«Науки жрец и правды воин!»
Поэт, критик, историк литературы, профессор Московского университета Степан Петрович Шевырёв (1806-1064), фактически не принадлежал к кружку славянофилов, но многие считали, что он входит в их содружество. Шевырёв не отрицал этого: его идеи были во многом близки их взглядам. Однако сами славянофилы не причисляли его к своим единомышленникам, поскольку расходились с ним в своей главной идее – подчинение личного общественной воле. Лично же славянофилы и Степан Петрович были хорошо знакомы и поддерживали добрые отношения.
Шевырёв считал очень важным сохранение культурного наследства русского народа. Он разработал университетский курс истории русской словесности. Таким образом, именно Шевырев начал систематическое изучение древнерусской литературы и истории русской литературы с древнейших времен, что до него в образовательных программах в России не существовало. Значение этого для нашей культуры очень велико.
В то время русская литература в университете отдельно не изучалась, учёных трудов по ней не было, памятники древнерусской литературы не издавались. Главным являлось изучение мировой литературы, а всё, что представляло собой наследие отечественной словесности, считалось третьестепенным. Шевырёв же был уверен, что русскому человеку необходимо, прежде всего, знать историю отечественного языка и литературы. Такая точка зрения вызывала негодование у многих «учёных мужей», которое подчас переходило в травлю.
С. П. Шевырёв, отстаивая свою позицию, в 1838-м году писал: «Дух неуважения к произведениям отечественным и дух сомнения во всём том, что славного завещала нам древность, должны же когда-либо прекратиться, и мы можем противодействовать ему только глубоким и терпеливым изучением того, что составляет литературную собственность нашего народа».
С 1841-го года Шевырёв вместе с Погодиным возглавил журнал «Московитянин», в котором ратовал за укрепление православия, самодержавия, сохранение самобытности народной культуры.
Шевырёва отличали жажда знаний и стремление передать эти знания людям. Он утверждал, что в современной ему поэзии не хватает интеллектуального начала и стремился к созданию, по его выражению, «поэзии мысли», был сторонником «любомудрия».
Любомудрами называли себя молодые люди – члены кружка «Общество любомудрия». Среди них – Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский. Близки к Обществу были М. П. Погодин и А. С. Хомяков. Они изучали и пропагандировали труды немецких философов-идеалистов. Чтобы их не путали с приверженцами рационалистических взглядов французских просветителей, к которым они относились отрицательно, называли себя не «философами», а «любомудрами». Собирались они тайно, хотя никаких заговорщицких целей не преследовали: это была дань юношескому романтизму.
После декабристского восстания 1825-го года любомудры, боясь, что их могут причислить к революционерам, самораспустились. Многие из бывших любомудров оставили заметный след в русской культуре.
В поэзии С. П. Шевырёв выступал против благозвучия ради благозвучия, которое называл «пустозвоном» и считал, что стихи, целью которых является возбуждение мысли, не должны быть гладкими и лёгкими.
«Ох, уж эти мне гладкие стихи, - пишет он поэту А. Веневитинову, - о которых только что и говорят наши утюжники! Да, их эмблема – утюг, а не лира!»
«Шевырев охотно подчеркивал жесткость, шероховатость собственных стихов, видя в этом залог их глубины и силы. За Шевыревым прочно установилась репутация не всегда удачливого, но смелого экспериментатора. На деле, однако, традиционные формы играют в его творчестве гораздо большую роль, чем это обычно считалось», - пишет известный советский литературовед Лидия Гинзбург в книге «О лирике».
«Переворот», который Шевырёв задумал произвести в поэзии, не получился, да и сам он не относился к своим «опытам» в этом плане серьёзно. В 1837-м году поэт написал автоэпиграмму:
Рифмач, стихом российским недовольный,
Затеял в нём лихой переворот:
Стал стих ломать он в дерзости крамольной.
Всем рифмам дал бесчиннейший развод.
Ямб и хорей пустил бродить по вольной,
И всех грехов какой же вышел плод:
«Дождь с воплем, ветром, громом согласился,
И страшный мир гармоньей оглушился!»
Главными темами лирики Шевырёва являются природа и её единство с духовной жизнью человека, история, бессмертие творческой мысли.
Падёт в наш ум чуть видное зерно
И зреет в нем, питаясь жизни соком;
Но придет час - и вырастет оно
В создании иль подвиге высоком.
И разовьет красу своих рамен,
Как пышный кедр на высотах Ливана;
Не подточить его червям времён;
Не смыть корней волнами океана;
Не потрясти и бурям вековым
Его главы, увенчанной звездами,
И не стереть потопом дождевым
Его коры, исписанной летами…
В своей поэзии Шевырёв использовал образцы и традиции русской литературы XVIII века, прежде всего, Ломоносова. Отличаясь горячим, импульсивным характером, он и в свои стихи вносил «громкость», патетику, пульсирующие ритмы. Для его стихов характерны диалогическая форма, широкое использование сопоставления, приёма сравнения.
С. П. Шевырёв много сделал как литературный критик. Он был сторонником реализма в искусстве. Вместе с Пушкиным заботился об издании стихов Ф. И. Тютчева, помогал Гоголю подготавливать к печати и издавать его сочинения.
Последние годы жизни Шевырёв провёл за границей, где активно пропагандировал русскую литературу путём чтения публичных лекций.
Отношение современников к Шевырёву было противоречивым. Он дружил с Пушкиным, Гоголем, Погодиным, братьями Кириеевскими. Белинский и Герцен являлись его заклятыми врагами.
