Валентин Пикуль Мальчики с бантиками
Скачать 3.01 Mb.
|
| – Пять. С похвальной грамотой. – У меня шесть, но без грамоты. Зато я с военного завода. Имел рабочую карточку. Пятьсот граммов хлеба – не как-нибудь! А сестренка иждивенческую получала, так я ее подкармливал. – А кем ты работал на заводе? – На слесаря выходил. Как и батька. Целый день на ногах. Работали-то для фронта. По шестнадцати часов у станка, хоть тресни. Я лишь на Соловках отоспался. – А я отъедаться начал. На еду уже не кидаюсь. – Вот видишь, – заметил рассудительный Здыбнев, – нам с тобой здорово повезло… Кстати, ты не курящий ли? – Нет. – Жаль. Курить охота. Триста граммов песка сахарного дали взамен табаку, а курить – баста! Что ж, – погоревал Мишка, – я потом, когда все в караулке заснут, у Колесника стрельну махорки. Он мужик добрый, даст мне втихаря потянуть. – А ты такого Витьку Синякова знаешь? – Здоровый бугай. Вола свертит. А что? – Нет, ничего. Вот он тоже курящий. – Он в юнги-то и пьющим попал. Говорят, это он у нашего прораба топор увел. А потом прораб свой же топор за осьмушку махорки обратно выкупал… Витька – блатной, стерва! Этот ничего не значащий разговор вывел Савку из состояния торжественности. Соседство же сильного и уверенного товарища придало ему спокойствия. Скоро из темноты, обступившей лес, раздался окрик часового: «Стой! Кто идет?» Сошлись возле дверей погреба. Узкий луч фонаря в руке Здыбнева осветил громадный купеческий замок, сургучные печати. – Все в порядке, – сказал Мишка, – стой. А мы пошли. В четыре ноль-ноль жди меня со сменой. Я – как из пушки… Шаги уходящих юнг слышны были еще долго. Потом настала цепенящая душу тишина. Один только раз донесся шумок от дороги – это, наверное, грузовик привез из кремлевской пекарни свежий хлеб к завтраку. Конечно, если ты родился и провел детство в большом, ярко освещенном городе, тебе жутковато очутиться одному в ночном лесу. Мало того, ты не костер палишь в пионерском лагере, а охраняешь склад боепитания. Чтобы придать себе бодрости, Савка с винтовкой обошел весь погреб. Знать бы, сколько он уже отстоял? Напрасно отказался взять часы. Отец достал бы себе другие, а Савке часы были бы кстати… Когда он вырастет, он заведет себе не карманные, а чтобы носить на руке – пусть все видят. От этих мыслей о часах мечты его потекли в будущее. Под неспокойным мраком ночи, в котором шум ветвей заглушался ропотом моря, Савка сладчайше грезил о тех блаженных днях, когда война закончится и он вернется домой героем. Вряд ли кому из его однокашников выпала такая судьба, как ему. Коля Претро остался в Ленинграде, в блокаде… выживет ли? Яшка Гриншпан эвакуировался из Ленинграда еще осенью, когда в булочных батоны продавали; теперь, наверное, сидит за партой в какой-нибудь алма-атинской школе. А где Наташка Сосипатрова? Где пухленькая Ниночка Плетнева? Небось отощала… Страшный треск оборвал его мысли. Страшный – потому что он вмиг разрушил все видения. Стало ясно: кто-то сломал под ногой ветку. Савкина спина покрылась мурашками. Он вскинул винтовку – дырявую, без единого патрона. – Стой! Кто идет? – окликнул точно по уставу. Лес молчал. Может, показалось? И вдруг Савка расслышал отчетливые шаги за кустами. Это был шаг человека. Вот еще шаг… – Стой! Стрелять буду! Савка бросился в кусты, жестоко пронзая их черноту длинным лезвием штыка. Но вспомнил о сургучных печатях на двери склада и отбежал обратно, встав спиною к двери. Попробовал запугать криком: – Стой, зараза, тебе говорят… Я же застрелю тебя! Но кто-то невидимый и зловещий продолжал деловито обшагивать склад боепитания по кругу. Удивительная враждебность чуялась Савке в его спокойных, размеренных движениях. Сейчас юнга был слабой, беззащитной стороной. А противник вел себя так, словно заранее был уверен в своей неуязвимости… «Может, подшучивают? Свои же ребята?» – Здыбнев! Мишка… это ты? – тихо спросил он у леса. Шаги замерли. Стало совсем тихо и страшно. – Хоть бы один патрончик, – бормотал Савка. Со штыком наперевес юнга снова кинулся на кусты, раня их острием штыка. Ему было страшно. Так страшно не бывало даже в блокадные ночи, когда дом, наполняясь пылью, ходил ходуном под бомбами; когда, лежа под одеялами. Савка слышал выстрел немецкого орудия, а потом отсчитывал, как метроном, до шестнадцати, после чего снаряд коверкал гранит Фрунзенского универмага. Неуловимый кто-то был здесь, рядом. Савка заставил себя успокоиться. Что должен делать часовой в таких случаях? Дать знать своим. Но как? Телефона нет. И нечем выстрелить, чтобы поднять караул по тревоге. Часов тоже нет, да и неизвестно, сколько времени продлится этот поединок на одних нервах. Савка поступил на свой лад: вжался в двери склада, так что замок впился ему в спину, и, выставив оружие перед собой, замер. – Вот только подойди, – шептал он. – Вот только сунься… Он чувствовал, что из мрака за ним наблюдают чужие глаза. А дальше произошло то, чего никак не ожидал Савка. Буквально в пяти шагах от него выбило из кустов хлопок приглушенного, но очень сильного выстрела. Выпорхнула голубая искра пламени, и в небо, прямо над складом, ушла зеленая ракета. Она погасла, после чего шаги человека пропали в отдалении. Замелькал фонарь разводящего – Здыбнев вел смену. Еще никогда в жизни Савка так не радовался товарищам. – Замерз? – окликнули его юнги, подходя ближе. – Вспотел даже. – Чего так? Ночь-то холодная. Ниже нуля. – А я… страху натерпелся, – сознался Савка. – Страху? – хмыкнул Мишка. – Отчего? – Ходили вокруг меня. – Да брось! Наверное, корова. Колхоз-то рядом. – Корову я бы признал. Но это был двуногий зверюга. – Не ерунди! Корова… Здыбнев сменил часовых и вместе с Савкой пошел обратно в караулку. Савка долго