Научное издание народ и власть в российской смуте
Скачать 3.81 Mb.
|
Прогностические функции концепта Одним из основных практических результатов разработки теории цивилизационного маятника является концептуальное примирение принципов традиции и модернизации. Доказывается взаимодополняемость и историческая объективность обоих компонентов, как интегрированного фактора цивилизационной устойчивости. Теория «цивилизационного маятника» имеет высокий потенциал практической имплементации. Прежде всего, речь идет о прогностических функциях выдвинутого концепта. Обоснование цикличности и ритмичности исторического процесса дает основания для широкого разносрочного прогнозирования. Принятие концепта маятникового развития общественных систем позволяет создать более сложную, чем имело место до сих пор, модель долгосрочного планирования. Линейной схеме противопоставляется в данном случае программа, предусматривающая периодичность векторальной переориентации в рамках общей стратегической линии развития. Библиография А. А. Белобородова КРИЗИС ЦЕНЗУРНОЙ ПОЛИТИКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА КАК ОТРАЖЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННОЙ СМУТЫ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В НАЧАЛЕ XX В. Во все времена цензура использовалась властью в качестве своеобразного информационного фильтра, а также являлась неотъемлемой частью борьбы за власть, что особенно ярко проявилось в начале XX в. В начале XX в. наблюдается кризис цензурной политики правительства. Существующий порядок цензурирования уже не отвечал нуждам времени. Особенно ярко это проявлялось на местах. В Главное управление по делам печати неоднократно поступали жалобы и прошения от губернаторов об изменении порядка осуществления цензуры. В 1903 г. реформа провинциальных цензурных учреждений все-таки состоялась: в 7 крупных провинциальных городах вводились должности отдельных цензоров. Но и этого было недостаточно. Уже в начале XX в. разрабатывались два проекта расширения штатов цензурного ведомства в провинции, но ни один из них — ни в 1905 г., ни в 1914 г. — так и не был реализован. Эти факты свидетельствуют о том, что власть осознала глубину проблемы, но вновь выработанная система так и не получила своего законодательного оформления. Уже с середины XIX в. как в центре, так и на местах появлялось все больше печатных органов, транслирующих «вредной направление», что не могло укрыться от властей. Директор департамента полиции В. К. Плеве в октябре 1882 г. в своей записки министру внутренних дел Д. А. Толстому писал о зловредности современной периодической печати. Он видел причину общественной смуты и удручающего состояния русского общества в особом мире идей и понятий, охватившим большую часть русского образованного общества, «приучившего ее к идеям крайнего материализма и социалистических утопий». Особое беспокойство вызывал то, что эти идеи находили горячую поддержку в литературных кругах, а особенной у деятелей периодической печати: «политические журналы являются истолкователями и популяризаторами их вредных учений, а газеты разносят эти учения еще дальше, облекая их в форму, доступную для самого неразборчивого читателя. Целые десятилетия русское общество и русская молодежь питаются плодами незрелой политической мысли, выдаваемой за последнее слово западной культуры». Либеральная печать, по точному замечанию Плеве, проповедовала «в области государственных учений — упразднение самодержавия, в области общественных отношений — коммунизм, в области нравственных представлений — теории грубого материализма и, наконец, в области религиозной — полнейшее отрицание всякого божественного начала»41, а через печать эти идеи быстро усваивались читателями. Такая ситуация была характерна для всей России, а не только для столичных городов, и, естественно, не могла не беспокоить власть. И главной задачей политической цензуры и являлась борьба с этим направлением легальной периодической печати, а так же борьба с нелегальной антиправительственной прессой. В отчете министра внутренних дел И. Л. Горемыкина о деятельности министерства за 1896—1898 гг. на первое место выдвинуты «Дела печати», что свидетельствует о том огромном значении, которое власть им отводила. Он пишет: «Печатное слово — оружие обоюдоострое; оно производит действие и благое и вредное. Для успешного развития патриотической печати, преданной правительству и Родине, необходима широкая свобода слова, ограниченная твердым установлением закона, а не административным усмотрением отдельных лиц. Но в настоящее время печатная деятельность редко является чистым служением какой-либо высокой цели. Издатели часто ориентированы на моду и вкусы публики. В подобных условиях печать теряет свое положительное значение, а некоторые ее органы могут действовать развращающее на общественные нравы, сознательно способствовать их затемнению и развращению. Остановить это может лишь своевременное принятие административных мер. Привлечение авторов к суду — слабое утешение, так как они пользуются богатством языка для того, чтобы избежать ответственности. Деятельность закона и суда возможна только в применении к деяниям, представляющим известные осязательные признаки, а не в отношении "направлений", не поддающихся юридическому определению»42. Все возрастающее значение печатного слова делало его опасным орудием, так как росла грамотность населения, а печать получала все более широкое распространение, доверие граждан к ней возрастало с каждым днем, что способствовало распространению лжеучений и навязыванию периодическими изданиями гражданам революционных взглядов. В такой ситуации