И до сих пор взгляды и поэтическое творчество Шевырёва получают диаметрально противоположные оценки историков литературы. Одни считают его консерватором и небольшим по значению поэтом. Другие – патриотом и незаурядным литератором, сыгравшим заметную роль в литературной и общественной жизни России 1820-1850-х годов. Так Л. Гинзбург в книге «О лирике» аттестует его как «даровитого поэта». Исследование С. П. Шевырёва в области древних славянорусских рукописей до сих пор сохраняют своё научное значение.
Поэт Н. Языков посвятил С. П. Шевырёву стихотворение:
Тебе хвала, и честь, и слава!
В твоих беседах ожила
Святая Русь - и величава,
И православна, как была,
В них самобытная, родная
Заговорила старина,
Нас к новой жизни подымая
От унижения и сна!
Ты добросовестно и смело
И чистой, пламенной душой
Сознал свое святое дело,
И возбужденная тобой,
Красноречиво рукоплещет
Тебе великая Москва!
Так пусть же на тебя клевещет
Мирская, глупая молва!
Твои враги... они чужбине
Отцами проданы с пелен;
Русь неугодна их гордыне,
Им чужд и дик родной закон;
Родной язык им непонятен,
Им безответна и смешна
Своя земля, их ум развратен,
И совесть их прокажена.
Так их не слушай - будь спокоен
И не смущайся их молвой,
Науки жрец и правды воин!
Благословится подвиг твой:
Уже он много дум свободных,
И много чувств, и много сил
Святых, родных, своенародных,
Восстановил и укрепил.
Большое и искреннее участие принимал в Милькееве Н. А. Мельгунов, о котором Евгений Лукич пишет Плетнёву «с чувством особой признательности» (18 июля 1839-го г.): «Он отыскал мне и квартиру, и наставника в немецком языке, и доставил способ переслать матери нужное число денег на переезд ко мне. На днях он отправился в Петербург, откуда поедет за границу для излечения своей болезни. Я проводил его с грустию и с искренним желанием ему здоровья и счастия». (65)
Забытый литератор
Николай Александрович Мельгунов (1804-1867), писатель, публицист, переводчик, один из первых в России библиографов, музыкальный критик и композитор, который писал песни и романсы на слова Пушкина, Баратынского, Хомякова, Языкова, ныне забытый деятель русской культуры. О нём нашлась лишь краткая справка.
Он получил образование в петербургском Благородном пансионе при Педагогическом институте, где преподавал В. К. Кюхельбекер.
В юности Мельгунов, вместе с Шевырёвым, был одним из «архивных юношей» и входил в кружок «любомудров». «Архивными юношами» называли в 20-е годы XIX века молодых людей, получивших хорошее образование и служивших в Московском главном архиве Министерства иностранных дел, что считалось в то время очень престижным для дальнейшей карьеры, особенно дипломатической.
В 1834-м году, выйдя в отставку, большую часть жизни Мельгунов стал проводить за границей, где активно пропагандировал отечественную культуру. В литературно-общественной обстановке 30-50-х годов XIX века он одинаково сотрудничал как с «западниками» (П. Я. Чаадаев, А. И. Герцен, Т. Н. Грановский), так и со славянофилами и пытался примирить их.
Как литератор Мельгунов известен своими повестями и путевыми очерками. Его повести часто имеют фантастическую завязку и реалистическую развязку. Он был одним из учредителей журнала «Московский наблюдатель», задуманном как средство противодействия «торговому» направлению в русской литературе.
Как теоретик музыки занимался изучением гармонии и ритмики русской народной песни.
Хомяков и Шевырёв видели в Евгении Милькееве, прежде всего, исконного представителя русского народа, не испорченного столичной или близкой к столице цивилизацией самородка. Его стихи привлекали их искренним и глубоким православным началом. И неважно было, что многие из них далеко не совершенны – это временно и преодолимо. Главное – сохранение в творчестве сибирского поэте чистоты и возвышенности, духовности и религиозности, развитие в нём любви ко всему русскому: к языку и словесности, к истории Отечества и его древним святыням.
Они возили Евгения по историческим местам Москвы и её окрестностей: Воробьёвы горы, Кремль, Иверская, Сухарёва башня – всё это овеяно легендами веков, всё это свято для русского человека. Евгений жадно впитывал в себя дух прошлых веков. У себя, в Сибири, он не мог прикасаться к таким древним свидетельствам исторического прошлого своей страны. Дорогая и близкая ему история Сибири, известная только со времён Ермака, казалась ему малым ребёнком, по сравнению с уходящей в глубь столетий величественной историей России. Тонко чувствующий поэт не мог не откликнуться на то огромное впечатление, которое оказывали на него достопамятные места столицы и рассказы его спутников о них. В его творческом арсенале появляются стихи «Сухарёва башня», «Молитва Иверской», «Иван Великий».
С восхищением пишет он о том, какой красивой и величавой предстаёт Москва с Воробьёвых гор:
С каким я сладким умиленьем
Коснулся в первый раз ногой
Тех гор поверхности крутой!
С каким святым благоговеньем
Ходил по роще вековой!..
И я глядел на мать-столицу,
На свет бесчисленных крестов,
И видел всю Москву-царицу,
Венец родимых городов…
Иверской иконе Божией Матери (66) он посвящает свою «Молитву»:
Источник отрады священной и чистой,
О жаркие слёзы! Без звука, без слов,
Я лил вас пред образом Девы пречистой,
Пред образом древним, что столько веков
Чудесно стоит у заветной твердыни,
И в светлых лампадах не гаснет елей,
И с верой, с молитвами дивной святыни
Устами касаются роды людей.
И в радости сердца, в мечте непонятной,
Я долго пред образом древним стоял,
И рдел милосердием лик Благодатной,
И трепетным людям покров обещал.
И внутренним голосом нёс я моленья:
О дай, Непорочная, жизни святой,
Дай чистых желаний, дай слёз и терпенья,
И дум исступлённых мятеж успокой!
