Валентин Пикуль Мальчики с бантиками
Скачать 3.01 Mb.
|
| Язык юнг тоже изменился. – Сегодня, – говорил старшой, входя утром в землянку, – ветер от норд-оста, балла в три, не больше. На зюйде клубятся темные кумуле-нимбус. Наверное, я так думаю, опять будет снегопад… Знание семафора приносило свои плоды. Раньше, издалека завидев своего товарища, юнги начинали орать ему, надрывая горло в крике. Теперь в каждую руку по шапке – и пошел отмахивать. Рулевые должны знать и астрономию; правда, без высшей математики, без телескопов. Алмазный небосвод над Савватьевом наполнился новой и понятной азбукой. Уже не просто глазели на звезды – искали, что нужно. – Вот эта, ниже Гончей Собаки, видишь? Это Волосы Вероники, а между Медведицами, словно рассыпали соль, протянулось созвездие Дракона… Где же тут Честь Фридриха? Не могу найти… Все почувствовали, что незаметно повзрослели. Ответственность, она ведь тоже подтягивает человека. Долг, честь, присяга – это не пустые слова, такими словами понапрасну не кидаются. Огурцов был малым добросовестным, но, помня завет отца, не желал быть выскочкой. А потому свою любовь к гирокомпасам, бурную и нечаянную, он от товарищей скрывал. Савкой двигал в этой любви простой интерес, в ту пору – еще мальчишеский… До войны в Доме занимательной науки и техники Савка видел стиральную машину, которая казалась ему тогда чудом двадцатого века. И гирокомпас Аншютца внешне чем-то напоминал ее; но, заглянув сверху в стеклянное окошечко, он увидел там, конечно, не крутящееся в мыльной пене бельишко, а строгую румбовую картушку. Рядом с «аншютцем» в кабинете Сайгина стоял и «сперри», но Савку он менее привлекал из-за своей примитивности. Юнга разочаровался, узнав от мичмана, что ротор «сперри» при запуске подталкивают руками в направлении истинного меридиана… Помогая мичману оборудовать кабинет, Савка, спрашивал: – Вот соберем схему, тогда «аншютца» запустим? – Нет нужной энергии. Гирокомпас берет судовой ток, перерабатывает его на генераторе в трехфазное питание, снабжая им матку и всю свою схему. Необходим и четкий пульс водяного охлаждения… Савка немел от восторга! Два гирокомпаса Аншютца помещены в гиросферу, напоминавшую планету, – у нее были полюсные шапки и даже экватор с градусной маркировкой. Из учебника Савка уже знал: вскрыть гиросферу – значит разломать ее, гиросфера создается в точнейших лабораториях страны один раз и навсегда! Плавая в жидкости, как планета в мировом пространстве, гиросфера начинает свое движение – влево, вправо, влево, вправо: так она отыскивает истинный меридиан! Постепенно ее колебания становятся мельче, и, наконец, они затухают совсем – гирокомпас нашел истинный норд, стал показывать истинный курс! Сайгин, радуясь тому, что сыскал в ученике беззаветную любовь к гирокомпасам, охотно давал объяснения. – Все очень просто! – говорил он Савке. – Температура «шарика» в работе приближена к человеческой. Когда же термостат подскочит к сорока одному градусу, значит, между сферами перегрелась жидкость. В этом случае «горячка» гирокомпаса может привести к катастрофе весь корабль и его команду. – А если я прохлопаю этот момент? – Должна выручить автоматика. При перегреве в гиропосту корабля вспыхивают красные лампы аварийного освещения. – А я… заснул и не вижу никаких ламп. Тогда как? – Тебя разбудит сирена ревуна. Гирокомпас потребует, чтобы срочно усилили подкачку воды на помпе. Опасный жар в нем исчезнет, и гирокомпас сам погасит красные лампы. Снова врубит спокойные – синие… Ты штудируй учебник Дэ Михайлова, а читать профессора Бэ Кудревича тебе рановато. В руке мичмана – маленькая книжечка с загадочным названием: «ПШС».[4] – Дадите с собой почитать? – Нет. Читай здесь. У меня такая только одна… Савка забрел в клуб, где размещалась юнговская библиотека. Здесь он встретил и Аграмова, который, водрузив на нос очки, блуждал среди стеллажей, отыскивая для себя чтение. – Мне, – сказал Савка вольнонаемной библиотекарше, – дайте «ПШС». Лохматые клочки бровей Аграмова удивленно вздернулись над стеклами очков, но он смолчал, прислушиваясь. – Нету такой, – отвечала библиотекарша. – Почитай-ка лучше «Морскую практику» своего начальника товарища Аграмова. Эта попытка беспардонной лести, кажется, не пришлась по вкусу каперангу, и он сердито крякнул за стеллажом. – Спасибо, – приуныл Савка. – «Морская практика» у нас в классе лежит, по ней учимся. Значит, «ПШС» нету… Жалко, что нету. Ну, тогда дайте мне каких-нибудь стихов. Чтобы покрасивей были! Библиотекарша долго не размышляла: – Вот тебе песенник для самодеятельности. Савка взял песенник и уже собрался уходить, когда Аграмов выбрался из-за стеллажей. Палец капитана первого ранга, словно хищный крючок – дерг, дерг, дерг! – притянул юнгу к золотым пуговицам его мундира (начальник Школы юнг уже носил на плечах погоны). – Напомни мне, пожалуйста, – сказал Аграмов, – о чем говорится в «ПШС»? – Гирокомпас «новый аншютц» советского производства. Начальник школы снял очки и сунул их в карман. – А зачем тебе это? – вопросил строго. – Хочу знать. Очень интересно. Сейчас-то уже попривык, а раньше спать не мог… Жаль, нет на Соловках трехфазового питания! Аграмов веселейше расхохотался: – Как же нет? Именно трехфазовое питание: завтрак, обед и ужин… А зачем тебе, рулевому, три электрофазы? – Если б наша подстанция в Савватьеве дала три фазы по триста тридцать герц, мы бы его запустили. – Кого запустили? – Гирокомпас… Аграмов с любопытством взирал на маленького юнгу. – А откуда ты знаешь, как надо его запускать? – Это просто. Врубаю переключатели на борт. Вспыхивает синяя лампа. Потом – щелк! Значит, реле сработали. Ага, думаю, все в порядке. Теперь не зевай. Смотрю на ампердатчики. Стрелки показывают от двух до трех ампер – я спокоен! Все идет как надо. Тогда я лезу прямо под койку и там… там… – Стой! – задержал Аграмов бурную Ниагару слов. – Под какую же койку ты собираешься залезать? – Так надо. – Да при чем койка-то? – Я