шагал молча, потом сказал: – А знаешь, Мишка, корова-то эта ракету запустила… Колеснику он сразу доложил о событиях во время «собаки». – Почудилось? – не поверил старшина спросонья. – Кипяток вон там, накрыли подушкой. Попей чаю да ложись кемарить. – Я лягу, – сказал Савка, раздергивая крючки шинели. – Да не заснуть. Он же под боком у меня ракету выстрелил в небо… Из головы Колесника выбило сонную одурь. – Вот как? Ну, ладно. Я доложу по команде, кому следует. * * * Острота ночного возбуждения не пропала и днем. Савка охотно делился со всеми своими переживаниями на посту. Охотников послушать было немало, и он бестолково рассказывал: – Стою я, как положено. А он ходил, ходил, ходил… – Кто ходил-то? – Да этот… шпион, наверное. Вдруг как пальнет… – В тебя? – Нет. Прямо в небо… В четыре часа дня Савка готовился заступить на пост во вторую очередь, чтобы смениться, отстояв до восьми. Но случилось иначе. После обеда в Савватьево неожиданно прикатил заляпанный грязью пикап, из него устало выбрался пожилой боец-пограничник со старомодным наганом у пояса. – Юнга Огурцов – тебя. За тобой приехали. Савка подошел к пограничнику. – Ты будешь Эс Я Огурцов двадцать восьмого года? – Я. – Садись. Поехали… Выяснилось, что из Архангельска прибыл представитель контрразведки. (Позднее она получит наименование «смерш». Савке доходчиво растолкуют: – Смерш – это значит «смерть шпионам». Военная контрразведка по обнаружению врагов и паникеров.) Всю дорогу до кремля боец горячо убеждал Савку: – Только правду говори. Упаси тебя Бог соврать! Там ведь у нас не дураки сидят. Понимают что к чему. Ежели ты чистосердечно покаешься, тебя, может, и простят по малолетству. Вот и кремль. Конвоир провел Савку на второй этаж бывших архиерейских покоев, открыл дверь, обитую черной кожей, и ввел в кабинет, где юнгу поджидал капитан в сухопутной гимнастерке и широких галифе. Без всяких предисловий он стал орать на Савку: – Тебя зачем привезли сюда?! Чтобы ты панические слухи распространял?! От горшка два вершка, а уже вредительством занимаешься на руку врагу? Ты эти штучки брось… Каких еще шпионов ты выдумал? Приснилось тебе? Ты злостные вымыслы оставь при себе. Небось от страха штаны прохудил, а теперь ходишь всюду и треплешься. Савка дал капитану честный ответ: – Мне было страшно. Не скрою. Но я не струсил. – Не было никаких диверсантов! – настаивал капитан. – И никто вокруг тебя по лесу не шлялся… Выдумал черт знает что! А зачем же мы тут сидим, если враг под боком ходит? – Нет, были, – ответил ему Савка. – И по лесу шлялись. Капитан вскочил из-за стола, побледнел. – Отвечать не умеешь! Повтори, что тебе сказано. Давясь от обиды слезами, Савка повторил: – Есть не было диверсантов. Есть никто не шлялся. – Ну вот! – Капитан, довольный, вернулся за стол. – Это уже другое дело. А то городишь тут… Придется мне тебя задержать и проверить, чтобы ты больше честных людей не баламутил. Нашлись бдительные товарищи. Просили пресечь злостные слухи. Савка тут же плеснул масла в угасающий костер: – Он и ракету выпустил от склада боепитания. – Кто выпустил? – снова взвился капитан. – Да этот вот… как его? Не знаю кто. – Опять ты в паникерство ударился? Звезда с неба скатилась, а тебе она со страху ракетой показалась. Тут Савка не выдержал – разрыдался. – Как звезда? – говорил он, всхлипывая. – Я же ленинградский, из блокады. На Международном жил… Там, знаете, как было? Из нашего же дома тетка, как только объявили воздушную, в одной рубашке на подоконник села – и ракету в небо! Я же зажигалки тушил, не пугался. Как же я могу спутать ракету со звездой? Это был враг! Если хотите правду знать, мне в жакте управдом говорил, что была бы его воля, он бы мне медаль «За отвагу» выдал… Капитан почти с огорчением развел руками. – Я тебе, дураку, как лучше хочу, а ты опять за свое… Чтобы такой город – Ленинград, и чтобы какая-то баба на подоконник садилась? Ты эти враждебные сплетни оставь в кармане, иначе я тебя живым отсюда не выпущу… За спиной юнги вдруг хлобыстнула дверь, и Савкин мучитель вскочил, поспешно одергивая гимнастерку. В кабинет вошел (а точнее – ворвался!) капитан третьего ранга. Не обращая внимания на мальчишку, он набросился на капитана: – Тебя зачем сюда прислали? Чем ты занимаешься? В растерянности особист еще раз дернул гимнастерку. – Прорабатываем… – произнес неуверенно. – Чего прорабатываешь? Я тебя так проработаю, что ты завтра же в окопах за Кандалакшей проснешься. – Вот… – показал капитан на Савку. – Можете посмотреть. Капитан третьего ранга мельком глянул на юнгу, но, кажется, не понял, какая тут шла проработка. Сказал уже более спокойно: – Почему мне ничего не было доложено сразу? Сейчас за Лапушечным озером берут диверсанта. Он при гранатах и при шмайсере. Отбивается отлично. Как зверь! Матросы будут брать сукина сына живьем и притащат сюда… Разберись! Капитан сразу переменился. – Этот вопрос я и выясняю, – сказал он, кивая на юнгу. – Вот и товарищ Огурцов подтвердит. Молод, а уже проявил похвальную бдительность на посту. Капитан третьего ранга круто развернулся в сторону Савки. – Из Савватьева? – спросил отрывисто. – Ну, ясно. Мне как раз на рассвете звонили рыбаки. Одна бабка встретила в лесу подозрительного человека. Молодец! – похвалил он Савку. – Хорошо служишь, юнга. Что надо отвечать в таких случаях… знаешь? – Служу Советскому Союзу, – ответил Савка. В сторону капитана в галифе он даже не глянул. – Иди. Тебе будет объявлена особая благодарность. Особист распорядился, чтобы юнга не топал обратно тринадцать верст по лесу, и Савку отвезли домой на пикапе. Сопровождал его тот же солдат. – Ну вот, – говорил он с лаской, – а ты, дурачок, ехал и боялся. Выпустили же тебя – не