Литературная семья Павловых
Супруги Павловы больше заботились о том, чтобы Евгений Милькеев, этот «сибирский дикарь», приобщался к европейской культуре и воспитанию. Они настояли на обучении поэта немецкому языку, так как считали, что ему необходимо познакомиться с трудами немецких философов, которых Павловы очень ценили; с немецкой литературой в лице великого Гёте. Они даже оплатили уроки университетских преподавателей.
И Евгений Лукич уже делал первые успехи. Его, прежде всего, привлекала возможность, зная язык, читать в подлиннике сочинения великих немецких поэтов и переводить их на русский язык, что он довольно успешно начинает осуществлять. Например, «Занавешен снегом кедр высокий...» из Гейне – стихотворение, которое в разное время привлекало внимание многих русских поэтов-переводчиков, например, Лермонтова и Тютчева. Нам оно более известно по переводу Лермонтова: «На севере диком стоит одиноко на голом утёсе сосна…». Перевёл молодой поэт и стихотворение «Свидание» из Гете:
…Когда мир тёмный в сне глубоком
На лоне Бога жизнь таил,
И в люботворчестве высоком
Бог первый час установил,
И рек: «Да будет!» - зазвучало
Тогда болезненное «ах!»
И мощной бытности начало
Заговорило в пустотах.
Явился свет! Полна испуга,
В пучины ринулася ночь,
И побежали друг от друга
Разделены, стихии прочь.
Ещё не ведая призванья,
Как в грёзах диких и слепых,
Мертво, без звука, без желанья
Стремилась каждая из них.
Всё было пусто, непробудно,
Бог в первый раз был одинок!
Тогда зарю Он создал чудно,
И ужас весь пред нею лёг.
Она игрою красок нежной
Мир безотрадный обняла,
И в широте его безбрежной
Любовь и сила ожила.
Каролина Карловна Павлова (1807-1893) была дочерью обрусевшего немца, профессора Московского университета К. Яниша. Она получила блестящее образование, и в Москве её знали как девицу «одарённую самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами».
В литературных салонах столицы юная Каролина познакомилась с Пушкиным, Баратынским, Веневитиновым. В то время в Москве находился польский поэт А. Мицкевич, высланный с родины за причастность к национально-освободительному движению поляков против российского гнёта. Между ним и Каролиной начались романтические отношения, молодые люди хотели пожениться. Но родители девушки воспротивились этому. Сами они были не очень обеспечены и рассчитывали на наследство богатого родственника, которому мог бы не понравиться брак Каролины с политически неблагонадёжным и сравнительно бедным поляком. Мицкевич уехал в Петербург, потом ему, благодаря ходатайству Жуковского, разрешили вернуться на родину. Его чувства к Каролине оказались не так глубоки, как её. Девушка очень переживала разлуку и хранила возвышенную память о поэте-романтике. Она отвергала ухаживания кавалеров, которые стали особенно настойчивыми, когда она, благодаря богатому наследству, доставшемуся от родственника, оказалась завидной невестой.
Прекрасно зная несколько иностранных языков, Каролина занялась переводами на немецкий и французский стихотворений Пушкина и других современных ей русских поэтов. У неё оказался большой талант. Сам великий Гёте, познакомившись с её переводами, одобрил их. О переводах Каролины Карловны Белинский писал: ««Удивительный талант г-жи Павловой переводить стихотворения со всех известных ей языков и на все известные ей языки начинает, наконец, приобретать всеобщую известность: Но ещё лучше (по причине языка) её переводы на русский язык; подивитесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по блеску поэтическому».
Писала Павлова и русские стихи, которые пользовались успехом в московских литературных салонах и которые получали одобрительную оценку известных поэтов того времени. «Да здравствуете же вы и ваша творческая лира!» - приветствовал её К. М. Языков.
Однако отношение современников к Павловой было неоднозначным. Одни ею восхищались, а другие иронизировали и даже в чём-то осуждали её. Она покусилась на святое святых, на то, что испокон веков считалось делом мужчин – на занятие поэтическим творчеством. Причём не просто писала стишки в альбомы своих светских приятельниц, а открыто и серьёзно претендовала на звание поэта:
Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Блаженств и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло:
Моя напасть! Мое богатство!
Мое святое ремесло! – писала она.
Критика относилась к её стихам очень сдержанно и подчас не справедливо. Одни её стихи отличались рассудочностью, другие были по-женски чувствительны и нежны, удивляли неожиданной рифмой и экспрессией.
О, почему, когда всечасно.
Судьба не шлет уже угроз.
Так много льется слез напрасных.
Неизъяснимых женских слез?
Не понимая их значенья.
Вы презирать их не должны.
Ваш смех земной – лишь оскорбленье.
Тех слез, что небом рождены!
Что сердце женщин наполняет,
Вам никогда не испытать.
Пускай их души утешает
Небесной тайны благодать.
Не горем и не сожаленьем.
Сердца их бедные полны.
Ваш смех земной – лишь оскорбленье.
Тех слез, что небом рождены!..
В своём поэтическом творчестве Павлова использовала жанры стихотворного послания, элегии, думы, сонета. Её стихи о любви часто проникнуты душевной болью и чувством одиночества.
По большому счёту, она была одинока и в жизни. Женщина-поэт в то время заведомо обрекала себя на роль «белой вороны» в обществе. И хотя Каролину Павлову в московском свете ценили, дамы пытались заполучить её в свои салоны, она, несомненно, испытывала некий духовный и душевный вакуум.
В 1837-м году тридцатилетняя Каролина вышла замуж за литератора Н. Ф. Павлова.