собираюсь служить непременно на эсминцах, – деловито растолковал Савка, – а мичман Сайгин сказал мне, что моторы водяных помп на эсминцах установлены ради экономии места под койкой штурманского электрика… Вот я и полез туда! Чтобы включить… Аграмов круто повернулся к библиотекарше: – Выдайте ему «ПШС»! Он, ей-ей, стоит того. – И дала бы. С превеликим удовольствием, – отвечала барышня. – Да нам не прислали. Он же из роты рулевых, а штурманских электриков у нас не готовят… – Жаль, – вздохнул на это Аграмов. Он забрал из рук Савки песенник, раскрыл наугад: Эх, гармонь моя, гармонь — Говорливы планки. Каждый вечер по селу Бродят три тальянки. – И тебе это нравится? – хмыкнул он, спрашивая. Савка молчал. По наивности он думал, что все напечатанное хорошо уже только потому, что оно напечатано. – Не трать попусту время, мальчик, – наказал ему Аграмов, возвращая песенник библиотекарше. – Заберите у него это… барах-ло! Дайте Блока! И запомни, юнга Огурцов, на всю жизнь: лучше уж совсем без книги, нежели с плохой книгой. – Есть! – ответил Савка. Свершилось: капитан первого ранга Аграмов пожал ему руку. * * * С первого апреля юнги станут сдавать экзамены за первый семестр обучения. Эта весть словно подхлестнула каждого – алчно, как голодные на еду, юнги набросились на учебники. Даже плохо успевающий Финикин оживился: ходил по кубрику и бубнил, бубнил: – Вся служба корабля делится на боевые части, всего их семь. БЧ-I – штурманская, БЧ-II – артиллерийская, БЧ-III – минно-торпедная, БЧ-IV – наблюдательная и связи… Люки и горловины имеют маскировку из трех литеров: «З» – задраены постоянно, «П» – по приказу, а с литером «Т» их задраивают только по тревоге… Заскочил в кубрик рулевых Витька Синяков. – Извозчики, неужто чинарика не найдется? – Мы некурящие, – сказал Коля Поскочин. – По соплям вижу, – приуныл Синяков… Очевидно, потому, что несчастный все время мечтал о табачной затяжке, у него совсем не было времени как следует учиться. Росомаха так сказал Витьке: – Обалдуй и охломон ты порядочный. Таких, как ты, у которых мозги в дыму, будут при выпуске отправлять прямо на ТОФ. – Меня? На торф? – очумело спросил Синяков, ослышавшись. – Балда! На Тихоокеанский флот, где воевать пока не надо… Синяков отмахнулся: – А плевать! Как-нибудь и там прошкандыбаюсь. Вам-то всем, – обратился он к юнцам, – еще табанить и табанить. А мне уже призывной возраст подходит. Пяток лет отваляю во славу Отечества и – кепочку в зубы, фертом пойду на бережок… Когда двери за ним закрылись, Джек Баранов сказал: – Топить таких надо. Чтобы они до берега не доплыли! Скоро стало известно, что те юнги, которые ловчили на политзанятиях, хлопая ушами, должны жестоко поплатиться за свою халатность. События в войне на суше и на море, политическая обстановка в стране и за рубежом были включены в программу предстоящих экзаменов. Германия после поражения под Сталинградом была погружена в траур, а на фронте наступила полоса короткого затишья. Но враг еще силен и коварен, он еще не однажды способен напрячь свои силы, и им – юнгам! – еще предстоит с этим врагом схватиться… Кравцов частенько появлялся в роте; правая рука обязательно в кожаной перчатке, а левая держит смятую перчатку. Аккуратист флотского толка, лейтенант был помешан на чистоте. – Посмотри на мои ногти… видишь? Неужели так трудно привести и свои в порядок? Как же ты собираешься на флоте служить, если грязно под ногтями? Старшина, я недоволен. Плохо, плохо… Росомаха, навытяжку, «ел» лейтенанта глазами. – Слежу. В уши по утрам заглядываю. Ноги мыть заставляю… Кравцова юнги спрашивали о предстоящих экзаменах. – Все будет, как было в школе, – успокаивал их лейтенант. – Подходите к столу и тянете билет. Кто знает – отвечает, кто не знает – тому кол. Да, он был прав! Все было как в школе. Тунеядцы мастерили шпаргалки. В этом искусстве особенно отличался Финикин, в котором не угасала странная любовь ко всему миниатюрному. Раньше, пока его не отучили, он резал свою пайку хлеба на крохотные долечки, словно воробьев кормить собирался. Теперь столь же микроскопически он исписывал свои шпаргалки, и мельчайший бисер пота покрывал его незадачливую голову… Перед отбоем он долго ворочался. – Мне бы на Черноморский! – вдруг сознался, терзаясь. – Зачем тебе на Че-эф? – удивились юнги. – Тепло там… опять же и фрукты. Федя Артюхов терпеть не мог Финикина и сказал: – Эй! А ты Гольфстрима не хочешь? Он тоже теплый… – Ловчила ты, Финикин, – раздался голос Джека Баранова. – Черноморцы зубами в горло врагам цеплялись, а он, видите ли, собирается абрикосы на флоте шамать… Финикин обиженно свесил с высоты свой рыжий котелок: – Чего ты там треплешься? Лежишь внизу – и лежи дальше. Фрукты – это так, к слову пришлось. А я знаю, что Севастополь брать надо! – Подпустил под климат сознательности, – заметил Коля Поскочин… Колесник уже спал на своей койке, замотавшись с головой одеялом. Росомаха скинул штаны, прошлепал через кубрик к штепселю: – Гашу свет! Задрай на себе все люки и горловины… Во мраке кто-то измененным голосом сказал: – Тоже мне старшина! Не знает, что на флоте не гасят и не выключают. На флоте иначе говорят – вырубить! Росомаха нырнул под одеяло и потом ответил: – Ты мне там еще поговори. Яйца курицу учат… Скрипнула под ним койка, и наступила тишина. Красные отсветы пламени, исходя от жаркой печки, долго блуждали по рядам коечных нар. Никто не хотел спать по команде. Вскоре в потемках кубрика заквакали лягухи, закуковали кукушки, замяукали кошки и со звоном залетали комары. Это началась ежедневная проверка старшин «на бдительность». – Ку-ку! Мяу-у… Взззззз… Ква-ква! Старшины не шевелились. Уже задрыхли как мертвые. Джек Баранов первым скинул ноги с койки: – Уморились они за день с нашей бандой. Вставай, ребята. Во мраке поднимались юнги. Бесшумно и ловко, как обезьяны, они карабкались с верхних этажей на палубу. Сходились к печке. – Теперь, – радовались, – и поговорить можно от души… К полуночникам