изменение действующего законодательства министру виделись нецелесообразными, поскольку они возбудили бы в обществе лишь невыполнимые ожидания. К тому же руководство делами печати весьма сложное занятие, где все зависело от тех людей, которые привлекались к выполнению законов, ведь от них требовалось не только наблюдать за книжной торговлей, но и разрабатывать новые предложения по улучшению действующего законодательства. В своем отчете министр приводил динамику развития периодической печати в Российской империи за 1896—1898 гг. Количество частных повременных изданий постоянно увеличивалось, несмотря на ужесточение законодательства: 1896 г. — 638 (это на 39 единиц больше чем в 1895 г.), 1897 г. — 726, а в 1898 г. — 774 . На долю Курска, например, в 1898 г. приходилось всего 2 издания43. Учитывая еще и правительственные издания, то есть губернские и епархиальные ведомости, то количество повременных изданий возрастет в 1898 г. до 980, в Курске издавались губернские ведомости. Количество отдельных оригинальных сочинений, в том числе переводных, также постепенно увеличивалось: в 1896 г. — 19 950 единиц (а это на 906 единиц больше, чем в предыдущем году), в 1897 г. — 21 022, а в 1898 г. — 23 26244. Увеличение числа оригинальной периодической прессы в провинциальных городах свидетельствовало о росте активности населения. Для облегчения работы местной цензуре, которая в большинстве провинциальных городов империи не имела отдельных цензурных установлений, и предоставления большей самостоятельности этим изданиям в обсуждении отдельных вопросов, министерство внутренних дел пошло на риск и освободило некоторые издания от предварительной цензуры. В 1897 г., например, это была газета «Киевлянин» в г. Киеве под редакцией Пихно, а в 1898 г. «Южный край» в Харькове под редакцией Юзефовича. Оба издания, по мнению министра, оправдали оказанное доверие и нареканий со стороны местной цензуры в этот период времени не вызывали. Несмотря на то что министр отметил улучшения характера русской периодической печати за последние 20 лет («суждения ее стали благоразумнее, превратные учения встречаются значительно реже»), злоупотребления все же были, что требовало применения карательных мер. С 1895 по 1898 гг. 13 бесцензурных газет были запрещены для розничной продажи от 2-х недель до 2-х месяцев, 11 получили предупреждения, а 3 из них перешли к изданию на условиях предварительной цензуры. За это время 2 издания — «Новое слово» и «Ардзачанк» — были закрыты, первое — за открытую проповедь социализма, а второе — за противоправительственное направление в духе армянского сепаратизма. Провинциальные же подцензурные газеты подвергались только приостановке, что являлось показателем необходимости издания их в провинции на условиях предварительной цензуры в провинции. Однако общее число их было невелико, в 1897 г. приостановлено 7 газет, а в 1898 г. — 8, на срок от 2 до 8 месяцев. Так же министр отметил необходимость ограничивать размещение на страницах периодической печати некоторых сообщений, как «вредных», так и просто сенсационных (например, о самоубийствах)45. Но, несмотря на общую положительную оценку печати в империи, министр внутренних дел продолжал настаивать на сохранении административных мер воздействия и использования предварительной цензуры для провинциальной прессы. Так, 30 мая 1905 г. министр внутренних дел А. Г. Булыгин представил императору записку, где говорилось о том, что в силу недавних событий настроения русского общества достигло крайнего напряжения, а это не могло не отразиться на печати. Однако существовавшие на тот момент времени правительственные меры воздействия на печать никак не могли быть признаны удовлетворительными. Автор предложил три неотложные меры: «1. Установить ответственность по суду за нарушение строго определенных пределов свободы печатного слова. 2. Прямое воздействие на повременную печать путем определенных программных указаний с применением широко практикующийся в западных государствах системы отношений изданий правительственного направления и с выдачей, в случае необходимости, соответствующей денежной субсидии. 3. Издание официальных органов печати»46. Ранее правительство не использовало этот ресурс и относилось к печати отрицательно. Но в тех условиях цензурные учреждения уже не могли сдерживать антиправительственную направленность печати. Необходимо было менять политику, использовать не только цензурные запреты, но и проводить через печать свои взгляды, только это могло обеспечить поддержку большинства населения. Нельзя было не замечать, что среди газет не было ни одной (даже консервативной), которая бы всецело поддерживала правительство. В сложившейся ситуации печать должна была стать действенным орудием правительственного влияния, «чтобы способствовать успокоению глубоко преданного правительству большинства, дав ему разъяснение волнующих его сомнений и поддерживать в нем веру в будущее»47. Именно эта роль отводилась правительственной печати. Вместе с тем, нельзя не отметить, что власть признала силу и вес печатного слова и готова была использовать этот ресурс. Булыгин предлагал создать при Главном управлении по делам печати Бюро печати, а во главе поставить доверенное и верное лицо, под ближайшим ведением и руководством министра внутренних дел. Министерству требовалось предоставить специальный кредит для поддержки изданий проправительственного направления. Это был не единственный проект такого рода. Практически одновременно свою записку императору представил гофмейстер Б. В. Штюрмер. Он начинал ее словами «В смутах, переживаемых ныне Россией, в значительной степени виновата печать… Никакими