Николай Филиппович Павлов (1805-1864), по одним данным, - сын вольноотпущенного крепостного крестьянина, по другим – незаконнорожденный ребёнок помещика и пленной грузинки. Он окончил Московское театральное училище, позже университет; был актёром, служил в суде и канцелярии московского губернатора.
Литературную деятельность Павлов начал в 20-е годы XIX века. Писал басни, стихи, сотрудничал в московских журналах. Вскоре перешёл к прозе, а стихи печатал лишь изредка, но некоторые из них стали известными романсами, музыку к которым писали Верстовский, Глинка, Даргомыжский. Его повести сочетают в себе романтические и реалистические черты.
В молодые годы Николай Филиппович, служа чиновником в суде, отличался честностью и бескомпромиссностью. Он смело разоблачал тёмные махинации и взяточничество среди московского купечества и в канцелярии самого губернского предводителя дворянства. Это привело к отстранению его от службы в суде. Потом он был чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе и безвозмездно исполнял должность адвоката по делам арестованных. С его помощью удалось освободить более двухсот незаконно осуждённых. В своей адвокатской деятельности Павлов затронул интересы сильных мира сего и был уволен. Больше он уже нигде не служил.
Женитьба Николая Филипповича на Каролине Карловне не являлась результатом их страстной любви. Если Павлов и питал какие-то чувства к своей будущей жене, то это – симпатия, дружеское расположение, интерес к ней как к поэтессе. Но более всего здесь имелось желание поправить своё материальное положение. Б. Н. Чичерин, сын друга Павлова, в книге «Воспоминания. Москва сороковых годов», писал: «Этот брак был заключён не по любви, а по расчёту. Сам Павлов говорил мне впоследствии, что он в жизни сделал одну гадость: женился на деньгах…».
Не было пылких чувств и со стороны невесты: она явно засиделась в девушках. Скорее всего, Павлов привлекал её своей литературной деятельностью, живым характером – и только.
Богатая невеста, Каролина унаследовала деревни с несколькими тысячами душ крепостных крестьян, в том числе и село Мурмино, где была устроена суконная фабрика. Она доверила дела по управлению фабрикой мужу, и вот тут-то Павлов показал себя в очень неприглядном свете. В 1857-м году крестьяне Мурмина стали протестовать против жестокой эксплуатации. Они отказались подчиняться управляющему, и фабрика остановилась. В село был отправлен гарнизон солдат. Забастовщиков жестоко высекли и отправили на каторгу. На расправе присутствовал и Павлов. Он очень свирепствовал, требуя никому не давать пощады и сечь даже стариков. Русская передовая общественность публично осудила его поведение.
Поведение Павлова в данной ситуации – это пример того, как подчас реальное поведение писателя расходится с теми идеями, которые он выражает в своих произведениях.
В своих первых повестях Павлов осуждал рабски унизительное положение крепостных талантливых людей, с участием писал о бесправности солдат. Белинский присоединял Павлова «к немногому числу наших отличных прозаиков», а Пушкин считал первые произведения Павлова «истинно занимательными» и называл их «первыми замечательными русскими повестями, ради которых можно забыть об обеде и сне». Цензура запретила перепечатку этих произведений, так как сам Николай I, прочитав их, нашёл «много неприличных мест». Под «неприличными местами» он понимал осуждение в повестях социальной несправедливости.
В более поздних произведениях Павлова много сатиры; в них он изображает положение «маленького человека» и осуждает растлевающую власть богатства. Однако сам он далеко не был равнодушен к деньгам и светским развлечениям. После женитьбы на Каролине Карловне он стал распоряжаться её солидным капиталом. Особняк в Москве, широкая жизнь с банкетами, обедами и балами, игра в карты по-крупному…
По четвергам в доме Павловых устраивались литературные вечера, которые были очень популярны в Москве. На них появлялись все известные писатели того времени: Гоголь и Лермонтов, Герцен и Григорьев, Баратынский и Полонский, Вяземский, Тургенев, братья Киреевские, Шевырёв, Хомяков и многие другие. Причём, это были представители самых различных направлений. Салон Павловых посещали и учёные, артисты, художники, музыканты.
Каролина Карловна лелеяла идею объединить все талантливые силы Москвы и тем самым противопоставить их как духовное единое начало разрозненности и групповым амбициям, которые в то время были очень сильны в столице – устроить «пир разума», организовать бескорыстное и возвышенное духовное общение. Сама она тяготела к славянофилам, но стремилась быть в дружеских отношениях с литераторами разных направлений, примирить славянофилов и западников. Она писала:
Во мне нет чувства, кроме горя,
Когда знакомый глас певца,
Слепым страстям безбожно вторя,
Вливает ненависть в сердца.
Эта попытка в общественной и культурной ситуации того времени была обречена на провал. Но Павлова не понимала всей иллюзорности замысла и искусственной театральной атмосферы, создаваемой в её салоне. Современники отмечали нечто ненатуральное, «эффектное, риторическое», какую-то наигранную величественность в поведении хозяйки. Подчас они за глаза подсмеивались над её чопорностью, экзальтированностью, напыщенными манерами.
Сначала супруги хорошо ладили между собой. Но в начале 50-х годов между ними стал назревать разрыв. Николай Филиппович легкомысленно отнёсся к своим обязанностям по управлению состоянием жены. Он, что называется, швырял деньги направо и налево. Страстный картёжник, Павлов сутками мог просиживать за зелёным суконным столом и проигрывать огромные суммы денег, разоряя не только супругу, но и их единственного сына. Он был способен за вечер «пропустить» через свои руки 10-11 тысяч рублей, по тем временам, огромную сумму. К тому же до Каролины Карловны стали доходить достоверные сведения об его супружеских изменах.