подсел Финикин. – Знать бы, – терзался он, – какие вопросики на экзаменах будут? Вот бы где-нибудь достать их заранее. Тогда подковался бы! Коля Поскочин запихнул в утробу печки большое полено. – История, – сказал он, – любит повторяться. Гардемарины Морского корпуса его величества перед экзаменами бывали обеспокоены таким же вопросом, какой задал нам сейчас и товарищ Финикин… Мечтательно он смотрел на пламя, лизнувшее сырое дерево. – Обычно, – начал Коля, заметив, что от него ждут рассказа, – к весне гардемарины складывались, от подачек родителей у них образовывалась немалая сумма. А вопросники к экзаменам печатались в типографии Адмиралтейства. Литограф, готовивший камень для производства печатных оттисков с вопросами, был гардемаринами давно и прочно закуплен. Он с машины снимал несколько лишних оттисков, отдавал их гардемаринам заранее и за этот риск каждую весну имел с них полтысячи рублей… Деньги тогда немалые! Коля замолчал, вспоминая, но его тут же затеребили: – Чего застопорил? Трави дальше до жвака-галса. – Значит, так. Адмиралтейство пронюхало, что дело с экзаменами в корпусе его величества не совсем чисто. Самые отъявленные лентяи сдавали весной экзамены превосходно. Дознались, откуда исходит предательство казенных интересов, и к типографской машине Адмиралтейства приставили жандармов. А литограф, человек многосемейный, страсть как нуждался в дополнительном заработке. Что делать? Жандармы – народец строгий. Положено дать сто оттисков, после чего – ни одного лишнего, и камень жандармы тут же раскалывают на куски. Наш бедный литограф заметался… Машина стучит, уже прошло за полсотни. Вот и все сто! А задаток-то от гардемаринов он уже получил. И уже проел его… На один только миг отвернулись жандармы, как литограф спустил с себя панталоны и сел на литографский камень, пардон, ягодицами. – И что? – И все вопросы отпечатались с камня на его двух половинках. Пошел он к гардемаринам, повиливая этими вопросами. Так, мол, и так, господа. Строгости невозможные. Но один оттиск удалось для вас сделать. Прежде, позвольте, сниму штаны… А надо знать гардемаринов – белая кость, дворяне, графы, князья! Возмутились они. «Чтобы я, гардемарин Кампо-де-Сципион, ведущий происхождение от царицы Савской, – чтобы я с этого кретина вопросы сдувал? Да никогда! Лучше уж завалюсь на экзаменах…» Никто не хотел снимать копию. Литограф стоял между господами без штанов и ждал, когда ему отвалят все пятьсот рублей. Наконец гардемарины решили бросить жребий: кому достанется из них списывать? В рассказ вмешался Джек Баранов: – А не травишь ли ты? У меня отец всю жизнь в типографии работал. Я знаю, что литографская краска несмываема. А как же он потом в баню ходил, если на нем можно вопрос прочитать: «Что вы знаете об отношении величины параллакса к данным удаления небесных светил?» Ведь он так и помер с этим вопросом! Поскочин помолчал, затем тихонько признался: – Нет, это не травля… сущая правда. Мне это рассказывал мой дедушка. Ему по жребию и выпало тогда списывать. Отсвет огня упал на глаза Поскочина, и Савка заметил, что глаза Коли блеснули затаенной печалью… Финикин сказал: – Ага, сам проболтался! Выходит, ты из «бывших»? Поскочин ответил ему – в ярости: – Я тебе не бывший! Я самый настоящий сегодняшний. А если я бывший, так ради чего, спрашивается, я на флот пошел? Скрипнула кровать старшины, и Росомаха вскочил: – По-хорошему вы не понимаете, что спать надо? А ну, брысь от печки! Баранов, срочно прими балласт и иди на погружение… Иначе завтра всех пошлю с лопатами снег убирать… Перед сном Поскочин все же успел шепнуть Савке: – А помнишь, меня Аграмов однажды из кубрика вызвал? – Помню. Так и не сказал ты, о чем тогда говорили… – Теперь скажу. Мой дядя, будучи мичманом, вместе с Аграмовым на броненосце «Ослябя» сражался в Цусиму… На руках мичмана Аграмова в третьей батарейной палубе и умер тогда мичман Поскочин! Двести лет подряд Поскочины умирали за Россию на морях и океанах. А потому в отношении меня это лишний разговор – люблю я море или не люблю. Я просто обязан быть на море. * * * В кубрике рулевых висела карта страны, и в обязанности дневальных входило передвижение булавок с красными флажками. За последние четыре месяца флажки далеко шагнули на запад – некоторые до семисот километров… Март закончился, начало апреля было отмечено снежным бураном. – Первый апрель – никому не верь, – сказал Росомаха. – Во как задувает… Вы только послушайте! Будто в трубе… Коля Поскочин прочитал стихи на апрельскую тему: Брови царь нахмуря, Говорил: «Вчера Повалила буря Памятник Петра». Тот перепугался: «Я не знал – ужель?» Царь расхохотался: «Первый, брат, апрель!» – Это кто? – спросили юнги. – Пушкин… Кто же еще? – ответил Поскочин и снова уткнулся в пятидесятый параграф «Учебника рулевого» (разборка и сборка лага Уокера). С улицы шагнул в кубрик Федя Артюхов. Он был без шинели, на воротнике его гюйса лежал пласт сырого тяжелого снега. – Вот это метель! – сообщил он. – А говорят, Аграмов сегодня утром укатил в кремль… У мотористов уже принимают экзамены. Савка зажал себе уши ладонями, впился в учебник по маневренности корабля. Плакидов – зверь и обещал всех юнг съесть без масла, даже не посолив, если подведут его на экзаменах. Кубрик наполнялся бубнением, шепотами, долбежкой. Кто смотрел в потолок, а кто, наоборот, крепко зажмуривался. В середине дня, в самый разгар метели, вдруг приехала особая комиссия из высших чинов. Росомаха с Колесником даже побледнели. Высшие офицеры вошли в кубрик и выставили старшин за двери. Кравцов тоже допущен не был. Юнг построили классами – по «бортам». – Мы прибыли для выявления жалоб и претензий. Каждый имеет право, никого не боясь, высказать недовольство по службе или по начальству. Но говорить вы должны только за себя. Коллективных жалоб принимать от вас не будем… Пожалуйста! Просим вас… Юнги стойко молчали. Наверное, в этот момент кой-какие обидные мыслишки у них шевелились. Вот старшина