любви становятся более сдержанными и душевными. В 1856-м году Чернышевский писал, что Бенедиктов «из мира «взвинченных кудрей», «фосфорных очей» и адских страстей, выражаемых натянутыми метафорическими гиперболами, переходит в мир чувств, знакомых обыкновенным людям. Нам приятно было убедиться, что г. Бенедиктов иногда выказывает в этих случаях чувства и желания, достойные уважения». (35) В 1850 – 1860-е годы Бенедиктов создаёт стихотворения, актуальность которых до сих пор не утрачена. Среди них – «Вход воспрещается» (1858). Думается, что оно заинтересует наших современников. Они увидят в ситуациях, описанных в этом стихотворении, очень много знакомого. Поэтому хочется привести его полностью: «Вход воспрещается» - как часто надпись эту Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти, Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету Свободного пути! Там кабинет чудес, там – редкостей палата! Хотел бы посмотреть! Туда навезено Диковин множество и мрамора, и злата, - Пойдёшь – воспрещено!.. А там – храм счастия, кругом толпы народа Иные входят внутрь, ты хочешь проскользнуть, Но стража грозная, стоящая у входа, Твой заграждает путь. Ты просишь, кланяясь, учтиво и покорно, Ногою шаркая, подошвою скользя: «Позвольте!» - А тебе настойчиво, упорно Ответствуют: «Нельзя!».. «Да почему нельзя? Проходят же другие!» - Спросили мы тогда, а нам гремел ответ: «Проходят, может быть, да это – не такие, - Для вас тут места нет. Вы – без протекции. Вы что? Народ небесный! Ни знатных, ни больших рука вам не далась. Вот если было бы хоть барыни известной Ходатайство о вас! Просили бы о вас пригожие сестрицы, Колдунья-бабушка иль полновесный брат! А то вы налегке летите, словно птицы, - Назад, дружки, назад!».. Дивишься иногда, как в самый миг рожденья Нам был дозволен вход на этот белый свет И как не прогремел нам голос отверженья, Что нам тут места нет. Один ещё открыт нам путь – и нас уважат, Я знаю, как придёт святая череда. «Не воспрещается, - нам у кладбища скажут, - Пожалуйте сюда!» На дрогах нас везут, широкую дорогу Мы видим, наконец, и едем без труда. Вот тут и ляжем мы, близ церкви, слава Богу!.. Но нет – и тут беда! И мёртвым нам кричат: «Куда вы? Тут ограда, Здесь место мертвецам большим отведено. Вам дальше есть места четвёртого разряда, А тут – воспрещено!» Поэтическая судьба Бенедиктова сыграла с ним ироническую шутку: потомки забыли его стихи, но хорошо помнили, что такое «бенедиктовщина». Сама его фамилия стала синонимом пошлости, пустоты, безвкусия и внешнего блеска в поэзии. По отношению к Бенедиктову это было несправедливо: помнить скандальное и предать забвению всё талантливое, тем более что ранняя поэзия Бенедиктова аукнулась в символизме. В своё время «бенедиктовщиной» клеймили Б. Пастернака, молодого В. Набокова, Б. Лифшица. Первой начала переоценку творчества Бенедиктова в русской поэзии литературовед Л. Гинзбург в 30-е годы прошлого века. Но до сих пор его биография и творчество слабо изучены, а значение занижено. Таким образом, у Бенедиктова можно было многому поучиться. Удивительно то, что самоучка Милькеев больше воспринял сильную сторону этого автора – его достижения в форме стиха, его религиозно-философское углубление в природу и пусть на первых порах не очень удачно, но внедрял их в свой стих. Такое освоение стихов модного поэта говорит о больших потенциальных способностях, заложенных в Милькееве. Вторая тетрадка сочинений Евгения была наполнена более самостоятельными и умелыми стихами. За второй последовала третья, четвёртая… Тайный замысел Известие о том, что вместе с цесаревичем-наследником Александром Николаевичем в Тобольск прибудет великий