В 1853-м году разгневанная Каролина Карловна подала на мужа в суд, обвинив его в незаконных финансовых операциях. Её отец, благодаря своим связям, пожаловался на зятя начальству. Николай Филиппович слыл в столице человеком политически неблагонадёжным. У него в кабинете был произведён обыск и найдена запрещённая литература. Его сначала посадили в долговую тюрьму, так называемую «яму», где он находился более двух месяцев в одиночном заключении. А потом отправили в Пермь под надзор полиции. Каролина Карловна официально развелась с ним.
Общественное мнение осудило Павлову: чтобы ни сделал муж, жена не должна была устраивать публичный скандал. Кроме того, многие увидели в Павлове героя-вольнодумца. По столице ходило злое стихотворение:
Ах, куда ни взглянешь.
Всё любви могила!
Мужа мамзель Яниш
В Яму посадила…
Каролина Карловна отличалась очень твёрдым, решительным характером. «В душе моей есть боль, но нет испуга», - писала она. Но выдержать такое жестокое отношение к себе не смогла. Она уехала сначала в Петербург, а потом за границу.
Николай Филиппович недолго пребывал в ссылке, вскоре его возвратили в Москву, и он женился на родственнице Каролины Карловны, которой оказывал недвусмысленные знаки внимания ещё в то время, когда был в браке.
В последний период своего творчества Павлов писал водевили, серьёзные и глубокие критические и публицистические статьи, издавал газеты «Наше время» и «Русские ведомости».
На его смерть Соболевский написал злую эпиграмму:
Вот жизнь афериста.
Уж был человек!
Играл он Эгиста,(67)
Играл и юриста,
Играл журналиста, —
Во всё весь свой век
Играя нечисто.
В 1856-м году Каролина Павлова оставила Россию навсегда. Побывав в разных странах, в 1861-м году окончательно поселилась в Германии. Она много писала, вспоминая в своих стихах прошлое:
Да, много было нас младенческих подруг,
На детском празднике сойдемся мы, бывало,
И нашей радостью гремела дома зала,
И с звонким хохотом наш расставался круг.
И мы не верили ни грусти, ни бедам,
Навстречу жизни шли толпою светлоокой;
Блистал пред нами мир роскошный и широкий,
И все, что было в нем, принадлежало нам.
Да, много было нас – и где тот светлый рой?..
О, каждая из нас узнала жизни бремя,
И небылицею то называет время.
И помнит о себе, как будто о чужой.
* * *
О былом, о погибшем, о старом
Мысль немая душе тяжела;
Много в жизни я встретила зла,
Много чувств я истратила даром,
Много жертв невпопад принесла.
Павлова переводила с многих языков. В Германии она подружилась с А. К. Толстым, перевела на немецкий язык его стихи, драмы, поэмы. Толстой получил большую известность в Германии. В благодарность он выхлопотал пожилой поэтессе пенсию. Это было для Каролины Карловны очень важно, поскольку из-за недобросовестности своего бывшего мужа она осталась почти без всяких средств существования. Нуждаясь, она не утратила силу духа, упорство, жизненную выдержку, занималась подённой литературной работой ради куска хлеба.
В России к её творчеству относились пренебрежительно.
«2 декабря 1893 г., в маленьком местечке, вблизи Дрездена, скончалась в полном одиночестве и материальной нужде, под грубым надзором суровой служанки, давно уже больная, покинутая и забытая всеми, когда-то приехавшая из России 85-летняя старушка... Её похоронили на счёт местной общины, продав для покрытия расходов её скудное имущество и два больших сундука с письмами и какими-то рукописями...», - писал А. Ф. Кони в своих воспоминаниях о К. К. Павловой.
Поэт Языков в одном из своих посвящениях Павловой обещал ей бессмертие:
…Дай же Бог вам долго жить.
Мир умнеет: наши внуки
Будут вас боготворить.
К сожалению, его слова не сбылись. Ещё задолго до своей смерти Каролина Карловна была забыта в России. В наше время о ней знают только специалисты литературы. А ведь многие авторитетные знатоки литературы - её современники - считали, что творчество этой поэтессы очень значительно.
«Есть имена, по отношению к которым забвение является прямой несправедливостью», - считал А. Ф. Кони. Это с полным правом можно отнести к имени Каролины Карловны Павловой.
В светских салонах
Но вернёмся в начало 40-х годов XIX века, когда супруги Павловы были ещё сравнительно молоды, не помышляли о разводе и гордились своим салоном, в котором собирались люди умные, талантливые, незаурядные. Это время – время триумфа Каролины Карловны как поэтессы, её наибольших успехов и расцвета литературного дарования. Она много писала, публиковалась в журналах и альманахах; её салон считался одним из самых замечательных в Москве. Гости стекались в него по четвергам, привлечённые роскошной обстановкой, изысканным столом, общением со столичными и приезжими знаменитостями или открытыми хозяйкой дарованиями. К своим гостям, если, конечно, это не были величины, подобные Гоголю и Лермонтову, Каролина Павловна снисходила, как снисходит королева к своим подданным.
Павловы любили привечать молодые самобытные таланты и удивлять ими своих гостей. Вот и Евгений Милькеев был для них возможностью продемонстрировать их положительные качества и незаурядные поступки. Не каждый, принадлежащий к светскому обществу, решиться ввести в свой круг человека из низших слоёв, облагодетельствовать его и разрешить стать почти равным в общении. Не каждый, забыв свои обязанности и занятия, наложенные на него положением в свете, будет возиться с ним, образовывать и воспитывать его. А они, Павловы, делают это и ещё многое, многое другое.