съели. Видать, послушался совета и не врал, а сказал правду… Через день юнгам был зачитан приказ: – Юнге Эс Огурцову за образцовое несение караульной службы объявляется благодарность с занесением в личное дело. Эта первая благодарность за службу не доставила Савке никакой радости. Будто ему залепили крепкую оплеуху, а потом вдруг погладили по головке. Но эта благодарность открыла собой череду других, и они будут вспоминаться Савке совсем иначе, по-хорошему… В ту ночь, когда Огурцов воевал дырявой винтовкой, выданной для макетной видимости, катера охраны водного района засекли летевший от Коми самолет противника. Недалеко от Соловков рыбаки подцепили в море отстегнутый парашют немецкого производства. Конечно, от вражеской разведки, действовавшей на ближайшем участке фронта, не укрылось, что 2 августа на Соловках был высажен большой отряд юных добровольцев флота. Помешать созданию Школы юнг противник не мог. Но в дальнейшем он еще не раз пожелает сорвать их учебу… Ондатры, отремонтировав свои хатки на воде, готовились встретить зиму. Звери давно были готовы к зиме, а вот юнги, кажется, опаздывали. Не так-то легко без помощи техники, одними лопатами отрыть громадные котлованы, потом из досок и бревен собрать под землей благоустроенные жилища на полсотни человек каждое, утеплить их сверху пластами дерна, сложить внутри печи и выстроить нары в три этажа. Теперь юнги хвастали мозолями: – Пощупай, какие у меня. Вот здесь. – Это что! А у меня – во… Уже валил мокрый снег, когда бабушка переслала Савке первое письмо отца, написанное еще в августе. Отец был по-фронтовому краток, а общий тон его письма суров. Он сообщал, что уже многие его матросы погибли, что Волга рядом, но все время мучает жажда. В конце письма отец словно прощался: «Сынок! Война – жестокая штука, ты уже взрослый и должен понять меня правильно. Может случиться и так, что живым из этих развалин на берегу Волги я не выберусь. Не помню, какой писатель сказал: „Да возвеличится Россия – да сгинут наши имена!“ Это сказано точно. Я очень рад, что ты сейчас на флоте, где человек никогда не может быть одинок…» Отец и в морской пехоте оставался комиссаром, но вскоре юнгам зачитали приказ об установлении единоначалия. Должности комиссаров в армии и на флоте упразднялись. Если отец жив, он стал офицером морской пехоты – «черной смерти»! Встретив Щедровского, которого теперь стали называть замполитом, Савка спросил у него, когда начнутся занятия. – Скоро. Кубрики нас держат. – А долго ли нас будут учить? Воевать хочется. – Осенью следующего года ты будешь уже на корабле. – А в комсомол мне все еще нельзя? – Исполнится пятнадцать – приходи, примем. Скоро в Савватьеве появились новые офицеры. В основном – строевые командиры с кораблей, которых ради воспитания юнг оторвали от боевой службы, и, кажется, многие из них болезненно переживали это перемещение в тыл. Среди них заметно выделялся высокий и стройный лейтенант Кравцов, в прошлом командир «морского охотника». Ходили слухи, будто Кравцов за отчаянную храбрость был представлен к званию Героя, но совершил крупный проступок и на Соловках появился уже без единого ордена. Особым жестом он поддергивал на руках перчатки и был явно недоволен обстановкой. – Не было печали, так черти накачали. Возись тут с детьми… Среди прибывших встречались и старшины-специалисты. Внимание юнг привлек к себе Фокин – человек болезненного вида, слегка заикающийся. С подводной лодки «М-172» Фокин привез пакет сушеной картошки – большая диковинка по тем временам! Добродушно предлагал юнгам попробовать: – Угощайтесь, пожалуйста. Не стесняйтесь. Чемодан старшины был наполнен разными чудесами. – А вот лампочка с моей «малютки». Дорогая память! Обыкновенная лампочка пальчикового типа. Но она пережила большую передрягу: баллон ее оторван от цоколя, под стеклом жалко болтались обрывки вольфрамовых паутинок. Фокин объяснял: – Это недавно… в мае нас фрицы так бомбили, что все полетело кувырком. В отсеках плавал туман из распыленных масел. А с бортов отлетали покрытия. – А почему вы ушли с подлодок? – спросил Джек Баранов. – Я бы за такое счастье держался руками и ногами. – Нервы у меня истрепались… Врачи признали негодным. Вот и прислан на должность педагога. – А чему вы нас учить будете? – Мое дело хитрое – дело сигнальное… В одно из воскресений Синяков внимательно следил, как Савка драит бляху ремня. Потрет суконкой, полюбуется зеркальным отражением своей личности, дыхнет пожарче, чтобы бляха слегка запотела, и с новым усердием – драит, драит, драит… – Стараешься, – начал Синяков. – Но чистеньким да гладеньким все равно жизнь не проживешь. Обязательно сам измараешься или другие в лужу толкнут. Знаешь, как писал поэт: «А вечно причесанным быть невозможно…» Вникни! – Это ты к чему? – не понял его Савка. – А к тому, чтобы ты не порол горячку. Тебе кажется, что ты фигура на флоте, а на самом деле ты пешка… жалкая и маленькая. – Пока мы все тут люди маленькие, – согласился Савка. – Но через год мы уже запоем другие песни. – Адмиралом во сне себя видишь? – Для начала хотел бы я стать боцманом. – Допустим, – засмеялся Витька. – Стал ты, доходяга, боцманом. А когда на гражданку тебя выкинут, кому ты будешь нужен со своей «полундрой»? – Вот ты о чем! – прозрел Савка. – Но я на флот не за хлебом пришел. И за мое будущее ты не беспокойся. В воскресенье юнг неожиданно вывели на улицу для общего построения. С моря тянуло обжигающей стужей. Намокшие и озябшие, юнги покорно стыли под ветром. Бескозырки наползали малышам на красные от холода уши. Юнги тихонько переговаривались. – А чего стоим? – Да стой. Тебе-то что? – Мне ничего. Митинг будет, что ли? – Опять, наверное, на аврал погонят. – Может, с