пиит В. А. Жуковский, которого Евгений боготворил, потрясло молодого человека. «Неужели он удостоится чести лицезреть гения?! А что, если?.. Если испросить у него аудиенции, представиться, преподнести стихи, приветствующие приезд Царственной Особы? И, если они будут приняты благосклонно, показать Василию Андреевичу заветную тетрадку? Умолять его, хотя бы пробежать глазами и вынести свой вердикт: есть ли у него, канцелярского чиновника Евгения Милькеева, хоть ничтожная капля поэтического дарования. Нет, нет, как можно? Да и пустят ли его к столь важной особе? Найдётся ли время у господина действительного статского советника, чей день заполнен поэтическим творчеством и государственными делами, снизойти к просьбе ничтожного коллежского регистратора? Нет, не смогу! Я себя знаю! И как можно решиться на такой поступок? Забыть разницу в чинах, дерзнуть обеспокоить такого поэта? Но эта моя единственная возможность, моя надежда на другую жизнь. Молчи, молчи! Ты человек без рода и племени. Сиди в своей канцелярии и знай свой шесток! Ишь, занесло куда – пиитом захотел быть! С кувшинным рылом в суконный ряд попасть! Будешь ты, Евгеша, до отставки месить грязь весной и осенью, пробираясь из Заабрамовки в свою канцелярию. Будешь высиживать там с утра до вечера, слушая плоские шуточки сослуживцев да окрики начальства. А если попробовать? Эх! Попытка не пытка! Под лежачий камень вода не течёт… А вдруг господин Жуковский Василий Андреевич изволит разгневаться, что потревожил его неведомо кто? Или вирши мои ничтожными в его глазах окажутся? Что ж! Тогда мне одна дорога – в петлю! Или вон – в Иртыш с головой!» - так мучился Евгений, переходя от надежды к отчаянию. То подбадривая себя, то падая духом, он, тем не менее, стал настойчиво стремиться к осуществлению своей цели. Теперь ночами он занимался тем, что несколько раз внимательно перечитывал каждое своё стихотворение и выносил ему строгий приговор: достойно ли оно быть «представлено» Жуковскому. Отобранные стихи он тщательнейшим образом переписывал своим витиеватым канцелярским почерком в особую тетрадь, предназначенную для вручения своему кумиру. Среди других там были стихотворения «Образ Богоматери» и «Мой домик»: Над тихим зеркальным заливом Стоит укромный домик мой, Где я в бездействии счастливом Вкушаю негу и покой; Где всё блаженною свободой Упоено… Цветёт весна: Я занят светлою природой – Друзья мне солнце и луна. Они, сменяясь величаво, Над мирной хижиной моей Восходят, венчанные славой, В одежде света и лучей. Конечно, домик, в котором на самом деле жил начинающий поэт, стоял не «над тихим зеркальным заливом», а недалеко от Иртыша, никогда не умолкающего плеском волн. А «нега», «покой», «бездействие счастливое» и «блаженная свобода» были только в мечтах сочинителя. Но уж так в стихах положено: не пыль же летнюю по щиколотку или осеннюю грязищу заабрамовскую воспевать! Это всё презренная проза! Вон и господин Бенедиктов, пишет, что в стихе надо созерцать «явленья красоты». Усиленно трудился Евгений и над поэтическим посланием цесаревичу. Оно называется «На прибытие в Тобольск Государя наследника». У нас есть возможность сравнить все три стихотворения: Ершова, Чижова и Милькеева – посвящённые тобольскими поэтами царственной особе. Каждое из них сочинялось независимо друг от друга. Даже Ершов и Чижов, будучи друзьями, вряд ли делились своими поэтическими «наработками». Однако сам жанр и цель написания такого рода стихотворений предусматривали использование определённых принятых стандартов. Поэтому во всех трёх стихотворениях имеется одинаковый образ – это солнце, вошедшее в Сибири, которое проливает на неё животворный и