Нельзя сказать, что супруги заботились о Евгении только из-за тщеславия и желания показать всей Москве свою бескорыстную помощь талантам из народа. Конечно, в их отношении к молодому поэту было и сочувствие, и искренняя вера в его способности, но имелось и много самолюбования, гордыни перед другими, интереса к «экзотике» и желания прослыть открывателями и покровителями талантливого «самородка».
Молодой сибиряк был в восторге от Павловых, особенно от Каролины Карловны - её таланта, доброты, благородства. Он посвящает ей стихи: «К. К. П(авлов)ой. В альбом» и «К. К. П(авло)вой»; он воспевает её «перо, божественный подарок Олимпа светлых дочерей»:
Вы им прекрасно и законно
Всегда владеете, и нам
Передаёте благосклонно
Дум сокровенный фимиам!
В день рождения Каролины Карловны Милькеев преподносит ей стихи, в которых искренне благодарит за участие в своей судьбе:
Да ниспошлёт на вас Зевес
Лет столько ж много, сколько мечет
В грудь вашу звуков от небес!
Да полны помыслов блаженных,
Неистощимых и живых,
Стихов простых, стихов смиренных
Не забываете моих!
Мой жребий мрачен и ненастлив,
Никто мне в мире не родня;
Но я прославлен, горд и счастлив,
Когда вы хвалите меня.
Евгений хорошо помнил, как он, ещё в свой первый приезд в Москву, попал в особняк Павловых. Роскошный вход с одетым в нарядную форму швейцаром, широкая мраморная лестница на второй этаж, громадная зала с расписным потолком и колоннами, высокими канделябрами и огромными настенными зеркалами, большой кабинет с пылающим камином поразили его. Хозяйка дома в полном расцвете своих тридцати трёх лет, не была красавицей, но чёрные, разделённые прямым пробором волосы, большие тёмные глаза, высокие брови и маленький рот придавали её лицу своеобразное, эффектное выражение. Поза её была величава. Высокая и худощавая, с царственной осанкой, она передвигалась неторопливо, с чувством большого достоинства; на поклоны отвечала строго, с еле заметной улыбкой.
Каролине Карловне нравилось украшать себя фермуарами, бантами, перстнями и браслетами. Но особенно она любила серьги. И когда она шла навстречу своему очередному гостю, нежно покачивая головою, лёгкий звон серег придавал особое очарование её походке, гармонировал с одухотворённостью её лица.
Павлова очень любила читать гостям свои стихи и демонстрировать им открытые ею таланты. Злые языки даже шептались о том, что она способна зачитать всех до обморока. Должен был декламировать свои стихи в её салоне и Евгений. Ей хотелось гордиться своим протеже и показывать его гостям. А он, с одной стороны, ощущал крайнюю неловкость, оказываясь среди совершенно чуждого ему окружения: красиво и богато одетых дам и их высокопоставленных мужей, с другой, - ему казалось лестным их внимание, и он чувствовал себя в такие минуты настоящим поэтом, к которому пришло признание.
Каролина Карловна возила его и в другие салоны, демонстрируя как какую-то диковину. Конечно, и там он должен был показать себя и не посрамить свою благодетельницу.
Позже, в 1845-м году, Павлова напишет роман в стихах и в прозе «Двойная жизнь», где в образе молодого поэта явно угадывается Евгений Милькеев:
«Поэт явился, застенчивый, не совсем ловкий молодой человек, в не совсем свежих перчатках. Он вошёл с некоторым чувством робкой гордости в этот освещённый и просвещённый салон, где такие важные особы, такие прекрасные женщины собрались его слушать». (68)
Но тут слуга объявляет, что приехал испанский граф. Поэту дают отставку. Все окружают знатного иностранца и стараются развлечь его беседой. Только через два часа, когда граф уезжает, вспоминают о поэте. Всё это время он сидел в одиночестве в углу гостиной.
«Хозяйка дома взялась за поэта. Он к нему подошла и очень любезным образом высказала своё и общее нетерпение и ожидание обещанного чтения, потом усадила его у стола, а слушателей вокруг него, сама великодушно заняла самое видное место, где уже нельзя было ни шепнуть, ни зевнуть. Бедный молодой человек несколько смутился, стал перелистывать свою тетрадь и не знал, что из неё выбрать. По всему было видно, что он в первый раз готовился занять собою этот разряд людей, отделяющихся от остального человечества и составляющих тот надменный свет, так наивно названный, для которого нет иного в Господней вселенной. Ободренный таким лестным вниманием, молодой человек начал читать. Сперва вполголоса, потом звучнее и живее. Он был до того молод и неопытен, что читал свои стихи при этом аристократическом обществе с тем же жаром, с каким говорил их в своей скромной комнате, наедине с самим собой; он был до того закалён в огне поэзии, что не чувствовал веющего от всех этих лиц светского холода. Все казались несколько утомлены поэтическим наслаждением. Притом было уже и довольно поздно, так что вечер её мог благополучно кончиться без помощи какой бы то ни было художественной примеси. И в самом деле, общество любителей литературы мало-помалу разошлось с очень довольным видом; и ещё на лестнице слышались похвалы: «Молодой человек с талантом». (69).
Однако «молодой человек с талантом» как ни был увлечён своим чтением, заметил, что радушие и похвалы салонных гостей не искренни, за ними скрываются безразличие и высокомерное отношение к бедному и безродному поэту. Самолюбивый и впечатлительный, он очень болезненно переживает это; замыкается в себе и страдает. Нет, совсем не так он представлял своё будущее. Окружающие его не понимают, обвиняют в гордыне и сердятся за то, что он не соответствует их представлениям о нём.
Всё это очень похоже на то, что действительно испытывал Милькеев.
Конечно, посещали его и другие чувства, которые он выразил в небольшой поэме «Художник (Оль-Буль)»:
…Надменный, гордый и лукавый,
Мне улыбнулся призрак славы,
И запоздалою молвой
Я удостоен был толпой.