фронта какое известие… От штабного дома в окружении офицеров двинулся на них совершенно незнакомый человек в кожаном пальто без нашивок. Лейтенант Кравцов молодцевато подошел к нему с рапортом. – Товарищ капитан первого ранга. Школа юнг построена по вашему приказанию для представления по случаю вашего прибытия. Каперанг козырнул и пошагал дальше на юнг без тени улыбки. Лицом он напоминал хищного беркута. Из-под мохнатых бровей клювом налезал на сизые губы крючковатый носина. Глаза ярко горели. Неизвестно, что испытывали другие юнги, но Савка при виде этого человека вдруг мелко завибрировал. Казалось, что, слова доброго не сказав, человек в кожаном врежется в строй и всех раскидает… Юнги притихли. Щедровский вышел вперед и объявил, что перед ними – начальник Школы юнг, капитан первого ранга Николай Юрьевич Аграмов. Никто не запомнил, что сказал начальник школы в приветствие. Но голос его звенящим клинком пролетел над строем, словно одним взмахом он хотел срубить все легкомысленные головы. Аграмов метнул рукою под мокрый козырек, приветствуя юность. – …будет трудно! – эту фразу расслышали все. – Будет очень нелегко, но разве можно чем-нибудь запугать русского юнгу? – Р-разойдись! – последовала команда, и все разбежались. Человек сам не выбирает для себя внешность, но первое впечатление о нем складывается именно по его внешности. – Ты видел? Глаза-то у него… так и зыркает. – Ух, и страшный же человечище! – говорили юнги. – Ну, держись, братва. Теперь гайку закрутят. – Долго для нас выбирали начальника и вот прислали. – Задаст он перцу! Ох задаст! – Ша! Сюда Кравцов идет… улыбается. Лейтенант, умудрявшийся среди луж сохранить яростный блеск своих ботинок, подошел к юнгам, подтянул перчатки. – Ну, молодые, отвечайте по совести – струсили? Спрашивал он добродушно, и юнги разом загалдели: – Расскажите нам о каперанге… Кто он такой? Кравцов отвечал с подчеркнутым уважением: – Лучшего начальника вам и не надо. По книгам Аграмова училось не одно поколение моряков, даже я, грешный. Это один из лучших моряков нашего флота, знающий морпрактику, как никто в стране. Обещаю: с ним вам будет очень хорошо. – А где он воевал? – Не волнуйтесь, – утешил Кравцов. – Аграмов вояка старый. Еще будучи мичманом, участвовал в Цусимском сражении и тогда же получил именное золотое оружие за храбрость. Юнги плохо представляли себе, что такое золотое оружие, но зато были достаточно сведущи по части Цусимы: легко проявить мужество, когда твоя эскадра идет к победе, но двойное мужество нужно, когда эскадра идет навстречу верной гибели… * * * Уже на следующий день Аграмов прошелся по камерам бывшей тюрьмы, где временно в страшной теснотище селились юнги, разложив на полу матрасы. По-отечески побеседовал, вызывая на откровенность, иных пожурил, но как-то смешно пожурил, и юнги – галдящей оравой – сразу же потянулись к нему, как к отцу родному. Стоило ему прибыть в Савватьево, как дело заспорилось. В окна землянок уже вставляли стекла. Словно с неба свалились на Соловки флотские портные, стали беспощадно пороть и кромсать форму на юнгах, подгоняя ее по фигуре. И когда шинель на тебе по росту, а рубаха плотно облегает грудь, тебе уже хочется держать подбородок чуточку повыше… Повеселело! – Ходить только с песнями, – приказал Аграмов. Маршировать было хорошо. Спасибо соловецким монахам: опутали остров крепкими дорогами. Две роты расходились на контркурсах, не залезая при этом на обочины… Юнги пели: Ты не плачь и не горюй, моя дорогая, Если в море потону, знать, судьба такая! Аграмов остановил колонну юнг на марше. – Уже пузыри пускать вознамерились? – спросил недовольно. – Если в ваших планах потонуть как можно скорее, тогда Школу юнг надо сразу прикрыть, ибо утопленники флоту не нужны. А «моей дорогой» у вас еще не было… Продумайте репертуар! Война обновляла старинные водевильные тексты, и многие песни звучали теперь совсем по-иному. Запевалы начали: За кормой земля полоской узкой — Там живет моя родня. Ветерок, лети на берег русский — Поцелуй их за меня. И долго еще качались за лесом слова припева: По морям, по волнам, Нынче здесь, завтра там. Эх, по морям, морям, морям, морям. Эх, нынче здесь, а завтра там! Против таких слов Аграмов не возражал. А скоро прибыла в Савватьево опытная медицинская комиссия, среди членов которой был даже профессор «уха-горла-носа». Вызываемых для осмотра даже не раздевали. Комиссия проверяла только слух и зрение. По слуху Савка в радисты не прошел и был этому рад: к радиотехнике он пристрастия не имел. Указка в руке врача гоняла Савку по таблице буквенных обозначений. Глазник начал с верха таблицы – с крупных букв, но указка его быстро сползала ниже, ниже, ниже… Наконец она коснулась самого края таблицы, где Савка, нисколько не напрягаясь, прочел крохотные буквочки. Потом окулист раскрыл перед юнгой дальтонический альбом, где на странице пестрела яркая россыпь разноцветных кружков. – Зрение отличное, – сказал окулист. – Ступай, мальчик. Очки тебе не понадобятся. Годишься на сигнальщика! Но врачи ничего не решали сами, и была создана еще одна комиссия, которая, сверяясь с медицинской карточкой, вела с юнгами собеседования. Беседы эти носили самый дружелюбный характер. Офицеры как бы прощупывали каждого юнгу на смышленость, особо отмечали любовь к технике. Савка показал на комиссии свои сочинения, и ему сказали: – Школа станет готовить мотористов-дизелистов, боцманов торпедных катеров, радистов-операторов и рулевых-сигнальщиков. В боцмана ты не годишься: слишком хрупок, а там работа тяжелая. Слух у тебя неважный. Вот и выбирай сам… Ясно! Кто стоит на мостике? Кто больше всех видит? – Конечно, рулевым! Конечно, хочу сигнальщиком! – Ну, так