карательными мерами, равно как никакой реформой законодательства о печати нельзя побудить прессу образумиться и вести себя соответственно видам и намерениям правительства. Какие бы ограничения и правила не были изобретены для противодействия ее стремлениям, она всегда измыслит приемы, при помощи коих окажется нетрудным обходить подобные правила. Бороться против такого зла можно единственно путем той же печати»48. Автор указывал на полное отсутствие таких попыток в предыдущие годы, хотя кроме официального «Правительственного Вестника» существовало еще более 100 других органов правительственной печати — губернские и областные ведомости. Этот ресурс никак не использовался властями, эти издания не служили не для прояснения правительственных начинаний, ни для руководства общественным мнением. На Западе для этих целей использовалось Бюро печати, которое, по мнению Штюрмера, необходимо было создать и в России. Его функции он определил так: следить за всеми неточными и ложными сведениями на страницах печати и быстро выступать с надлежащими разъяснениями; внушать печатным органам «известными ему способами» соответствующие видам правительства известия и взгляды; руководить официальной прессой и заниматься созданием прессы официозной. С прискорбием автор отмечал, что в распоряжении оппонентов много органов печати, которые хорошо распространяются, а в распоряжении правительства лишь патриотические издания генерала Богдановича и «Дружеская речь» князя Мещерского. Необходимо было учитывать и то, что в будущем печать получит еще более широкое распространение, возрастет ее влияние, а выборам будет предшествовать предвыборная агитация, решающее место в которой займет печатное слово. В такой ситуации предоставленная самой себе печать сделала бы выборы источником напряжения и волнений. Поразительно точный прогноз! Бюро смогло бы этого не допустить. Во главе его Штюрмер предложил поставить одного из членов Государственного Совета, который бы докладывал напрямую императору49. В записках Булыгина и Штюрмера очень много общего, разница лишь в том, что Булыгин хотел подчинить Бюро печати контролю министерства внутренних дел, а Штюрмер, наоборот, стремился сделать его независимым от министерства. Как раз второе предложение было избрано более предпочтительным, поскольку Бюро печати не должно было зависеть от случайной смены министров, поскольку «министры могут меняться, а воззрения правительства на текущие события должны быть устойчивы». Кроме того, значение печати очень велико и постоянно росло, эта область деятельности могла занять все время министра внутренних дел50. Сторонников создания правительственной прессы было очень много, идея стала чрезвычайно популярной. Современник этих событий генерал-майор Трепов писал в октябре 1905 г.: «Несомненно, что вопросы упорядочения периодической печати и создание органов прессы, на которые правительство могло бы опираться, является существенно необходимым и подлежало бы немедленному осуществлению, как только будут сформированы однородные министерства»51. Это означало, что власть готова не только использовать ограничения печатного слова для борьбы с политическими противниками, но и поставить периодические издания на службу собственным интересам. Проекты были реализованы следующим образом: 26 августа 1906 г. при Главном управлении по делам печати основали Осведомительное бюро, которое затем вошло составной частью во вновь образованное Бюро печати при МВД. Однако его функции были несколько видоизменены: предоставление ежедневны утренних докладов по печати (в виде систематизированных газетных вырезок) председателю Совета министров, министру внутренних дел, начальнику Главного управления по делам печати, а также краткие доклады по компетенции руководителей ведомств и другим лицам (всего 205 адресов)52. Но добиться желаемого результата так и не удалось, и цензурная политика продолжала оставаться карательным инструментом в руках властей. Мощный революционный толчок вывел отечественную цензурную политику на новый уровень. Правительство вынуждено было пойти на уступки. На страницах периодической печати активно обсуждались ранее запрещенные вопросы. Все это свидетельствует о кризисе цензурной политики правительства. Цензура более не могла существовать в старых формах, так как не отвечала требованиям времени. Враги существующего строя использовали печать как орудие борьбы. То же самое должна была делать и власть. Библиография В. П. Булдаков РОССИЙСКИЕ СМУТЫ И ИГРЫ «ПРОСВЕЩЕННОГО» РАЗУМА Не столь давно мне довелось познакомиться с публикацией, название которой вызвало у меня изумление — «Российские революции ХХ века: сколько их было? К постановке проблемы»53. В связи с этим вспомнилось, что в свое время советские историки были активно заняты поиском «революционных ситуаций» в России — по тогдашним «научным» пожеланиям, в XIX в. их должно было быть «много». Сегодняшние авторы (не только российские) всерьез обеспокоились: что считать революцией в России? Получается, что вопрос настолько сложен, а «ученые» мнения на этот счет столь разнообразны, что возникло ощущение когнитивного тупика. Магия «овладения прошлым» двигала людьми с незапамятных времен — даже тогда, когда на любые мысли о будущем накладывались табу. В тех условиях из системы жизненно необходимых представлений складывалась историческая память, как правило, имеющая мало общего с реальным прошлым. В наше время история порой превращается в полигон умозрительного умствования (не говоря уже о политической возне). Иные ученые мужи даже не задумываются, что оперируют «вторичными реалиями», подобно тому, как это делали люди