«…доныне остаюсь при одних надеждах на получение обещанного места»
Неуверенный в себе и в своём поэтическом даре, очень ранимый, Евгений был чувствителен к тому, как к нему относятся окружающие. Небрежно брошенное слово неодобрения лишало его спокойствия, вызывало массу мрачных мыслей. Он переставал верить в себя и замыкался. Занимаясь самокопанием, растравлял свою душу, преувеличивая многократно это самое небрежно брошенное слово неодобрения. И, наоборот, когда его хвалили, он расцветал, появлялась уверенность в своих поэтических силах, забывались прошлые неудачи, хотелось жить и сочинять стихи.
А хвалить его было за что. Этот московский период его творчества был самым плодотворным. В письме от 20 мая 1940-го года А. С. Хомяков сообщает Н. М. Языкову: «Милькеев, тебе известный сибиряк, растёт не по дням, по часам и пишет славные вещи». (70)
Хомяков и Шевырёв (по свидетельству И. И. Панаева), «были тогда в восторге от громких стихов Милькеева и считали его одною из самых блестящих надежд русской литературы». Его стихотворения появляются в журнале «Современник». Успехам Евгения Лукича радуются П. А. Плетнёв, М. П. Погодин, братья Киреевские. Плетнёв пишет, что Милькеева «по справедливости надобно назвать замечательным между современными нашими талантами».
Евгений много читает, особенно его привлекают стихи современных ему поэтов. Он быстро творчески развивается и успешно осваивает лучшие традиции русской лирики.
Однако приходилось думать и о хлебе насущном. Совестливому Милькееву тяжело было жить на благодеяния своих доброхотов, ему хотелось скорее начать самому обеспечивать себя, но со службой как-то всё не везло. Об этом он пишет в Петербург Плетнёву, своему постоянному корреспонденту и попечителю, который не раз выручал его из затруднительных денежных обстоятельств и был добрым советчиком.
22 мая 1839 г.: «По приезде моём я был у граф С. Г. Строганова, который сначала принял меня хорошо и обнадёжил употребить своё содействие к доставлению мне места, но чрез несколько дней сказал, что он не может найти его с жалованьем до 1000 или 1200 р. и что вообще здесь очень трудно получить такое место…
Что касается моих потребностей, они весьма ограниченны. И я бы согласился принять всякое место, не устрашаясь мелочными нуждами, но меня более всего тревожит мысль о матери, которой должен я теперь же доставить способы к соединению со мною и, во всяком случае, обеспечить её старость со стороны вещественной жизни и спокойствия… ».(71)
Нередко Милькеев думает о переезде в Петербург и спрашивает в этом же письме совета у Плетнёва: «В этом состоянии дел моих думал тотчас отправиться отсюда в С.-Петербург, но рассудительные люди убедили меня не спешить и прежде написать обо всём Вашему превосходительству. Я послушался доброго их совета и остался покуда ещё здесь. И так, извещая вас о себе, всепокорнейше прошу не оставить меня вашими наставлениями и вразумить, что я должен предпринять в моём теперешнем положении: надобно ли мне ехать, не теряя времени, в С.-Петербург и у вас искать возможности основаться или уже все помышления обратить исключительно к Москве и в ней дожидаться разрешительных мер моей судьбы, несмотря на первую неудачу?».
18 июля 1839 г.: «Положение моё в Москве – нельзя сказать, чтобы совершенно упрочилось; по крайней мере, благодаря Бога и добрых людей сделано к этому начало. До приискания места с жалованьем я принят на службу в Губернское правление сверх штата». (72)
7 сентября 1840 г.: «Милостивый государь Пётр Александрович!
Решаюсь беспокоить Ваше превосходительство описанием моего незавидного положения в Москве. Более года живу я здесь и не имею в виду ничего существенного, хотя и были заботы со стороны моего благодетеля Василия Андреевича и московских знакомых о доставлении мне места. Карманные недостатки и неизвестность будущего повергают меня теперь в беспокойство и отчаяние.
В продолжение моего пребывания в Москве я принимался за немецкие уроки, но они шли плохо, по отсутствию во мне твёрдости, а более по нерешительности моего положения, и, наконец, оставлены вовсе. Если идти за учением, с тем чтобы достигнуть его вполне, для этого надобно время и обеспечение со стороны материальной жизни. А как не имею ни малейших средств поддерживать себя в вещественном отношении, то, кажется, не остаётся мне ничего делать, как, вздохнув, пожертвовать избранной целью и расстаться с лучшими надеждами… Жить без места и дела невозможно…».(73)
В этом письме Милькеев вновь поднимает вопрос о переезде в Петербург: «Ваше превосходительство, по своему снисхождению, вероятно, не откажетесь облегчить меня советом, что я должен предпринять в теперешних моих обстоятельствах… Убедительно прошу вас разрешить мне моё недоумение и удостоить меня отзывом, нет ли какого способа приютиться мне в Петербурге».
Видимо, Плетнёв отсоветовал поэту перебираться в Петербург, поскольку он остаётся в Москве.
Евгению Лукичу неоднократно приходится обращаться к Плетнёву и с денежными просьбами. В этом же письме он пишет: «Ещё отважусь прибегнуть к Вашему превосходительству с просьбою, хотя и не весьма скромною. Если можно, сделайте мне милость, теперь необходимую, пришлите в ссуду денег двести рублей и тем спасите от величайшей крайности».
Пётр Александрович, как может, помогает незадачливому поэту и пишет ему письма, «заполненные живой заботливости», как их характеризует его адресат.