послал гальюны драить вне очереди, хотя… Все это не то – мелочи! В составе комиссии был и контр-адмирал Броневский. – Что же молчите? – спросил он. – Неужели все у вас так уж гладенько? Наверное, имеются и недовольные чем-либо. Или незаслуженно обиженные. Говорите, мы вас слушаем… Нет, таких не было. – У меня есть жалоба! – выкрикнул Поскочин. Члены комиссии, кажется, даже обрадовались, что не уйдут пустыми. Сияя золотом погон и нашивок, они двинулись на маленького юнгу, нагнулись к нему с заботой, готовые слушать… – У меня претензии к командиру нашей роты лейтенанту Кравцову. Я повесил над своей койкой «Данаю» Рембрандта, а он сказал, что такие темы не для кубриков. Насколько мне известно, – смело продолжал Коля, – на флоте не запрещено вешать над койкой картинку. Тем более я вырезал «Данаю» из советского журнала, вышедшего в грозный военный год. И я не виноват, что мне нравится «Даная», а не пейзажи Левитана. Что делать?! Один любит арбуз, а другой свиной хрящик. Почему мне иметь «Данаю» нельзя, а лейтенанту Кравцову можно? Мы ведь с ним равноправные служащие флота, только он лейтенант, а я пока юнга! Выпалил и замолк. Члены комиссии переглянулись. – Ваша претензия будет нами рассмотрена… Старшины уже измучились за дверью. Что-то там намолотят орлы-ребята? Как бы по шапке не попало… Наконец комиссия удалилась, унося одну-единственную претензию, в которой был замешан великий Рембрандт… Юнги с гамом разошлись. – Тебе от лейтенанта нагорит, – сказали они Коле. – А пускай… Надо же уважить и комиссию. Заслуженные люди тряслись в такой буран, чтобы узнать, довольны ли мы, а вы уставились на них словно бараны на новые ворота, и – ни гугу! Так хоть я оправдал их поездку… Пускай теперь выкручиваются! К вечеру буран стих, взошла луна, на сугробы легли тени деревьев. Вокруг была такая тишь и красота, что просто дух захватывало. С удовольствием юнги строились на улице для поверки. Комиссия выявила лишь мелкие недостатки службы, и лейтенант Кравцов, судя по его частым белозубым улыбкам, был доволен. И погодой, и собой, и своими юнгами! В конце поверки Кравцов сообщил: – Поздравляю! Завтра первый экзамен – сигнальное дело. А сейчас… Юнга Вэ Синяков, выйти из строя. Из рядов боцманов шагнул Витька. Бац-бац бутсами. Застыл. – Ваша претензия относительно невыдачи вам, как курящему, табачного довольствия будет особо рассмотрена в авторитетных верхах. А пока мне велено передать всем, что отныне никто из юнг, застигнутый курящим, преследоваться мною и старшинами не будет… От боцманской команды пружинящим шагом Кравцов приблизился к первому классу рулевых. Издали было слышно, как громко хрустит снежок под начищенными до блеска ботинками лейтенанта… Он скомандовал: – Юнга Эн Поскочин, три шага вперед… арш! – Тебя, – подтолкнул Савка друга. – Сейчас врежут… Голова философа едва доходила до груди лейтенанта. Кравцов полез в карман, извлекая оттуда бумажник. Вынул из него рембрандтовскую «Данаю». – Комиссия рассмотрела твою претензию. Велено передать, что против Рембрандта никто не возражает. Но эту «Данаю» вешать нельзя. Поищи другую… Он тут же порвал картинку, а Коля огорчился: – Где я на Соловках сыщу другую «Данаю»? В благодушном настроении Кравцов отогнутым пальцем в перчатке нажал на кнопку носа Поскочина: – Больно говорлив… Иди в строй. Служи дальше… * * * На следующий день юнги сняли робы, оделись табельно. Савка шагал в Савватьево, исполненный решимости добыть первую пятерку. Его устраивала только пятерка. С треском провалился на экзамене Федя Артюхов, вышел из класса, почти шатаясь. Товарищи, сочувствуя, шлепками ладоней отряхивали мел с его фланелевки. – Тройка, – переживал Артюхов. – Ведь я все знал. Уверен! А тут замигал Фокин на Ратьере… Ну, и пропал сразу! Московский, как старшой, переживал за всех, взывая: – Первый класс, чтобы ни одной двойки. С соседнего «борта» класс Колесника крепко поджимает! Не сдаваться… Вызвали Колю Поскочина. Из-за дверей слышались бойкие ответы его, резкий свист флажков на передаче текста, потом защелкал фонарь Ратьера… Поскочин вышел – хоть бы хны: – Пять! Дальше пошло как по маслу: пять, четыре, ни одной тройки. Росомаха, гордый за своих, ходил по коридору именинником. – Финикин, – говорил он, – не будь рыжим… не подгадь! Вызвали Огурцова. Юнги, провожая Савку, хлопали по плечам, ободряли: – Ну, ты не подведешь. Это верняк! На первый вопрос Савка ответил легко. Фокин болел за каждого ученика. Его можно понять: сигнальный старшина с подлодки, он волею судьбы сделался педагогом, а его работу с юнгами принимали люди в больших чинах. На втором вопросе (устройство мостикового прожектора) Савка впервые споткнулся – не сообразил! – Вы отвечайте конкретно. Проблески света прожектор дает за счет чего? Как рождаются световые точки и тире? – Включают прожектор или выключают, – ответил Савка. – Вопроса не знаете. Прожектор на походе постоянно врублен в бортовую сеть. А рефлектор его закрыт ширмами. Движением рычага сигнальщик то откроет их, то закроет. С передачей флажным семафором фразы «Отбуксируйте меня в гавань, имею пробоину» Савка справился. Потом Фокин отошел подальше от юнги, прижал к груди коробку Ратьера, и в лицо Савке ударил резкий и острый пучок света. Пальцы старшины защелкали клавишами; в проблесках родилось первое слово «прошу»… после чего Савка сбился. Просил повторить. – Читай заново, – сказал ему Фокин, досадуя на оплошку. Савка надеялся, что Фокин станет повторять фонарем прежний текст, запомнив это начальное «прошу». Но Фокин целиком перестроил фразу, и в голове Савки все перепуталось… Ратьер, жалобно мигнув, угас в руках доброго старшины. – Эх, Огурцов, подвел ты меня. А я-то думал… – Тройка! – прозвучало от стола комиссии. Савка готов был сквозь землю провалиться. – Расквасил ты нам все, – выругал его Московский. Рядом шагал в строю собрат по несчастью Федя Артюхов. – Прямо зубы стучат, – признался он Савке. – Завтра-то у нас морпрактика. Принимать будет