Средневековья. Естественно, в подобном, с позволения сказать, дискурсе появились и такие суждения: «…Одним из узловых вопросов для понимания истории 1917 г. в России является диалектика взаимосвязи и взаимодействия Февраля и Октября»54. Сразу вспоминается, что в советские времена словечко «диалектика» всплывало всякий раз, когда обнаруживалось, что исторические реалии не укладываются в стандартные схемы революционного «прогресса» общества — незнание приходилось прикрывать ученым пустословием. Исследователям было невдомек, что для решения «неразрешимой» проблемы отечественной истории порой достаточно всего лишь взглянуть на нее под совершенно другим углом зрения. Похоже, это продолжается до сих пор — иные авторы, подобно слепым котятам, тянутся к «классическим» образцам, забывая, что мир может развиваться (что и происходит) по совершенно иным законам. Мы почему-то забываем, что понятие (которое всегда продукт определенной эпохи) революции использовалось по преимуществу теоретиками (а также легковесными политиками), а образ смуты — писателями, художниками, которые опирались на житейские народные представления и собственную интуицию. Те и другие фактически говорили на разных языках, причем первые грешили схоластичной умозрительностью, вторые — вульгарным эмпиризмом. Между тем, логическое отличие смуты от революции может состоять лишь в том, что в ней гипертрофирован эмоциональный момент, а модернизационный компонент, напротив, приглушен либо отсутствует вовсе. В известном смысле соотношение смуты и революции отражает новые и старые представления об истории, связанные, в свою очередь, с эпохой Просвещения. Сложно говорить о революции применительно, скажем, к дворцовым переворотам, хотя формально революция означает именно переворот. Смута — заведомо архаичное явление, некое коловращение, случающееся по преимуществу в традиционалистской среде; революция, напротив, обязана своим появлением эпохе Модерна. Использование термина «смута» уместно при характеристике бытового восприятия всякой нестабильности — в том числе и революции. К тому же, смута несет на себе отпечаток эмоциональной, преимущественно субъективной оценки события. При использовании «революции» и «смуты» в качестве понятий надо, между прочим, учитывать и то, что российское образованное общество пребывало в совсем ином культурно-историческом измерении, нежели народные массы — оно опережало их на целую эпоху. Спрашивается, могла ли в России произойти собственно «революция», если известно, что численно преобладающая масса, удовлетворив страсть к разрушению, непременно повернет процесс вспять? Так как же оценивать соотношение революции и смуты в реальной российской истории? Какими критериями руководствоваться? Мне думается, прежде всего, надо научиться говорить на языке подлинной истории, используя и, вместе с тем, критически оценивая созданные ею образы. Когда я назвал свою книгу «Красная смута»55, то использовал образ, вовсе не намереваясь внедрить новое понятие. Этот образ кажется куда более емким, более точно соответствующим реалиям системного кризиса в архаичной среде, нежели привычное, заведомо усеченное, понятие «революция», навеянное аналогиями (отнюдь не бесполезными!) с Великой Французской революцией. Строго говоря, революция — это просто переворот, а смута — это, прежде всего, отсутствие привычного порядка, создающее впечатление тотального хаоса. Известен такой феномен общественной мысли — «самообольщение разума». Человеческая логика склонна пересоздавать мир путем усекновения смыслов и манипуляции ценностями. Приведу наиболее свежий и, возможно, «масштабный» пример. Нынешний кризис, как известно, именуют не иначе, как «финансовый». Так проще. На деле мы имеем нечто качественно иное — следствие эрозии фундаментальных ценностей буржуазной цивилизации. А именно, так называемая «трудовая этика» окончательно уступила место «морали "большого хапка"», а эстетика творчества — «культуре потребления». Можно оценить ситуацию и по-другому: воображаемое подавило реальность, что привело к тотальной деформации тех самых основополагающих ценностей, на которых прагматично базировалось «капиталистическое» общество. Можно сказать, что в таких условиях «виртуальное» пространство с его собственными логическими зависимостями вздумало управлять пространством реальным. И надо заметить, что Россия, избавившись от коммунистической автаркии, внесла в эту тотальную нелепицу весомый вклад — сначала готовностью утилизировать весь мировой ширпотреб, а затем посредством странноватых претензий на энергетическую гегемонию. В связи с этим мир подстерегает смута (революцией грядущий хаос никто не назовет), а не просто финансовый кризис (который якобы можно элиминировать посредством нескольких простейших манипуляций в центре современной мир-системы). Разумеется, о параметрах возможных пертурбаций сегодня возьмется рассуждать лишь безответственный фантазер или шарлатан-астролог. Впрочем, к России все это может иметь весьма отдаленное отношение. Разумеется, если существующая власть «прозреет». Существует и другой аспект проблемы. Почему-то, говоря о революции, мы (в России) всякий раз исходим из вопроса: «Что дала?» Но что может дать смута — процесс самоорганизации хаоса, никем не контролируемый по определению? И во что может в России вылиться «революция» (особенно «социалистическая»), кроме архаизации (в форме внешнего обновления) прежних структур и иерархий? Если так, то стоит ли спорить со стихией даже тем людям, которые ее развязали? Ее можно лишь упредить, а для этого следует понять генетику российской кризисности. Даже в современном обществе в неизбежные щели незнания постоянно