Когда в январе 1841-го года В. А. Жуковский приехал в Москву, Е. А. Баратынский, М. А. Дмитриев, С. П. Шевырёв и Е. Л. Милькеев договорились встретить его поэтическими приветствиями. Значит, эти поэты общались с Милькеевым и принимали его за равного себе. В своём стихотворении, посвящённом Жуковскому, Евгений особенно подчёркивает его участие в войне 1812-го года как акт высокого патриотизма:
Наш певец был в грозных драках,
Был бойцом в войне святой
И коптился на биваках
С лирой звонко-золотой.
Жуковский по-прежнему благоволит Милькееву и старается помочь ему. Он приглашает его к себе на московскую квартиру, читает его новые стихи, делает критические замечания, но в основном хвалит и даже обещает содействие в издании отдельного сборника. Евгений Лукич пишет Плетнёву в Петербург (6 марта 1841 г.): «По желанию Василия Андреевича собрал я в одну тетрадь все мои стихотворные безделки как прежние, так и новые. Я старался, как мог, заровнять мои грехи и отделать пьесы окончательно: если не успел в этом, по крайней мере, было желание. Василий Андреевич порадовал меня своей похвалою, но заметил, что в последних пьесах начинаю сбиваться на старое. Знак плохой! Не пора ли сделаться благоразумнее в обращении с музой?»(74)
Поиски подходящего места службы становятся всё более необходимыми, поскольку в конце зимы 1841-го года в Москву к Евгению Лукичу приезжает мать.
Надо ли говорить, какую радость испытали Евгений и его матушка, обнявшись после двухлетней разлуки.
- Уж не чаяла и дожить до встречи с тобой, Евгешенька! – говорила счастливая Дарья. – Как ты тут в столице-то живёшь-можешь? И суета же у вас! По улицам коляски так и ездють, так и ездють. А народищу – полным-полно! Так и затеряться невдолги.
- А я уж, мамашенька, немного пообвык. Ясно дело, не Тобольск это. Тут все спешат, все суетятся: покоя нет
- Чем же ты, Евгешенька, кормишься? Я мотрю, квартирка-то у тебя не завидная!
- Да так, мамашенька, когда стихотворение в журнале напечатают, когда добрые люди помогут. Никак места мне подходящего не находится. Многие за меня хлопочут. Даст Бог, что и выйдет.
- Дай Бог! Дай Бог! А пока суть да дело, вот у меня денюжки припасены: избёнку-то я нашу продала. Не велики деньги выручила, а всё ж таки како-нито время мы с тобой и протянем. А там, глядишь, тебе местечко хорошее подоспеет.
Но «местечко» всё «не подоспевало».
19 июня 1841-го года Милькеев пишет Плетнёву: «Со времени отъезда Василия Андреевича в последний раз из Москвы доныне остаюсь при одних надеждах на получение обещанного места. Открытие вакансии, на которую меня сперва назначили, по враждебному влиянию обстоятельств не последовало, и мне велено ждать благоприятного случая. Между тем для узнания канцелярских обрядов и юристики (потому что меня предполагают в судебные секретари) приглашён я посещать канцелярию гражд(анского) губернатора, где и занимаюсь теперь, покамест без жалованья.
Не зная положительно, когда будет разрешение моей трагической фортуны, и подверженный в житейских способах угнетению крайности, я всё ещё вынужден испытывать человеколюбие ближних. Таким образом, обращаюсь вновь к состраданию Вашего превосходительства, осмеливаясь покорнейше просить милости прислать мне ныне же сто рублей…». (75)
В такой ситуации Евгений Лукич возлагал большие надежды на издание сборника своих стихов. Правда, он был совсем не уверен в их высоком художественном качестве и боялся неудачи, но литературные друзья не только подбадривали его, но и уверяли в полнейшем успехе у читателей. И он, поощряемый ими, поддался искушению не только «обрести славу», но и покончить с материальными затруднениями.
Расходы по изданию сборника взял на себя московский гражданский губернатор И. Г. Сенявин. За Милькеева перед ним хлопотал сам Жуковский, и именно Сенявин принял молодого поэта к себе на службу, правда, первоначально без жалованья.
У Евгения Лукича был предварительный договор с петербургским книгопродавцем М. Д. Ольхиным, приехавшим в Москву, «который согласился дать по 2 руб. ассигн. за экземпляр, но ещё не решительно, а обещался известить окончательно уже из Петербурга, где нужно ему прежде узнать о книжке мнения г. г. литераторов. Мы предположили выпускать в продажу каждый экземпляр по 1 рублю серебром», - пишет Милькеев Плетнёву 22 марта 1843-го года (76).
Таким образом, автор сборника хотел погасить свой долг за издание книги и получить определённый денежный доход.
В то время выходило много стихотворных сборников мелких поэтов, малоодарённых и поэтому редко кому интересных: «Стихотворения» Веронова, «Стихотворения» П. Праволамского, «Стихи» Стахия Краснова, «Блины», стихотворения И. Д.; сборник стихов А Орлова и др. Один из журнальных рецензентов писал о них: «Они так незанимательны, так слабы или бесцветны, что странно было бы подтвердить их в серьёзном разборе, а шутить над ними скучно». (77)
Среди большого количества подобных книг сборник Милькеева мог пройти незамеченным. Чтобы этого не случилось, литературные друзья Евгения Лукича решили предварить выход издания своими благожелательными отзывами-рецензиями.
С. П. Шевырёв печатает в журнале «Московитянин» статью «О выходе в свет стихов Милькеева» (78), в котором призывает «всех просвещённых любителей поэзии встретить стихи Милькеева не с тем общим равнодушием, с каким обыкновенно встречаются у нас стихотворения, а подарить им внимание, которого они достойны и которым почтил их сначала первый современный Представитель Русской поэзии» (79, 80)
|