сам Аграмов. По его книгам учились, ему же и отчитываемся. Стыдно, если срежусь. Федя подарил классу на этот раз пятерку, сразу повеселел. – Валяй и ты! – сказал он Савке. – Ничего не бойся. В кабинете морской практики глядят со стен портреты русских флотоводцев. Пахнет матами и лаками, манильской пенькой; на фанерном стенде висят образцы самых сложных морских узлов. Под стеклянными колпаками замерли модели эсминцев, подлодок и славных фрегатов прошлого. Готовясь отвечать, под портретами вдоль стены уже стояли Джек Баранов – под Нахимовым, Финикин – под Ушаковым, а Савка со своим билетом укрылся под бородой Макарова. – Кто из вас готов? – спросил их Аграмов. – Юнга Эс Огурцов готов, – шагнул Савка к столу. – Без подготовки? – Без. Вопрос первый. Перечислите разновидности шлюпок, какие знаете, и в чем их основные отличия? – Так. Прекрасно, – крякнул капитан первого ранга, посуровев. Савке невольно вспомнилась школа. Сдаешь урок по Лермонтову, но смотрит на тебя не Лермонтов, а учительница, которая и сама-то Лермонтова в глаза не видела. А здесь сдаешь экзамен – и перед тобой сидит сумрачный, внушительный, грозный любимый автор твоих учебников. Савка лихо перечислил все баркасы, ялы, тузики, катера, вельботы, двойки, четверки и фофаны. Закончил перечень знаменитой на флоте шестеркой. – Сколько шестерка берет людей на веслах? – В тихую погоду до тринадцати человек. – Второй вопрос! – Есть второй! Где находится спардек и шкафут? – Можешь не отвечать, – сказал Аграмов. – Это и любой котенок знает, где спардек, а где шкафут… Лучше подумай: каким способом корабль может избавиться от нарастания на корпус морских микроорганизмов, не прибегая при этом к захождению в доки? – Надо завести корабль в реку или лагуну с пресной водой, попав в которую морские микроорганизмы отомрут сами по себе. – Добро. Какой у тебя третий вопрос? – Детский, – ответил Савка. – Каким способом крепится якорная цепь за корпус корабля? – На детский вопрос дай недетский ответ. – Есть. Существует выражение: «Трави до жвака-галса». Это значит, что вслед за якорем на глубину травится цепь во всю длину, а конец цепи посредством глаголь-гака намертво соединен с кильсоном корабля особым устройством жвака-галса. – Добро. Зачем там вмонтирован глаголь-гак? – Когда кораблю необходимо срочно освободиться от якоря, а нет времени для выбирания его с грунта, – ну, скажем, при внезапной бомбежке, – тогда глаголь-гак может быстро отдать цепь. – Пять. Иди. – Аграмов повернулся к Финикину и Баранову. – Вы готовы? А впереди еще метеорология, рулевое дело, маневренность и поворотливость корабля, служба погоды и времени, политзанятия. «Мне нужны только пятерки, – внушал себе Савка, – только пятерки!» На одних «отлично», без сучка и задоринки, шел в классе впереди всех Коля Поскочин. Вечером в кубрике он «травил до жвака-галса» цепь своей бесконечной памяти. Сейчас его якорь подхватил с грунта забвения несчастную «Данаю»… – …была очень красивая женщина. Она приходилась дочерью Акризию, но оракул Акризию предсказал, что он погибнет от сына Данаи. И вот Акризий, мужик подлый, заключил Данаю в темницу. Но о красоте ее уже прослышал Зевс-громовержец. Чтобы проникнуть в темницу, Зевс просыпался на Данаю золотым дождем. От Зевса она породила Персея, который совершил в жизни немало подвигов. Когда поганый Акризий услышал первый крик новорожденного, он велел Данаю с сыном заточить в ящик и бросить его в морские волны. Но волны прибили их к берегу, после чего отважный Персей отрубил башку горгоне по имени Медуза… – Вот шкет! – удивлялся Росомаха. – Откуда ты это знаешь? – Просто я любопытен. А книги читаю внимательно. Вскоре он опять повесил в кубрике «Данаю», но уже другую. – Что я вижу? – узрел ее остроглазый Кравцов. – Тициана! – вздохнул Коля Поскочин. – Хотя рембрандтовская «Даная» мне нравилась больше этой. – Ты погоди со своим Тицианом. Откуда здесь дама? – Все та же Даная, осыпанная золотым дождем. Вы мне сказали, что рембрандтовскую нельзя. Чтобы я поискал другую! Вот я и нашел тициановскую. Согласитесь со мной, товарищ лейтенант, что в соловецких условиях это было нелегко… Кравцов потянулся к картинке: – Эту тоже нельзя. Поищи другую. Коля ответил, что он поищет. Выбор у него большой: Данаю писали еще Боль, Госсарт, Корреджо, Блумарт, Караччи, Бланшар, Варикс, де Брейн, Каольварт… И лейтенант отступился: – Жук ты порядочный! Тебе бы в архиве флота работать… Ладно. Пускай уж висит эта. А то найдешь… Черт тебя знает! И все привыкли к «Данае». Что тут дурного? * * * А дальше Савка – словно заколачивал гвозди: пять, пять, пять, пять. Вот и последний экзамен – электронавигационные инструменты. Савка пошел на экзамен, как на праздник. Теперь он не волновался. Как гурман смакует острые соусы, так и Савка с наслаждением впитал в себя новые понятия: альтернатор, вендмотор, блуждающие токи, статор, дроссель, беличье колесо, соленоид, реверс… Жизнь улыбалась! Сам, по велению собственного сердца, Савка решил стать не только рулевым-сигнальщиком, но и обрести вторую флотскую специальность – штурманского электрика. Он еще не знал, каким важным было это решение!.. Принимали зачет мичман Сайгин с неизменной улыбочкой, элегантный лейтенант Зайцев и… Плакидов, вызывавший у юнг дрожь в коленках. Инженер-капитан третьего ранга был строг и, как выяснилось, знал устройство гирокомпаса ничуть не хуже, чем поворотливость и маневренность кораблей. А мичман Сайгин, завидев Савку, совершил большую ошибку с точки зрения педагогики. Огурцов едва потянул к себе билет, как он сразу влепил ему в табель пять с плюсом. От этого суровейший Плакидов моментально взъярился на Савку, как на личного врага своего. – Что? – спросил он Сайгина. – Ваш любимчик? Какое вы имели право ставить ему пять, да еще с крестом? Разве он уже ответил? Савка положил билет с вопросами обратно на стол и при этом заметил, как побледнел мичман Сайгин. – Ты не можешь ответить? – удивился Зайцев. – Могу. Но мне