вползают самые дикие страхи. Что касается автаркии, то она просто провоцирует паранойю, которая начинает править бал сразу после снятия информационных преград. Впрочем, такая ситуация чревата и редкими прозрениями. В романе Бориса Пильняка «Голый год» (1920 г.) едва ли не центральное место занимает монолог «попика, архиепископа Сильвестра, бывшего князя и кавалергарда» (некоторые представители «старого мира», пережив потрясение, быстро «умнеют»). Тот не соглашается с другим «попиком», утверждающим привычное: в России все беды пошли от Петра I и порожденной им «кающейся» интеллигенции, никогда не знавшей народа. По его мнению, русский народ только и делал, что «бегал от государственности, как от чумы» на Дон и Яик, ибо та несла в себе «татарщину татарскую, а потом немецкую татарщину». Бежал он и от официального православия, которое «вместе с царями пришло». Теперь же раскольники и сектанты, дошедшие, наконец, до Москвы, «государство строить свое начали — и выстроят»56. В воображении писателя возник призрак народной «консервативной революции» — однотипной с движением раскольников, которые, борясь с «чужой» властью, шли на костер за «свою веру». И он в этом был тогда не одинок. В данном контексте функциональное значение смуты — в стихийном возвращении системе первозданного (природно-демографического) равновесия. Но не противоречит ли оно императивам прогресса, которым, как и библейскими кущами, будет непременно соблазняться человеческий разум? Примечательно, что образом «национальной» (консервативной) революции вдохновляются и некоторые современные российские авторы57. Но почему в таком случае они берут на вооружение «четвертое поколение» современных теорий революций?58 Только потому, что в силу расплывчатости предлагаемых ими критериев59 их можно подогнать под любые «смутные» периоды русской истории, осуществляя при этом произвольную манипуляцию ее реалиями? Не приходится сомневаться: нынешняя политическая действительность и современное коммуникативное пространство постоянно подталкивают к созданию «удобных» представлений о «неуходящем», как всегда, прошлом. В сущности, странноватые герои русской литературы и до революции постоянно проговаривали все основные вопросы исторического бытия человека. О том, что Ф. М. Достоевский предсказал смуту, вряд ли стоит напоминать. Но стоило бы обратить внимание на то, с какой готовностью революциям со времен того же Достоевского приписывается либо конспирологический (в интеллигентском сознании) либо откровенно инфернальный (в массовом воображении) характер. Есть ли выход из лабиринта подобных представлений? Мне кажется, что говоря о смутах, а не революциях, мы тем самым избавляемся от некоторых стереотипов сознания, которые вольно или невольно сковывают познавательный процесс и даже ментальность в целом. В частности, «красной смуте» был навязан образ социалистической революции, и этот миф — как и всякий иной — оказался удивительно живуч. Но нужен ли он нам сегодня? Как бы то ни было, после эпохи поклонения революции мы рискуем демонизировать природу смуты. Согласно А. С. Ахиезеру, для России характерно практически перманентное состояние «расколотости», связанно не просто с историческим Расколом, а с невозможностью выработать «срединную» культуру и создать «средний» социальный слой, социокультурно консолидирующей все сословия и страты60. В том, что имперское социальное пространство состояло из различных исторических «этажей» культуры (включая культуру политическую), что ослабление функционального «взаимопонимания» между ними само по себе было чревато системным кризисом, сомневаться не приходится. Но в связи с этим точнее было бы говорить лишь о возможности антисистемной поляризации имперской системы, нежели о перманентной ее расколотости. Что касается буквальной интерпретации идеи раскола (частично поддерживаемой современными старообрядцами), то она базируется на представлении о том, что «старая вера» — это исконно народная форма «русскости», гонения на которую обернулись всеми мыслимыми бедами России. В действительности ситуация выглядит много сложнее, хотя отрицать фактор «истощения» народной веры не приходится. Каковы параметры раскола? Исследователи порой рисуют целый спектр воображаемых оппозиций: Запад — Восток, Петербург — Москва, империя — демократия, город — деревня, верхи — низы и т. д. На деле никакая смута/революция никогда не состоится, пока системный кризис не достигнет своего апогея, приняв форму открытого противостояния народа и власти. Весь спектр этих оппозиций в той или иной (непосредственной или обращенной) форме не раз рассматривался в отечественной, с позволения сказать, историософии. Эти попытки, в свою очередь, связаны с характерным для России убеждением, что в природе существуют полностью сложившиеся цивилизации, нации, этносы, классы — они-то и составляют «образцовую» реальность, а вовсе не воображаемые идеальные типы. Что делать: существующий мир слишком подвижен и зыбок, чтобы «просвещенный» разум этому не противился. Между прочим, колебания его из крайности в крайность — лишнее тому подтверждение. Есть еще одно основание по-новому взглянуть на природу российских смут. Почему то считается, что Россия представляет из себя «сложившуюся» цивилизацию. Более того, порой утверждается, что она изначально обладает своим особым «цивилизационным кодом». Но как он мог появиться на столь обширном и рыхлом пространстве, действительно «размазанным» между Востоком и Западом? Почему-то никто не готов признать, что в основе смут лежит масштабный многовековой культурогенный процесс, в результате которого России лишь предстоит обрести себя — в том