благодатный свет. Вполне понятно, что под солнцем разумелся наследник Александр Николаевич. У Ершова: «Да посетит Восток владыка Её (Сибирь – Т. С.) с надзвездной высоты! Да изведет в свой свет великий Седящих в узах темноты!» У Чижова: «Солнце новое встаёт Над Сибирью хладной И на тёмный Север льёт Жизни луч отрадной. Бьются радостно сердца:- Первенец царя-отца В край грядёт обширной…» У Милькеева: «Шум радости, порыв движений! Восторг везде заговорил! Какой животворитель-гений Внезапно всех воодушевил? Какими чудными огнями Зажглась на севере заря? Явилось солнце перед нами, Наследник, первенец царя!» Сближает произведения трёх авторов и приём олицетворения: они наделяют Сибирь свойствами одушевлённого существа. У Ершова - Сибирь пробудилась от приезда наследника «из тьмы ночей»; у Ежова – Сибирский край, «полный умиленья», возносит «тёплые моленья» за благоденствие царского престола. У Милькеева – «…Сибирь, смутясь, трепещет. / В весенний праздник убралась, / И гостю царственному плещет /как жениху, развеселяясь!» Для всех трёх стихотворений характерна антитеза света и тьмы, холода и тепла. Поэты выражают восторг по поводу приезда цесаревича. Чижов пишет, что наследник послан царём, чтобы «осчастливить свой народ на брегах Тобола». Милькеев восклицает: «И слух дрожит, и сердце тает! Мы гостя царственного зрим!» Ершов в своём стихотворении акцентирует внимание на том, что приезд «первенца царя» в Сибирь – свидетельство полноценного и равноправного её места по отношению к другим частям России - это признание большой значимости Сибирского края для всего государства: Теперь изчезнет нареканье На нас народныя молвы: И мы участвуем в слияньи Державных Бельта и Москвы! Одические послания к царям русских поэтов XVIII века обязательно содержали в себе наказ, который воспринимался как благое пожелание, возвышающее, а не принижающее самодержца. Даётся такой наказ наследнику и в посланиях тоболяков. У Ершова: Цвети под сенью русской славы Достойным первенцем отца! У Милькеева: Иди же, красная звезда, Обрадуй области родныя! Тебя встречают города. Расти, надежда, цвет державы, Народный дух возвесели, Мужай для подданных и славы, Будь полубогом на земли! Все три стихотворения наполнены любовью к России, а стихи Ершова и Милькеева – ещё и восхищением Сибирью. Не берусь судить о декабристе Н. Чижове, что касается Ершова и Милькеева, то они выражали искренние монархические чувства. Стихотворение Милькеева «На прибытие в Тобольск Государя наследника» - убедительное доказательство того, что к 1837-му году, когда оно было написано, Евгений Лукич поднялся на определённый творческий уровень. Его послание и по мыслям, и по художественным средствам не уступает в своих достоинствах посланиям Ершова и Чижова, опытных поэтов и хорошо образованных людей. Оно свидетельствует о талантливости Милькеева. Поэт-самоучка, не имеющий более или менее приличного образования, изучающий законы стихотворства по басням Крылова, сам, своим умом дошедший до правил стихосложения, он пишет очень гармоничное, динамичное по ритмике, простое и вместе с тем глубокое по содержанию произведение. Славословие в нём не главное. При восприятии стихотворения оно отходит на второй план. Основное – это любовь к России: «Русь необъятна, Русь велика! Бог предназначил ей греметь!» Это – воспевание Сибири. В творчестве Милькеева мало стихов, посвящённых Сибири. Послание – одно из лучших. В нём выражена гордость за родной край как за часть России. Это искренние и горячие слова: Ты на неё, в мечтах избранных, Державный отрок, не взирай Как на страну людей изгнанных, Как на презренный ссылки край! Нет, полюби её душою Как землю русскую