достались слишком простенькие вопросы. Спросите меня так… что-нибудь посложнее! А то неинтересно… Плакидов поднялся, громыхая указкой: – Возмутительно! Как вы себя ведете? Здесь вам не цирк, а военное учреждение… Сейчас же отвечайте, что взяли! Но билет Савки уже затерялся в груде других билетов, и он вторично вытянул первый попавшийся. – Есть! – сказал он. – Позвольте отвечать? – Садитесь и подумайте, – велел Плакидов. – Думать надо было раньше, – ответил ему Савка. Лейтенанта Зайцева от хохота согнуло над столом. – А мне это даже нравится! – сказал он. – Не дали человеку рта раскрыть, как уже вкатили ему пять с крестом. Теперь ему осталось одно – этот крест нести, пока не свалится… Плакидов, не слишком-то юнгам доверяя, выхватил из рук Савки его билет, без тени улыбки прочитал сам: – Вопрос первый: прецессионное движение и затухающие колебания гироскопов в гирокомпасе… Прошу, маэстро! Савка говорил минут десять, и его не перебивали. – А ведь знает! – хмыкнул Плакидов. – Второй вопрос: какие приборы работают от матки гирокомпаса? В десяти словах был дан точный ответ. – Ну, ладно, – нацелился на Савку Плакидов, откладывая билет в сторону. – А какой самый главный недостаток гирокомпасов? – Их сложность. – Еще. – Гирокомпас, как и человек, укачивается… – Пять! – сказал Плакидов. – Но без плюса. Уважаемые оппоненты, у кого из вас есть вопросы к этому молодцу? Зайцев с добрыми намерениями подошел к Огурцову: – Я вижу, ты изучил материал сверх программы. Сейчас я задам тебе один вопрос… просто так. Если не сможешь ответить, то особой беды не будет. С мостика тебе велели взять глубину под килем на эхолоте. Как ты знаешь, возвращенное от грунта эхо зажигает напротив глубинной отметки неоновую лампочку. И вот ты видишь, что на табло – вдруг! – загорелись сразу две лампочки. Одна слабый, дрожащий импульс на отметке в сто двадцать метров, а четкую вспышку дает лампочка на двухстах сорока метрах… Какую глубину из этих двух ты доложишь на мостик? Савка глянул на Сайгина, и тот ему кивнул, ободряя. Мичман уже рассказывал юнге о подобных случаях из своей практики. – Глубина двести сорок метров, – ответил Савка. – А на отметке в сто двадцать под кораблем проходит плотный косяк рыбы. Ультразвук, с трудом пробиваясь через рыбные массы, дает на экране ослабленное мигание лампочки. Зато, пробив толщу косяка, эхо отработает на табло устойчивый импульс от грунта – это и будет истинная глубина под килем! – Тоже пять, – сказал Зайцев, возвращаясь за стол. – Но если, Огурцов, тебе придется служить на Северном флоте, там, при входе в гавань Полярный, эхолоты кораблей, как правило, отмечают двойной грунт. Очевидно, образовалось плотное одеяло из древних водорослей, которое ультразвук пробивает с трудом… Учти это! – Есть, – ответил Савка. – Я учту. Спасибо за совет. Плакидов вслед уходящему юнге погрозил пальцем. – Не зазнавайся! – крикнул он Савке. * * * Потом вся Школа юнг была построена во фрунт перед зданием учебного корпуса. Был зачитан приказ Аграмова: выносили благодарность юнгам-отличникам и тем, кто успешно сдал экзамены. В боцманском взводе был особо выделен Мишка Здыбнев, а среди радистов Савка расслышал имя своего друга – Мазгута Назыпова. По классу рулевых благодарили очень многих, в том числе назвали Колю Поскочина и Савку, – очевидно, тройку его сочли за случайный огрех. – А каникулы будут? – спросил кто-то, наивничая. – Каникул на войне не бывает, – отвечал Аграмов. – В нынешнем же году вы должны стоять боевую вахту на действующих флотах. До наступления призывного возраста вы все останетесь в звании юнги. С восемнадцати станете кадровыми матросами. Дальнейшая ваша судьба зависит от вас самих. Но я свято верю, – закончил начальник школы, – что среди вас многие достигнут высокого звания адмирала. В морозном воздухе зычно разносились голоса ротных офицеров. Черные роты на белом снегу разворачивались и расходились. Флот – могучий и сложный организм, лязгающий броней, ревущий бурями воздуходувок, весь в пении турбин и в пальбе дизельных клапанов, флот – насыщенный жесткими регламентами вахт, визирующий беглое скольжение противника на четких линзах оптических датчиков, – этот волшебный флот уже приближался к ним! Эпилог третий (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым) Осенью сорок четвертого года я на центральной улице Мурманска нарвался на патруль, стал с ним спорить, и комендант города отправил меня на пять суток в гарнизонную гауптвахту. Эсминец наш тогда стоял в доке, и это меня малость утешало. Не успел я отсидеть и суток, как утром меня вызвали из камеры. Смотрю – в коридоре похаживает штурман. – Завтракал? – Да какой тут завтрак… – отвечаю ему. Вижу, конвойный несет мне ремень, тащит шнурки от ботинок, отобранные у меня при аресте, чтобы я не повесился. Чувствую, что меня сейчас выпустят. Штурман сказал на улице: – Звонили с кораблей «плохой погоды». Им срочно нужен штурманский электрик, а своего они отправили с караваном в Исландию. Шагай в Росту – там тебя ждут… Есть! По шпалам, прыгая через рельсы, я добрался до Росты; возле причала, вижу, тихо подымливает сторожевик. Снег на его палубе – кашей, значит, машины уже на подогреве. Корабли «плохой погоды» назывались так потому, что их имена ничего доброго морякам не сулили: «Ураган», «Мгла», «Тайфун», «Смерч», «Вихрь» и прочие прелести. Штурман на сторожевике – совсем молодой парень. Потому, наверное, и не стал удивляться, что ему прислали мальчишку. Был он деловито краток и очень вежлив со мною: – У нас всего три часа до съемки со швартов. Идем в Мотку на обстрел противника. Надо срочно запускать «шарик». Я понял: за три часа гирокомпас только отыщет истинный меридиан, но его затухающие колебания в поисках норда закончатся, когда сторожевик из Польского залива уже будет выходить в океан. Медлить нельзя! Надо запускать сразу. – Завтракал? Ну, пообедаешь после команды… Штурман вручил мне ключи от гиропоста, как бы вверяя с этим ключом