и запишем… Вышел он, счастливый до изнеможения: – Я в рулевые… вот здорово! – Еще один извозчик, – засмеялись радисты. На дворе уже построили отдельно двадцать пять юнг, самых крупных, самых здоровых, которым суждено стать боцманами. Среди них Савка разглядел Мишку Здыбнева и Витьку Синякова. Мимо Савки рысцой пробежал Мазгут Назыпов. – Еще увидимся! – крикнул он на бегу. Да! Сейчас рушились прежние знакомства и приятельства, отныне юнги должны были обрести новые дружбы – по учебе, по специальности. Кто-то зашел за спину Савки, закрыл ему глаза руками. – Джек! – догадался Савка. – Честь имею, – ответил Баранов. – И тоже зачислен в рулевые. Желательно, конечно, попасть на подводные лодки… В отдалении от всех строились, уже с вещами, мотористы. Учебный отряд, живший в кремле, вынужден потесниться, чтобы принять юнг-мотористов; там оснащенные аудитории, там на занятиях трещат клапаны дизелей… Всюду шла веселейшая перетасовка! Ротой рулевых будет командовать лейтенант Кравцов, под его начало попал и взвод боцманов. А два первых класса роты Кравцова приняли в свое подчинение знакомые старшины – Росомаха и Колесник… Как все хорошо! И черные роты уходили в черный лес, чтобы занять свои кубрики. Иногда слышалось: – Рулевым – легкота: лево на борт, право руля. Это не то что у радистов. Плешь проедят разные там катоды и аноды! – А вот дизелистам, тем еще труднее. Сопромат дают, как в институте. Механику, физику… А нам – ерунда: штурвал да флажки! Вот в кино рулевые: стоят себе на ветерке, баранку одним пальчиком покручивают… Вдоль строя, развевая полами шинели, пробежал Кравцов: – Прекратить болтовню! Или устава не знаете? …Ничего-то они еще не знают. Но скоро узнают. * * * Расселялись в лесу поротно. Возле озера Банного осели в землянках радисты, а боцмана и рулевые – подальше от Савватьева, в версте от камбуза. Зато здесь было полное раздолье: сказочный лес на холмистых угорьях, вокруг плещут озера, а море недалеко. – Вот на лыжах-то будем… Красота! Равнодушных не было, когда занимали кубрики. Не обошлось и без потасовок – кто посильнее, старался выжить слабейших с верхнего, третьего, яруса коек, чтобы самому наслаждаться «верхотурой». В многоликой ораве сорванцов, что наехали сюда со всех концов страны, уже чуялся воинский коллектив, но еще не спаянный духом боевого товарищества. Это придет позже… Савку тоже сшибли вниз – с мешком вместе. – Товарищ старшина, – пожаловался он Росомахе, – а меня рыжий спихнул сверху и сам забрался под потолок. Росомаха был занят. Он свой класс размещал по левому «борту» землянки, а Колесник судил, рядил и мирил двадцать пять своих рулевых – по правому «борту». – Ну, чего тебе? – не сразу отозвался Росомаха. – Как звать рыжего? – Не знаю. У него во рту еще зуб железный. Росомаха задрал голову: – Эй, как тебя там? Объявись, красно солнышко. Из-за бортика койки вспыхнула ярко-огненная голова, словно подсолнух высунулся из-за плетня. – А обзываться нельзя! – заявил юнга с высоты яруса, сверкая стальной коронкой. – Я вам не рыжий и не красно солнышко, а товарищ Финикин. – Пошто, товарищ Финикин, ты маленьких обижаешь? – И не думал. С чего бы это? Я и сам небольшой… Ладно! Савка расстелил свой матрас в нижнем ярусе, у самой палубы. С наслаждением вытянулся на койке. До чего же хорошо, когда у человека есть свой постоянный уголок, куда он складывает вещи и где нежит свои мечты… Тумбочек юнгам не полагалось, но зато над головой каждого плотники приспособили полочку. Савка аккуратнейшим образом разложил на ней свое богатейшее личное хозяйство: два тома собственных сочинений, ярко-розовый кусок туалетного мыла, трафарет для чистки пуговиц и полотенце. Разложил все это и затих на матрасе, блаженствуя. Он недурно себя чувствовал и в нижнем ряду, тем более что рядом с ним, голова к голове, разлегся милый и славный дружище Джек Баранов – будущий покоритель глубин. – Нравится? – спрашивал Джек, взбивая подушку. – Еще бы! И читать будет удобно. Росомаха уже гонялся вдоль «борта», срывая юнг с коек: – Что вы тут разлеглись, словно паралитики? А ну вставай! На койках лежать в дневное время не положено. Ты что? Или дачником вообразил себя? Ишь развалились кверху бляхами, будто их, инвалидов труда, привезли на отдых в Сочи или в Пицунду… Старшины стали учить, как заправлять койки. Одеяло подоткнуть с двух сторон под матрас. Вторую простыню стелить навыпуск. – Финикин, ты все понял, что я сказал? – Так точно. Когда по-русски – я все понимаю. – Уже застелил свою коечку? – Как приказывали. На ять! Финикин думал, что старшина не рискнет акробатничать. Но Росомаха немало в жизни побегал по трапам, и через секунду он уже взлетел под самый потолок. Тотчас же сверху вниз, на «палубу», кувырнулся матрас Финикина, за матрасом – подушка и одеяло. – Зачем врешь? – спокойно сказал старшина. – Думал, я поленюсь слазать? Перестилай заново! Пришлось Финикину затаскивать матрас наверх – в зубах: руки-то заняты. Савка кинул ему под потолок подушку. – Так тебе и надо, – отомстил он на словах. Посреди кубрика – две железные койки для старшин. Возле них столы – для учебных занятий и чтения. Колесник прибил к своему «борту» плакат: «Краснофлотец, отомсти!». Росомаха гвоздями укрепил над своим «бортом» красочный лозунг политотдела флота: «Врагов не считают – их бьют!». Порядок в кубрике определился. Росомаха погрозил своему классу молотком: – Я разные эти морские фокусы знаю. Сам, будучи первогодком, в ботинки старшине объедки от ужина по ночам сыпал. Бывали случаи, когда старшина спит, а к его койке подключают электрические провода. Но со мной вам этого провернуть не удастся! Я вас всех, – энергично заключил он, – сразу выведу на чистую воду. Забил в