твою; Ах, назови её родною, Как дочь, как отчину свою! В ней есть, живёт святое бденье, К престолу верностью дыша; Есть то же русское терпенье И та же русская душа. Есть очи с жаркими слезами, Есть чувством движимая кровь, Есть неразлучная с сердцами К царю могучая любовь! Визит к Жуковскому Рано утром, 2 июня 1837-го года Евгений, не спавший всю ночь, надев тщательно вычищенный мундир и скрипучие ботинки, предназначенные для парадных выходов, отправился к дому губернатора. Там, как он знал, остановился наследник вместе со своей свитой. Путь был не близким: с улицы, недалёкой от Иртыша до речки Абрамовки и через мост дальше к центру города. Всю ночь шёл дождь, и Евгению приходилось бережно шагать по дощатым тротуарам, под которыми местами хлюпала вода. Часто вместо тротуара путь продолжался по узкой скользкой доске, перекинутой через грязь. Лоск и блеск, наведённые к приезду цесаревича, касались только главных улиц. Заабрамовская слобода, так же, как и другие окраины города, оказались лишёнными благотворного изменения своего обычного запущенного состояния. Чем ближе подходил Евгений к губернаторскому дому, тем меньше сохранял твёрдость духа. Подходя к плац-площади, он всерьёз подумывал о том, чтобы повернуть обратно. Напротив плац-площади каменным великаном высилась Благовещенская церковь. Молодой человек перекрестился и зашёл в неё. В этот ранний час собор был пуст. Тихо и спокойно горели перед образами свечи. Евгений опустился на колени перед иконой Божьей Матери: «Помоги мне, Дева Пречистая, Благодатная! Дай решимость и силы исполнить то, что задумано!» – горячо шептал он. Когда Евгений встал на ноги, то почувствовал внутреннее облегчение. Твёрдо шагая, он вышел на улицу. До дома губернатора оставалось пройти 100-120 сажень. Навстречу Милькееву попался какой-то незнакомый человек мещанского вида… - Заняты-с? – почтительно спросил Евгений служащего в передней, ведущей к апартаментам Жуковского. - Нет-с. Только что сочинителя Ширкова принимали-с. Так оне уже вышедши. - Значит, мещанин, который мне встретился, тоже сочинитель. А я его совсем не знаю. Хорошо бы познакомиться. Интересно, что сказал ему господин Жуковский, - подумал Евгений. - Как изволите доложить-с? – между тем спрашивал его служитель - Коллежский регистратор Евгений Милькеев. По стихотворной надобности-с. - Только бы подлые башмаки не заскрипели! – Евгений быстро вытащил из-за пазухи тетрадку со стихами и аккуратный свёрток белой дорогой бумаги, перевязанный лентой, - послание августейшей особе. Молодой человек специально ходил в самую лучшую писчебумажную лавку и долго выбирал там тонкий и в то же время твёрдый лист, достойный подношения самому наследнику. Потом долго украшал виньетками тщательно переписанное стихотворение. - Пожалуйте-с! И Евгений шагнул… в неизвестность. В кабинете сидел немолодой человек с усталым, несмотря на утро, лицом и яркими тёмными глазами, внимательно смотрящими на вошедшего. Вошедший был молодым чиновником, лет двадцати с небольшим. Хрупкий, невысокого роста с мелковатыми, но приятными чертами лица. Светло-русые волосы тщательно разделены на пробор. Робость и неуверенность во взгляде серых, глубоко посаженных глаз, дешёвое сукно мундира и пахнущие ваксой грубые ботинки. - Извольте представиться, Ваше превосходительство-с. Коллежский регистратор Евгений Милькеев. Служу помощником столоначальника в губернской канцелярии-с. Вот принёс, в некотором роде, стихотвореньице-с, в честь приезда высокого гостя, осчастливившего своим посещением наш сибирский край-с, - произнёс Евгений заранее подготовленную речь, не отходя от двери кабинета. - Что ж, очень рад! Да вы проходите