и судьбу корабля: от меня теперь зависело многое – курс, верность огня и даже расход боезапаса. Палуба уже вибрировала под ногами. Я привык к эсминцам: там в гиропост через люк лезешь. А тут из кубрика ведет дверь, как в кабинет начальника. Вошел я в гиропост и… ахнул! Передо мной стоял не «аншютц», а гирокомпас системы «сперри», который я по глупости не уважал и который, прямо скажу, знал так себе, больше в теории. Однако назвался груздем – полезай в кузов. Скинул я бушлат на койку. Потянул через голову фланелевку. Жарко! На эсминцах гиропосты у самого днища, там прохладно, а здесь – словно курорт и через два иллюминатора наяривает осеннее солнце. Я один из них раздраил – посвежело. Обошел я вокруг гирокомпаса, словно кот ученый вокруг легендарного дуба. Не знаю, за что взяться. Весь он какой-то колючий. С ногами, как у паука. Растопырился. Провода выведены наружу. Тронул я легонько за ротор. Тяжелый, дьявол! Ну, что делать? Надо запускать… Как? В гнезде спрятался от качки графин с водою. Налил полный стакан – хватил залпом. Хоть ты тресни, не могу вспомнить: как запускать «сперри»? Оно и понятно: волнуюсь. А время-то идет. Часы перед глазами. Тикают, проклятые. Если я не справлюсь с этим пауком, из-за меня (только из-за меня) может провалиться вся операция. Я сорву выход корабля в море… А мой предшественник, что уплыл в Исландию, мужик, видать, был хозяйственный. Вижу – целая полочка литературы. И не какая-нибудь белиберда, а комплект всяческих ПШС. Нашел я нужный номер по «сперри». Ну, я вам скажу, вот это было чтение! Каждую страницу я словно снимал в своем мозгу на фотопленку. Голова работала идеально… Звонок: – Мостик – гиропосту: когда запуск? – Запускаю, – ответил я штурману. Первым делом отключил все станционные рубильники. Быстро, но осторожно. Главное – ничего в схеме не пережечь. Чтобы не полетели предохранители. А потом измучаешься, их отыскивая. Под ротором гирокомпаса нащупал стопорный палец. Проверил уровень масла в резервуарах главных подшипников. Убедился, что в камере ротора достаточный вакуум. Сосуды с ртутью были еще до меня установлены на 69-ю параллель – эту героическую широту великой битвы на советском Севере! Наконец осталось сделать последнее. Я присел на корточки, взялся за ротор и, чтобы облегчить компасу работу, своими руками привел его как можно ближе к истинному меридиану. Порядок! Можно запускать. Рубильник пошел вперед, бросая на генератор мощный бортовой ток. Завыли моторы. Ротор гироскопа из сплава стали с никелем взял разбег. Получив питание, он почувствовал то, чего не ощущает человек, – силу земного притяжения. Ртуть переливалась в сосудах, воздействуя на него. Передо мною скакали и прыгали стрелки приборов, отмечая начало той жизни, которую я, юнга Огурцов, дал умной человеческой машине. В беготне сигнальных ламп чуялось нечто бодрое. Казалось, дружеские глаза подмигивают мне: «Не бойся!» Генератор уже достаточно прогрелся, и тогда я врубил динамо. Опять нащупал стопорный палец и откинул его в сторону. Дело сделано – мой «шарик» крутится! Выдернул из боевого зажима трубку телефона и говорю: – Гиропост – мостику: исправно вошел в затухающие колебания. Времени у нас в обрез, так я разогнал «шарик» как можно ближе к меридиану – вдоль Кольского залива. – Можно быть спокойным? – спросил сверху штурман. – Будьте спокойны, – отвечал я. – Тогда сбегай на камбуз. Пообедай… Слышишь? – Некогда! Потом… Прозвенели звонки общего аврала – к съемке с якоря! Глянул на часы. Через пятьдесят минут гироскоп наберет нужную скорость. От компаса, как от живого существа, исходило приятное живительное тепло. Вот опять звонок: – Мостик – гиропосту: врубай репитеры! Да. Пока что курс может давать только матка, а надо, чтобы ее показания были отражены на репитерах – на мостике, на датчиках ПУАО,[5] в рубках управления. Эту сложную работу согласования репитеров с маткой я проделал уже с помощью штурмана. Где-то на репитерной станции меня разочек тряхнуло током, но такие вещи с нашим братом случаются. А темное пятно на пальце от укола током исчезло у меня через три года после войны. Сторожевик уже шел в океан, минуя скалистые берега. Повинуясь штурману, я наконец-то рискнул оставить гиропост – отправился на камбуз. – Где тут, – спрашиваю, – для меня обед оставили? – Садись, – сказали коки. – Сейчас отвалим. Я присел на краешек узкого, как в купе вагона, столика и удивился. Обычно матросы едят ложкой из пузатых железных мисок. А тут передо мною водрузили тарелку с ножом и вилкой, как в ресторане. В окружении жареной картофельной стружки дымился какой-то очаровательный бефстроганов. – Ребята, – говорю я кокам, растерявшись, – вы меня с кем-то путаете. Я ведь только юнга… Юнга Эс Огурцов из БЧ один. – Трескай без разговоров, – был ответ. – Штурман велел дать тебе с офицерского стола. Ты же – гость! Мне стало смешно: утром хлебал баланду на гауптвахте – и вдруг такое! Я съел все, что дали, а под конец обеда сторожевик стало покачивать, – перед нами уже распахивался океан. Побежал обратно в гиропост, и вовремя прибежал. Иллюминатор, лежащий на сторожевике близ ватерлинии, собрал полную капельницу, и теперь забортная вода струилась по переборке прямо на койку. Привык я к своему днищу на эсминцах, где нет ни одного иллюминатора, и оттого с непривычки плохо задраил барашки. Зайдя в Мотку, сторожевик открыл огонь всем бортом. Он бил по скрещениям фронтовых шоссе, где копилась техника противника. Тогда мы еще не знали, что это была артподготовка к общему наступлению на врага в Заполярье. От пальбы часто содрогалась палуба. Прямо над моей головой шарахнула баковая пушка, и графин на залпе выпрыгнул из своего гнезда – вдребезги! Система артнаводки зависела от верности работы гирокомпаса, так что в точной стрельбе сторожевика была отчасти и моя заслуга. Потом мне, как участнику наступления, выдали именную книжечку с приказом Верховного Главнокомандующего, и мне уже не пришлось возвращаться