стенку гвоздь и развесил на нем свой бушлат. – Кто среди вас московский? – спросил Росомаха. Перед ним мгновенно вырос, как из-под земли, расторопный и быстроглазый подросток. – Есть! – отпечатал он, приударив бутсами. – Будешь старшим в классе… мне помощником. По опыту жизни знаю, что московские сообразительны и никогда не теряются. – Есть быть старшим. Только я не московский, а ярославский. – Так чего ты петушком таким выпорхнул? – Вы же меня позвали! – Ярославских не звал, звал московского. – Я и есть Московский, а зовут меня Игорем. Росомаха скребанул себя в затылке: – Все равно. Ярославские еще похлеще московских. Тоже пальца в рот не клади, откусят. От дверей послышалась дудка дневального по роте. – Внимание… Каперанг обходит кубрики. В землянку шагнул Аграмов. Принял рапорты от старшин. Оглядел всех. Поплясал на «палубе», проверяя, не скрипят ли половицы. Потом сказал: – Печи топить круглосуточно. Чтобы дерево просохло. Старшины, ввести на топку печей особое дежурство. Хитро прищурясь, Аграмов вдруг присел на корточки. – Посмотрим, где у вас табачок секретный хранится. С этими словами Аграмов полез рукою на одну из полочек. Крякнул и извлек наружу «Критику чистого разума» Канта. Кажется, если бы начальник школы достал бы с полочки гремучую змею, и то не столь велико было бы его удивление. – Кант… Чей? К нему резво шагнул юнга ростом с ноготок: – Николай Поскочин. Это я читаю. – Поскочин? – переспросил Аграмов. – Фамилия знакомая, известна из истории флота… А не рано ли ты взялся за Канта? – Для Гегеля рановато, – ответил юнга, – а Кант вполне по зубам. – И пошел шпарить насчет дедукции категорий. Аграмов со вниманием его выслушал. Не перебил. Юнги притихли по углам, потрясенные тем, что среди рулевых объявился философ. Росомаха растерянно смотрел на Колесника, а Колесник глуповато взирал на Росомаху. Немая сцена продолжалась недолго. Аграмов спросил философа: – А где твой отец, юнга Поскочин? Не на флоте? – Его уже нет. Он… пропал. – А мать? – Она уцелела. Теперь работает уборщицей. Аграмов помрачнел. Сняв перчатку, он положил ладонь на стриженую голову Коли Поскочина. – Только смотри, – внушил он ему, – чтобы Кант и Гегель не помешали твоим занятиям. – Тут каперанг заметил золотую голову Финикина. – А ты? Учился до службы или работал? – Работал в Ногинске на фабрике. – Что делал? – Точил иголки для патефонов. Финикин с его иголками Аграмова не заинтересовал. Начальник школы уже прицелился взглядом в другого юнгу, который стоял в сторонке и всей своей осанкой выражал внутреннее достоинство. – Тоже работал? – поманил его Аграмов. – Или учился? – Я… воровал, товарищ капитан первого ранга. – Зачем? – Так уж случилось. Отец погиб. Мать немцы угнали. Жить негде. Голод. Холод. Спасибо, что милиция меня подобрала. – Как фамилия. – Артюхов я… зовут Федором. По батюшке – Иваныч. – Воровство на флоте строжайше карается. – Я это хорошо знаю, – невозмутимо ответил Артюхов. Аграмов, скрипнув кожаным пальто, повернулся к дверям. – Кстати! – напомнил, задержавшись у порога. – Прошу вас, товарищи, чаще писать родителям. Обычно ваши мамы, чуть задержка с письмом от вас, в панике запрашивают командование, что случилось с их Вовочкой. Так избавьте мой штаб от лишней писанины. У нас и своих бумажек хватает… Пишите мамам! Покидая кубрик рулевых, Аграмов позвал с собой Поскочина. Юнга долго беседовал с начальником наедине и вернулся взволнованный. – О чем вы там? – спросил Савка, любопытничая. – Не скажу, – ответил Коля. Был месяц ноябрь – впечатляющий ноябрь. В этом месяце войска под Сталинградом перешли в решительное контрнаступление. * * * На том месте, где когда-то болталась ржавая доска с надписью «С.Л.О.Н.», теперь появилась новая надпись: ШЮ ВМФ СССР Уже ноябрь и вокруг белым-бело, запуржило леса. Савватьевский репродуктор доносил до юнг голос далекой Москвы; звучали приветствия, полученные от друзей к двадцать пятой годовщине Октября. Над затишьем соловецкой зимы Москва произносила имена Рахманинова и Чойбалсана, Эптона Синклера и де Голля, Теодора Драйзера и Колдуэлла, Иосипа Броз Тито и Томаса Манна. Заметен был перелом в войне, открывающий дорогу к победе! От этого и настроение юнг было праздничным: – Скоро всем фюрерам по шапке накидают. – Наши не теряются – наставят Гитлеру банок… Теперь они имели право и на собственную гордость. Куда ни повернись, все сделано своими руками. Что здесь было? Среди плакучих берез стыла захламленная тюрьма и постоялый двор для богомольцев. А теперь в лесу создана флотская база, большой учебный комбинат. Есть все, что надо. Начиная с любимой юнговской лошади Бутылки и кончая крейсерским радиопередатчиком, который вчера едва вперли по лестнице на второй этаж, в класс радистов. Аудитории рулевых заполнила навигационная техника. Благородно отсвечивало красное дерево нактоузов, бронза и сталь приборов. Холодно мерцали выпуклые «чечевицы» компасных линз. – А какой самый главный прибор в кораблевождении? – Голова, – отвечали педагоги… Вот и вечер. Зажглись окна в землянках радистов, а в роте рулевых затопили печи. Потекли над лесом вкусные дымки. Большая человеческая жизнь каждого юнги только начиналась. Именно в ноябре, когда русские солдаты начали уничтожение армии Паулюса под Сталинградом, когда врага сбросили с предгорий Кавказа, юнг привели к присяге. Было в этот день как-то необычно тихо над озерами и лесами древних российских островов. Неслышно падал мягкий снежок. Даже не хотелось верить, что за тысячи миль отсюда грохочет, звеня гусеницами танков, великая битва… Еще с побудки юнги ощутили некоторую торжественность. По случаю праздника стол в кубрике был застелен красной материей. С плакатов взирали на юнг – из