поближе, Евгений… Как вас по батюшке? - Лукич-с. Боюсь обеспокоить. - Проходите, присаживайтесь вот сюда. Говорите, стихотворение? А кто же автор? Под скрип предательских башмаков Евгений прошёл в комнату и сел на край предложенного ему стула. - Видите ли, Ваше превосходительство, автор, в некотором роде, – я-с. - Вы? Так вы – поэт? - Не смею называть себя таким возвышенным словом. Так, сочиняю в свободные часы-с. В основном, по ночам-с. - А что это за тетрадочку вы держите? Не сочинения ли Ваши там содержатся? - Да-с, сочиненьица. Боюсь затруднять Вас, Ваше превосходительство, не окажете ли мне милость, не посмотрите ли на них своим просвещённым и поэтическим взором. Счастье мне большое этим доставите-с. Мечту, можно сказать, жизни воплотите. - Ну, выкладывайте всё на стол. Тщательно читать у меня времени, конечно, не хватит. А вот с посланием вашим познакомиться и тетрадочку полистать я вполне успею. Только вы уж посидите немного, подождите. - До вечера готов ждать-с Вашего приговора. - До вечера не надо, а вот с четверть часа придётся. Далее дадим слово самому В. А. Жуковскому, который оставил воспоминания об этой его встрече с Е. Милькеевым (в пересказе П. А. Плетнёва): «В одном из самых отдалённых от столицы городов явился к нему (Жуковскому – Т. С.) молодой человек и попросил взглянуть на его стихотворения, которых было переписано довольно много. Он пришёл один, никем не представленный. За исключением очень понятной застенчивости и даже робости, в нём не заметно было этого всегда неприятного подобострастия и ни одного из тех смешных приёмов, которые нередки в провинциях. Между тем из разговора с ним открывалось, что он самый бедный человек, не имел возможности образовать себя, а ещё менее заменить недостаток учения порядочным обществом. Но в его словах и во всей его наружности нельзя было не чувствовать того достоинства, в которое природа облекает человека с мыслью и характером. Он говорил откровенно о любви своей к поэзии, не вверив до сих пор ни одному существу своей тайны. Его стихи в самом деле выражали то, что даёт человеку жизнь, в полном смысле созерцательная – глубокое религиозное чувство и стремление к высокой философии. Легко понять, с каким участием наш поэт начал смотреть на молодого человека. Обласкав и ободрив его, он употребил особенное старание, чтобы начальник его по службе при первой поездке своей в Санкт-Петербург не отказался и его взять с собой».(36) А вот как об этом пишет С. Шевырёв в статье «О выходе в свет стихов Милькеева»: «В достопамятном 1837 году, когда все области России имели счастие видеть великого князя наследника, на берегах Иртыша, в Тобольске, робкий юноша нетерпеливо ожидал прибытия В. А. Жуковского, который сопровождал высокого гостя всей России. В то время, когда все были заняты светлым торжеством встречи, у юноши также были свои заботы. Природа дала ему призвание к поэзии: бедность жизни и скудное воспитание как ни препятствовали развитию этого дара, но, несмотря на них, талант расцвёл в глуши, без науки, без совета, без ободрительного слова людей просвещённых. Книжка стихотворений была готова и переписана для поднесения великому поэту. Настала роковая минута: усилием победив свою робость, трепетный юноша стоял с тетрадью своих стихов перед Жуковским. Это был Милькеев. Ласковый взгляд поэта, венчанного лавром славы, встретил юношу. Опытный вкус преобразователя русских стихов открыл в нём дарование»(37). И, наконец, дадим слово самому Евгению Милькееву – это его письмо-автобиография, адресованная Жуковскому: «Вдруг пронеслась весть о путешествии государя наследника, в котором участвовали и Ваше превосходительство. Наш город