числе и выработать собственный цивилизационный код. Несомненно, что смуты провоцируются верхами, не умеющими адекватно реагировать на внешние вызовы. Если власть в своем патерналистском усердии присвоит себе функцию главного «кормленщика» народа61 (а в советское время именно это и случилось), а оппозиция вообразит, что у нее в кармане имеется рецепт спасения от всех форм недоедания, то по мере «гастрономической» неудовлетворенности населения параметры раскола рано или поздно приобретут антиэтатистское качество. Смута латентная (нравственная, идеологическая, политическая) превратится в смуту реальную — социальную. А поскольку российская история так и не создала устоявшихся структур и этнических общностей, смута непременно примет охлократический характер. Еще одна отличительная черта российских смут: они дают результат, противоположный задуманному. Это выглядит как злая насмешка над революционным проектом. Отсюда, кстати сказать, удвоенное усердие доктринеров по части поисков доказательств (вопреки реалиям) того, что «все произошло по плану». Такое невероятное, казалось бы, стремление не просто выдать реальное за действительное (этим отмечена и историография Французской революции), но и преподнести случившееся в модернизированной упаковке — также специфичная черта российских смут. Конечно, смута в контексте осмысления российской истории — это, прежде всего, образ, метафора, но несущая, однако, в себе важное познавательное содержание. Образ никогда не порывает до конца с реальностью — тем самым он помогает увидеть в ней новые смыслы. Строго говоря, «принципиальное» отличие смуты от революции (имеется в виду идеальный тип) только одно — гипертрофированность (и даже абсолютизация) эмоционального начала в ущерб рациональному. А это, между прочим, характерно для традиционного, синкретичного типа сознания. В смуте людьми движет уже не разум, а инстинкт, не программы, а утопии. А потому не следует их описывать на языке благородных эмоций. И вряд ли стоит в связи с этим обольщаться относительно соответствия известного рода программ чаяниям народного большинства. Если бы революционная власть изначально «договорились» бы с народом на одном общем языке, о судьбе революции беспокоиться бы не пришлось. Возможна ли в принципе революция в России? Может быть системный кризис архаичной структуры в инновационном отношении бесплоден по определению? Если русская смута — это преимущественно эмоции, то что она может дать кроме удовлетворения прихотей, задавленных в застойной жизни? И как разместить дикие эмоции на шкале «исторического прогресса»? Как известно, давление метафорических рефлексий прошлого отнюдь не безобидно для исследователя — они сковывают авторскую логику не хуже академических теорий. Серьезному исследователю остается только одно — усвоить относительность тех и других. Теория действительно сера на фоне ярких красок живой жизни — это тоже рефлексия по поводу неубедительности былых доводов и домыслов. Я не хотел бы касаться вопроса методологии, имея в виду наличие «готовой» теории, объясняющей российские смуты. Всякая теория, увы, успешно «работает» до тех пор, пока она не особенно тесно соприкасается с реалиями. К тому же мы слишком привыкли подгонять действительность к теории, а не наоборот. Ограничусь некоторыми общими замечаниями. Российские смуты не случайно связывают с крестьянством и аграрном вопросом в целом. Крестьянство, как известно, знает только две формы «политического» поведения — бунт и смирение. Течение смуты/революции определяет именно такое «противоречивое» поведение народного большинства. Соответственно вопрос об императивах такого его исторического поведения стоило бы поднять на «государственно-онтологическую» высоту. В связи с этим стоит вспомнить о факторах, предопределивших особенности «революционного» поведения крестьянства. Прежде всего, нельзя забывать, что в основе российского крестьянского хозяйствования лежал экстенсивный принцип — так называемое мигрирующее земледелие. Отсюда не могло не возникнуть стремление государства «закрепостить» основное производительное сословие — привязать его к земле в видах удобства изъятия прибавочного продукта. Заметим, что российские пространства чудовищно усложняли эту задачу. Отсюда непременные сложности со сбором налогов — без чего ни одно государство существовать не может. С налогообложением связана и ответная реакция государства по отношению к своим подданным. В свое время монголы «решили» фискальную задачу, упорядочив процедуру чисто силовым путем. По-своему решили они и проблему коммуникаций, внедрив ямскую службу. Тем не менее, российское социокультурное пространство оставалось «рыхлым», «клочковатым», «анклавным», поведение основной массы населения — «стихийным», «алогичным», «смутным», то есть «непереводимым» на язык рационально мыслящей бюрократии. Отсюда дилемма: либо подтянуть культурный уровень населения (что было крайне затруднительно), либо не просто закрепостить сословия, но и искусственно структурировать все социальное пространство (то есть применить к нему «избыточное» силовое давление). При извечном недостатке средств и кадров, понятное дело, первое оказывалось более чем проблематичным. Получалось по Ключевскому: государство пухло, народ хирел. Между тем, всякая миграционно-демографическая подвижка, связанная с природными факторами, уже оказывалась угрожающей для «опухшего» государства. То же самое можно сказать и о модернизационных процессах. В итоге государство, стоявшее над сословиями и в противостоящее их устремлениям, оказывалось особенно беззащитным перед «фактором непредсказуемости». Оно само парализовало силы социального