славного былого – Ушаков и Сенявин, Нахимов и Макаров. На камбузе было особенно чисто и нарядно. Вместо чая – какао. Обратно до своих рот шли с песнями о морской гвардии: Где враг ни появится – только б Найти нам его поскорей! Форсунки – на полный, и в топках Бушуют потоки огней. Врывайтесь, торпеды, в глубины, Лети за снарядом, снаряд… От тамбура дневальный оповестил кубрик: – У боцманов уже приняли присягу… Сюда идут! Классы Колесника и Росомахи выстроились по «бортам» кубриков. С улицы внесли связки заснеженных карабинов. Флотского образца, укороченные с дула, они в уюте тепла хранили строгий нежилой холодок. Вороненая чернь стволов невольно настраивала на суровость, Савка подумал об отце: «Только одно письмо, а в Сталинграде уже наступают… Неужели письмо было последним?» – Смирно! – вытянулись старшины. В кубрик рулевых шагнули контр-адмирал Броневский, офицеры политотдела гарнизона, Аграмов со Щедровским. За ними ловкий писарь базы нес под локтем папку с текстом присяги. Юнг поздравили, потом стали выкликать по алфавиту. Первым шагнул к столу Федя Артюхов. Волнение свое он выдал только тем, что читал присягу повышенно громким голосом… Он ее принял! – Распишись вот здесь, – сказал ему писарь. Звонко и радостно дал присягу Джек Баранов, второй по алфавиту. Савка терпеливо ждал своей очереди. – Огурцов! – позвали наконец от стола. Оружие еще не отогрелось в кубрике – студило руку. – …клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, – произносил Савка. – Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу… Уже подступали в конце мрачноватые, но необходимые в клятве слова, и Савка прочел их, невольно приглушив голос: – Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона… всеобщая ненависть… презрение трудящихся! После чего неторопливо расписался. Заняв место в строю, не мог удержаться, чтобы не оглядеть полученное оружие. Это был настоящий боевой карабин, уже без глупой дырки. Вот бы такой ему тогда, ночью, когда он стоял в карауле, страдая от своей беспомощности! * * * Итак, с этого дня начиналась новая жизнь. Теперь юнги наступали на своего командира роты: – А когда ленточки на бескозырки? Раньше говорили, что нельзя без присяги. Но ведь присягу-то мы дали! Кравцов в ответ ослеплял юнг белозубыми улыбками: – Вы не матросы, а юнги! А начальство еще не решило, что начертать на ваших ленточках… Подумайте сами – что? Юнги изощряли фантазию. Коля Поскочин повершил всех: – Пусть напишут нам золотом: «Не тронь меня!» Эпилог второй (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым) Глубокой осенью, в самое предзимье, Ледовитый океан страшен – он высоко бросает эсминцы. Мрак долгой ночи уже нависает над волнами. Радисты мучаются на вахтах, ибо радиопосылки штабов разрушаются треском разрядов полярного сияния. В одну из таких ночей – в мороз и ветер – миноносцы вышли из Ваенги, чтобы отконвоировать в Киркенес три корабля. Это были транспорты, трюмы которых забиты подарками норвежцам из Советского Союза: хлеб, медикаменты, строительный лес и прочее. На скорости эсминцы своими скулами гулко выбивали из волн каскады брызг, и брызги смерзались на лету, словно пулями осыпая стекла рубок. Один из транспортов в составе эскорта показался мне знакомым по силуэту, и я спросил сигнальщика: – А кто это нарезает по правому от нас траверзу? – Это «Волхов»… госпитальный. Старый знакомый – на этом судне я плыл из Соломбалы на Соловки. Между тем обстановка в океане была тревожной. Фашисты резко увеличили в Заполярье количество подводных лодок. Под конец войны их подлодки были значительно усовершенствованы, покрыты слоем изоляционных пенопластиков, чтобы затруднить их обнаружение в воде. Они имели дыхательные хоботы – «шнорхели» – и широко применяли акустические торпеды, целившие в машину или под винты кораблей. К утру я почувствовал себя скверно. Разламывалась голова. Раз, наверное, пятнадцать за ночь меня срочно вызывали на мостик, чтобы снять с навигационной оптики пленку льда. Из духоты кубриков – на мороз, обратно в люки валишься мокрый, хоть выжимай, зуб на зуб не попадает. Заболели многие, особенно наружная команда. Но своих постов, конечно, никто не покинул. Вот и день настал – серый; в сером тумане качались серые тени кораблей. Я прилег на рундук, как вдруг раздался взрыв и тут же проиграли тревогу. Подлодка противника торпедировала «Волхов», от которого мгновенно не осталось и следа, только где-то очень далеко прыгали на волнах головы людей, будто в море кто-то побросал мячи. Пока миноносцы вели гидропоиск, бомбами загоняя противника на критическую для него глубину, наш эсминец пробежал над местом гибели корабля. Люди с «Волхова» еще плавали, ибо их держали на волнах спасательные жилеты, надутые воздухом. Но все они, пробыв в море не больше пяти минут, были уже мертвы. В Баренцевом море разрыв сердца от резкого охлаждения почти неминуем. Кое-кого удалось подхватить из воды. Их складывали на цементный пол душевой. Мимо меня матросы пронесли женщину в кителе и юбке – женской форме флотского офицера. Волосы ее висели длинными ледяными сосульками, вмиг закостенев на морозе. Женщина была врачом. Это был тяжелый поход, полный жертв. Волной смыло с эрликонов двух автоматчиков. Спасти их было никак невозможно, и эсминцы прошли мимо… Когда пришли в Киркенес, очень многие в командах грипповали и с трудом несли вахту. Миноносцы развернулись и, набрав побольше оборотов, давали до дому узлов восемнадцать. На скорости пена полетела еще выше, и меня опять звали на мостик. Помню, я уже плохо соображал, чуть не бредил. Можно бы сбегать в лазарет, но я не такой уж дурак, чтобы бежать в корму за аспиринчиком. Пробежки по обледенелой палубе обычно скверно