пробудился, всё приготовлялось… я тоже не был в бездействии; я решился сделать себе насилие, преодолеть робость. Пересмотрел мои опыты. Собрал всё, что находил из них лучшего. Поправил, переписал, и пошёл с тетрадью к Вашему превосходительству, как только Вы приехали. Мог ли я сделать лучше? Я нёс подарок мой со смятением, но поддерживался, утешался мыслью, что услышу правду и верный приговор себе. И Ваше превосходительство признали во мне способность. Это для меня крайне утешительно и лестно. Вы с добродушием тогда спросили, чего бы я мог желать себе… Конечно, если действительно таится во мне что-нибудь такое, я желал бы возделать мой дар, воспитать способности учением, распространить силы познаниями».(38) Спускаясь со второго этажа губернаторского дома, Евгений встретил на лестнице Петра Ершова. Они молча поклонились друг другу и разошлись в разные стороны. Пётр Павлович Ершов, несмотря на молодость, мог назвать себя человеком, близким Жуковскому. Он часто, когда жил в Петербурге, навещал «субботы», устраиваемые Василием Андреевичем для встреч с литераторами, учёными и другими просвещёнными людьми, был обласкан им за сказку «Конёк-горбунок». Поэт-классик встретил молодого учителя провинциальной гимназии как друга. И начался длинный доверительный разговор. Говорил больше Пётр: о том, как он живёт в Тобольске, о своих воспитанниках, о планах обновления курса гимназических наук, о театре, который он устроил для учеников, о поэзии, живущей в нём… Приходил Ершов по приглашению Василия Андреевича и на другой день вместе со своим товарищем Поповым. И снова велась дружеская беседа, читались стихи, вспоминалось былое. За своё послание к цесаревичу, которое Пётр Павлович вручил Жуковскому, он удостоился часов с золотой цепочкой. С посланием Н. Чижова получилась очень интересная история. Генерал-губернатор Горчаков, чтобы вызвать у цесаревича интерес и сочувствие к судьбе декабриста, заранее придумал хитрый ход. Во время осмотра наследником престола штаба Сибирского корпуса Горчаков предложил ему зайти в корпусную военную типографию, в которой в присутствии царской особы и было отпечатано сочинение Чижова. Бумагу вручили Александру Николаевичу, и он из вежливости здесь же прочитал поэтический панегирик, при этом, естественно, заинтересовался автором. В результате царственный отпрыск отправил своему отцу письмо с просьбой смягчить участь декабриста. Меньше чем через полмесяца рядовой Николай Чижов был произведён в унтер-офицеры, что значительно улучшило его положение… Милькеев выходил из дома губернатора окрылённый. Мечтами он витал высоко, в заоблачных сферах, где ему виделся почти сказочный город Петербург, дружеский поэтический кружок, доброе участие великого поэта Жуковского. И даже ботинки его теперь не раздражающе скрипели, а пели незатейливую победную песенку: «Ещё скрип, ещё шаг – Наш хозяин очень рад! Повезло ему вдруг: Он поедет в Петербург!»… - Ах, мамашенька! Если бы вы знали, где я сейчас был! – закричал Евгений, как только забежал домой. И, встав на середину комнаты, торжественно прочитал: «Уже бледнеет день, скрываясь за горою; Шумящие стада толпятся над рекою; Усталый селянин медлительной стопою Идёт, задумавшись, в шалаш спокойный свой. В туманном сумраке окрестность исчезает… Повсюду тишина; повсюду мёртвый сон; Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, Лишь слышится вдали рогов унылый звон…» - Да что с тобой, Евгеша! Уймись, уймись, батюшка! – мать никогда не видела Евгения таким возбуждённым и весёлым. - Я сейчас от Жуковского иду. Это его стихотворение я вам прочитал. Он сказал, что у меня есть дарование! Мамашенька! Он меня в Петербург