на гауптвахту, чтобы досиживать те сутки, которые я не досидел за ношение широченного клеша… Хорошие были ребята на этих кораблях «плохой погоды». Не забыли и меня при награждениях. За участие в этой операции я получил медаль адмирала Ушакова – с цепями и якорем. И теперь каждый раз, когда я встречаю эту редкую медаль на ком-либо, мне невольно вспоминаются правила запуска «сперри». Удивительно! Сколько лет прошло с той поры, а я и сейчас наизусть помню инструкцию. Уходя со сторожевика, я гирокомпас вырубил. Но по инерции он еще долго держался строго в истинном меридиане. Только через восемь часов его ротор закончил свой бег и затих, успокоенный. Разговор четвертый На столе Огурцова лежала груда книг по абстрактному искусству, и я снова выразил ему свое удивление. – Да, – ответил он мне, – все непонятное следует знать. Музыка ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы рыдаем. Уличная реклама и этикетки товаров – абстракция. Обложки книг – абстракция. Театр с его условными декорациями – тоже абстрактен. Но мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Но вот «Гернику» Пикассо, – признался Огурцов, – я не понимал, не понимаю и никогда не пойму… За вечерними окнами темнело. Огурцов прижался лбом к стеклу, что-то высматривая на улице; при этом он продолжал разговор: – Сейчас уже никто не отрицает один из способов образования – самообразование! Доверить образование самому человеку – значит признать в нем… человека! Я считаю свою жизнь сложившейся чрезвычайно интересно. Но я никогда не ждал, что кто-то придет и сделает ее интересной за меня. Глупо ехать в дом отдыха веселиться, надеясь, что тебя развеселит затейник! А посмотрите вот сюда, в подворотню дома напротив: разве они понимают это? А ведь им сейчас примерно столько же лет, сколько было и нам… тогда! Через окно я увидел в подворотне стайку подростков. Им было явно некуда деть себя, и они бесцельно стояли, задевая прохожих. – Сначала появляется в зубах сигарета, – сказал Огурцов. – Затем гитара, оскорбленная мраком подворотни и пошлятиной блатных песен. Сперва сопляки пьют вермут на деньги, выпрошенные у родителей. Позже появляется водка. Наконец в один из дней в этой подворотне сверкнет самодельный нож, и вот уже заливается свисток дворника… – А вы никогда не пытались к ним выйти? – спросил я. – Однажды. – И что вы им сказали? – Сказал, что они транжиры и моты, уже потерявшие в подворотне громадный капитал. Почему-то капитал всегда представляют лишь в форме рублей. Но я сказал, что главная ценность жизни – время! Они ежедневно тратят на стояние в подворотне самое малое три часа. В месяц получается около четырех суток, а за год примерно пятьдесят… Да, растратчики собственной судьбы! – Подействовало на них? – Не-ет, это уже убежденные олухи. Кажется, они вообще приняли меня за чокнутого. По физиономии, правда, не съездили. Не отпихнули от себя и сказали: «Хиляй, дядя, за угол. У нас часы при себе, так что время и без тебя знаем…» Некоторые, можно сказать, живут в этой подворотне. Не знаю, как вам, а мне страшно за потерянную ими юность! Сытый котище, мягко урча, вспрыгнул на стол и баловнем разлегся под лампой. Савва Яковлевич почесал ему бок. – Вот, например, звери! – сказал он. – Для них отсутствует понятие абстрактного. А потому они не осмысливают течения времени над миром. Нет прошлого, нет будущего – жизнь заключена лишь в настоящем моменте. Сытость, голод, страсть, негодование или опасность… Но мы-то люди! Правда, время для нас тоже неощутимо. Разве его можно потрогать? Или откусить от него кусочек? Время ведь тоже абстракция, выдумка человека. Но выдумка столь драгоценная, что, не понимая времени, мы неспособны понять и всей нашей жизни… Он снова погладил кота, а я присматривался к его руке. Заметив мой взгляд, Огурцов несколько раз сцепил и расцепил пальцы. – Нормально! – похвастал он. – Могу орехи давить. – А раньше как было? – Знаете, на Соловках я болей уже почти не испытывал. Но иногда пальцы словно бы немели. Не удалось скрыть этого только от мичмана Сайгина… – Вы знаете, какова жизнь этого человека сейчас? – К сожалению, нет. Но если он жив, я хочу передать ему нижайший русский поклон. Этот мичман стал моим адмиралом. Конечно, не всегда адмирал может упомнить своих матросов. Но зато матросы всегда его помнят. Ради моей памяти о мичмане Сайгине, светлой для меня и поныне, прошу вас в повести не изменять его фамилию. Сохраните его подлинную… Может, он жив? Старику станет приятно, что он не забыт. Я обещал это сделать. Говоря о Сайгине, Огурцов произнес слова, которые я четко сохранил в памяти: – Истинный меридиан – это ведь тоже абстракция, придуманная людьми для удобства судовождения. Но без этой абстракции сейчас уже не вывести корабля в океан! |
Похожие:
 | Управляющий Отделением по Курской области гу банка России по Центральному федеральному округу |  | Самостоятельная работа для учащихся 2Д класса мбоу гимназии г. Советский в период карантина по эпидемиологическим условиям |
| Учащиеся Школы в общении с учителями, старшими, родителями, другими обучающимися должны быть вежливыми. Школьники уступают дорогл... | | В (далее – Потребители). Они включают в себя требования к Потребителям, эксплуатирующим действующие электроустановки напряжением... |
| Где, когда и как начинается фашизм? Все мы, простоявшие долгие ночные часы у баррикад российского парламента, видели своими глазами,... | | «Прибыл на каникулы» (слева, 1948 г.) как выражение альтернативы безответственности школьников, которым предстоит стать взрослыми:... |
| К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... | | К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... |
| К сожалению, часто семьи, где растут мальчики, не придают серьезного значения процессу постановки на первоначальный воинский учет... | | Федерального государственного образовательного стандарта основного общего образования /Приказ Министерства образования и науки РФ... |