кончаются. Короче говоря, когда мы пришли в Ваенгу, на пирсе уже поджидали санитарные машины, и заболевших повезли в госпиталь. Ехать было недалеко – до губы Грязной, где средь голых сопок стоял пятиэтажный корпус госпиталя. Тут я даже обалдел. После двух лет жизни на корабле, среди люков, горловин и трапов, так странно было видеть обыкновенные двери и окна, стоять не на железе, а на деревянных половицах. На первых порах меня поместили в палату для умирающих. Молодость не хочет думать, что любая жизнь имеет скорбный финал, а потому я с любопытством вступил в страшный мир мучительных стонов и хрипов, свиста кислорода, рвущегося из баллонов в омертвелые легкие, в запах предсмертного пота. Сейчас я понимаю, что был тогда безнадежно глуп, и, помню, радовался, что попал в компанию умирающих, потому что в этой палате не надо было делать по утрам физзарядку. Возле меня лежал молодой парень, летчик, ничем не примечательный. Когда его накрыли простыней и вынесли, в палату вошел плачущий полковник флотской авиации и вынул из-под подушки летчика Звезду Героя Советского Союза. Так я познавал жизнь… Возле окна лежал молоденький солдатик и все время порывался что-то спросить у меня. Мы с ним встретились после войны. Это был Ленька Тепляков из квартиры на Малодетскосельском проспекте, где жила моя бабушка. В детстве мы с ним играли на Обводном канале. Странно, но так оно и было: лежа в одной палате, мы не узнали друг друга – вот как изменяет людей война! Скоро главный врач госпиталя отправил меня в команду выздоравливающих, куда я прибыл, получил отметку об этом в документах и… тут же сбежал на эсминец. Снова меня закачало на волне. А когда война окончилась, я обратился к командованию с просьбой перевести меня на Балтику – поближе к Ленинграду, где жила моя бабушка, единственный оставшийся в живых человек из всей моей родни. Просьбу мою уважили, и летом тысяча девятьсот сорок пятого года на попутной машине я уехал из Ваенги на мурманский вокзал. Разговор третий Этот разговор начал я: – А понимали тогда юнги, что Родина вправе потребовать от них больших жертв, может, даже и жизни? – Хотя и были мальчишками, но отлично сознавали, на что идем. Именно к войне нас и готовили! Вообще-то, – призадумался Огурцов, – на флоте многое не так, как на земле. Существует особое флотское равенство перед смертью, непохожее на солдатское. Команда корабля, как правило, или в с я побеждает, или в с я погибает. Таким образом, на флоте как нигде уместен этот славный призыв: «Смерть или победа!» – Простите за такой вопрос: а много юнг погибло? – К чему извиняться? Вопрос не праздный. Война с фашизмом была очень жестокой, и если гибли подростки в партизанских отрядах, то почему судьба должна была щадить нас? Из юнг вышло немало подлинных героев. Вспомните хотя бы Сашу Ковалева, которому уже поставлен памятник. Я знал Сашу плохо: он учился на моториста не в Савватьеве, а в кремле. Когда его торпедный катер в Варангер-фиорде пошел в атаку, осколок пробил радиатор мотора. Саша грудью закрыл пробоину, из которой бил горящий бензин. Это все равно что закрыть собой амбразуру дота. Саша погиб… Вот вам и мальчик! Саша был в Школе юнг скромным и тихим, а когда понадобилось – проявился большой человек. Обычно у нас пишут: каждый на его месте поступил бы точно так же. Но в том-то и дело, что каждый так поступить бы не смог. Потому-то мы и называем героями тех, кто способен поступать так, как не способен поступить каждый из нас… Огурцов задумался, а потом продолжал: – Вообще-то мне чертовски повезло! Смолоду рядом со мной находились старшие товарищи. Это очень хорошо, когда рядом с юнцом есть зрелый человек. Такой человек попался мне на Соловках, а потом встретился и на эсминце. После войны я тоже отыскал себе друга в два раза старше себя. Сначала дружил с его сыном, моим одногодком. Мы с ним больше обормотничали. Но потом я понял, что отец интереснее и умнее сына… Было бы идеально, – сказал Огурцов, – если бы наше юношество соприкасалось не только с ровесниками, а имело бы друзей, по возрасту годящихся в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от ненужных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, припахивающую протоколом… Ну, всего! В пролете лестницы меня нагнал голос Огурцова. – Советую вам, – крикнул он на прощание, – назвать третью часть «Истинный меридиан»! – Какое странное название. – Назовите именно так. По содержанию читатель и сам поймет, что такое истинный меридиан. – Вы думаете? – Я знаю! – донеслось сверху, и дверь захлопнулась. Так закончился третий разговор. |
Похожие:
 | Управляющий Отделением по Курской области гу банка России по Центральному федеральному округу |  | Самостоятельная работа для учащихся 2Д класса мбоу гимназии г. Советский в период карантина по эпидемиологическим условиям |
| Учащиеся Школы в общении с учителями, старшими, родителями, другими обучающимися должны быть вежливыми. Школьники уступают дорогл... | | В (далее – Потребители). Они включают в себя требования к Потребителям, эксплуатирующим действующие электроустановки напряжением... |
| Где, когда и как начинается фашизм? Все мы, простоявшие долгие ночные часы у баррикад российского парламента, видели своими глазами,... | | «Прибыл на каникулы» (слева, 1948 г.) как выражение альтернативы безответственности школьников, которым предстоит стать взрослыми:... |
| К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... | | К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... |
| К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... | | Федерального государственного образовательного стандарта основного общего образования /Приказ Министерства образования и науки РФ... |