зовёт. Говорит, там смогу стать настоящим поэтом! - Да кто таков этот Жуковский? Ты мне толком скажи. - Великий пиит, стихи сочиняет. Учитель цесаревича, вместе с ним приехал. Действительный статский советник – Ваше превосходительство-с! - Ах ты, Господи! Да как же тебя до него допустили? - Допустили, допустили, мамашенька! И он был так ласков со мной! В Петербург, говорит, приезжайте. Вам учиться надобно. Я поеду. Я непременно поеду!.. А как же вы, матушка? Что же с вами-то будет? – как я не подумал! Нет, не поеду! Видно судьба моя в канцелярии прозябать! - Чо ты, чо ты, Евгешенька! Рази я тебе супостат какой? Даже и не сумневайся. Я чо? Я проживу. Силёнки уж не те на чёрную работу наймоваться, дак я в няньки пристроюсь. В те, которы, как это… приходящи, чтоб, дескать, дома ночевать. Ноне таких, знашь сколь требоватся? А мне и выгода: сыта буду и летом за огородишком пригляжу. Парёнки-то по осени нарасхват идуть. Ничо, проживу! – бодро зачастила Дарья. Она, конечно, понимала, что туго ей без сыновья жалования придётся. Но главное, - её любимому Евгешеньке в люди выбиться. Выходит и впрямь, не зря по ночам пёрышко-то поскрипывало. - Вы, мамашенька, не думайте: я, как в Питере-то надёжно устроюсь, тотчас вас к себе выпишу! – воспрял духом Евгений. – Мне Василий Андреевич обещал и на службу поспособствовать. - Дак чего уж там! Заранее-то не гадай: плоха этта примета. Уж как Бог даст: все мы под ним ходим!.. - Учитель самого царевича мово Евгешеньку обласкал! – рассказывала Дарья на следующий день своим товаркам. – В столицу позвал. Говорит, большой талант к сочинительству у него обнаружился. Должность обещал. А уж как Евгеша-то укрепится, и мне туды дорога будет. Так им и говорено было: дескать, я вас, мамашенька, не брошу! - Дай Бог! Дай Бог! – радовались женщины. Они искренне желали доброй Дарье и её сынку безбедного и прочного будущего. - Вить как намучилась, горемычная, пока свово Евгешу подымала. А теперя – дай Бог, дай Бог! – говорили они между собой, когда радостная Дарья поспешила домой… 4-го июня, рано утром, «Государь наследник изволил отправиться в обратный путь в Тюмень».(39) Покинул Тобольск и В. А. Жуковский, оставив в душе «маленького человека» Евгения Милькеева светлую надежду на духовно богатую жизнь в столице и большое поэтическое будущее. Порадуемся и мы с Вами, дорогой читатель, за этого молодого человека. Он, право, этого достоин! |
Похожие:
 | Познакомить кратко с этапами пушкинианы, с музыкальными произведениями и их авторами на стихи поэта. Выявить роль творчества поэта... | | Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... |
 | Мтз-82 со съемным оборудованием с экипажем для нужд Тобольского регионального отделения «Тепло Тюмени» филиал ОАО «суэнко» в 2014... | | Маршалси; направо и налево от него протянется узкий тюремный двор, почти не изменившийся, если не считать того, что верхнюю часть... |
| Местная религиозная организация «Приход храма святителя Иоанна Митрополита Тобольского города Омска Омской Епархии Русской Православной... | | Книга написана с позиции язычества — исконной многотысячелетней религии русских и арийских народов. Дана реальная картина мировой... |
| Медведев: сохраняются большие риски для исполнения бюджета из-за падения цен на нефть | | Помпонацци, Парацельса, Макиавелли, выделяется главная книга – «анти-Библия»: «…У либертенов всегда в руках книга Рабле, наставление... |
| Мяло К. Г. Россия и последние войны ХХ века (1989-2000). К истории падения сверхдержавы. — — М.: Вече, 2002. — 480 c | | Ответное письмо А. И. Тургенева хозяйке Тригорского П. А. Осиповой написано по горячим следам события, вскоре после отъезда вдовы... |