самосохранения. В России ослаблен так называемый коммуникативный разум (Ю. Хабермас) — государство постоянно подавляло его. Он включался только в экстремальных ситуациях — отсюда феномен всеобщего недовольства и последующего «всенародного» преодоления смуты. Отмечая особого рода «слепоту» предреволюционной власти, стоит напомнить, что революционный сценарий 1917 г. был предсказан еще в 1914—1915 гг., причем самыми разными людьми. Власть не нашла в себе сил на адекватные действия. Развал СССР также был предсказан еще в 1977 г. целым рядом западных советологов (Р. Пайпс, Х. Сетон-Уотсон, Э. Каррер д’Анкосс), не говоря уже об отечественных диссидентах. Правда, тогда они сочли, что Советский союз развалится под давлением совсем иного фактора — численного возобладания «мусульманской» части населения над европейским. Как бы то ни было, тревожных сигналов было больше чем достаточно, но реакции не последовало. Чтобы «увести» от смуты, требовался совершенно иной тип лидерства (именно лидерства, не только управления). Система не могла его выработать в принципе. Словно в насмешку над «застойным», смута инициировала ротацию харизматических лидеров — на смену Керенскому не случайно пришел Ленин, на месте Горбачева не случайно оказался Ельцин. Более того, следует напомнить о былой «горбомании» и, особенно «ельциномании». Тем более, мы не до сих пор отваживаемся проводить аналогии между 1917 и 1991 годом, не говоря уже о событиях XVII в. Дело, разумеется, не только в феномене «стыдливой забывчивости», свойственной исторической памяти. Новые ожидания, адресованные нынешней власти, подспудно вытесняют воспоминания о «дурном» прошлом. В заключение хотел бы обратить внимание на еще один принципиально важный, как мне кажется, момент. Перманентная отчужденность государства от податных сословий (отсюда известные утопии «соборной гармонии») приводила к тому, что «снизу» оно казалось всесильным. На деле оно оставалось слабым и «подслеповатым», и не могло быть иным. И этот момент также сказывался на течении революции — «смутные» надежды на власть и элиты всегда были непомерными, что, как всегда, усиливало хаос. Итак, противостояние понятий смуты и революции имеет глубокую культурно-историческую природу. Из этого следует только одно: исследователь должен мысленно корректировать привычные термины соответственно их историческому наполнению. Продуктивно рассуждать о российской истории можно, только прочувствовав ее культурно-антропологическую «боль», то есть через постижение смут «изнутри». В этом смысле социологические абстракции и, тем более, политологические генерализации не только бесполезны, но и опасны. Российские смуты, повторюсь, в значительной степени связаны с «самообольщениями разума», провоцирующими непомерные надежды и неуправляемые страсти. Библиография О. Г. Буховец «КРАСНАЯ СМУТА», КРЕСТЬЯНСТВО И СОВЕТСКОЕ НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВО: ПРИМЕР БССР, РСФСР И ПОЛЬШИ Великие потрясения Первой мировой войны особенно катастрофическими оказались для полиэтнических Австро-Венгерской, Российской и Османской империй. Потерпев в ней военное поражение, они распались, а на их обломках возникло 9 новых европейских государств. Однако объявление об образовании государства и даже создание институтов законодательной, исполнительной и судебной власти в центре и на местах для национального государства только полдела. В отличие от государств донационального периода, в которых подавляющее большинство жителей считались просто «частными подданными», в национальном государстве населению надлежит превратиться в «народ-нацию» (Volksnation), по афористично выраженной после образования итальянского государства в 1861 г. в формуле: «Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев». Но чтобы этого достичь, необходима патриотическая индоктринация населения, для которой требуется: – во-первых, внедрение в массовое сознание мифов об общих предках и патриотических версий «общенационального исторического прошлого; – во-вторых, распространение и укоренение в народе коллективного имени собственного и чувства общенациональной солидарности; – в-третьих, привитие гражданам страны представлений о том, что «наша родная культура» и «наша родная земля» однозначно отличают и отграничивают «НАС» от «ДРУГИХ». Чтобы решить все эти задачи, необходимо было задействовать потенциал факторов модернизации — культурной революции, индустриализации, урбанизации. Школы и внутренняя миграция, рельсы и шоссе, экономическая революция, городская жизнь и даже всеобщая воинская повинность — все это в совокупности порождало представление о принадлежности к чему-то неизмеримо большему, нежели местная община, выводило селян из ее «локализованного микрокосма» и вводило их в национальный макрокосм. Опыт смуты 1917—1922 гг. показал, что большевики изначально недооценивали возросшую политическую роль национального фактора в тогдашней действительности. «Декларация прав народов России», опубликованная через неделю после установления Советской власти в Петрограде и провозгласившая отмену национальных и религиозных привилегий и ограничений, свободное развитие национальных меньшинств и этнических групп, их равенство и свободное самоопределение — не сумела нейтрализовать сецессионистские поползновения, вполне выявившиеся уже после февраля 1917 г. Из восьми национальных государств, образованных на отпавших от Российской империи землях, пяти удалось в ходе Смуты отстоять свою независимость, причем Польша сумела даже нанести Советской России чувствительное военное поражение и очень существенно прирастить в результате этого территорию. Над тремя — Азербайджаном, Арменией и Грузией — советский контроль был установлен вооруженным путем лишь в 1920—1921 гг. Дискуссия 1922 г. в партийном руководстве по вопросу, на каких началах — «союзных» или «автономных» — строить объединение советских республик, завершилась победой обоснованного и сформулированного Лениным «союзного» плана. С одной стороны, в этом нашло отражение выросшего понимания исключительной политической значимости национальной политики. С другой, ее основные принципы, сформулированные тогда в Декларации об образовании СССР, — добровольность вхождения и право свободного выхода из Союза — будучи проявлением своего рода интернационалистского идеализма раннего большевизма, создали конституционную основу для будущего распада Советского Союза. В начале 1920-х гг. в национальных регионах СССР была развернута «коренизация», которая предусматривала «белорусизацию», «украинизацию» и т. д. многих сфер политической, культурной, административной, хозяйственной и даже военной жизни. В этом, опять-таки, с одной стороны, проявлялся тот же интернационалистский идеализм. Но с другой, и прагматический расчет: трансляция («одомашнивание») средствами национальных языков и культур интернациональной по своему духу доктрины большевизма. Кроме этого, здесь присутствовал также дефицит понимания как качественной специфики, так и энергетического потенциала процессов, объективно ведущих к оформлению наций. Из предшествующего опыта национального строительства в других регионах Европы вытекало, что политика «коренизации» результативной могла стать, если бы на службу национально-культурной индоктринации была поставлена энергетика факторов модернизации — индустриализации, урбанизации, культурной революции. Правда, в условиях, когда СССР в 1920-е годы только-только преодолевал последствия Первой мировой и Гражданской войн — индустриализация и урбанизация были факторами завтрашнего дня. Однако дефицит этих факторов модернизации большевистская диктатура компенсировала ресурсами уже созданной ею к тому времени административно — командной системы. Начавшаяся культурная революция была задействована в мобилизационном режиме для выполнения программы «коренизации». Поэтому мне бы хотелось несколько слов сказать о советской национальной политике, оставаясь при этом равноудаленным от полюсов ее апологетизации и демонизации. Апологетизация — это ясно что, особенно в свете тех безобразий, которые творятся сегодня на Украине и в Прибалтике, когда русским говорят: «Пошли вон!» В ответ на это с ностальгией вспоминают о временах «дружбы народов» в СССР. С другой стороны — демонизация. Понятно — депортация народов, которая квалифицировалась как народоубийство. Вот я, занимаясь Белоруссией, сейчас обрабатываю материалы первой Всесоюзной переписи 1926 года. Беларусь в этом смысле потрясающе перспективный регион, потому что белорусский этнос в результате Гражданской войны и советско-польской войны оказался разнесенным по трем регионам. То есть вот та часть, которая осталась в РСФСР и которая была частично в 1924 году возвращена БССР. Затем та часть, которая была собственно БССР в самом, скажем, «скукоженном» виде — шесть уездов Минской губернии с населением чуть больше 1,5 млн человек. Такой была Белорусская Советская Социалистическая Республика до 1924 года. И, наконец, по итогам советско-польской войны к Польше отошли земли, которые населяли 4,5 млн белорусов. Это не только научно-академические, но и остроактуальные темы. Меня на изучение этой темы отчасти сподвигли польские законодатели, а именно резолюция польского сейма в связи с 70-летием начала Второй мировой войны. В ней, а я ее внимательно посмотрел, нет никаких слов раскаяния за проводившуюся на территории Западной Украины и Западной Белоруссии политику достаточно жесткой полонизации. Приведу несколько цифр. В начале польской оккупации на территории Западной Белоруссии проживало 4,5 млн белорусов. На этих территориях в начале оккупации было 400 белорусских школ. К 1924 году их осталось уже 20. То есть польское государство неукоснительно проводило линию на полонизацию. Ничего «непольского» на этих территориях быть не должно. Задача ставилась следующая — за одно поколение осуществить полную полонизацию местного населения. В 1939 году, который стал последним годом второй Речи Посполитой, была закрыта последняя белорусская школа. |
Похожие:
 | Все права защищены Законом Об Авторском праве и смежных правах в ред. Федеральных законов от 19. 07. 1995 n 110-фз, от 20. 07. 2004... |  | Многоквартирными домами в системе жкх в условиях конкуренции и нестабильности рынка |
| Заполните поля в этом файле своими данными, вставьте его содержимое перед текстом Вашей статьи, и вышлите в редакцию по адресу | | Американское коммуникативное поведение: Научное издание / А618 Под ред. И. А. Стернина и М. А. Стерниной. Воронеж: вгу-мион, 2001.... |
| Под редакцией Доктора экономических наук, Член-корреспондента раен ф. Р. Акчурина и д-ра экономических наук, Действительного члена... | | Студенческое Научное Общество Казнму имени С. Д. Асфендиярова приглашает Вас 21-22 апреля 2016 года принять участие в III международной... |
| Студенческое Научное Общество Казнму имени С. Д. Асфендиярова приглашает Вас 21-22 апреля 2016 года принять участие в III международной... | | Студенческое Научное Общество Казнму имени С. Д. Асфендиярова приглашает Вас 21-22 апреля 2016 года принять участие в III международной... |
| Какое определение понятия «Российская Федерация» дано в Конституции Российской Федерации? | | Р 66 Русская рок-поэзия: текст и контекст: Сб науч тр. – Екатеринбург; Тверь, 2011. – Вып. 12. – 300 с |